Система понятий и масштабы бедствия
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2019
Александр Вадимович Рубцов (р. 1951) – автор исследований по теории идеологии, цивилизационных процессов, постмодерна, институциональных реформ. Руководитель сектора философских исследований идеологических процессов Институа философии РАН.
[стр. 148—164 бумажной версии номера]
В России всё больше, чем всё. Поэта Пушкина в качестве всечеловеческой идеи придумал писатель Достоевский. Из бессмертной речи 8 июня 1880 года выросла целая философия, так и не освободившаяся от интонаций заздравного тоста при открытии памятника. С тех пор русская идея захлебывается в своей упоительной духовности, не опускаясь до источников существования. Революция увела народ за хлебом насущным, но в итоге сама выродилась в идеократию, которую добило обрушение цен на нефть и ценностей идеологии. И до сих пор теории «российской цивилизации» витают над прозой жизни и вызовами времени, судя по всему, уже фатальными. Коллапс сырьевой модели – суть новой российской эсхатологии, все же несколько более реалистичной, чем перспектива спасения мира всемирной отзывчивостью [1].
1. Концепт и аналоги: цивилизации нефти, риса, маиса и цифры
Нефть в России тоже больше, чем нефть. В вековой истории государства ресурсного это не что иное, как апофеоз сырьевой модели, один из факторов формирования новой российской цивилизации, в обозримой перспективе, возможно, решающий.
С этим еще надо свыкаться. Кажется, что сами слова «нефть» и «цивилизация» – из слишком разных весовых категорий и смысловых рядов. Что значит простая горючая жидкость, хотя бы и хорошо продающаяся, на фоне культурных формаций человеческой истории?
Вместе с тем концепт «нефтедобывающей цивилизации» интуитивно понятен и даже более осмыслен, чем бредни энергетической сверхдержавы. В идентичности современной России сырьевой экспорт и ресурсно организованный социум значат не меньше, чем язык, религия или традиционные ценности. Страна общается с миром на «языке трубы» в глобальной коммуникации нефте- и газопроводов. Она верит в углеводородные дары и молится на конъюнктуру сырьевых продаж, воспринимая рост цен на нефть марки «Brent» как знамение свыше, а ее падение – как предзнаменование конца. Россия послушно воспроизводит политическую традицию, идущую от сырья и продукции низких переделов. Лен, лес и сало, пенька, мед… – теперь нефтегазовый комплекс. От этой товарной номенклатуры тянется вековая история, в которой живые люди служат расходным материалом на строительстве державы, дорог и крупных состояний. Население как дар природы и относительно полезное ископаемое – еще один стратегический ресурс, почти возобновляемый. Отсюда вечный Ключевский: «Государство пухло, а народ хирел».
Проще всего оставить эти рассуждения в качестве метафоры. Даже само слово «нефть» служит здесь собирательным именем всего сырьевого экспорта, включающего также газ и отдельные металлы плюс знания и мозги, вывозимые из России в цивилизованные страны «на реализацию». Однако в каждой метафоре есть доля метафоры. В этих иносказаниях больше теоретического и практического смысла, чем кажется – хотя бы в плане порождения новых идей и смыслов. Если модель продуктивна, не надо упорствовать в формализме. С таким же успехом можно придираться к астрономии за «солнечный ветер» и «шепот звезд».
Понятие «цивилизация» относят к образцам эклектики. Начиная с античности, а затем в идеологии Просвещения и далее, цивилизация понимается как продвинутое состояние человечества, сменяющее дикость и варварство. С конца XIX – начала XX века это понятие чаще отражает синхронию «локальных цивилизаций». Оказалось, что их много и они сосуществуют, а не только прогрессивно сменяются во времени, хотя и подвержены витальным циклам рождения и смерти. Сейчас этот взгляд доминирует в той мере, в какой постмодерн в целом видит себя эпохой пространства, сменившей эпоху времени, что очень возбуждает не во всем окрепшие умы философствующих географов [2]. В этих представлениях «географический» постмодернизм скандальным образом изменяет самому себе (что с постмодернизмом, кстати, происходит постоянно и не случайно). Третируя темпоральность, он тут же заново воспроизводит логику времени, чуть ли не прогресса. И он делает это именно в формате отвергнутого постмодерном мета-нарратива.
Такие странности в обращении с пространственно-временным континуумом объяснимы в той мере, в какой постмодерн как паразитарное образование вообще существует только в контексте Модерна, во всех его ипостасях и модальностях: «высокий», незавершенный, неизжитый [3]. Однако линейно-стадиальная схема восхождения от дикости и варварства к цивилизации в России работает скорее с обратным вектором. Отвязанный политический постмодернизм срастается здесь с застарелым силовым Модерном, недоделанным в плане гарантий свободы и права, но «переделанным» в гипертрофии порядка и проекта [4]. Гибрид, более опасный, чем жесткий модернизм или экстремальный постмодернизм в отдельности. Здесь очищенный от реальности тотальный идеологический и информационный фейк творит социально-политическую реальность в самом телесном ее воплощении. Не случайно «Роснефть» примеряет к себе функции идеологического и организационного отделов ЦК, политических подразделений КГБ и подобных им структур.
Если видеть в цивилизации эволюцию качества, то есть определенный градиент цивилизованности, естественно задаться вопросом, какую роль в таком восхождении (или нисхождении) играет ресурсная модель. Например, природные богатства как средство прорыва в современность. Или: «сырьевое проклятие» как фактор демодернизации.
Чтобы оценить эту роль хотя бы количественно, достаточно произвести в уме простейшее арифметическое действие: Россия минус нефть. Достаточно представить себе, что страна сейчас так же «богата» природными ресурсами, как Япония, Сингапур, Южная Корея, Финляндия, Швеция или Швейцария. Если это слишком фантастично даже для мысленного эксперимента, можно обойтись и более представимой картиной. Что будет с нашей условной цивилизованностью, если технологии энергосбережения и альтернативной энергетики достигнут, наконец, таких высот, что обрушат нефтяную конъюнктуру и доходы от «трубы» перестанут наполнять федеральный бюджет? С таким вопросом мы периодически соприкасаемся в моменты особой турбулентности и волатильности, каждый раз с оторопью вспоминая 1980-е и судьбу СССР.
Подобную перспективу (а она есть, судя хотя бы по масштабам финансирования исследований и разработок таких технологий [5]) обычно обсуждают в плане экономики и политики. Но и это лишь «пыль событий». Если обратиться к Фернану Броделю с его материальной цивилизацией и структурами повседневности, вопрос формулируется ближе к телу. Что при обвале ресурсной модели останется от нашей материальной цивилизованности, практически целиком базирующейся на импорте изделий, товаров и технологий?
В той мере, в какой понятие цивилизованности связано с понятием модернизации, можно говорить и о свойственном России импортном Модерне, импортируемой современности. Чтобы это не показалось преувеличением, можно провести еще один мысленный эксперимент: убрать в собственном воображении из наших домов, с полок магазинов и с улиц российских городов все сколько-нибудь высоко- и среднетехнологичное, что не было бы ввезено в Россию из стран-экспортеров всякого рода хай-тека, от бытового до оборонного. Эта материальная цивилизация импорта изделий и технологий с полным правом и совершенно симметрично может быть названа материальной цивилизацией экспорта сырья. Поскольку в структуре такого экспорта главное место занимают энергоносители, в данном случае проще говорить о цивилизации нефти. Сейчас этот фактор именно как цивилизационный явно недооценен.
Не слишком экзотична и сама эта терминология – даже по конструкции. Примерно в этих семантических параметрах говорят, например, о «цивилизации риса», и сегодня объединяющей более половины населения Земли. В Китае, Вьетнаме, Таиланде, Индии, Японии и других странах густонаселенной Азии рис – это основа не только питания, но и характера. Возделывание этой культуры возделывает и саму культуру сплоченности, взаимопомощи и трудолюбия (что мы приписываем себе, ссылаясь на морозы и расстояния). Парадокс: жара и перенаселенность дают такие же цивилизационные эффекты, как холод и плохо освоенный простор.
С «цивилизацией риса» хорошо рифмуется «цивилизация маиса». Новейшие исследования изотопов углерода и азота в костном коллагене древних майя, дают основания связывать загадочное исчезновение мезоамериканской культуры в VIII и IX веках с фиксацией на монокультуре кукурузы, проблемной в отношении засухи [6]. Русские нефть не едят, однако на политическую, идеологическую и социальную культуру современной России огромное, если не решающее, влияние оказывает культура возделывания и потребления сырьевой ренты. И именно с «высыханием» этого источника историки конца XXI столетия свяжут исчезновение российской цивилизации как несостоявшегося Третьего Рима постуглеводородной эпохи.
Сырьевой паразитарий вовсе не нейтрален в отношении культуры, политических моделей, социальной психологии. Нефтяные деньги пахнут – и не только нефтью. Привычка к ним чревата срывами в политическую дикость (чтобы не называть некоторые реалии нашей политики благородным словом «варварство»). Уже сейчас слишком хорошо видно, как ручное перераспределение ренты воспроизводит архаику и инфантилизм, патерналистские ожидания одних и политическое высокомерие других, вытеснение эквивалентного обмена символическим, сплочение группировок и атомизацию массы.
В итоге формируется комплекс коллективного нарциссизма, вначале похожий на «первичный» (по Фрейду) нарциссизм ребенка, ощущающего себя капризным центром мироздания, существующим на всем готовом, считающем, что именно так устроен мир, и при любом неудовольствии тут же начинающем оглушительно орать и махать ручками. Разница лишь в том, что первичный нарциссизм нормален, тогда как вторичный нарциссизм взрослого человека бывает патологическим, деструктивным и злокачественным, вплоть до приступов агрессии и влечения к смерти [7]. «Дипломатия детства» в переносе на международные отношения заканчивается как минимум отторжением, если не изоляцией.
2. Понятийный каркас и «тело смыслов»
Чтобы вписать «нефтедобывающую цивилизацию» в общую систему представлений о цивилизационных комплексах, необходимо построить оси классификации – задать систему координат.
Одни только локальные цивилизации уже дают три измерения. Благородный порыв отказаться от иерархии примитива и современности, архаики и прогресса должен был бы разместить все цивилизации на одной плоскости, однако эта идея опрокидывается инерциями прогрессистского сознания и встречными исками. Поднимаемые из глубин цивилизационного прошлого могут страдать чем-то вроде кессонной болезни. Тем более это естественно для сравнительно продвинутых уровней. Даже Николай Данилевский, одним из первых отказавшийся от иерархии культурно-исторических типов, тут же сваливается в нарциссический панславизм и апологию «молодой» Восточной Европы. Замечено, что именно «слегка отстающие» чаще апеллируют к духовности, обосновывая свой особый путь. В наше время эта исключительность получает материальное подкрепление: чем дороже нефть, тем больше у нас духовности и политической самобытности, в том числе по отношению к собственной цивилизованной Конституции.
Смешение пространственных и временных осей есть у Тойнби, у которого из 21 цивилизации большинство (Древний Египет и Вавилон, Древняя Индия и Китай, античная цивилизация, средневековые общества Запада и Востока и другие) относятся к традиционалистскому типу, противопоставленному цивилизации техногенной. Эти типы сосуществуют в синхронии, и все же техногенный тип не просто появляется позже традиционалистского, но и надстраивается над ним.
Фактор нефти начинает работать именно в техногенной цивилизации, с ее немереными энергетическими потребностями, и уже одно это порождает соблазн опрокидывать иерархии. Сырьевые придатки начинают мнить себя энергетическими сверхдержавами, заявляя претензии на лидерство, хотя бы региональное. Но есть и параллельные тенденции. Экология снова возвращает от локального к интегральному пониманию цивилизации. Акцент опять делается на общности, поскольку для решения общих проблем необходимо понимание цивилизации как единого целого – философски и политически. «Проблема нефти» здесь одна из центральных.
Русская идея как цивилизационный проект изначально имеет смыслы, даже не просто глобальные и космические, но трансцендентальные и эсхатологические. России предстоит сказать «величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал» [8]. Сам факт обладания безмерно щедрой природой может провоцировать идеи богоизбранности. Нефтяные поля как печать Бога — почему бы и нет? Говорит же Рамзан Кадыров, что получает деньги свыше, прекрасно понимая, что транши идут в Чечню от Аллаха не просто через Россию, а именно через нефть, из «трубы». (В общем виде нечто подобное есть и на нефтеносном Ближнем Востоке: часто форматы религиозного фанатизма не чужды потребности конвертировать нефтяное богатство в геополитику – в статус и влияние.)
Все эти картины оставляют двойственное впечатление. Чем больше мы наблюдаем действие нефтяного фактора в самых разных цивилизационных контекстах, тем труднее вписать категорию «нефтедобывающей цивилизации» в само это хаотическое множество. Можно, однако, допустить, что смешение критериев, масштабов и координат и есть единая форма существования и понимания цивилизации в целом. Это большое общее тело, по крайней мере извне, может напоминать ризому Делёза. Тогда речь идет не о том, какие типологические элементы этого целого правильно называть цивилизациями, а о возможности делать на этом едином теле самые разные срезы: вертикальные и горизонтальные, продольные и поперечные, прямые и косые, режущие пополам или отсекающие малые части, а то и вовсе секущие объем в четвертом измерении, во времени.
В этом смысле «нефтедобывающая цивилизация» как особое явление и особый срез имеет смысл независимо от «исполнения» этой схемы на таких непохожих друг на друга материях, как Россия и Китай, Мексика и Венесуэла, Кувейт и Объединенные Арабские Эмираты, США и Канада, а также Норвегия и Нидерланды, давшие имя пресловутой голландской болезни. В множественности разных и часто несовместимых трактовок понятия цивилизации вообще вряд ли имеет смысл видеть что-либо в оценочных оппозициях «старое – новое», «устаревшее – современное (постсовременное)», тем более «правильное — ошибочное». В этой мешанине вообще отсутствуют критерии «правильного». Скорее здесь выстраивается сложная и неодномерная матрица понятий, не столько противоречащих друг другу, сколько рассматривающих феномен цивилизации с разных сторон и в разных проявлениях. В этом «цивилизация нефти» ничуть не хуже «цивилизации риса» и «цивилизации маиса». И уж точно не хуже «цивилизации цифры» – понятия, которое уже затаскали все, кому не лень, начиная с самых махровых реакционеров, всегда забегающих вперед паровоза.
3. Игры аборигенов и «сырьевое проклятие»
Присутствие нефти порождает разные экономические и социальные эффекты в Эмиратах и Венесуэле, в России и Китае, в Мексике и Норвегии. Это естественно: кому-то деньги помогают, кого-то портят. Один и тот же вирус порождает как смертельные заболевания, так и полезные мутации. Но различия не исключают инвариантов, а лишь подчеркивают их. Более того, различия и создают саму общность. В противном случае разговоры о «нефтяной цивилизации» вовсе не выходили бы на цивилизационный уровень и сводились бы к банальным вопросам: сколько нефти осталось, на какое время эти запасы можно растянуть, чем нефть можно заменить. В таких случаях понятие «цивилизация» используется скорее для красоты и значительности, как очки без диоптрий [9].
Более серьезные темы возникают в рассуждениях о влиянии нефти на политику, о сырьевом, ресурсном авторитаризме. Считается, что либеральные демократии проще укореняются там, где национальное достояние не черпается из недр, а создается трудом, талантом и усердием людей. Здесь каждый человек оказывается ценен, заслуживает уважения и самоуважения. В ресурсном социуме, наоборот, есть тенденция воспринимать население как балласт, с которым приходится считаться, но не более. Исключения здесь скорее подтверждают правило: нефтяное благополучие может свалиться с неба на уже окрепшие демократии или на оазисы, в которых общество интегрировано малочисленностью и внешней угрозой. Здесь все очень неоднозначно, но при прочих равных такая предрасположенность есть [10].
Нынешняя Россия и поздний СССР – в этом отношении случай хрестоматийный, точнее хрестоматийно негативный. Жизнь на сырьевую ренту создает ситуацию, когда не народ кормит власть налогами от производительной деятельности, а наоборот, власть кормит народ, распределяя остатки сырьевой ренты. Идея «недра как народное достояние» неявно отвергается либо выхолащивается. При этом для захвата достаточно простой несменяемости власти: «нефть» политически, а отчасти и фактически приватизируется даже в форме налоговых поступлений в бюджет. Проблема также в том, что недра принадлежат не только нынешним, но и последующим поколениям. Растрата сырьевой ренты отбирает у страны будущее. Власть ведет себя как бандит-гастролер, даже не заботясь об оптимизации и расширении налогооблагаемой базы [11]. В этой особой психологии все переворачивается с ног на голову: зарплата становится получкой, пенсии — не заработанным ресурсом, а благотворительностью, выделяемой по усмотрению. Замораживание пенсий не воспринимается как открытый грабеж, хотя таковым и является. Регулирование деловой активности также приобретает особый смысл – как распределение властью среди населения еще одного ресурса: самой возможности что-то делать. Полностью отменить деловую активность нельзя, но можно ввести ее в рамки государственного рэкета. Государство выступает в роли крыши, защищающей коллективных фраеров и терпил… от самого себя.
Цивилизация нефти полностью деформирует систему институтов. Институциональная среда, ориентированная на перераспределение, генетически враждебна всякому производству. В экономике «сдач – раздач» нефункциональная бюрократия отжимает бизнес растущим административным прессингом, оправдывающим ее существование. Когда «сырьевое проклятие» перерастает в проклятие институциональное, это по своим губительным последствиям превышает даже голландскую болезнь, губящую собственное национальное производство (сначала дешевле все купить «там» на доходы от нефти, а потом нечего оказывается восстанавливать у себя дома).
Все эти семейные неурядицы имеют последствия поистине цивилизационного масштаба, описываемые в терминах деиндустриализации, демодернизации, архаизации, примитивизации. Агрессивный примитивизм ставится выше «старой» цивилизации, которая, наоборот, старается сейчас освободиться от экспансионизма и гордыни. Классическая логика «консервативной революции» с ее критикой расслабляющего либерализма и напористым ресентиментом.
В школьных прописях колониальная торговля выглядят так: эмиссары и миссионеры изымают у аборигенов золото, камни, меха и прочее в обмен на стеклянные бусы и примитивные техноигрушки. Но в российском самосознании зреет иная, постпостколониальная картина, не отменяющая, а опрокидывающая былую иерархию цивилизаций. В этой логике большие белые люди вынуждены поставлять нам чудеса цивилизации в обмен на сырую нефть и газ. Придаток вдруг обнаруживает себя пионером цивилизации, технично использующим податливость стареющего Старого и Нового света.
Однако все это не отменяет реального сползания в архаику. Перераспределительная политэкономия имеет тенденцию к вытеснению эквивалентного обмена обменом символическим. Это касается не только зарплат и пенсий, но и более общей «экономики дара». Такого рода дорыночная экономика стремится к корням и истокам – к Святой Руси. В политике почти буквально воспроизводится ритуальный потлач индейцев – вождь поддерживает свой авторитет и лидерство, одаривая племя, однако его щедрость потенциально может перекрыть конкурент. Чтобы этого не произошло, в России такая конкуренция исключена монополией на политически значимые благодеяния. Приватная благотворительность в заметных масштабах возможна только под крышей власти и как часть работы на главный рейтинг страны.
Во внешней политике племени классический потлач также реализуется праздниками отчаянного дарения. Одеяла, еду, утварь, драгоценности и одежду дарят до полного саморазорения клана. В наших схемах все несколько рациональнее: через такие фестивали дара (Олимпиады, чемпионаты, мегалитические стройки) сырьевая рента в форме дара стране и миру перераспределяется среди своих – внутри клана самих дарителей. Бывают и потери: военно-политическая поддержка как дар геополитическим друзьям требует человеческих жертв.
В нашей реальности культура дара увязана с «экономикой иглы», делающей власть собственником всего имеющегося в стране. Ведомственные трансферты выделяются министрам на подарки себе и всем подведомственным. Население в свою очередь терпеливо сносит урезание надбавок и льгот, конфискацию накоплений, отмену индексаций. Отнятые материальные блага возмещаются подачками имперской гордыни. Согласно этой логике, чем выше авторитет страны и чем влиятельнее она в мире, тем хуже должен жить народ. Связь прямая: страна встает с колен, что неизбежно наталкивается на противодействие и санкции, вызывающие падение уровня жизни. Полное разорение населения в этой «схеме рикошета» будет надежнее всего сигнализировать о том, что Россия стала глобальным лидером.
Проблему составляет лишь замкнутый круг в циклическом обращении даров между властью и народом. Власть одаривает население, тут же его обирая, но и лояльность населения тоже перестает возникать как чистый ответный дар. Так что ритуальные фестивали даров перестают работать даже у нас.
В этнологических и антропологических изысканиях потлач обычно соседствует с карго-культами. Здесь российские аналогии выглядят еще более прямыми и разоблачительными. История традиционных карго-культов – прототипов российского карго эпохи постмодерна – по-своему неотразима. Еще XIX век открыл миру удивительные факты: жители ряда океанических островов воспринимали изделия с затонувших кораблей, прибитые к их берегу волнами, как божественный дар. Считалось, что карго коварно перехватывается пришельцами, ритуалы и аксессуары которых надо копировать, чтобы привлечь к себе внимание богов и вернуть их благосклонность. Позже на островах Меланезии стали копировать из прутьев и соломы самолеты и всю аэродромную атрибутику покинутых военных американских баз, построенных во время Второй мировой войны и обеспеченных всем необходимым на много лет вперед.
Конечно, в России конца XX века никто не воспринимал нефть как дар богов, хотя она и достается людям примерно так же, как принесенные волнами бочки или ящики с грузом, прилетевшим на самолетах. Более того, советская идеократия вовсе исключала понимание того, что благополучие страны зиждется на торговле нефтью и газом. Советская идеология взывала к вере в то, что все достижения связаны с системой коммунистических ценностей, претендовавшей на роль светской религии – со своими богами, святыми и жрецами, постулатами и чудесами.
При всех различиях такого рода историй в Меланезии и России у них удивительно схожи драматические финалы. Режим идеократии рухнул, когда стал иссякать поток нефтяных денег. На островах такая же беда случилась, когда американцы покинули свои базы, прекратив пополнение запасов. Это обернулось трагедией, поскольку до этого на островах практически полностью исчезли собственные формы хозяйствования (как и в ряде цивилизованных нефтедобывающих стран). В том, что произошло на островах, можно увидеть аналог все той же голландской болезни: когда хватает сырьевых доходов, чтобы покупать чужое, нет смысла производить свое.
Хотя внимательный анализ сразу обнаруживает здесь ряд принципиальных отличий, общих моментов достаточно, чтобы не считать такие аналогии вовсе пустыми:
1. Та же фиксация на «божественных» (или «условно божественных») дарах, неважно, откуда поступающих: с неба, или из моря, или из нефтеносных недр.
2. Одинаковая причина культурного и социопсихологического сдвига: фатальные последствия перебоев с поступлением даров – карго из военно-транспортных самолетов или нефтяных денег в бюджет государства.
3. То же внешнее, поверхностное уподобление атрибутам и ритуалам цивилизации в ожидании, что именно они и приносят людям счастливую и обеспеченную жизнь: авиационное оборудование из соломы в Океании, аксессуары рынка и демократии в России.
Однако в таких сопоставлениях важно не останавливать анализ на бьющей по глазам внешней схожести, вызывающей слишком быстрое компаративистское удовлетворение. В плане распределения даров (божественных либо природных) власть в России занимает примерно те же позиции, что и американские военные на островах Меланезии.
Более того, партия-государство в этой модели волшебным образом соединяет в себе как технологически продвинутую цивилизацию (источник благ), так и касту жрецов – толкователей причин процветания и упадка, благополучия и бедствий. Но, когда у правительства как источника цивилизации заканчиваются дары, оно начинает терять силу в качестве жречества и медиатора, обеспечивающих связь с высшими силами. Обычно в описаниях причин социально-экономического обвала падение цен на нефть оказывается рядом с девальвацией идеологии. Но еще явно недостаточно исследовано, каким именно образом падение нефтяных котировок повлияло на место самой идеологии. Здесь скрыто немало сюрпризов, оставленных призраками истмата.
Прежде всего здесь обнаруживается совершенно особенный карго-культ, в советское время связанный с остаточным культом производства. На фоне относительного нефтяного благополучия производство в СССР не сворачивалось при всей своей неэффективности. Оно одновременно было и предметом культа, и самим ритуалом. Советская промышленность и сельское хозяйство производили не столько хлеб, гвозди, патроны и прочую технику, сколько правильный образ жизни и правильного человека. Производственная деятельность могла быть какой угодно имитацией, но люди должны были ходить на работу и совершать там положенные ритуалы не хуже островитян, занимавшихся строевой подготовкой по примеру служащих U.S. Armed Forces. Понятно, в какой мере эта всесоюзная имитация держалась на нефти.
Далее надо различать две революции: в переходах из 1980-х в 1990-е и из 1990-х в 2000-е, затем в 2010-е. Первая революция при переходе из СССР в РФ обрушила карго-культ имитационного производства и ритуалов реанимации полуживой промышленности. Попутно рушилось даже то, что имело смысл и могло работать, но в ходе ломки системы как таковой это было практически неизбежно. Есть соблазн считать, что в 1990-е на фоне резкого дефицита источников существования оформляются два новых карго-культа – демократии и рынка. Считать так тем более соблазнительно, что здесь бросается в глаза явная аналогия с культом атрибутов внешней цивилизации – как у островных аборигенов. Однако сами эти аналогии в ряде отношений поверхностны. Если уподоблять политическую демократию самолетам, а рыночную экономику – взлетно-посадочным полосам, нельзя не признать, что и в том и в другом случае изначальной установки на имитацию в России не было. Рынок строился как действующий аэродром. Сложнее было с политической демократией, но и здесь боролись две тенденции: вынужденной имитации под угрозой политического реванша — и честного строительства открытой политической системы. Если эксплуатировать те же образы, то это были полосы-гибриды и самолеты-монстры, наполовину настоящие, наполовину декоративные, из прутиков. Но они все же так или иначе летали – в отличие от своих аналогов из 2000-х и карго-прототипов в Океании.
Настоящие и специфически российские чудеса карго-культа начинаются в 2000-е годы. Все такая же каста, соединяющая экономическое командование и политических жрецов, начинает кампанию по усиленному преобразованию самолетов-гибридов… в откровенно соломенные муляжи.
В этом развороте культа достаточно рассмотреть хотя бы историю постсоветского парламентаризма. Стало политическим штампом: Ельцин расстрелял парламент. Однако после этого расстрела, в котором не пострадало ни одно политическое животное, парламент еще несколько лет был скорее жив, чем мертв, и сильно портил кровь ельцинским президентским администрациям. И наоборот: Путин парламент не расстреливал, но оставил от него соломенный муляж, неспособный не то что летать, но даже ползать по аэродрому.
Это особая форма культа: зародыш нормальной, рабочей вещи сознательно превращается в чистую имитацию. Это как сносить действующие радиовышки и заменять настоящие наушники половинками кокосовых орехов. При этом самовыражение народа заменяется симуляциями политических парадов, повторяющими чисто символическую, ритуальную муштру островитян.
В экономике же всю драму имитации раскрывает один только федеральный закон о тендерах и контрактах (№ 44-ФЗ, принятый в 2013 году). Такие же имитационные практики распространяются на всю систему контроля и распределения собственности.
Парадокс нашего нынешнего культа заключается в том, что он вызван не исчезновением карго, а наоборот — его массовым появлением в невиданных и неожиданных масштабах. Логика простая: чтобы руководству и жрецам было проще перераспределять карго в свою пользу, лучше, чтобы экономические «самолеты» у нас не летали, а политические «радиовышки» не работали. Отсюда столько соломы в строительстве институтов периода фантастической нефтяной конъюнктуры.
Поскольку эти симуляции слишком очевидны, а их открытое разоблачение многим чревато, идеологией карго-цивилизации наносится превентивный удар. Усиленно насаждаются верования, согласно которым и в самой западной (а теперь уже и глобальной) цивилизации тоже все ненастоящее: выборы и сама возможность выбора, рынок и конкуренция, свобода слова и политического самовыражения. Принципиальная разница в том, что у нас такая мифология не возникает как стихийная вера, но технично насаждается людьми, специально обученными и хорошо осведомленными.
Все эти истории тянут на обобщения, выходящие за пределы компаративистики экзотов. В последствиях простого расформирования военных баз на островах проступили типовые реакции магического мышления в ситуации кризиса политэкономии даров. Поражает даже не то, что первобытная магия воспроизводится во второй половине XX века, да еще в формате техногибрида, посрамляющего разом все изыски концептуализма, акционизма и стимпанка.
Неудивительно, что и в самой цивилизации возник своего рода культ карго-культа. В российских реалиях в эту схему просится целая субкультура: от скупки элитных футбольных клубов до обилия люксовых иномарок, на содержание которых не хватает денег. Здесь же ряженое казачество и формальное православие, в котором ритуализируется сам ритуал, то есть исполняется не таинство как таковое, а ритуал ритуала. Сюда же попадает вся немыслимая феерия празднеств и дорогостоящих городских мероприятий, безумная иллюминация и картонные красоты, сама философия декоративного, поверхностного «благоустройства», процветающего в городской среде – и во всей системе институтов и практик.
С некоторых пор стало модным видеть карго в приобщении неофитов к демократии и рынку, в их святой вере в ритуалы свободы, гарантирующие прибытие даров (для начала в виде гуманитарной помощи). Далее аналогия легко распространяется на всю отечественную политэкономию и институционализм, в которых внешние формы западной рациональной процедуры служат прикрытием совершенно других отношений, свойственных культурам, вполне архаическим и примитивным. Сюда же попадают политическая философия, политология и социология – вся аналитика, заталкивающая местную политическую архаику в новейшие западные модели и теоретические концепты. Однако в этой моде и сам концепт карго начинают использовать как муляж, как инструмент, применяемый ритуально и не в соответствии с инструкцией пользователя. Такое «исследование» сводится к конвейерному наклеиванию ярлыков карго на все подряд. В этом «карго второй степени», или «мета-карго», российский аналитик ощущает себя цивилизованным «западным» человеком, наблюдающим российское карго, будто находясь в экспедиции. В этом адепты методологии карго часто и есть самые истовые самолетопоклонники.
Как бы там ни было, вся эта методология имеет прямое отношение к прогностике и стратегическому планированию в России. Рано или поздно это случится: лидер племени, он же верховный главнокомандующий, вождь и жрец, предъявит своему премьеру смету национальных мегапроектов «Потлач» и «Карго» на очередной бюджетный период, а в ответ услышит: «Денег нет, но вы держитесь».
Смена вектора: проблема времени и скорости (вместо заключения)
Концепт «нефтедобывающей цивилизации» – тест на понимание исторических координат события и масштабов бедствия. Идеи снятия с нефтяной иглы по интонации и раньше выглядели эффектной идеологемой. Теперь, похоже, вовсе решено не суетиться и не рисковать тем, что есть… хотя это и ставит страну под угрозу «самому ее существованию».
Смена вектора – не президентское поручение, даже не нацпроект; это именно цивилизационный сдвиг, даже не формационный. Проще опять построить плановую экономику, а потом заново воссоздавать на ее руинах подобие рынка.
Отсюда состав проекта (по восходящей): технологии, экономическая модель, институты, политика, идеология.
Когда в 2002–2003-м в Администрации президента заговорили о технологическом отставании, речь шла именно и только о технологиях. Потом вспомнили об экономике знаний (человеческий капитал, инновационные модели развития и прочее), но все закончилось резервациями Сколково и «Роснано» с очередным «освоением ресурсов».
Ясно, что любое порождение этих инкубаторов тут же и умрет, очутившись за их воротами, в общей для всех архаической институциональной среде. Или будет освоено где-то еще: производство знания и мозгов у нас давно перешло в разряд сырьевых, экспортно-ориентированных отраслей.
В начале 2000-х были попытки институциональных реформ. Их старт был многообещающим и триумфальным, середина – сложной и болезненной, финал – в целом почти провальным, особенно в оптимизации федеральных органов исполнительной власти. Не хватило элементарной политической воли, размытой вдруг хлынувшими потоками нефтяных денег. С тех пор рефреном повторяются лозунги вроде снижения административных барьеров, выкатываются различные демоверсии вроде «регуляторной гильотины». Уже по характеру запуска данного проекта видно, что эта гильотина скорее отрубит не лишнее в регуляторах и надзорах, а головы самих исполнителей нереализуемой идеи.
Это уже не просто организационная анемия с симптомами импотенции и вуайеризма одновременно. Нет необходимых связей в цепочке процессов и преобразований от экономики и технологий до политики и идеологии. Однако ничего не произойдет, пока в представлениях общества и власти нефть – это всего лишь горючая жидкость, а не культура и цивилизация.
Уже сейчас видно, как эти начинания уходят в имитацию. Критерий научно-технологического прорыва в главном нацпроекте нашего времени: удвоение числа публикаций в рецензируемых журналах, лучше зарубежных. Это – чисто карго.
Доминирует увлечение пустыми формами хай-тека даже в планировании самих реформ. Чтобы производить новое и сложное, надо начать производить. Но в упоении героикой «прорывов» даже не обсуждается необходимость реиндустриализации, восстановления среднеинновационных и среднетехнологичных производств. Без этого все инновационные усилия вырождаются в чистый фестиваль даров и подражаний – потлач в стиле карго.
В тупике огосударствления всего и вся разблокировка движения и самой жизни невозможна без либерализации экономики и институтов, которая в наших условиях невозможна без либерализации в политике и идеологии. Но государство, само являясь главным блокиратором, все время рвется что-то толкать вперед и стимулировать: науку, инновации, их внедрение, инновационный и просто малый бизнес. Но проблема не в том, что до сих пор слабо толкали, а в том, что машина не едет сама, как ей и положено. Это как форсировать мотор, нажав на тормоза.
Смена вектора развития – процесс длительный, инерционный и крайне конфликтный. Институциональная среда в стране может быть только одна – ориентированная либо на производство, либо на перераспределение. По сути, это война за государство, и в этой войне «партия трубы» будет побеждать, пока не обрушится сырьевая экономика, то есть когда воссоздавать несырьевую альтернативу будет уже поздно.
Дело усугубляется свойственным нашей цивилизации «муромским синдромом» с его временно атрофируемым атлетизмом – привычкой лежать на печи тридцать лет и три года, а потом припадать к родной земле и косить врагов целыми улицами и переулками. Сейчас это чаще не срабатывает: отставания имеют тенденцию становиться необратимыми. Эпоха догоняющих модернизаций заканчивается, уже закончилась. Прямо сейчас мир делится на тех, кто еще успевает войти в поток ускоренных изменений, и на тех, кто в него уже не войдет никогда. И в это самое время страна проходит зоны принятия решений и точки невозврата – в хронических празднествах и не приходя в сознание. Нефтедобывающая цивилизация радостно движется к своему исходу. Аминь.
[1] Еще в 2008 году, на расширенном президиуме Госсовета, посвященном «национальным целям и стратегическим задачам», Владимир Путин заявил: «Пока не удалось уйти от инерционного энергосырьевого сценария. […] Это неизбежно ведет к росту зависимости России от импорта товаров и технологий, к закреплению за нами роли сырьевого придатка. […] Следуя этому сценарию, мы […] не сможем обеспечить ни безопасность страны, ни ее нормального развития, подвергнем угрозе само ее существование» (Путин В.В. Выступление на расширенном заседании Государственного совета «О стратегии развития России до 2020 года». 2008. 8 февраля (http://kremlin.ru/events/president/transcripts/24825). Курсив мой). Этот человек знал, что говорит.
[2] См.: Soja E. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social Theory. London, New York, 1989; Harvey D. The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Cambridge: Wiley-Blackwell, 1992.
[3] См.: Рубцов А.В. Архитектоника постмодерна: время // Вопросы философии. 2011. № 10. С. 37–47; Он же. Архитектоника постмодерна: пространство // Вопросы философии. № 4. 2012. С. 34–44; Он же. Архитектоника постмодерна: континуум // Вопросы философии. 2016. № 6. С. 66–76.
[4] Об изначальном конфликте ценностей свободы и порядка в идеологии Модерна см.: Он же. До и после постмодерна: на пороге сверхнового времени // Политическая концептология. 2018. № 1. С. 143–157.
[5] Он же. Капитализм фантастику не финансирует // Российская газета. 2008. 29 мая. № 4671.
[6] См.: www.dailymail.co.uk/sciencetech/article-7213173/Did-Mayans-extinct-CORN.html.
[7] См.: Рубцов А.В. Нарцисс в броне. Психоидеология грандиозного «Я» в политике и власти. М.: Прогресс-Традиция, 2019.
[8] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 год // Он же. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972. Т. 25. С. 20. Курсив мой.
[9] См., например: Рейган Б. Будущее нефтяной цивилизации // Популярная механика. 2008. 27 апреля (www.popmech.ru/technologies/7624-budushchee-neftyanoy-tsivilizatsii-i-naskolko-vsego-etogo-khvatit/).
[10] Рубцов А.В. Российская идентичность и вызов модернизации. М.: ИНСОР, 2009; Рубцов А., Богословский С. Мегапроект. О формате и контурах стратегии национального развития. М.: Социум, 2008; Они же. Мегапроект для России: идеология, политика, экономика. М., 2007.
[11] Рубцов А.В. Обновление теории: как договориться с бандитом // Ведомости. 2012. 15 августа. № 152(3166) (www.vedomosti.ru/newspaper/article/292871/kak_dogovoritsya_s_banditom).