Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2019
[стр. 79—84 бумажной версии номера]
Раскрыл я
с тихим шорохом
глаза страниц…
И потянуло
порохом
от всех границ.
Владимир Маяковский (1927)
Характерное для российской элиты ощущение опасности, исходящей со всех сторон, как полагали некоторые историки, вызвано отсутствием у страны протяженных естественных границ вроде горных хребтов или моря. Эту мысль можно переиначить: экспансия России простиралась до тех пределов, где она встречала непреодолимое сопротивление своих соседей или те самые естественные границы. Идея круговой опасности и импульс экспансии являются непроговариваемой основой того дискурса, который у нас зовется «геополитикой». Не вообще, а «нашей геополитикой».
Строительство державы совершалось по радиально-кольцевой схеме, отчетливо видной не только на плане Москвы — древней столицы, — но и на схеме железных и автомобильных дорог страны или колец противовоздушной обороны. Продвижение по лучам из центра закреплялось засеками, заставами, рубежами. Если заходили на земли других племен и народов, их делали подчиненными или союзными центру. Держава становилась империей, представляя собой «ядро», окруженное лояльными провинциями со статусом «наши, но не совсем свои». Им даже предписывалось иметь некоторое своеобразие в символической (культурной, национальной) сфере.
Сталину, лучше всех репрезентировавшему этот дискурс и ставшему свидетелем его наибольшего успеха в 1945 году, к 1948-му стало ясно, что дальше ни на запад, ни на восток, ни на юг продвинуться не удастся. Закрепление на завоеванном пространстве осуществлялось путем создания кольца государств-сателлитов, которые, хотя это порой и было возможно, в состав империи не вводились. Так была обеспечена полная политическая лояльность, а вот их национальная автономия была больше, чем у внутренних провинций.
Уже при наследниках Сталина экспансия — политическими, экономическими и военными средствами, но без прямой войны — была продолжена. «Неприсоединившиеся страны», страны, идущие по «некапиталистическому пути развития», они же большей частью — страны «третьего мира» (в основном страны Азии и Африки, бывшие колонии западных стран) Советский Союз поспешил если не занять, то сделать своими друзьями. Образовался еще один пояс-буфер, еще один рубеж — граница политически достигнутого.
В кратчайшие исторические сроки была создана сверх-сверх-империя, которая начала жить собственной жизнью. В ядре, в каждом поясе, в каждой провинции или стране продолжалось движение по траектории собственного исторического существования, но вместе с тем развивались и связи «по радиусам», соединявшим периферию с центром. (Об этом много вспоминают: как ездили в Москву учиться; как в школах учили русский; но также вспоминают и политический диктат, и жесткий контроль Москвы, и произвол тайной полиции — своей и кремлевской.)
Барьеры, призванные отгораживать «второй», советский, мир от мира «первого» — западного, — имели и ровно противоположную функцию: перекачивать культурные (технические, художественные, бытовые) достижения Запада в центр империи. Такая перекачка шла ступенчато: на каждом шаге западная «токсичность» ослаблялась. Элементу западноевропейской культуры надлежало стать элементом культуры восточноевропейской, смягчиться, оттуда прийти на «наш Запад» — в Прибалтику, — оттуда (иногда через Ленинград) уже в Москву, а из Москвы далее по радиусам — по всей России и ее провинциям на юге и востоке.
Посредством такого устройства своей зоны влияния Советский Союз занимал вполне определенную нишу в общемировом устройстве. Он символизировал негативные, полицейские, репрессивные функции — для своих, и позитивные — для тех, кого подкармливал, в том числе будучи поставщиком технологий, оборудования и снаряжения (большей частью военного), адаптированного к нужным условиям использования. СССР служил своего рода посредником — понижающим трансформатором — при перекачке достижений «первого» мира в мир «третий». И имел сложные функции партнера-противника по отношению к великим державам Запада. Он чувствовал, что так или иначе делил с ними Земной шар на «наше» и «ваше» (предел мечтаний российских геополитиков).
Система работала исправно. Описанные пути культурного заимствования — это и траектории судеб, линии человеческих взаимодействий, линии жизни. Что делать тем, кому выпало взрослеть и стариться с 1947-го по 1987 год — 40 лет для миллионов людей на этой почти половине Земного шара? Из опыта собственных встреч знаю, что, поскольку почти всякая жизнь заставляет ею дорожить, многим, кто родом из этого сорокалетия, людям из зон, назначенных быть промежуточными, остались дороги то мелочи, а то крупные части прошедшей жизни. Я встречал людей, радовавшихся русской речи: «О, я так давно не слышал(а) русского!», «Я выучил(а) русский в ссылке».
Эта конструкция держалась, конечно, не на человеческих симпатиях, а на силе принуждения. Силы не стало, она рухнула в одночасье — почти без жертв и грохота. Про эти времена в Европе помнят как про годы, когда семья европейских народов вдруг выросла чуть ли не вдвое. У нас это называют «величайшей геополитической катастрофой ХХ века». Надо заметить, что называют те, кому рулить досталось вместо половины мира всего одной шестой. Что касается рядовых россиян, то они не сильно переживали сам факт утраты этих провинций и буферного пояса (их считали «нахлебниками»). Если сожалели, то о том, что с их утратой утрачен статус сверхдержавы. Несколько позже стали чувствовать обиду/ревность: они нас предали, перекинулись «к чужим».
Россия и сама начинала со скрипом, но поворачиваться к Европе. А внутри страны, поскольку управляемость снизилась, пошли активнейшие процессы самоорганизации. Где-то они рождали формы, похожие на те, с которых начиналась «республика Советов». Где-то формы самоорганизации были ближе к мафиозным. Но так или иначе на базе меняющегося общества стало помаленьку строиться другое государство. Замаячила демократия.
Чем была бы демократическая Россия? Запоздалые обиды недавно выразил наш премьер: «Нас пытаются представить такой „второразрядной страной“ или в лучшем случае — „региональной“ державой». Да, но мало того, что Россия попадала в непривычный для себя статус, было еще и непонятно, какую роль в мировом разделении труда она могла бы играть. Россияне привыкли жить в «огромной стране, которую уважают и побаиваются другие страны», и лишь немногие (около одной пятой) соглашались на вариант жить «в маленькой, уютной, безобидной стране».
И, пока мы бесплодно размышляли, что делать, когда появится демократия и заработает рынок, другие люди без особого труда остановили движение к демократии, оседлали рынок и начали возвращать России роль если не мировой державы, то мирового игрока. В ход пошли нефть и газ. Первой была попытка взять под контроль всю Европу — без единого выстрела, только с помощью труб. Но быстро выяснилось, что абсолютным оружием труба не является. Пугнуть можно, решить местный политический вопрос можно, но обеспечить господство над миром или хотя бы над континентом нельзя.
Тогда Россия в самом деле озаботилась своим положением в регионе и стала-таки на время региональной державой. В том смысле, что последовательно испортила отношения почти со всеми соседями, даже с теми, с кем исторические узы были прочней прочного. А тем, с кем не испортила, дала понять, что это дело поправимое — «потянуло порохом от всех границ». По ходу дела — генеральная репетиция 2008 года с Грузией и через шесть лет виртуозное «присоединение Крыма». Теперь блокада обеспечена надолго. Как известно, изоляция от внешнего мира помогает власти усилить контроль над миром внутренним. Что и делается.
Три четверти населения поддерживали администрацию в том, что не стоит идти на компромиссы с Западом ради облегчения санкций — публика изъявила готовность жить в осаде. Власти тем временем, вспомнив, что у России единственные союзники — армия и флот, задумались о заморских операциях. Как и в классические времена, платя здоровьем и благосостоянием народа, стали накачивать этих единственных союзников деньгами и ресурсами. Вспомнили, что мы в состоянии нанести своим ядерным оружием непоправимый ущерб кому угодно (ну разве что кроме Китая и Индии, но они не в счет). Если какая-то там Северная Корея с жалким подобием наших ракет лихо пугала США — то мы что же?
На такой же ядерный шантаж мы, правда, не решились. Да и цели у нас не совсем те, что у Кореи. Но извлекли из корейских упражнений важнейший для себя урок. Мы нашли себе нишу, мы поняли, кем нам надо быть в мире. Вспомнили русских государей Николая I да Александра III. Конечно, нового «жандарма Европы» из России не выйдет — Европа под зонтиком НАТО, — но Россия будет очень большим bad boyсовременного миропорядка. Она будет портить кровь партнерам-противникам, влезать в выборы в мире «первом» и в вооруженные конфликты в мире «третьем».
Игра в войну, лихие маневры наших самолетов и тому подобное рождают в обществе опасение, что война-таки может разразиться. Общественное сознание допускает такую возможность, но представить себе не может, что ее развяжет наша сторона. Все складно: мы в кольце врагов, угроза нападения на нас — по всем границам.
Когда Путин начинал свое правление, доля считавших, что для России существует военная угроза со стороны других стран, была менее половины (47%). (За весь путинский период она ни разу не была ниже 37% в 2004-м и поднималась до 68% в 2015-м.) Перевес тех, кто считает, что такой угрозы нет, случался всего дважды — в 2004-ми 2006 годах. Пиковые значения ожиданий, что мы станем жертвами военной агрессии, пришлись на период, когда Россия, как утверждали некоторые, вела военные действия на Донбассе. Нынешней зимой о существовании военной угрозы говорили 56%. Интересно, что женщины обеспокоены ею больше мужчин. Не интересно, но все равно печально, что с возрастом доля считающих угрозу весьма вероятной растет. Интересно и отрадно, что молодежь не верит в эту угрозу. В ее среде пропорция верящих-неверящих практически обратная той, что существует в более старших возрастных группах. Среди молодых в военную угрозу со стороны других стран верят 42%, не верят — 56%.