Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2018
Иван Жигал (р.1993) — аспирант кафедры истории южных и западных славян Белорусского государственного университета (Минск). Сфера научных интересов — Центральная и Юго-Восточная Европа в XX веке, история идей.
[стр. 99—115 бумажной версии номера]
Вместо введения
Летом 1969 года 21-летний Кшиштоф Топольский, польский еврей, бывший студент и участник студенческих выступлений марта 1968-го, покинул Польшу — тогда казалось, что навсегда — с варшавского Гданьского вокзала, расположенного недалеко от бывшей Умшлагплац, откуда в годы немецкой оккупации поезда с евреями уходили в Треблинку. Неудивительно, что у многих эмигрировавших в то время из Польши евреев возникали стойкие ассоциации с Холокостом.
Поезд, на котором ехал Кшишек Топольский, шел через Восточный Берлин до города-порта Засниц, где его ждал паром до шведского Треллеборга. Отъезд был окрашен нотками черного юмора — элемента, обязательного для выживания на восточноевропейских просторах, — друзья собрали ему в дорогу пять литров водки в стограммовых бутылочках.
За время пути Кшишека его попутчики менялись бессчетное количество раз, некоторые из них были проводниками или таможенниками — каждый заходил к нему, чтобы напиться. Сам же он был окончательно пьян в окрестностях Познани и в таком состоянии ехал вплоть до самого Треллеборга. Гораздо позднее он вспоминал:
«Этим пьянством я пытался заглушить сильную боль, кошмарную грусть, осознание того, что я больше никогда не вернусь в Польшу. Не было никакой надежды. СССР казался вечным»[1].
Впрочем, Кшиштоф Топольски все-таки вернулся на родину — в 1990 году, когда Польша уже стала другой, а Советский Союз доживал последние дни. Однако все это —совсем другая история. Первоочередной интерес представляет тот факт, что частная история Кшиштофа Топольского — вобравшая в себя активное недовольство тогдашними общественно-политическими устоями, преследованиями властей, обернувшимися тюремным сроком, и полученным благодаря антисемитской кампании «собачьим паспортом» (выездным документом в один конец) — выступает в качестве своеобразного моментального снимка «поколения 1968-го», вышедшего в марте на улицы польских городов, чтобы заявить о своем несогласии с происходящим в стране после октября 1956-го. Строго говоря, без этой даты (и последовавших за ней событий) разговор о польском марте 1968 года попросту невозможен.
На пути к «польской “оттепели”»1956 года
Нужно отметить, что перемены во внутриполитическом развитии польского государства наметились еще в 1953-м[2], однако радикальные изменения произошли несколько позже, когда ряд последовавших друг за другом событий привел к избранию в октябре 1956 года Первым секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) Владислава Гомулки, с именем которого связывались надежды на перемены. Являясь лидером партии в 1943—1948 годах и идеологом «польского пути к социализму», смещенным со своего поста после обвинений в правонационалистическом уклоне, Владислав Гомулка в 1951 году был подвергнут аресту по обвинению в пособничестве вражеской агентуре, враждебной и диверсионной деятельности и находился в заточении вплоть до декабря 1954-го. Надо отметить, что о его освобождении публично не сообщили, «опасаясь превратить этот факт в сенсацию с нежелательными последствиями»[3]. Любовно прозванный «Веславом», Владислав Гомулка пользовался в народе популярностью за свои попытки проводить независимую от Москвы политику.
Знаменитый доклад Никиты Хрущева «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС получил широкую огласку в Польской Народной Республике, так как после продолжительных споров Секретариат ЦК ПОРП принял решение тиражировать текст закрытого доклада для ознакомления с ним партийных функционеров всех уровней, несмотря на требование XX съезда КПСС сохранить его содержание в тайне[4]. Отпечатанный тиражом в 20 тысяч экземпляров[5] текст доклада быстро стал предметом обсуждения по всей стране, выйдя далеко за пределы партийного круга.
В ходе обсуждения был затронут ряд болезненных для польско-советских отношений сюжетов (ликвидация польской компартии в 1938 году, сентябрь 1939-го, Катынь, Варшавское восстание), которые послужили прологом к обсуждению проблемы польского суверенитета. К примеру, один из профессоров краковской Горной академии публично заявил: «Десять лет, которые Польша находится под протекторатом Советского Союза, являются для страны потерянными годами»[6]. Нет ничего удивительного, что в свете подобных заявлений слова Первого секретаря ЦК ПОРП Эдварда Охаба — избранного вскоре после неожиданной смерти в Москве 12 марта 1956 года польского «маленького Сталина» Болеслава Берута — о том, что подвергшийся опале Владислав Гомулка находится уже почти полтора года на свободе, стали подлинной сенсацией[7].
Значительные изменения в политической жизни страны, подпитываемые не самой благоприятной экономической ситуацией, вели к нарастанию общественного недовольства, вырвавшегося наружу в виде организованного выступления жителей Познани — крупного промышленного города с более чем 350 тысячами населения — в конце июня 1956 года. Социальные и бытовые условия жизни познаньских рабочих были далеки от удовлетворительных: острая нехватка жилья и низкая заработная плата. Демонстрация, собравшая около 50 тысяч участников под лозунгами «Долой коммунизм!» и «Даешь Гомулку!»[8], переросла в настоящее восстание против местных властей; при его подавлении погибли 57 человек и сотни получили ранения. Познаньское восстание сыграло значительную роль в дальнейшем изменении политической жизни страны, подтолкнув руководство ПОРП к необходимости существенным образом пересмотреть свою политику[9].
В этой ситуации восстановление Владислава Гомулки в партии в июле 1956 года и его возвращение в большую политику должны были способствовать снятию напряженности в обществе. Александр Стыкалин, сравнивая польскую ситуацию с венгерской, пишет:
«Своевременное возвращение популярного в довольно широких кругах Гомулки из политического небытия сыграло свою роль в преодолении кризиса коммунистической власти в Польше без кровавых эксцессов. В Венгрии, где стояла аналогичная проблема И. Надя, лидеры правящей партии, в отличие от польских коллег Э. Охаба и Ю. Циранкевича, не проявили должной решимости в сближении с опальным политиком, что привело к формированию мощной внутрипартийной оппозиции, а фактически — к двоевластию в стране. К моменту начала восстания 23 октября руководство Венгерской партии трудящихся уже почти не контролировало положения в Будапеште»[10].
Июль—сентябрь 1956 года прошли в активной внутрипартийной борьбе двух фракций — «пулавян»-реформаторов и консерваторов-«натолинцев» — по поводу ближайшего будущего Польши и роли, которая отводилась в ней Владиславу Гомулке. Одним из главных вопросов были также отношения с Советским Союзом, руководство которого с недовольством и раздражением следило за происходящими в Польше событиями. Так или иначе, в результате подковерной борьбы и тяжелой игры на нервах с восточным соседом — в том числе марша советских танков в направлении Варшавы и готовности поляков ответить в случае нападения — было решено кооптировать «Веслава» в состав Политбюро, попутно согласовывая это решение (и ряд других) с прибывшим в Польшу Хрущевым. В ходе работы VIII пленума ЦК ПОРП (19—24 октября 1956 года), сопровождавшегося польско-советскими переговорами в Бельведере, польской стороне удалось убедить руководство СССР в возможности мирного разрешения накопивших противоречий[11]. В ходе работы пленума 21 октября Владислав Гомулка был утвержден Первым секретарем ЦК ПОРП, одновременно с этим из руководства партии были выведены лидеры «натолинцев», а 24 октября Владислав Гомулка выступил с речью на 400-тысячном митинге в Варшаве, обещав полякам демократические реформы и улучшение жизни. Вместе с тем тогда он произнес и надолго запомнившиеся полякам слова: «Хватит митинговать!»[12]. Надежды на продолжение «оттепели» были ограничены указанием на необходимость возвращения к нормальной жизни.
Польша в условиях «малойстабилизации»
От вернувшегося к власти Владислава Гомулки ожидалось, что он займется демократизацией политической жизни и изменением экономического курса. Однако еще в 1956 году «Веслав» довольно резко высказался по поводу «польского Октября»:
«Никакой революции у нас не было. Мы только что изменили методы нашей работы. И если употреблять термин “обновление”, то с ним можно согласиться»[13].
Тем самым было четко заявлено, что не стоит ожидать резкой смены политического курса развития Польши. Период, получивший название «малой стабилизации», характеризовался отказом от экономической модернизации в ее сталинской версии в пользу более сбалансированной экономической политики — это позволило превратить Польшу из аграрной в аграрно-индустриальную страну, а также улучшить условия жизни поляков. Вместе с тем руководство страны практически сразу же начало расправляться с теми, кто выступал за необходимость дальнейшего пересмотра польских общественно-политических порядков.
В мае 1957 года, выступая на IX пленуме ЦК ПОРП, Владислав Гомулка обрушился на ревизионистов — всех тех, кто высказывался за пересмотр основополагающих принципов функционирования политической, экономической и идеологической систем в Польской Народной Республике, однако не подвергающих сомнению ценности марксизма как идеологии и не посягающих на свержение существующего общественно-политического строя[14]. В ходе «верификационной операции» из партийных рядов были исключены более 15% ее членов — тех, кто выражал несогласие с проводимой политикой, — а в октябре 1957-го был закрыт еженедельник «Попросту», еще год назад бывший одним из двигателей политического обновления.
На конец 1950-х — начало 1960-х пришлась методичная и планомерная зачистка любых источников инакомыслия. В 1959 году, вместо критически настроенного поэта Антония Слонимского, председателем Союза польских литераторов был избран лояльный власти Ярослав Ивашкевич. В феврале 1962 года был закрыт «Клуб кривого колеса» — самое популярное объединение польской интеллигенции, где обсуждались различные актуальные вопросы. Весной 1963 года были закрыты журналы «Нова культура» и «Пшегленд культуральны» — последние оазисы свободной мысли в польской периодике тех лет. Примерно в это же время были закрыты студенческие аналоги «Клуба кривого колеса»: «Политический дискуссионный клуб» и «Клуб искателей противоречий». Выступление же Владислава Гомулки на XIII пленуме ЦК ПОРП в июле 1963 года, на котором он заявил о необходимости усиления давления на идеологическом фронте, многие восприняли как сворачивание «оттепели»[15].
Нарастание оппозиционныхнастроений
Именно в этих условиях стали формироваться новые формы сопротивления официальной политике. Прежде всего здесь следует отметить «Письмо 34-х», в котором содержалась критика культурной политики ПОРП.
В январе—феврале 1964 года представители варшавского отделения Союза польских литераторов бурно обсуждали на своих собраниях насущные проблемы писательской жизни. Это недовольство в итоге привело к тому, что 14 марта 1964 года Антоний Слонимский пришел в канцелярию премьер-министра Юзефа Циранкевича и, не надеясь на аудиенцию, оставил письмо следующего содержания:
«Ограничение количества бумаги на издание книг и журналов, а также ужесточение цензуры создают угрожающую ситуацию для развития национальной культуры. Мы, нижеподписавшиеся, признавая наличие общественного мнения, права на критику, свободную дискуссию и правдивую информацию необходимым элементом прогресса, движимые гражданской заботой, требуем изменения культурной политики в духе прав, гарантированных Конституцией польского государства и сообразных с благом нации»[16].
Подписи под этим текстом оставили 34 видных представителя польской культуры и науки вроде поэта Адама Важика, чья «Поэма для взрослых», опубликованная в августе 1955 года, содержала резкую критику коммунизма и вызвала огромный общественный резонанс[17], или Ежи Анджеевского — автора романа «Пепел и алмаз» (1948), экранизированного Анджеем Вайдой в 1958-м.
В течение двух недель власти никак не реагировали на это письмо, однако сведения о нем уже просочились за границу, и через некоторое время его содержание было пересказано информационным агентством «Рейтер», а затем польской службой «Радио Свободная Европа» — и этот факт вызвал особое раздражение у польского руководства[18]. Вскоре после этого последовала официальная реакция: сперва были найдены и задержаны лица, способствовавшие широкому распространению письма, а в польской прессе началась кампания против подписантов. Некоторые из них, поддавшись общественному и партийному давлению, подготовили контрписьмо («Письмо 10-и»), опубликованное 22 апреля в британской газете «Таймс», где они отмежевались от своего предыдущего заявления, не желая участвовать в «антипольской кампании», развернутой в западных СМИ[19]. Однако власти решили не останавливаться на достигнутом и в мае 1964-го начали собирать подписи под так называемым «Письмом 600», цель которого была предельно ясной:
«Мы, нижеподписавшиеся писатели, заявляем решительный протест против организованной на страницах западной прессы и на волнах диверсионной радиостанции “Свободная Европа” кампании, целью которой является очернение Польши. Мы выступаем против чужого вмешательства в наши внутренние проблемы, в нашу культурную политику, которая является совместным делом творческой интеллигенции и политического и государственного руководства страны»[20].
Сбор подписей осуществляло главное правление Союза польских литераторов во главе с Ежи Путраментом[21]. К осени 1964 года это письмо подписали 628 человек, при этом многие из них не всегда знали содержание текста, под которым подписывались, или же неожиданно для себя находили свои имена среди подписавшихся. Общая абсурдность ситуации подчеркивалась тем, что среди подписавшихся фигурировал поэт Леон Кручковский, скончавшийся еще в 1962 году[22]. Несмотря на затраченные усилия, пропагандистский эффект от этого письма был невелик.
Что же касается «Письма 34-х», то оно, став достоянием широкой общественности, зафиксировало начало этапа консолидации сил, недовольных режимом и не ограничивающихся только писательскими кругами. Анна Ковальская, подпись которой стояла под этим письмом, писала в те дни, что оно «нашло большой отклик в обществе и значительно меньший в писательской среде, которая сильнее переживала за собственные гонорары»[23].
Открытое недовольство властью стало зарождаться и в студенческой среде. После закрытия «Политического дискуссионного клуба» и «Клуба искателей противоречий» Яцек Куронь и Кароль Модзелевский — одни из организаторов этих дискуссионных площадок, помянутые Владиславом Гомулкой в качестве примера «ревизионизма» в его июльской речи 1963 года, — попытались продолжить свою деятельность: в частности, они сочинили брошюру с изложением своих взглядов на политическую и экономическую ситуацию в Польше. Конфискованный госбезопасностью «антигосударственный документ» стал основанием для исключения Куроня и Модзелевского из партии в конце ноября 1964-го. Поскольку университетская партийная организация попыталась использовать эту историю в своих целях, Яцек Куронь и Кароль Модзелевский подготовили в начале марта 1965 года «Открытое письмо» с разъяснением своих взглядов. 14 его экземпляров были распространены среди студентов и сотрудников университета, а две копии переданы для публикации на Западе. В написанном с анархистских и троцкистских позиций «Открытом письме» критиковалась деятельность партии, выродившейся в организованную бюрократию, и партийно-государственной элиты, трансформировавшейся в «центральную политическую бюрократию», которая установила собственную диктатуру. Авторы письма были арестованы 20 марта 1965 года, а вскоре оказались задержаны все, кто помогал им в распространении письма[24].
Судебный процесс, состоявшийся в июле 1965 года, привлек к себе большое внимание. В обвинительной речи прокурор назвал идеи, высказанные в «Открытом письме», враждебными марксизму, и призвал судить его авторов как изменников родины. Сторона защиты в лице адвоката Яна Ольшевского, уже неоднократно участвовавшего в политических процессах, утверждала, что «единственным преступлением обвиняемых было то, что они призывали к дискуссии и свободомыслию, а это сейчас стало прерогативой определенной группы людей»[25]. Однако ему не удалось убедить суд в невиновности подзащитных: Кароль Модзелевский был приговорен к трем с половиной годам, а Яцек Куронь — к трем годам заключения.
Последним крупным событием оппозиционного толка в преддверии марта 1968 года стало празднование десятилетия «польского Октября» на историческом факультете Варшавского университета. Факультетская организация Союза социалистической молодежи провела 21 октября 1966 года открытое собрание, пригласив на него философа Лешека Колаковского и Кшиштофа Помяна — адъюнкта философского факультета, одного из молодежных лидеров 1956 года. Бурное обсуждение вызвал доклад Колаковского о состоянии польской культуры в последнее десятилетие, в котором он отметил в частности, что в Польше нет свободных выборов, отсутствует свобода критики и информации, налицо деградация руководящих органов, не несущих никакой ответственности перед народом. По словам философа, даже при сталинизме процесс вырождения власти не шел так быстро, так как тогда имелась идеология, которую многие люди искренне поддерживали. Также польский философ назвал абсурдным не раз проскальзывающее в речах Владислава Гомулки утверждение, что социализм несовместим с демократическими свободами[26]. В последовавшей дискуссии ряд студентов предложил принять обращение к властям с требованием освободить Яцека Куроня и Кароля Модзелевского, а также принять резолюцию против нарушения гражданских свобод. Реакция властей на это собрание было довольно скорой: уже 27 октября 1966 года Лешек Колаковский был исключен из партии, а в ноябре лишился кафедры и был снят с поста главного редактора «Студия философична»; студенты, участвовавшие в обсуждении, были лишены студенческих прав и получили выговоры[27].
Не будет преувеличением утверждать, что все эти выступления польской интеллигенции и студентов свидетельствовали о том, что в польском обществе развивались кризисные тенденции, а студенческие выступления в марте 1968 года стали своего рода высшей точкой кипения. Но прежде, чем перейти к описанию тех событий, следует попытаться дать коллективный портрет польского студенчества тех лет.
Польские студенты перед мартом1968-го
Спустя год после мартовских протестов 1968 года польский социолог Зигмунд Бауман, эмигрировавший к тому времени под давлением властей и осевший в Лидсе, писал, что польские протесты «в значительной степени были движением студентов, но не собственно студенческим движением в том смысле, что они, безусловно, не были мотивированы интересами студентов как социальной категории»[28]. С этим тезисом можно согласиться, вместе с тем он нуждается в некотором уточнении и дополнении.
В 1968 году польское население было очень молодым: 47,8% родились после войны, а средний возраст составлял 27,5 лет. Не затронутые опытом «сталинской Польши», эти бэби-бумеры совсем не вписывались в существующую политическую систему. Варшавский историк Мартин Заремба пишет:
«Члены этого поколения разделяли мощное чувство, что их жизненные цели блокируются… под руководством Гомулки. […] Молодые поляки, жившие в культурной и материальной пустыне, определенно не выбирались куда-нибудь на бокал вина так часто, как это делали их сверстники в Париже или Риме, и были не так хорошо одеты. Но они читали те же книги и слушали ту же музыку. Они, безусловно, разделяли взгляды на войну во Вьетнаме, но имели иные представления о левых[29]».
Публицист Барбара Торунчик, принадлежавшая к «поколению 1968-го», писала, что исключительно «польской спецификой было то, что в 1968-м наша жажда свободы — в противоположность французскому, итальянскому и американскому движению протеста — не сочеталась с политической мечтой о перевороте, восстании или революции»[30]. Схожее с ней мнение высказывает и социолог Тереза Богуцка, активная участница протестов марта 1968 года и выходец из среды «Клуба искателей противоречий», вспоминая спустя 40 лет после тех событий настроения своего поколения:
«По большому счету, мы сильно отличались от наших западных товарищей. Свобода, в которой мы так нуждались, для них была чем-то само собой разумеющимся. Причем настолько, что, к нашему ужасу, они хотели революции, результаты которой нам были уже известны. Вдохновленные мечтами Че Гевары, достижениями Кубы, Китая и даже Советского Союза, они бросали вызов своему демократическому истеблишменту, тогда как мы даже не могли помыслить об освобождении от опеки нашего “большого брата”. Все, чего мы хотели, — чтобы Советский Союз изменил свою политику и проявлял больше уважения к тем нормам и правам, которые были столь естественны на Западе.
Иными словами, наше эмоциональное отношение к западным протестам определялось взглядом людей, изголодавшихся по свободе и наблюдающих за теми, кто, обладая правами, которых мы столь жаждали, использовал их для борьбы за революцию, которая непременно отберет их!»[31]
Вместе с тем она указывала и на общие с западными студентами черты: на «простодушие левых активистов», на представление о том, что «улучшить мир просто: всего-то требуется лишь одно серьезное усилие, одно изменение — и развитие общества пойдет в другом, лучшем, направлении»[32]. В польском случае это значило заставить ПОРП соблюдать исповедуемые ею принципы: строить свободное и справедливое государство. Развенчанию этого простодушия посвятил свое стихотворение поэт Рышард Крыницкий, участвовавший в протестах марта 1968 года:
Возможно, мы были детьми, у нас не было опыта,
Мы знали только, что нас заставляют поверить в ложь,
[…]
Мы читали Конституцию и Декларацию прав человека
и в самом деле не знали, что права человека
могут идти вразрез
с правами гражданина[33].
Так или иначе, устремления студенчества в то время были направлены на то, чтобы призвать систему подкорректировать саму себя:
«Указать на недостатки и в то же время дать понять, что мы обеспокоены проблемой укрепления социализма: мы не враги, капитализм нам не нужен. Кто-то из нас действительно так думал, для других (католиков, центристов, либералов) эти фразы были своего рода прикрытием. “Социализму — да! Отступлениям — нет!”, “Социализм с человеческим лицом!” — такими были лозунги, призывающие к большей свободе в нашей части Европы»[34].
Вопросом времени оставался лишь момент, когда польские студенты выйдут на улицы, чтобы требовать свободы и справедливости. По иронии, такой повод предоставила партийная необходимость торжественно отметить «50 лет Великого Октября».
«Дзяды» Мицкевича и вокруг них
Театр Народовы, директором и режиссером которого был в то время Казимеж Деймек, получил партийное задание подготовить что-то особенное к пятидесятой годовщине октябрьской революции. Как вспоминал один из актеров театра, режиссер, крепко выпивая с коллегой, сказал ему:
«У меня партийный приказ — Казимеж Деймек использовал русское слово prikaz — подготовить большой номер для юбилея Октября. Хорошо, мы подготовим для них, гребаных, “Дзяды”»[35].
Романтическая драматическая поэма Адама Мицкевича, которая писалась им более 30 лет (1823—1860), но так и не была завершена, рассказывала о борьбе за свободу, патриотизме польского народа и его противостоянии российскому господству[36]. Неудивительно, что эта постановка была неизбежно обречена на проведение параллелей с тогдашней действительностью — пребыванием Польши в сфере советского влияния.
Премьера спектакля состоялась 25 ноября 1967 года и была с восторгом принята публикой. Однако куда с меньшим энтузиазмом к ней отнеслось польское руководство. Член Политбюро ПОРП Зенон Клишко выразил недовольство излишними с его точки зрения религиозными акцентами постановки, а 28 ноября «Трибуна люду» — главный печатный орган польских коммунистов — опубликовала критическую рецензию на спектакль. На следующий день Казимежу Деймеку сообщили, что в ЦК ПОРП недовольны его работой. 21 декабря режиссер был вызван в ЦК «на ковер», где ему поставили в вину антироссийскую и антисоветскую окрашенность спектакля, а также его религиозную направленность[37]. Черту в партийной оценке спектакля подвел сам Владислав Гомулка, заявив на предновогодней встрече с деятелями культуры и науки, что «Дзяды» вонзают нож в спину польско-советской дружбы[38]. Все это время по Варшаве расползались слухи о скором запрещении пьесы, а роль главного зачинщика отводилась советскому послу Аверкию Аристову. Доподлинно неизвестно, имели ли эти слухи весомое основание. Так или иначе, в середине января 1968 года Министерство культуры и искусства сообщило режиссеру, что 23-го и 30 января пройдут последние представления, после чего спектакль будет исключен из репертуара. Любопытно, что именно 30 января 1968 года в советской «Правде» была опубликована небольшая заметка, в которой спектаклю была дана положительная оценка[39].
На последнее представление — вход был свободным — пришла группа студентов во главе с Каролем Модзелевским, который в августе 1967 года вышел на свободу. Густав Холоубек, исполнивший роль главного героя — Густава-Конрада, — вспоминал, что атмосфера в зале была накалена до предела[40]. Во время спектакля, аплодируя актерам, студенты кричали: «Долой цензуру!», а после его окончания скандировали «Независимость без цензуры». Затем, объединившись с учащимися Театральной школы, они отправились к памятнику Мицкевича, выкрикивая: «Хотим свободы без цензуры!», «Требуем упразднения цензуры!», «Мицкевич-Деймек!». Успев возложить цветы, они были разогнаны силами польского ОМОНа — ZOMO, а 35 человек были задержаны.
Уже на следующий день студенты Генрик Шлайфер и Адам Михник встретились с французским корреспондентом «Ле Монд», чтобы сообщить ему о случившемся, так же, как и о другом событии — демонстративном выходе из партии видных интеллектуалов: экономиста Влодзимежа Бруса и социолога Зигмунта Баумана. Этот шаг был связан с их протестом против антисемитской кампании, начатой Владиславом Гомулкой и влиятельной партийной фракцией националистов-популистов («партизаны») во главе с Мечиславом Мочаром в июне 1967 года[41], когда страны Организации Варшавского договора, поддерживающие арабские государства, разорвали дипломатические отношения с Израилем, победившим в Шестидневной войне. Объявление Израиля агрессором стало поводом для чистки партийных рядов и изменения расстановки сил в партийном руководстве. Зигмунд Бауман был поляком еврейского происхождения, как и исключенная из партии супруга Влодзимежа Бруса — Хелена Волиньска.
После этой встречи о происходящих в Польше событиях стало известно на Западе. В самой же Польше варшавские студенты инициировали сбор подписей под петицией с выражением протеста против запрета «Дзядов», которая в середине февраля была отправлена председателю Сейма. После этого в студенческой среде продолжились дебаты о дальнейших действиях. Лидеры «командос» (Генрик Шлайфер, Адам Михник, Яцек Куронь, Барбара Торунчик и другие) — неформального студенческого сообщества, созданного еще осенью 1964 года для того, чтобы внезапно появляться на официальных университетских мероприятиях и вступать в открытую дискуссию с партийной пропагандой, — настаивали на проведении массового митинга в защиту постановки Казимежа Деймека. Однако истинной целью митинга было не возвращение постановки на сцену, а создание независимой молодежной организации. Генрик Шлайфер писал, уже сидя в тюрьме, что «командос» планировали превратить студенческое выступление в создание комитета, который мог бы стать единственной реальной властью в университете. Против митинга возражал Кароль Модзелевский, опасавшийся волны репрессий и потери тех островков свободы, которые еще существовали в университете[42].
Неизвестно, чем бы все это закончилось, но 4 марта 1968 года министр высшего образования Хенрик Яблоньский принял решение об исключении Генрика Шлайфера и Адама Михника из университета. В ответ было решено провести митинг в поддержку исключенных и защиту гражданских свобод, гарантированных польской Конституцией. Митинг начался 8 марта у здания университетской библиотеки и собрал больше двухсот студентов. Когда он был еще в самом разгаре, на территорию университета въехали автобусы с табличками «Экскурсия», из которых выскочили люди в штатском и начали выхватывать студентов по одному и заталкивать в автобусы. После появления на балконе ректората проректора, обещавшего принять делегацию протестующих, студенты потянулись к выходу, но были остановлены дубинками Добровольного резерва гражданской милиции. Вскоре подтянулись и отряды ZOMO, нарушив тем самым принцип университетской автономии, запрещавший органам правопорядка вступать на университетскую территорию. Началось жестокое преследование и избиение студентов зомовцами и общественными активистами[43]. Один из свидетелей тех событий писал своему другу:
«Все было, прямо как из Данте. Своими кулаками они разбивали лица, избивали девушек полицейскими дубинками. Наобум ударяли беззащитных, невинных прохожих. Девушки искали убежища в чужих квартирах, люди пытались спрятаться, чтобы защитить себя. Это было настоящее “кровавое воскресенье”»[44].
Жестокий разгон студенческого митинга вызвал возмущение во всей стране и спровоцировал цепную реакцию. На следующий день митинг в Варшавском университете повторился (и снова был разогнан), выступили и студенты Варшавской Политехнической школы. Кшиштоф Топольский, бывший одним из лидеров выступлений в Политехнике, вспоминал, что ему удалось пробраться в радиоузел, обслуживающий все университетские общежития, и, сидя там в ночь с 8-го на 9 марта, он несколько часов объявлял измененным, грубым голосом, что 9 марта в 12:00 планируется митинг в университете[45]. В этот же день начались уже и первые судебные процессы над студентами, обвиненными в нарушении общественного порядка.
С понедельника 11 марта волнения охватили все университетские центры страны. На протяжении недели демонстрации протеста и столкновения с милицией прокатились по Кракову, Лодзи, Вроцлаву, Гданьску, Люблину, Ополю, Торуни, Катовицам, Познани, Ченстохове, Щецину, а также тем городам, где не было больших учебных заведений — Лигнице, Радоме и Зеленой Гуре[46]. Студенческие протесты были поддержаны и рядом преподавателей, многие из которых взяли на себя роль посредников, пытавшихся умерить студенческие требования, сделав их приемлемыми для партийных властей.
Стараясь предотвратить расширение протестов, польское руководство предпринимало жесткие меры, которые заключались не только в задержании студентов и их судебном преследовании, но и в мощной агитационной кампании, разыгрывающей антисемитскую карту. Так, еще 11 марта газета «Слово повшехне» — печатный орган близкой к власти организации «Общество светских католиков ПАКС» — процитировала июньские слова Владислава Гомулки о сионистской пятой колонне внутри страны, разлагающей польское общество, акцентируя внимание на том, что многие из активистов демонстраций имеют «убедительную» фамилию. Позже эту риторику подхватила «Трибуна люду», а 19 марта Владислав Гомулка выступил с речью, в которой «еврейские националисты» были названы зачинщиками всей цепочки событий[47]. Нагнетая антисемитские настроения, а также многократно подчеркивая тот факт, что многие из студенческих лидеров являются детьми высокопоставленных родителей, запятнавших себя в годы «сталинской Польши», партийному руководству удалось к началу апреля установить контроль над ситуацией.
После этого началось наказание неугодных. Были проведены университетские чистки, в ходе которых около полутора тысяч студентов были вынуждены покинуть свои учебные заведения так же, как и ряд преподавателей, на смену которым пришли так называемые «мартовские доценты»[48] — преподаватели без степеней, непрофессионализм которых искупался лояльностью к компартии. На сроки от полутора до трех лет были осуждены 80 участников мартовских студенческих выступлений[49]. Польское руководство сделало все возможное для создания стерильного пространства, в котором проявление любой политической — пусть даже умеренно ревизионистской — деятельности было бы просто невозможно.
Вместо заключения
В 1968 году британский историк Тони Джадт — аспирант, исследовавший левое движение во Франции, — жил в Париже и своими глазами наблюдал события «красного мая» (и даже участвовал в них). Спустя много лет, вспоминая прошлое и попутно расправляясь с ним, он писал, что французские студенты, существуя в герметично закрытом западноевропейском мире времен «холодной войны», практически ничего не знали — включая самого Тони Джадта, хорошо образованного историка, выходца из семьи восточноевропейских евреев, владевшего несколькими иностранными языками, — о том, что происходило примерно в 250 милях к востоку:
«Что нам говорит о заблуждениях мая 1968 года, так это тот факт, что я не могу вспомнить ни единого намека на Пражскую весну, а тем более — на восстание польских студентов во всех наших серьезных радикальных дебатах. […] Что мы знали о мужестве, которое потребовалось, чтобы выдержать недели допросов в варшавских тюрьмах, а затем тюремные сроки в год, два или три для студентов, которые смели требовать то, что мы принимали как должное?»[50]
Выступление польских студентов, попав в общую струю протестных движений 1968 года во всем мире, стало, возможно, единственным студенческим движением того периода, мифология которого имеет веские основания. Вполне справедливым представляется мнение историка Мартина Зарембы:
«[Своей жестокостью власть превратила студентов] в нонконформистов, обладающих общим языком. Было создано выдающееся поколенческое сообщество с мартом 1968 года в качестве формирующего опыта. Этот общий опыт Марта трансформировался в политический и эстетический выбор, способствовавший созданию сети прочных связей»[51].
Об этом пишет и Лешек Шаруга, один из представителей «поколения 1968-го»:
«Глядя на все это из сегодняшнего дня, я вижу (хотя, возможно, такая точка зрения обусловлена поколенческой связью), что поколение бунтовавших в 1968 году студентов сыграло фундаментальную роль в создании и развитии организационных структур демократической оппозиции, в первую очередь Комитета защиты рабочих и Движения по защите прав человека и гражданина»[52].
В этой связи не кажется большим преувеличением утверждение, что «опыт поколения 1968-го» подготовил почву для «Солидарности» и революции 1989 года.
[1] Kołodziejczyk M. Marce // Polityka. 2018. № 10(3151). 7—13 marca. S. 13.
[2] Польша в XX веке. Очерки политической истории / Отв. ред. А.Ф. Носкова. М.: Индрик, 2012. С. 623—630.
[3] Там же. С. 631.
[4] Орехов А.М. Советский Союз и Польша в годы «оттепели»: из истории советско-польских отношений. М.: Индрик, 2005. С. 80.
[5] Эту цифру приводит российский историк-славист Александр Стыкалин в обстоятельной рецензии на цитированное выше исследование (см.: Стыкалин А.С. «Польский Октябрь» глазамироссийского историка // Славянский альманах 2006. М., 2007. С. 470—493).
[6] Орехов А.М. Указ. соч. С. 87.
[7] Там же. С. 82.
[8] Волобуев В.В. Политическая оппозиция в Польше. 1956—1976. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. С. 17.
[9] Польша в XX веке… С. 632—635.
[10] Стыкалин А.С. Указ. соч. С. 477.
[11] Орехов А.М. Указ. соч. С. 159—206.
[12] Польша в XX веке… С. 647.
[13] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 42.
[14] Там же. С. 49. В наиболее полном виде платформу «ревизионизма» сформулировал философ Лешек Колаковский, подробнее см.: Волобуев В.В. Философ перед лицом власти. Как исключали из партии ЛешекаКолаковского // Славяноведение. 2014. № 5. С. 12—24.
[15] Там же. С. 69.
[16] Козік Л.А. Узаемаадносіны партыйна-дзяржаўных улад і творчага асяроддзя ў Польшчы ў сярэдзіне 1960-х гг. (на прыкладзе гісторыі «Ліста 34-х») // Российские и славянские исследования: научный сборник. Выпуск 6. Минск: БГУ, 2011. С. 197.
[17] Поэма Адама Важика рассказывала о строительстве металлургического комбината в Новой Гуте — одной из ударных строек «сталинской Польши», — об условиях жизни там рабочих, а также обличала фальшь коммунистических лозунгов. «Они пришли и сказали: / при социализме / поврежденный палец не болит. / Они повредили свой палец. / Почувствовали. / Начали сомневаться» (перев. мой. — И.Ж). Поэма была опубликована на страницах журнала «Нова культура», все его экземпляры были раскуплены, правда, журнал еще можно было купить втридорога на черном рынке. За публикацию этой поэмы редактор «Нова культуры» Павел Хоффман был уволен, а Адам Важик подвергся нападкам со стороны партии и партийных писателей.
[18] Козік Л.А. Узаемаадносіны партыйна-дзяржаўных улад… С. 198.
[19] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 84.
[20] Козік Л.А. Узаемаадносіны партыйна-дзяржаўных улад… С. 200—201.
[21] Ежи Путрамент (1910—1986) — польский писатель, поэт, публицист, литературный и партийный функционер, сотрудничавший с советскими и польскими спецслужбами. Под именем Гамма был описан Чеславом Милошем в его книге-памфлете «Порабощенный разум» (1953).
[22] Козік Л.А. Узаемаадносіны партыйна-дзяржаўных улад… С. 201.
[23] Цит. по: Ibid. С. 201. Анна Ковальская (1903—1969) — польская писательница, член польского ПЕН-центра и Союза польских литераторов. Дневник, который она вела на протяжении 42 лет (1927—1969), является ценным источником для изучения политической и культурной истории Польши. Подробнее см.: Козік Л.А. «Дзеннік» ГанныКавальскай як крыніца па гісторыі грамадска—палітычнага жыццяПольшчы сярэдзіны 1950-х — канца 1960-х гг. // Российские и славянскиеисследования: научный сборник. Выпуск 4. Минск: БГУ, 2009. С. 280—286.
[24] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 91—93.
[25] Цит. по: Там же. С. 94.
[26] Там же. С. 98—99.
[27] Там же. С. 99—100.
[28] Ascherson N. The Polish March: Students, Workers, and 1968(www.opendemocracy.net/article/globalisation/the_polish_march_students_workers_and_1968).
[29] Zaremba M. 1968 in Poland: The Rebellion on the Other Side of the Looking Glass // The American Historical Review. 2018. Vol. 123. № 3. P. 769, 770.
[30] Торунчик Б. Из опыта моего поколения // Новая Польша. 2010. № 3 (https://novpol.org/ru/rje3idgpjz/iz-opyta-moego-pokoleniya).
[31] Богуцка Т. Польша в 1968 году: «Свобода, в которой мы так нуждались, для других была само собой разумеющимся фактом» // Неприкосновенный запас. 2008. № 4(60) (http://magazines.russ.ru/nz/2008/4/bo7.html).
[32] Там же.
[33] Крыницкий Р. И мы в самом деле не знали // Он же. После Марта-68. Стихотворения // Новая Польша. 2018. № 3 (https://novpol.org/ru/rySJwO5tM/Posle-Marta-68-Stihotvoreniya).
[34] Там же.
[35]Ascherson N. Op. cit.
[36] О месте России в творчестве Адама Мицкевича подробнее см.: Мусиенко С.Ф. Россия в поэмах Адама Мицкевича «Дзяды» и «Пан Тадеуш» // Русская культура в польском сознании. Сборник статей польских и российских исследователей. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. С. 65—77.
[37] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 109.
[38] Там же.
[39] Польша в XX веке… С. 702. Обращая внимание на этот примечательный факт, российский исследователь Вадим Волобуев высказывает предположение, «что таким образом советское руководство заранее отмежевывалось от непопулярной меры польских товарищей». Волобуев В.В. Указ. соч. С. 109.
[40] Ascherson N. Op. cit.
[41] Выступая 19 июня 1967 года с речью на съезде Конгресса польских профсоюзов, Владислав Гомулка назвал польских евреев «пятой колонной внутри страны» и обвинил их в коллективной нелояльности.
[42] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 114.
[43] Частично эти события были запечатлены оперативной съемкой польской госбезопасности, ознакомиться с которой можно на мультимедийном портале о марте 1968-го, созданном Институтом национальной памяти, подробнее см.: http://marzec1968.pl/m68/multimedia-1/filmy-operacyjne.
[44] Zaremba M. Op. cit. P. 771.
[45] Kołodziejczyk M. Op. cit. S. 13.
[46] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 116.
[47] В 1960—1971 годах в ходе «антисионистской» кампании Польшу были вынуждены покинуть, по разным оценкам, от 10 до 15 тысяч поляков еврейского происхождения (пик эмиграции пришелся на осень 1968-го).
[49] Волобуев В.В. Указ. соч. С. 120.
[50] Judt T. Revolutionaries // The New York Review of Books. 2010. February 10 (www.nybooks.com/daily/2010/02/10/revolutionaries/).
[51] Zaremba M. Op. cit. P. 772.
[52] Шаруга Л. Март-68, пережитый лично // Новая Польша. 2018. № 3 (https://novpol.org/ru/H1iQSu9FM/Mart-68-perezhityj-lichno).