Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2018
[стр. 310—340 бумажной версии номера]
The Death of Truth. Notes on Falsehood in the Age of Trump
Michiko Kakutani
New York: Tim Duggan Books, 2018. — 208 p.
Хромающая демократия и усердие дятла
Эта миниатюрная книжечка с незатейливой обложкой на протяжении нескольких месяцев мелькала в топ-листах литературы нон-фикшн, публикуемых в ведущих американских газетах, отбирая пальму первенства у объемных монографий и автобиографий. Более того, на сегодня в Америке и Европе не осталось практически ни одного солидного издания, которое не откликнулось бы на выход этой книги, а число рецензий, которых уже более двух дюжин, продолжает расти. Разумеется, перед читателем возникает закономерный вопрос: чем же, собственно, вызвана эта неординарная популярность?
Разбираясь в этом, первым делом стоит остановиться на личности автора. Мичико Какутани, на протяжении десятков лет обозревавшая чужие книги на страницах «The New York Times», родилась в семье известного математика, профессора Йельского университета Сидзуо Какутани, а популярная в США детская писательница Йошика Учида приходится ей родной тетей. Именно родословной, по-видимому, можно хотя бы отчасти объяснить особенности творчества Какутани: она всегда с математической точностью выбирала книги для своих обзоров, порождая крайне хвалебные или крайне скандальные сенсации и проявляя едва ли не детскую непосредственность в своих восторгах или негодованиях. В поле ее внимания попали практически все звезды англоязычной литературы конца XX — начала XXI века. Понятно, что мнение, сложившееся о Какутани в англоязычном литературном мире, не назовешь однозначным: если одни считают ее лучшим литературным критиком нашего времени, то другие порицают за приверженность крайностям. Например Салман Рушди, романы которого она не раз обозревала, говорит о ней как о «странной женщине», у которой как у рецензента только две опции: «либо пылко похвалить, либо бесцеремонно отшлепать»[1]. Как бы то ни было, в 1998 году Мичико Какутани удостоилась Пулитцеровской премии за достижения в области литературной критики. Более того, о ней как о celebrity говорят в рейтинговых ток-шоу, ее упоминают в популярных телесериалах, а в 1982 году Джон Апдайк изобразил ее в качестве одного из персонажей своего романа «Возвращение Бека». Естественно, первая собственная книга Какутани ожидалась в США с немалым интересом.
Вынося в название своего труда слова «Смерть истины», автор как бы намекает, что некогда, «во время оно», истина была жива. Но, хотя основная часть повествования посвящена деятельности Дональда Трампа и тому, что происходит в американской политике сегодня, любой читатель, хотя бы минимально знакомый с американской историей, знает, что официальный обман в Америке, и не только в ней, практиковался всегда. Какутани вовсе не собирается убеждать нас в обратном, делая важное уточнение: если раньше ложь в политике, несмотря на частое ее использование, было принято считать досадной аномалией, то с приходом Трампа вранье неожиданно вошло в сам порядок вещей, стало обыденностью. «Американцы сегодня живут в мире, где намеренное искажение реальности превратилось в странную новую норму», — говорится в книге (р. 29). Причем Какутани чужда примитивная логика, согласно которой пришел, мол, новый лидер — и вот, оно случилось. По ее мнению, избрание президентом страны человека, для которого «бесстыдная ложь превратилась в рефлекс» (р. 64), стало закономерным событием, предсказанным ведущими деятелями культуры ХХ и даже XIX столетия. В обоснование этой мысли автор предъявляет обширный каталог подобных пророчеств, демонстрируя недюжинную эрудицию: так, рассуждая, какую роль в современных обществах играет страх, она ссылается на Джорджа Оруэлла; подчеркивая жадность нынешних элит, приглашает в свидетели Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда; указывая на неотделимость власти от паранойи, цитирует Томаса Пинчона. В авторском арсенале, однако, наличествуют не только чувства, но и разум: интуитивные прозрения романистов в книге щедро приправлены строгими выкладками философов. По мнению Какутани, никто лучше Ханны Арендт не смог показать, как подъем «племенной» политики культивирует предрассудки и отказ от здравого смысла, выливающийся, в конечном счете, в пренебрежение истиной и засилье пропаганды. Кроме того, автор очень ценит Алексиса де Токвиля и Ричарда Хофштадтера: эти мыслители, по ее мнению, скрупулезно препарировали популизм, вскрыв его идейную пустоту и тяготение к дезинформации. Наконец, среди ее любимцев Дэниэл Бурстин, Дэвид Фостер Уоллес, Том Вульф, Филип Рот, Энн Эпплбаум. Читателя, ранее не знакомого с творчеством Мичико Какутани, ее начитанность и просвещенность приятно удивляют.
Особое место в работе уделено мемуарам Стефана Цвейга «Вчерашний мир», написанным в 1942 году. В центре этой книги, рассказывающей о подъеме нацизма в Австрии, — феномен невероятной популярности Гитлера. Разделяя потрясение Цвейга тем, насколько стремительно автократия, национализм, ненависть к меньшинствам могут укорениться в демократическом обществе, Какутани, наконец, «переходит на личности»: она без обиняков сравнивает нынешнего президента США с фюрером «третьего рейха». Гитлера и Трампа, по ее мнению, роднят общие черты характера: бескрайний нарциссизм, страсть к преувеличениям, бесстрашное использование вранья, склонность к манипуляциям другими людьми. Оба лидера похожи и в том, сколь ловко они сумели вписать собственную паталогическую лживость в работу бесстрастной пропагандистской машины. Наконец, они одинаково виртуозно эксплуатируют страхи и обиды избирателей. Несмотря на предусмотрительно сделанную оговорку, что прямые аналогии между Америкой 2018-го и Германией 1938-го едва ли уместны, Какутани, однако, твердо убеждена: причины и факторы, делающие людей восприимчивыми к демагогии и превращающие целые народы в легкую добычу автократов, не имеют срока давности. В этой связи она вспоминает прощальное послание к нации Джорджа Вашингтона, который еще в далеком 1796 году предупреждал о таких политических недугах, как увлечение демагогией, излишняя партийная пристрастность, потеря общих идеалов.
В глазах Какутани нынешний американский президент «ведет войну с языком и старается нормализовать ненормальное» (р. 94). Автор ссылается на исследование «The Washington Post», в котором утверждалось, что «Трамп выдает шесть полностью ложных или отчасти вводящих в заблуждение заявлений в день» (p. 24). Она пишет:
«Нелепость Трампа, его нарциссическая страсть говорить только о себе, возмутительность лжи и глубина невежества отвлекают внимание от более глубоких последствий его правления. Между тем теперь республиканцы в Конгрессе вовсю разрушают противовесы двухпартийной системы, установленной отцами-основателями, а треть страны никак не реагирует на не скрываемое президентом желание изменить Конституцию» (р. 91).
Трамп, однако, далеко не единственный современный лжец. Столь же постоянно врут его политические и медийные сподвижники, которым помогают, как утверждает автор, «русские тролли». Одна из глав книги целиком посвящена России и ее вмешательству в американские выборы 2016 года; здесь весьма жестко достается «русскому виртуозу пропаганды» Владиславу Суркову, увенчанному эпитетом «подлинного гения эпохи Путина» (p. 133). Какутани ужасает вскрывающееся сходство между нынешними Соединенными Штатами Америки и Российской Федерацией:
«Пропаганда в России, которой занимается Путин, идентична пропаганде Трампа. В основе обеих разновидностей один и тот же эмоционально-психологический механизм: одни люди унижают других людей. А ведь это как раз то, чего мы не должны допускать» (p. 192).
По мнению автора, эффект от российского вмешательства в дела американской демократии окажется очень серьезным, поскольку ложь, распространяемая Россией, способствует раздроблению и раздору в стране, разжиганию фанатизма и ненависти, разочарованию в общих ценностях и демократических идеалах, воплощенных в Конституции.
Разумеется, в анализе того, как Америка отказалась от правды, не могли не появиться Жак Деррида и Мишель Фуко. И они действительно появляются — чтобы принять от автора свою долю ответственности за то, что в наши дни делается в США. Опираясь на современную американскую литературу и подкрепляя свои рассуждения множеством художественных примеров, Какутани показывает, как постмодернизм и деконструкция с 1960-х постепенно входили в американскую жизнь, утверждая в ней тотальный релятивизм. В конечном счете, произведенное постмодернистами развенчание понятия «истина» и разоблачение принципа «объективности» создали почву для такого опасного демагога, как Трамп. Согласно авторской логике, которая может показаться отчасти парадоксальной, именно торжествующий субъективизм делает американцев особо восприимчивыми к пропаганде, кем бы последняя ни генерировалась. Ярким подтверждением той беды, которую переживает сегодня рациональный общественный дискурс, стали метаморфозы, претерпеваемые языком. По мнению автора, в англо-американской политической лексике прежний четкий язык фактологии сейчас безжалостно вытеснен мутным языком догадок и недомолвок. Кстати, в получившем широкую известность абсолютном пренебрежении Трампа к орфографии Какутани усматривает враждебность к точности как к таковой: «В ментальном ландшафте Трампа нет никаких фактов, там только чувства, инстинкты, страсти, желания» (р. 140).
Способ коммуникации, предлагаемый нынешним президентом, вообще уничтожает язык в его подлинном предназначении: «Его закрученный синтаксис, неискренность и напыщенность фраз, символичны по отношению к тому хаосу, который он создает в реальной жизни» (p. 95). Автора очень пугает то обстоятельство, что американское общество относится к этому с полнейшим равнодушием, а у критиков постепенно опускаются руки. Это в свою очередь приведет к губительным результатам, поскольку ложь разрастается и остается без ответа. В своих характеристиках Какутани нисколько не стесняется, у нее по-настоящему накипело:
«Наш президент — лжец. Он лжет о важном (например о ядерной дипломатии) и о тривиальном (например о собственной игре в гольф). Он лжет о вещах, которые вы можете увидеть собственными глазами. Он лжет о том, что лично засвидетельствовал несколько минут назад. Он лжет с усердием дятла, атакующего древесный ствол: навязчиво, неустанно, инстинктивно» (р. 151).
И главная беда в том, что миллионы американцев простосердечно верят тому, что он говорит, а деятельность одной из двух основных политических партий посвящена оправданию и защите этой лжи. Исход же происходящей на наших глазах эрозии правды просматривается уже сегодня: это не политическое и экономическое величие страны, а полное угасание всего, чем с дней своего основания так гордилась Америка.
«Смерть истины» фактически стала миниатюрным расследованием того, откуда, когда и как в американской политике началось распространение «токсинов», которые потакают невежеству, презрению к профессиональной экспертизе, вирусному распространению дезинформации, популярности теорий заговора. Своей книгой Какутани в очередной раз напоминает: нельзя воспринимать свободы, предоставляемые демократией, как нечто само собой разумеющееся. Автор призывает сопротивляться цинизму, который поддерживает администрация Трампа, ежедневно производящая ложь. К сожалению, констатирует Какутани, непрекращающийся обман, льющийся широким потоком, иссушает и подавляет общество: люди перестают сопротивляться, отдавшись «усталости возмущения» (р. 112), а тем временем «пренебрежение фактами, подмена разумного эмоциональным, коррозия языка совокупно подрывают ценность истины» (р. 178). И, хотя подобные процессы разрушают не только Америку, но и весь мир, именно в Соединенных Штатах, как представляется автору, идет наиболее ожесточенная битва. Причем это сражение является гораздо более важным, чем соперничество между богатыми и бедными, либералами и консерваторами, демократами и республиканцами. Это борьба за сохранение правды как фундамента жизнеспособного демократического социума.
Думается, переход Мичико Какутани из стана литературных критиков к амплуа политического аналитика можно признать вполне успешным. Бесспорно, озабоченность той грандиозной угрозой, которую несет в себе появление на самой вершине американской власти «злодея, отличающегося невероятной степенью нарциссизма, лживости, невежества, хамства и демагогии» (р. 9), стала в американской публицистике едва ли не общим местом. Почти все нон-фикшн бестселлеры последних лет — это книги, посвященные новым стандартам американской политики, а также мрачным прогнозам, обусловленным их распространением и утверждением. Тем не менее «Смерть истины» Мичико Какутани не просто вписалась в этот хор, но претендует в нем на одну из первых партий. Это серьезная и основательная работа, подкрепленная, кстати, помимо фантастической эрудиции автора и ее потрясающего умения обращаться со словом, солидной библиографией. А авторская мысль, что «без правды демократия хромает» (р. 156), вполне достойна стать слоганом всей здравомыслящей Америки, пока еще не конца сокрушенной популистской волной.
Реза Ангелов
Empires in the Sun. The Struggle for the Mastery of Africa
Lawrence James
London: Weidenfeld & Nicolson, 2017. — XVII, 391 p.
Когда в 1854 году англичане начали очередную карательную операцию против народности коса, принадлежавшей к группе банту и проживавшей в Капской колонии, среди чернокожих пошли слухи, что скоро на юге Африки высадятся войска русского царя, которые освободят их от британского владычества (р. 52). Но Крымская война сложилась для отсталой монархии Романовых неудачно, и помощь из России так и не пришла. Впрочем, российские правители даже не догадывались, какие надежды возлагали на них обитатели южноафриканских саванн. В период освоения и последующего дележа Африки Российская империя наряду с Австро-Венгрией никак не фиксировала своего интереса к черному континенту. Мешали не только расстояния, но и нехватка ресурсов. Морское доминирование Великобритании и Франции просто не позволяло другим державам закрепиться на африканских берегах надолго. Опыт Германии, африканские колонии которой в 1914 году сначала были напрочь отрезаны от метрополии, а потом и конфискованы ее противниками, ретроспективно подтвердил, что в русском равнодушии к Африке была своя правда.
Однако, как полагает британский историк, написавший эту книгу, не сумев принять участия в оформлении колониальных порядков, Россия — в лице Советского Союза — преуспела потом в их расшатывании. Коммунисты видели в Африке зону тотального угнетения, нуждающуюся в освобождении. С самого начала они пытались приобщить африканцев к марксистским идеям, хотя дело шло довольно плохо: ни Первый, ни Второй Интернационал в Африку не пришли, а «черная» секция Коминтерна была учреждена только в 1919 году, причем действовала она не в Африке, а в Европе. Однако крах колониальной системы, надорвавшейся в ходе Второй мировой войны, обернулся настоящим прорывом коммунистов в Африку. Разумеется, их флагманом выступал Советский Союз. Фактически его деятельность представала разновидностью той самой «цивилизаторской миссии», с которой в XIX столетии на черный континент приходили белые поработители. Утверждение в ряде африканских стран марксистских режимов отнюдь не стало отходом от прежней парадигмы: африканские территории, как и раньше, представали объектом внешней «огранки». Коммунисты, как и империалисты, рассматривали Африку механистически: в их глазах она оказывалась все тем же несамостоятельным и доверчивым гигантом, не владеющим собственной судьбой. После ухода колониальных войск символом этой зависимости стали 400 тысяч кубинских солдат, руками которых СССР вел свои африканские прокси-войны (р. 282).
Вместе с тем сам Лоуренс Джеймс далек от того, чтобы видеть в Африке беспомощную и страдающую игрушку в руках внешних сил: он всеми силами стремился быть беспристрастным, и это ему, как представляется, удалось. «Изящество этой работы именно в том, что ее автор категорически избегает предвзятости, в основе которой цвет кожи или патриотические убеждения», — справедливо отмечал один из рецензентов «Империй под солнцем»[2]. Прежде всего Джеймс считает, что даже вынужденный контакт с европейцами принес черному континенту много хорошего, позволив за короткий срок наверстать серьезные цивилизационные упущения или же избежать значительных бедствий. В этой логике даже состоявшийся в конце XIX столетия раздел Африки европейскими державами, каким бы злом он ни казался в ретроспективе, сделал дальнейший путь континента менее тернистым и мучительным, позволив в итоге сохранить сотни тысяч человеческих жизней. Что было бы, если бы африканцы и далее пребывали в состоянии первозданной свободы, а европейские страны просто воздержались от вмешательства в их дела? — размышляет автор, упражняясь в контрфактуальной истории. Ответ, собственно, у него заготовлен загодя. Накануне Берлинской конференции, состоявшейся зимой 1884/85 года и упорядочившей линии размежевания европейских владений, континент погряз в спорадических кровавых экспансионистских войнах. Суданская империя, выстроенная Махди, расширялась на юг; небольшие рабовладельческие политии Западной, Восточной и Центральной Африки горячо враждовали, оспаривая друг у друга жизненное пространство; основанные свободолюбивыми бурами-расистами Республика Трансвааль и Оранжевая Республика неумолимо теснили к северу своих чернокожих соседей. Более того, эти распри становились все более ожесточенным, поскольку к тому моменту негры оценили преимущества европейского оружия и всеми силами старались обзавестись им. В 1888 году владыка племени ндебеле Лобенгула потребовал от Сесила Родса в обмен на сотрудничество предоставить ему тысячу новейших винтовок Мартини-Генри и военное судно на реке Замбези, а через год немецкие Schutztruppen, колониальные войска, обнаружили, что армии рабовладельческих царьков Восточной Африки используют против них такие же ружья, как и у немцев.
«Колониальному разделу предшествовала всеафриканская гонка вооружений. Если бы он не совершился, местные властители продолжили бы заполнять свои арсеналы современными ружьями, пулеметами и пушками. Раздел радикально покончил с борьбой за внутреннее доминирование на континенте. Не будь его, дальнейшая история Африки напоминала бы судьбу Европы в Средневековье, когда мелкие и крупные региональные конфликты за политическое превосходство и консолидацию вспыхивали беспрерывно» (р. 100).
Далее, продолжает автор, страдания африканцев не стоит преувеличивать еще и потому, что они действительно и зачастую сами были творцами собственных несчастий. Характерным примером здесь служит работорговля, которая поощрялась не только европейскими, но и местными дельцами. Да, цифры показывают, что уже к 1800 году численность африканских рабов, переправленных через океан европейцами, составляла два миллиона душ в Бразилии, 900 тысяч в США и 800 тысяч в Испанской Америке. Но при этом, по мнению Джеймса, современная научная литература, посвященная работорговле, едва ли не полностью игнорирует ее арабо-африканскую составляющую. Это несправедливо, поскольку размах торговли живым товаром в самой Африке порой превосходил по объемам работорговлю, осуществлявшуюся по водам Атлантики, да и продолжалась последняя гораздо дольше. Так, только за 1860-е от 60 до 100 тысяч рабов из Мозамбика и Танганьики были отправлены арабскими предпринимателями через Занзибар в Аравию и на берега Персидского залива, а на самом Занзибаре в тот же период невольники составляли более половины 230-тысячного населения (р. 17). Точные показатели, описывающие этот арабский бизнес, неизвестны, но даже косвенные подтверждения его гигантских масштабов весьма красноречивы. Например за два десятилетия, последовавших за оккупацией Францией в 1894 году Тимбукту (Мали), в родные места в тропической Африке перебрались более полумиллиона(!) здешних рабов. И, хотя европейские державы пытались бороться с этим злом — с 1810-го по 1864 год английский королевский флот освободил в ходе своих прибрежных рейдов 150 тысяч невольников, — прибыли были столь высоки, что отучить Африку от позорного промысла никак не удавалось. Это неудивительно: в 1877 году на каирском рынке за взрослого чернокожего мужчину можно было выручить 100—200 английских фунтов, а за молодую девушку — целую тысячу фунтов. Это были огромные деньги, а вдохновляемые ими пороки поощрялись уже не европейскими, а местными предпринимателями. Более того, в отличие от Европы, в саму Африку раскаяние в таком способе обогащения до сих пор так и не пришло.
«Среди негритянских и арабских потомков тех, кто занимался работорговлей, царит поразительная историческая амнезия. Моральные муки и сожаления, терзавшие последующие поколения европейцев и американцев, всегда были чужды туркам, египтянам и арабам, предки которых тоже наживались на продаже африканских невольников» (р. 18).
Автору, написавшему не одну книгу об истории Британской империи[3], чужда, однако, ностальгия по ней, характерная сегодня для многих публицистов и даже ученых. Он, возможно, и поддержал бы Ниала Фергюсона в том, что «империя как форма правления вполне может работать, и не только во благо метрополии»[4], но идеализировать европейские деяния в Африке он не готов. Всевозможным безобразиям, творимым «белыми дикарями» (формулировка Джеймса) в ходе покорения континента, в книге уделяется заметное место. Их основой служила негласная договоренность великих держав о том, что на континент не распространяются законы войны, которые, пусть и не всегда строго, применялись в Европе. Итальянцы и испанцы, травившие в 1920—1930-е марокканцев и эфиопов горчичным газом, наиболее ярко продемонстрировали, как это работает. Впрочем, и мирное время было отнюдь не лучше: так, в Свободном государстве Конго, которое в 1885—1908 годах числилось «личным владением» бельгийского короля Леопольда II, работникам, не сумевшим вернуться из леса с установленной дневной нормой каучука, отрубали конечности. «Подобная жестокость была неотъемлемым элементом экономической системы, базировавшейся исключительно на принуждении и требовавшей из-за этого постоянного террора», — комментирует автор (р. 121). Насилие в свою очередь было теснейшим образом связано с идеей расовой иерархии, представлявшей негров неполноценными человеческими существами и пользовавшейся авторитетом во всех без исключения колониальных державах. Официальная комиссия правительства Бельгии, в 1905 году рассказавшая миру об ужасах бельгийского Конго, с сожалением отмечала, что принудительный труд остается тем не менее единственной основой, опираясь на которую, чернокожих можно «приобщить к современной цивилизации и побудить расстаться с естественным для них варварством» (р. 168). Интересно, впрочем, что уверенность в непреодолимой отсталости негроидной расы не мешала впечатляющим мобилизациям африканских солдат в годы мировых войн.
В годы Первой мировой войны Великобритания, Франция и Германия призвали на службу два миллиона арабских и негритянских солдат, сражавшихся не только на африканском театре военных действий, но и в Европе. Более 200 тысяч из них погибли. Еще один миллион африканцев использовался на всевозможных подсобных работах, обслуживавших войну; отсутствие в Африке нормальных дорог делало незаменимым ручной труд, причем в громадных масштабах, ибо для переноса одной гаубицы требовались сто носильщиков. Кроме того, каждого офицера колониальных войск, независимо от страны, обслуживали по меньшей мере восемь местных денщиков (р. 184). Столь масштабная вовлеченность африканского населения в европейские распри не была бы возможной, если бы ее не санкционировали африканские нотабли, вожди и старейшины. Отправляя своих единоплеменников на войну, некоторые из них надеялись, что Лондон, Париж или Берлин оценят преданность местного истеблишмента и после завершения военных действий расширят и укрепят его власть на местах, ослабив колониальный контроль. Но из этого ничего не вышло, несмотря на знаменитые «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона. В частности, после 1918 года националисты французской Северной Африки пытались выторговать для себя представительство на Версальской мирной конференции, ссылаясь на то, что «алжирско-тунисский народ обильно проливал свою кровь, освобождая от врага земли Франции и Бельгии», но получили отказ; с аналогичной просьбой к британскому правительству обращались египетские националисты, но и здесь результат был тот же. «В Версале право на самоуправление строго дозировалось, — иронично заключает автор. — Оно было доступно для поляков, латышей, литовцев и эстонцев, но не для египтян, алжирцев и тунисцев» (р. 190).
Впрочем, повторить аналогичный трюк после Второй мировой войны европейцы не сумели, и на то было много причин. Во-первых, за годы противостояния Гитлеру среди образованного африканского сообщества сформировалось убеждение, что самоотверженная поддержка, получаемая Великобританией в колониях, морально обяжет ее вознаградить чернокожих подданных расширением их политических прав. Во-вторых, за три года, прошедших с капитуляции Франции летом 1940 года до завершившей африканскую войну весной 1943-го сдачи в плен 250 тысяч солдат «оси» в Северной Африке, французская колониальная империя почти рухнула под гнетом внутренней смуты, которая разгорелась между коллаборационистским правительством Виши маршала Анри Филиппа Петена и «Свободной Францией» генерала Шарля де Голля. В благодарность за поддержку в этой борьбе де Голль в Браззавильской декларации 1944 года выдал франкоговорящим африканцам множество авансов, которые делали восстановление империи в прежнем виде невозможным предприятием. Наконец, в-третьих, и это самое главное, сотни тысяч африканцев, воевавших в Европе, возвращались домой с абсолютно другой самооценкой, их почтение к белому человеку фундаментально пошатнулось. «Мы увидели тех, кто считал себя нашими хозяевами, в страхе, слезах, ничтожестве», — вспоминал один из цитируемых автором чернокожих ветеранов, сражавшихся во Франции (р. 252).
«Война расширила горизонты африканцев, изменив их воззрения на будущее место Африки в мире, ибо союзная пропаганда не могла не рассматривать черных и смуглых солдат как европейцев, внушая им ценность индивидуальной свободы и превознося демократию» (р. 254).
Понятно, что у колониальных чиновников стран-победительниц настроения демобилизованных вызывали трепет: ветераны возвращались домой революционерами. Последствия этого не заставили себя ждать.
«Совпадение деколонизации и “холодной войны” стало настоящей катастрофой для Африки. Континент оказался втянутым в глобальную борьбу между коммунизмом и капитализмом, в которой правителям новых независимых государств приходилось принимать ту или иную сторону, ибо только так можно было получить дивиденды для своей страны и для себя лично» (р. 291).
Именно это противоборство в 1960—1970-е превратило континент в заповедник диктатур различной степени жестокости и политической окраски. Предлагаемые в книге очерки алжирской войны, египетской революции, обособления Конго от Бельгии и убийства Патриса Лумумбы, крушения режимов белого меньшинства в Родезии и Южно-Африканской Республике вплетены так или иначе в контекст «холодной войны». Именно ее завершение обозначило и конец авторского повествования: финальной точкой оказывается 1990 год, после которого в истории Африки явно начинается новая страница. С политической точки зрения, после крушения режима апартеида африканцы повсеместно сами вершат собственные дела. «Нам еще предстоит увидеть, хорошо это или плохо», — такими словами автор, которого журнал «Forbes» вполне заслуженно назвал «сбалансированным реалистом»[5], завершает свою книгу. Но я, со своей стороны, все же добавлю, что недавнее нашествие «третьего мира», захлестнувшее Европу, в котором африканцы были очень и очень заметны, уже позволяет сделать некоторые выводы, в основном пессимистичные. По-видимому, Африка была, есть и в обозримой перспективе останется несчастным континентом, где жизнь человека, говоря словами классика, «звериная и короткая» — несмотря на избыток солнца. Но, принимая такой вердикт, недостаточно сокрушаться и скорбеть; нужно еще и понимать, почему так произошло. Книга Лоуренса Джеймса, рассказчика, согласно точной характеристике одного из критиков, «живого, красноречивого и остроумного»[6], безусловно, способствует подобному пониманию.
Андрей Захаров, доцент факультета истории, политологии и права РГГУ
«Посмотрим, кто кого переупрямит…» Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах
Составитель Павел Нерлер
М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2015. —733 с. — 3000 экз.[7]
Эта публикация, представляющая собой обширное собрание текстов, воспоминаний и писем, рассказывает о жизни вдовы Осипа Мандельштама. Как и предполагает подобный жанр, единство композиции здесь отсутствует: книга состоит из четырех крупных разделов, неравнозначных по объему и не слишком связанных по содержанию, но разделенных вместе с тем четкими тематическими линиями. В первые два раздела включены материалы, принадлежащие перу самих Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны. Сюда вошло небольшое собрание стихов Мандельштама, посвященных Надежде Яковлевне и написанных в 1920—1937 годах. Второй раздел, которому предпослан эпиграф: «Милый, милый, как соскучилась!», составлен из писем, которые Надежда Яковлевна в разные годы писала жениху и мужу. Часть этих писем уже печаталась ранее, но некоторые, взятые из архива Мандельштама, который по воле его вдовы хранится в США, публикуются впервые. После писем 1919 года следует длительный перерыв — следующее послание написано лишь после 1931-го. Объясняется это тем, что обширный массив корреспонденции был утрачен в годы войны; письма пропали в Калинине, откуда Надежда Мандельштам и ее престарелая мать вынуждены были бежать от немцев. По этой причине, как отмечает составитель, «письма и телеграммы Н.Я. к О.Э. — раритет из раритетов» (с. 14). Последнее письмо датировано 22 октября 1938 года, когда поэт уже находился в неволе, но был еще жив. Мы не знаем, было ли отправлено это послание, в котором Надежда Яковлевна прощается с мужем: «Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. […] Наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье» (с. 50).
Третий, самый обширный, раздел имеет длинное название: «Надежда Мандельштам и о Надежде Мандельштам: Письма. Воспоминания. Очерки. Материалы биографии». Он включает в себя около 500 страниц различных текстов, посвященных Надежде Яковлевне и написанных в основном современниками, хотя и не только ими. В открывающем подборку очерке Михаила Кальницкого рассказывается о молодости Надежды Яковлевны в Киеве и обучении в женской гимназии, где в апреле 1917 года она получила аттестат зрелости; о знакомстве с Мандельштамом в мае 1919-го, состоявшемся на дне рождения киевского литературного и театрального критика Александра Дейча, а также о последовавшем за тем символическом тайном венчании, полуторагодовой разлуке и официальной регистрации брака в марте 1922-го.
Следующий сюжет, раскрываемый в очерке Павла Нерлера, связан с арестом Осипа Мандельштама в 1938 году. После этого события, как известно, Надежде Яковлевне запретили проживать в Москве, вынудив ее перебраться в городок Струнино Владимирской области, где она полтора месяца проработала на прядильной фабрике. Тем не менее она часто приезжала в столицу на день или на два навести справки о судьбе Осипа Эмильевича.
«В каждый приезд Н.Я. понемногу редела мандельштамовская библиотека, чем, собственно, и оплачивалось струнинское жилье. Когда раритеты закончились и жить окончательно стало не на что, пришло понимание того, что нужно искать и находить иные, более надежные способы пропитания и существования» (с. 75).
Уехав на месяц в Северный Казахстан, вернувшись потом в Москву и получив здесь последнее письмо от мужа (а также известие о его гибели), Надежда Яковлевна оставляет московскую жизнь на много лет.
Далее в книге идут материалы, посвященные различным этапам ее жизни в 1940—1950-е. Опираясь на документы из архива Ульяновского государственного педагогического университета (УлПИ), Александр Рассадин восстанавливает события четырех лет, проведенных Надеждой Мандельштам в должности старшего преподавателя на кафедре английского языка факультета иностранных языков пединститута в Ульяновске. Кроме того, об ульяновских впечатлениях сама Надежда Яковлевна рассказывает в своих письмах Сергею Бернштейну, где она, по словам ее корреспондента, предстает «женственной, растерянной и робкой, сомневающейся и беспомощной» (с. 101). Эта подборка, охватывающая 1950—1952 годы, освещает многочисленные бытовые проблемы, тяготы, связанные с предстоящей защитой диссертации, нараставшую критику со стороны институтского и кафедрального начальства. Из УлПИ Надежда Яковлевна уволилась по собственному желанию после кампании, развернутой против нее и других преподавателей-евреев.
Последующие два года, которые Надежда Мандельштам провела в Забайкалье, работая преподавателем Читинского пединститута, изучены слабо и в книге представлены лишь в самых общих чертах. Из сохранившихся документов мы, однако, знаем, что «каждый семестр выжимал ее, как лимон, усталость — лейтмотив ее писем, но приходилось держаться, потому что за преподавание платят» (с. 114). В 1955 году Надежда Яковлевна, которой хотелось быть поближе к Москве, нашла себе новое место работы, на этот раз в Чебоксарах. В одном из писем семье Шкловских, отправленных оттуда, она сообщает: «Из новостей — получила письмо — анонимное. Зарежут, если будут плохие отметки. Такое со мной первый раз. […] Поминается нация и мат на мою голову» (с. 123). И продолжение в следующем письме: «Скоро буду экзаменовать тех, кто грозился убить. Двойки будут. […] У меня одна надежда — они советовали не ходить вечером, так как резать будут вечером. Я не буду ходить по вечерам» (с. 124). Ее беспокоит вопрос переезда в Москву, прописки и жилья — прежде всего ради цели, которой она решила посвятить жизнь: «То время, что мне осталось, надо отдать на приведение в порядок Осиного наследства» (с. 130). Павел Нерлер, написавший очерк о пребывании вдовы поэта в Чебоксарах в 1955—1958 годах, рассказывает, что за это время она, исполняя обязанности заведующей кафедрой, защитила кандидатскую диссертацию. В автобиографии, подготовленной ею для устройства на работу, уже указывалось, что супруг был репрессирован. В июне 1958 года Надежда Мандельштам уволилась в надежде получить комнату в Москве, но из этого ничего не вышло.
Между тем в 1960 году вдова поэта пишет Никите Хрущеву письмо, касающееся издания трудов Осипа Мандельштама в СССР. По словам освещающего этот эпизод Павла Нерлера, «наверх» письмо доставили, но до адресата оно не дошло. Несмотря на то, что получить разрешение на публикацию не удалось, Надежда Яковлевна, которая в то время уже готовила свои воспоминания о муже, «приобрела новый опыт и тем увереннее стала на путь диссидентства»:
«Перспектива громкого внелитературного скандала на весь просвещенный мир уже не вызывала в ней страха, как раньше. Более того, если бы за выход книги О.Э. надо было заплатить таким “скандалом”, то отныне за ней дело не стало бы» (с. 200).
Во время всех этих событий, в конце 1950-х, она жила в Тарусе, где получила прописку. Хотя Москва была близко, здешняя жизнь совсем не походила на столичную. «От осени до весны — холодрыга, дрова, печка, колодец, удобства на дворе», — описывает тамошний быт Нерлер (с. 201). В тарусский период Надежда Яковлевна продолжает заниматься сохранением наследия мужа: благодаря ее усилиям, выходят два номера альманаха «Тарусские страницы», в которых публикуется ее очерк с цитатами из произведений Осипа Мандельштама.
Обстоятельства, способствовавшие переселению героини книги в Москву, раскрываются в воспоминаниях Алексея Симонова. Теплые отношения, связывавшие Надежду Мандельштам с семьей Симоновых, обернулись приобретением для нее кооперативной квартиры в Москве, организованным Константином Симоновым. Когда у Мандельштам появилась возможность отдать долг, пишет автор очерка, «мать пошла к отцу с этой миссией, но тут впервые получился афронт: отец денег этих не взял или по крайней мере отказывался брать» (с. 209). Кстати, советский писатель дает Надежде Яковлевне интересную характеристику, также приводимую в очерке его сына:
«Любовь к ближнему была для нее важнее любви к истине. Пристрастность и в воспоминаниях, и в рассуждениях о добрых людях, и не уступающая ей в горячности пристрастность в рассказах и репликах о людях, ей неприятных, не допущенных к ее, не такому уж обширному, запасу любви, — фундаментальная основа ее версии истории» (с. 210).
Работа Мандельштам во Пскове, где она провела четыре учебных семестра в 1962—1964 годах, освещена в написанном на основе архивных материалов очерке Дмитрия Нечипорука. Рутинные учебные дела, по словам автора, ее мало интересовали: почти все свои усилия она сосредоточила на подготовке мемуаров. Во Пскове ее часто посещали московские друзья, но, «поскольку Мандельштам подозревала своих соседей в слежке, она не любила внезапных визитов, которые заставали ее врасплох. Например [Наталья] Горбаневская так и не смогла толком повидаться с ней во Пскове» (с. 223). В очерке также говорится о том, что после перестройки в провинциальных городах, где довелось жить вдове поэта, стали интересоваться ее судьбой: скромная преподавательница теперь зачастую изображается как знаменитость, хотя в действительности «широкая известность в узких кругах придет к ней только в 1970-е, уже после публикаций в самиздате» (с. 230).
Особую ценность для исследователя представляют публикуемые впервые письма из отдела рукописей и редких книг Научной библиотеки Тартуского университета, которые были написаны Надеждой Мандельштам супружеской паре Заре Минц и Юрию Лотману. Публикацию подготовил их сын, по словам которого: «Н.Я. сама одаренный автор и квалифицированный филолог, […] по письмам и воспоминаниям вырисовывается вполне определенная система ее литературоведческих представлений» (с. 238). В этих письмах обсуждаются в основном литературные сюжеты. Эпистолярная подборка, предлагаемая в книге, вообще весьма обширна. Надежда Мандельштам вела переписку с многочисленными корреспондентами, проживавшими в разных городах, и многие написанные ею послания сохранились в семейных архивах детей ее приятелей. Весь этот массив впервые вводится в научный оборот. Соответственно, каждая подборка снабжена предисловием подготовившего ее человека, обычно опирающегося и на личные воспоминания. Так, жительница Пскова, в подростковом возрасте встречавшая Мандельштам в доме своих родителей, пишет:
«Конечно, содержания разговоров я не помню. Но помню, что все, что говорилось, было так высоко, так приподнято над обыденностью, что на следующий день я с большим трудом входила в обычную колею» (с. 320).
В воспоминаниях Елены Муриной вдова поэта предстает сильным человеком, каждый день бросающим вызов судьбе: «Никакой “вдовы на пьедестале”, никакой “мученицы”, никакого нафталина — настолько естественно она устраняла намек на несопоставимость наших жизней с ее многолетним жизненным опытом» (с. 350). При этом Надежда Яковлевна так и осталась несломленной, несмотря на то, что «ночные страхи, усугубленные постоянным ожиданием непрошеных “гостей”, до конца дней ее не покидали». «И я иногда, как и другие ее посетители, особенно в последние годы, оставалась по ее просьбе ночевать, и каждый раз слышала ее ночные крики, леденящие душу», — пишет Мурина (с. 357). При этом во многих текстах подчеркивается, что Надежда Мандельштам жила с ощущением возложенной на нее неотвратимой миссии: ей нужно было ознакомить мир с наследием мужа. Та же мемуаристка продолжает:
«Как я поняла из общения с Н.Я., сама по себе ее жизнь после гибели мужа не имела для нее никакой цены. Ее готовность вытерпеть все, чтобы выжить, поддерживала только одна и единственная цель — сохранить поэзию Мандельштама, не дать ей сгинуть в забвении, вернуть его имени достойное его место в русской культуре» (с. 358).
Отдельный сюжет составляет общение героини книги с иностранными друзьями и знакомыми. В частности, на ее страницах описываются ее встречи с американским профессором Кларенсом Брауном, который посредством дипломатической почты смог вывезти в США рукопись ее «Воспоминаний», к которым он сам написал потом предисловие[8]. В 1974 году таким же нелегальным путем в Принстонский университет был передан и архив Осипа Мандельштама. Любопытно, что Вадим Борисов в своих записках сообщает, что еще в 1967 году у нее такого намерения не было; напротив, как она полагала, «по прошествии пятидесяти лет архив должен быть сдан в государственное хранение» (с. 502). По воспоминаниям американской аспирантки, «после того, как Надежда Яковлевна благодаря своим книгам стала известной на Западе, она получила возможность связывать приезжающих ученых и литераторов с русскими коллегами, которым доверяла» (с. 562). Воспоминания многих из этих людей также публикуются впервые.
В воспоминаниях Никиты Кривошеина рассказывается о знакомстве Надежды Мандельштам с его матерью Ниной Кривошеиной. Перед эмиграцией во Францию автор посетил Надежду Яковлевну, и она просила его устроить ей приглашение в Израиль. Кривошеин помог ей в этом: «Н.Я., получив приглашение, сама сумела собрать документы, все оформить, выстоять очередь в ОВИР и подать на выезд» (с. 580). Вопрос о том, по какой причине вдова поэта решила в конечном счете отказаться от расставания с СССР, в книге не подробно освещен, отмечается только, что Надежду Яковлевну в этом намерении почти никто не поддерживал:
«В начале 1970-х тема эмиграции явно обсуждалась в кругу общения Н.Я. — как с идейными сионистами (такими, как Майя Каганская и Петр Криксунов), так и с укорененными в православии людьми, в частности с Александром Менем. Отговаривали ее, кажется, и те и другие» (с. 583).
Так или иначе, но в конечном счете она осталась в той стране, в которой родилась.
С годами здоровье Надежды Яковлевны ухудшалось, и ей становилось все тяжелее справляться с бытовыми вопросами: «Друзья, любившие Н.Я., помогать могли только нерегулярно, организовать же постоянную помощь были не в силах» (с. 613). Последние годы жизни выдались особенно тяжелыми: «Зимами она все чаще болела и продолжала худеть (в момент смерти она весила всего тридцать два килограмма), а заставить ее поесть стоило больших усилий» (с. 617). Вдова поэта умерла 29 декабря 1980 года. «Все “вражеские голоса” объявили о смерти Надежды Мандельштам, хотя родное отечество не обмолвилось ни словом, — вспоминает Людмила Сергеева. — Но люди уже шли и шли в эту маленькую однокомнатную квартиру, а телефон захлебывался от звонков» (с. 645). Однако последний покой Надежда Яковлевна обрела не сразу: похоронили ее только 2 января 1981 года, так как 30 декабря гроб с телом был арестован(!).Сергеева рассказывает:
«В квартиру явились трое гэбэшников в штатском и двое милиционеров с прокурорской повесткой: они должны арестовать тело, увезти его в морг, а квартиру опечатать. Хотели забрать Надежду Яковлевну без гроба, но все мы (а нас было не меньше десяти человек) встали стеной и не отдали им Надежду Яковлевну без гроба» (с. 646).
Хоронить ее рядом с братом на Ваганьковском кладбище также запретили. Тем не менее, по словам участницы этих событий, «так торжественно, трогательно, красиво прощались со вдовой великого русского поэта, чьи стихи она сберегла, с женщиной, чьи книги читали отпечатанными на папиросных листках в самиздате, о месте и времени похорон которой в родной стране никто не объявил» (с. 647).
Завершают эту интереснейшую книгу событийная хронология жизни Надежды Мандельштам и именной указатель. Кроме того, в ней множество ценных фотографий.
Людмила Климович, доцент кафедры истории Ульяновского государственного педагогического университета имени И.Н. Ульянова
Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг.
Составитель Евгений Бузев
М.: Русский фонд содействию образованию и науке, 2017. — 256 с. — 1500 экз.
История книги «Она развалилась» началась с одноименного сообщества в социальной сети «ВКонтакте», посвященного отчасти эпохе перестройки и — в гораздо большей степени — истории новой России и постсоветского пространства. На мысли о создании тематической страницы ее автора Евгения Бузева навели сюжеты из Украины периода «Евромайдана» (конец 2013-го — начало 2014 года), напомнившие ему «телевизор нашего детства»[9]. Он сам из того поколения, которое помнит 1990-е по новостям из Чечни, «Звездному часу» Сергея Супонева и пугающей заставке телекомпании «Вид». Но Бузев отрицает, что к открытию сообщества о российской истории 20—30-летней давности его привела жажда коллективной ностальгии: «Мы не вспоминали, какие мы [в детстве] жевали жвачки». Автор поставил перед собой куда более амбициозную задачу: «восстановить информационную картину того времени»[10].
Трудно сказать, достиг ли своей просветительской цели основатель сообщества, где в основном публикуются фотографии или видеоролики, а тексты не являются главной составляющей. Но свою аудиторию проект нашел — сейчас он насчитывает около 130 тысяч подписчиков. В России «существует запрос на историю вне нарративов о девяностых как “лихих” или “свободных”», — сделал вывод Евгений Бузев[11]. Так родилась идея выйти в оффлайн и написать свою книгу об эпохе 1985—1999 годов.
Во вступительной статье к книге журналист Олег Кашин пишет о недопустимости «конфликта интересов» в изучении этого периода:
«Очень важно ни на секунду не забывать, что наше представление о девяностых […] сейчас во многом формируют буквально те же люди, которые двадцать лет назад были важными действующими лицами, принимали решения или уговаривали нас сделать выбор» (c. 13).
Кашин призывает разрушить «монополию коллективного “Ельцин-центра”», иначе «нам так и придется до скончания века играть в плохого Путина и хорошего Ельцина, путешествуя по кругу» (там же), подобно шестидесятникам, которые «воевали с призраком Сталина при помощи призрака Ленина» (с. 11).
Конечно, выводы Кашина небеспочвенны. Многие близкие к первому президенту люди еще живы, охотно дают интервью и пишут мемуары. Некоторые из этих трудов даже становятся бестселлерами, как это произошло с книгой «Время Березовского» бывшего министра внешних экономических связей, одного из основателей «Альфа-банка» Петра Авена[12]. Он лично взял два десятка интервью, большинство героев которых едва ли готовы переосмыслить свои взгляды на недавнее прошлое. Но все же «тлетворное влияние» Ельцина и центра его имени преувеличено. Во-первых, и упомянутый музей в Екатеринбурге, и бывшие ельцинские министры, вместе взятые, имеют несравнимо меньшее информационное влияние, чем официальная позиция нынешней власти. Президент Владимир Путин, который вообще-то сам в 1990-е уже работал во власти, теперь не упускает возможности выставить эту эпоху в невыгодном свете, например, заметив, что на «Единой России» сейчас лежит «огромный груз ответственности», а вот «в середине девяностых все всем все обещали и никто ничего не исполнял»[13]. Во-вторых, даже на площадках «Ельцин-центра» звучат не только комплиментарные мнения о первом десятилетии новой России, и даже изданную под его эгидой «Историю современной России»[14]никак нельзя назвать однобоко апологетической. А в-третьих, у каждого есть возможность лично поговорить со множеством живых свидетелей эпохи 1990-х из самых разных сфер.
Попытку посмотреть на 1990-е глазами очевидцев и предприняли авторы книги «Она развалилась». В предисловии ее соавтор и составитель Евгений Бузев сразу заявляет: она не про поиск «правильного» подхода к непростой теме, «не про историю, а про память»: «Память не предполагает идеализации или осуждения. Память — это прежде всего уроки и выводы, которые, кстати, могут и меняться» (с. 9). Он также подчеркивает, что к работе над книгой сознательно привлек не историков, а коллег-журналистов — Дмитрия Окреста и Станислава Кувалдина (у последнего, впрочем, есть кандидатская степень по истории), — которых называет «профессиональными популяризаторами». На подчеркнуто дистанцированный подход к теме указывает и необычная верстка: текст на каждой странице разделен на две колонки, будто бы это и не книга вовсе, а газета, корреспонденты которой приучены отделять факты от мнений и воздерживаться от собственных оценочных суждений.
Книга представляет собой сборник текстов, разбитый на пять разделов: экономика, политика, общество, культура и бывший СССР. И в содержательном, и в жанровом, и в структурном отношении она полностью соответствует хештегу, который начал использоваться для удобства навигации в онлайн-сообществе, а затем перекочевал и в заглавия разделов: #USSRCHAOSSS. Под одной обложкой оказались и обзоры прессы, и интервью, и монологи, и просто заметки, и даже один небольшой биографический очерк. Тексты расположены в абсолютном хронологическом беспорядке, большинство из них вдобавок плохо структурированы и сумбурны; расшифровка прямой речи некоторых собеседников будто бы вовсе не подвергалась никакой редактуре. Все это сильно усложняет восприятие книги и оставляет в недоумении: как можно было так небрежно распорядиться с таким интересным материалом? Но вместе с тем у книги есть и ряд важных достоинств.
«Она развалилась» не аналог страницы «ВКонтакте» и не учебник, а книга «о забытых девяностых», как говорит Бузев в предисловии (с. 8). Путч, расстрел Белого дома, война в Чечне, приватизация, выборы-96, дефолт, «я ухожу» — типичный ассоциативный ряд, к которому регулярно обращаются в сотнях интервью, статей и книг. Здесь же авторы и их герои рассказывают о неочевидных, не лежащих на поверхности событиях и явлениях:
«Какие-то большие […] темы мы сознательно оставили в стороне, чтобы рассказать о том, что обычно забывают. Например о войне в Таджикистане у нас гораздо больше, чем о чеченских кампаниях» (с. 8).
Скандальной президентской кампании 1996 года авторы отвели всего три страницы, пожертвовав местом ради рассказов о шахтерской забастовке 1998-го, эпидемии токсикомании и истории постсоветского ОМОНа. Из книги можно узнать и о других нетривиальных, и даже экзотических, аспектах постсоветской жизни: чем занималось движение радикальных экологов, что делалось внутри секты мунитов, как зарождались ультраправые объединения на Украине и какие преимущества в 1990-е открылись для уфологов — исследователей неопознанных летающих объектов.
Но самая сильная сторона книги — личные воспоминания о 1990-х, которые записали авторы. Они предоставили слово не условным Валентину Юмашеву или Анатолию Чубайсу (бывших представителей власти в книге буквально несколько человек, и те не самые очевидные), стоявшим у руля эпохи перемен, а людям из самых разных сфер, испытавшим эти перемены на себе. Они практически не пускаются в рассуждения о правильности или неправильности взятого руководством страны курса. Они говорят о личном опыте, о том, что происходило с ними в уже забытой России, где роль государства вдруг резко перестала быть всеобъемлющей.
О жизни анархистов и нацболов, которые одними из первых прочувствовали на себе изменения, рассказывает писатель Алексей Цветков в главе «Свободные радикалы». По его словам, в 1989 году давление общественного мнения достигло такой силы, что из заключения был освобожден подросток Эдуард Чальцев, бросивший «коктейль Молотова» в здание Горьковского обкома КПСС. А в августе 1991-го на баррикадах был уже «настоящий кутеж»:
«Пришел Костя Кинчев из “Алисы”. Мы в восторге остановили троллейбус, перегородили им дорогу, стали там жить. Кинчев между песнями признавался: “У меня жена рожает в роддоме, а я тут с вами против совка, до чего круто!”. Ельцина мы не поддержали, даже напечатали листовку со словами вроде “Давайте развернемся и не только хунту снесем, но и Ельцина”» (с. 92).
Прекрасной иллюстрацией эпохи служит сама биография Алексея Цветкова. Сначала он обитал в подвале НБП Эдуарда Лимонова, потом организовывал экономический форум в Таврическом дворце, а когда и это надоело, стал придумывать коллекции костюмов для стриптиз-клуба. Другой типичный герой своего времени — бывший работник оборонного НИИ Юрий Петухов, который в 1990 году «где-то раздобыл несколько вагонов бумаги» и запустил собственное издание «Голос Вселенной». В газете «публиковались воспоминания человека, который натурально побывал в аду с чертями и пытками; пророчества на ближайшие годы; рассказы похищенных инопланетянами» (с. 225). Петухов заработал на издании «Голоса Вселенной» состояние, а заодно использовал популярность газеты, которая издавалась огромными тиражами, для пропаганды своих националистических взглядов.
Авторы и их герои местами романтизируют, но никогда не идеализируют 1990-е: почти в каждом из них радость открывшейся свободы уживается с горечью разочарований. Пенсионерка Лариса Александрова вдохновилась кооперативным успехом сыновей, но, попытавшись самостоятельно «вписаться в рынок», потерпела неудачу. Музыкальный критик Артемий Троицкий говорит, с одной стороны, о долгожданном выходе рок-музыки из подполья, а с другой, — о полном разложении вчерашнего андерграунда: «Люди погнались за деньгами, заграничной карьерой либо просто потерялись, когда начались глобальные изменения» (с. 223). Смешанная семья Али Гусейнова после армянских погромов в Баку была вынуждена перебраться в Россию, и его отцу, игравшему в Азербайджане в симфоническом оркестре, пришлось работать в Москве водителем автобуса. Гусейнов вспоминает:
«Давя тапочком тараканов в тесном общежитии, мне странно было слушать про сытую жизнь прежде. Если у брата — он старше на 10 лет — было детство, все эти пионерлагеря “Артек”, кружки самодеятельности, танцы с кинжалами, то я был как пришелец, которого закинули в Коломну» (с. 156).
Честный разговор о 1990-х не делает менее удручающим нынешнее положение дел. Радикалы-экологи больше не проводят своих акций, говорит подмосковный участник движения «Хранители» Владимир Укроп:
«Еще в первой половине нулевых можно было прикалываться [наручниками] к Госдуме, вешаться [на альпинистском снаряжении] напротив Администрации президента, перекрывать дороги — это привлекало внимание людей к конкретной проблеме. И за это мы получали по 500 рублей штрафа как участники несанкционированного пикетирования. Сейчас за это трёху бы влепили, не меньше» (с. 114—115).
Анархо-синдикалист Андрей Исаев тоже отошел от уличного активизма: ему «надоело ходить с черным флагом», рассказывает Алексей Цветков, и теперь он видный единоросс, вице-спикер Государственной Думы (с. 94, 98).
Несмотря ни на что, книга получилась совсем не о противостоянии «монополии коллективного “Ельцин-центра”» и тем более не об очернении эпохи. Она рассказывает о 1990-х так, как о них, наверное, и стоит говорить: не как о хорошем или плохом, а как об очень сложном и, главное, уникальном времени. И в памяти каждого, кому пришлось в нем жить, не столь важно — ребенком, подростком или взрослым человеком, — оно навсегда останется неразрывно связанным с личным опытом. Для кого-то 1990-е стали временем больших возможностей, а для кого-то обернулись колоссальными потерями; кто-то лишился работы из-за закрывшегося предприятия, а кто-то сколотил капитал на импорте растворимого кофе; кому-то пришлось отказаться от учебы в аспирантуре и продавать глазированные сырки у метро, а кто-то, попав в Останкино буквально с улицы, на долгие годы стал большим теленачальником. И нет лучшего способа понять это время, чем поговорить с очевидцами. Она развалилась, а они пока остались.
Наталья Корченкова
Здравый смысл. Очерки политической философии Нового и Старого времени
Андрей Захаров
М.: Школа гражданского просвещения, 2018. — 184 с. — 1000 экз.
Можно назвать по меньшей мере два подхода к историко-философскому исследованию. Первый представляет собой реконструкцию типа мышления, характерного для определенной культурно-исторической общности. История мысли предстает с позиций этого подхода как целостный процесс, смысл и плоды которого проявляют себя поверх столетий и конкретных имен. Это дает возможность показать, как работает мысль, как она определяет стремления и активность многих людей. Второй подход подразумевает рассмотрение истории философии в уникальных личностных контекстах мыслителей, каждый из которых проживает свою жизнь в определенной экзистенциальной ситуации. К удовольствию читателя рецензируемой книги, ее автор отказывается от выбора в пользу одного из этих во многом противоположных подходов: он реализует оба. Первый — в двух главах, посвященных особенностям китайской и индийской мысли. Второй — в остальных семи главах, в которых он обращается к античной и европейской философии, имеющей ярко выраженное личностное измерение.
Рассматривая особенности китайской мысли, автор ищет объяснение «парадоксу Нидэма» — английского исследователя китайской культуры, задавшегося фундаментальным вопросом: как получилось, что Китай, ставший родиной многих открытий и изобретений, не трансформировал их в технологии и не принял участия в европейской научной революции? Часовой механизм и компас, например, появились в Китае задолго до того, как они стали использоваться в Европе, но на своей родине они так и остались бесполезными игрушками. Джозеф Нидэм объяснял этот парадокс своеобразным «феодальным бюрократизмом». Китайский тип социально-экономического устройства, с одной стороны, позволял аккумулировать существенные ресурсы и тем самым способствовал до некоторого времени изобретениям. Но, с другой стороны, он заметно тормозил внедрение технологий в силу преобладания централизованной аграрной экономики и ориентации на социальную стабильность. Андрей Захаров ищет объяснение этому парадоксу не в социальных и экономических условиях, а в особенностях духовной жизни. По его мнению, христианство подтолкнуло западную цивилизацию к технологическому развитию, а свойственная Китаю духовная традиция, напротив, способствовала пассивному восприятию мира вместо стремления господствовать над ним.
Интерес автора к индийской традиции мысли, а точнее, к веданте, связан с очевидной сегодня необходимостью преодоления противостояния человека и природы. Восточную идею единства всего сущего автор соотносит с новейшим западным тезисом о «конце человеческой исключительности». В этом столкновении древняя индийская мысль обретает неожиданное и вполне актуальное звучание. Основанная на принципе «благоговения перед жизнью» индийская этика, во многом противоположная традиционной для Запада деятельностной моральной программе, рассматривается автором в логике обоснования современной «нелинейной» экологии. Последняя исходит из тезиса о более скромной роли человека в мире, в котором «все что угодно в любой момент может произойти где угодно» (с. 30).
В главах, посвященных софистам и Сократу, Макиавелли, Гоббсу, Монтескьё, Руссо, Канту и Марксу, автор описывает личные стремления и сомнения античных и европейских философов. Здесь авторский подход принципиально меняется: философские идеи обретают индивидуально-личностное измерение и предстают в контексте жизненных обстоятельств мыслителей Нового и Старого времени с характерным для многих из них драматизмом, гениальными прозрениями и роковыми ошибками.
Следует отметить, что в исследовании столь разных ментальных традиций автор весьма гармонично сочетает оба названных выше подхода, однако предмет авторского анализа становится критически разнообразным — до такой степени, что может возникнуть впечатление о слишком произвольном выборе тем, сюжетов и персоналий. В предисловии автор сам упреждает появление подобного упрека специальными оговорками, объясняя свои предпочтения личным интересом. Конечно, право автора на такой выбор вряд ли может быть поставлено под сомнение, но, чтобы книга представляла собой целостный текст, разнообразие избранных тем должно иметь концептуальное единство. И такое единство в книге улавливается весьма отчетливо: история идей предстает как диалог, который ведется сквозь столетия с культурами и мыслителями Нового и Старого времени.
Автор тщательно реконструирует этот воображаемый диалог, представляя одну из его сторон — современного человека, живущего в характерных условиях начала третьего тысячелетия. Подобная рамка предполагает знание о том, к чему привели идеи, появившиеся столетия и даже тысячелетия назад. Но при этом в ней присутствует и скептическое восприятие глубин философской мысли, которые часто воспринимаются как избыточные по отношению к типичному для нашей эпохи прагматизму. Найденный автором ключ к описанию философских традиций и систем позволяет представить мыслителей прошлых эпох как наших современников. Причем они современны не в том вульгарном смысле, который предполагает наделение высказанных в прошлом идей актуальными коннотациями, и даже не в том смысле, что мы можем определять себя по отношению к ним — а в том, что вслед за автором мы осознаем, как они работают внутри современных контекстов. Эта рефлексивность позволяет автору создавать собственный дискурс, объединяющий столь разные части книги: дискурс понимания современного мира посредством диалога с мыслителями прошлого.
В первых двух главах этот диалог предстает как диалог культур — современной и традиционной, восточной и западной. Драматургию этого диалога автор разворачивает динамично и достаточно неожиданно, что позволяет ему постоянно удерживать интерес читателя. Он, например, сталкивает идеи веданты с современным западным либерализмом. Такое соотнесение выглядит, возможно, спорным, но аргументация автора вполне обоснована и провоцирует серьезные размышления — в том числе и о том, как в современном мире Восток и Запад обогащают друг друга своими во многом противоположными идеями. Автор справедливо замечает, что в результате такого взаимообмена Восток и Запад даже в некотором смысле меняются местами. Погруженный в созерцание себя и мира Восток успешно осваивает современные технологии, а динамичный и индивидуалистичный Запад накапливает критический потенциал в отношении рационализма и технократизма. Это приводит, по словам автора, к переформатированию культур, которое в некоторых случаях «сопровождается довольно основательным отходом от прежних культурных практик» (с. 24). Восток сталкивается с проблемами, которые когда-то переживал Запад (например катастрофическое состояние экологии в Китае), а Запад ищет разрешения стоящих перед ним духовных проблем, осваивая традиционную восточную мысль.
В последующих главах видна та же присущая авторскому стилю изложения необычность интеллектуальных ходов. Например, рассказ о Сократе и софистах коррелирует с постмодернистскими аллюзиями «зыбкости и неустойчивости всех форм бытия» (с. 40), а Никколо Макиавелли рассматривается в актуальных контекстах социально-политической турбулентности, когда политики вновь вынуждены искать оснований собственной легитимности в условиях новой «эпохи перемен». Автор предлагает читателю создать собственную траекторию чтения книги, переходя от главы к главе в произвольном порядке. Это предложение вытекает не только из моды, созданной образцами постмодернистской литературы, читать которые предлагается начиная с любого места, — оно обосновано логикой диалогичности, в которой обращение автора к мыслителям прошлого становится лишь поводом для вступления читателя в воображаемый диалог с философами Нового и Старого времени. Диалог этот должен быть интересен читателю прежде всего потому, что темой его являются не идеи прошлого, а он сам, его собственные сомнения и вопросы.
В основу каждой из девяти глав положены лекции, прочитанные на семинарах Школы гражданского просвещения. Просветительский дух книги призван способствовать тому, чтобы даже те читатели, которые не имеют специальной философской подготовки, вполне уверенно могли бы следовать за авторским интересом к истории идей и личностному измерению мышления. Однако достоинства книги не исчерпываются ее просветительским характером, способствующим, как хотелось бы надеяться, вовлечению в философское чтение неспециалистов. Избранные автором имена и сюжеты хорошо известны. Наследие каждого из представленных в книге философов разворачивается в объемных пластах исследовательской литературы и многообразных интерпретациях. Поэтому обращение к ним требует новизны, которая позволила бы избежать дурной повторяемости. Автору удается справиться с этой непростой задачей, и поэтому книга может быть интересна также и тем, кто хорошо владеет предметом. Во-первых, потому что автор удачно иллюстрирует известные специалистам положения малоизвестными деталями. А во-вторых, авторский стиль проявляется в редком сочетании основательности и глубины с изысканной ироничностью.
На первых страницах книги автор делает оговорку, что произвольно выбранный им ряд философов может быть дополнен в последующих изданиях. Думаю, многие из тех, кто прочитает книгу, с интересом будут ждать обещанных в будущем дополнений.
Дмитрий Горин
Дар страха. Как распознавать опасность и правильно на нее реагировать
Гэвин де Беккер
М.: Альпина нон-фикшн, 2017. — 410 с. — 3000 экз.
Американец, написавший эту книгу, сделал себе имя на подготовке и организации физической защиты общественных деятелей и публичных фигур, включая судей и членов Конгресса. Кроме того, он довольно давно пытается прогнозировать поведение навязчивых преследователей, потенциальных убийц, бывших мужей, уволенных работников. Занимаясь подобными делами, он сумел стать ведущим мировым экспертом по насильственному поведению. Не соглашаясь с мнением, согласно которому акты агрессии обычно непредсказуемы, Гэвин де Беккер, опираясь на свой опыт изучения психологии преступников и материалы реальных преступлений, предлагает читателю свою методику самозащиты от внешних посягательств. Главный его тезис состоит в том, что каждый человек, как и любое живое существо, способен интуитивно воспринимать «универсальный код агрессии» (с. 12), предсказывая агрессивное поведение ближних и, следовательно, адекватно реагируя на него.
Считая насилие неотъемлемой частью человеческой культуры, де Беккер отмечает факт его эндемического распространения в современной Америке: так, за одни только сутки в этой стране 1100 человек становятся жертвами преступлений с применением огнестрельного оружия, причем 400 из них получают ранения. Рядовые граждане могут столкнуться с насилием на рабочем или в общественном месте: если двадцать лет назад беспорядочная стрельба в конторе была чем-то из ряда вон выходящим, то сейчас новости о таких фактах поступают почти каждый месяц. Интересно, что насилие выступает «великим уравнителем»: избежать его не помогают ни привилегии, ни слава. Согласно авторским подсчетам, за последние три десятилетия в Америке совершили больше покушений на публичных персон, чем за 185 предшествующих лет.
В сложно устроенных общественных системах правоохранительные органы не в состоянии полностью защитить человека: по крайней мере, по словам автора, именно так обстоит дело в США. Подобная констатация подталкивает де Беккера к важному выводу: ваша безопасность — ваше личное дело. А это в свою очередь требует от озабоченного безопасностью человека задействования всех ресурсов, причем не только, и даже не столько, технологических. В интуицию не очень-то верят, но, с точки зрения автора, именно она наиболее точно указывает на индикаторы преступления, ему предшествующие. Причем важно подчеркнуть, что речь идет об интуиции, поставленной на научную основу: де Беккер был награжден правительством своей страны за разработку «MOSAIC» — системы, ныне используемой для оценки реальных угроз, получаемых членами Верховного суда США. Способ, с помощью которого он это сделал, лег в основу алгоритма изощренных систем искусственной интуиции, заранее прогнозирующих проявления агрессии.
Интуиция, однако, не может спасти в положениях, когда мы сами идем навстречу угрозе, не пытаясь избежать ее. Зачастую люди уделяют огромное внимание опасностям, на которые не могут повлиять, например авиакатастрофам или авариям на атомных станциях, но при этом пренебрегают рисками, находящимися под их контролем, даже несмотря на то, что последние выглядят гораздо более угрожающими. «Многие американцы, которые не едут в Египет посмотреть пирамиды из-за страха быть убитыми, остаются дома, где опасность в двадцать раз выше», — иронизирует де Беккер (с. 43). По его словам, очень важно, чтобы рассыпанные вокруг «кванты насилия» фиксировались нашим мозгом заранее, ибо только при таком условии мы сможем воспринять сигналы выживания, опираясь на вышеупомянутую интуицию. Она же подчас работает не столь хорошо, как ее главный противник — благодушная уверенность в том, что лично у нас все в полнейшем порядке. Отрицая очевидные порой риски, образно поясняет автор свою теорию, мы не замечаем, что детали, которые требуются нам для верных прогнозов, тихо проплывают мимо, как спасательный круг. В данной связи де Беккер задается вопросами, касающимися устройства американского общества и его правовой системы. Почему, вопрошает он, нам лучше известны причины, по которым тот или иной мужчина покупает лосьон для бритья определенной марки, а о причинах, заставляющих его приобрести пистолет, мы не знаем ничего? «Почему в Америке существуют тысячи центров по предотвращению суицидов, но нет ни одного центра по предотвращению убийств?» (с. 44).
«Я убью тебя» — именно эти три слова могут подтолкнуть человека к подготовке самых важных в жизни прогнозов. Разумеется, они становятся причиной сильнейшего страха и тревоги. Однако сами угрозы такого рода еще не представляют собой проблемы: «Проблема — контекст, в котором они делаются» (с. 135). Анализ этого контекста может послужить полезным способом прогнозирования опасной ситуации и упрочения безопасности. Но даже в тех случаях, когда серьезность угрозы очевидна, автор рекомендует своим клиентам не демонстрировать противнику, что они воспринимают его всерьез, и никогда не выказывать страха. Ведь страх есть «валюта угрожающего» (с. 142), который получает преимущество, вселяя в жертву неуверенность. На самые ужасные и зловещие угрозы важно реагировать спокойно, так как, пребывая в состоянии стресса, мы перестаем оценивать информацию осознанно и начинаем делать это инстинктивно. Поскольку мотивом почти всех анонимных угроз является воздействие на поведение адресатов, автор предлагает задуматься: кому было бы выгодно, если бы жертва посягательств предприняла какие-то действия, посчитав угрозу реальной? Такая процедура помогает эффективно идентифицировать злоумышленника.
Что касается прямых угроз, адресованных публичным фигурам, то они тоже не являются надежным индикатором, предшествующим происшествию. Это подтверждается тем фактом, что «ни один человек, совершивший успешное нападение на известную личность за всю эпоху СМИ, никогда сначала не угрожал ей» (с. 153). Независимо от того, насколько знаменита жертва и насколько сильны ее адвокаты, контролировать поведение других людей у них не всегда получается. Между тем за угрозой зачастую стоит исключительно желание преследователя обратить на себя внимание. Анализируя поведение людей, не желающих оставить в покое предмет своей привязанности, будь то знаменитость или обычный человек, автор пишет: «В тот момент, когда вы начинаете выяснять отношения, вы ввязываетесь в эти отношения, и это в некотором роде — его [злоумышленника] победа» (с. 182). Специалистам, занимающимся предсказанием агрессивного поведения, хорошо известно, что насилие есть процесс взаимного влияния: «Реакция потенциальной жертвы решает, превратится ли препирательство в убийство» (там же).
Если же преследователь сочтет реакцию жертвы провоцирующей, то дело может принять самый нежелательный оборот. Как замечает автор, «убийцы информационного века похожи на других кумиров американцев — на отчаянных смельчаков» (с. 314). Преследователи знаменитостей не боятся, что попадут в тюрьму: они боятся потерпеть неудачу, потому что одной из главных черт каждого убийцы является нарциссизм. Убийца желает того же, чего, по слова де Беккера, «хотят все американцы», — признания. Когда СМИ обращают исключительное внимание на того, кто совершает нападение на общественно значимую персону, это поддерживает в других веру в возможность совершить подобный поступок. «В нашей культуре есть много моделей для подражания, но редкая из них удостаивается такого ажиотажа и возвеличивания, как убийца», — самокритично пишет американский специалист (с. 323). Преступники, добившиеся успеха (и даже некоторые из потерпевших фиаско), стали одними из самых известных людей в американской истории.
По словам де Беккера, в отличие от других убийств, убийство супруга — «преступление, затрагивающее не только разум, но и совесть». Оценивая тот факт, что многие испытавшие семейное насилие женщины не считают тем не менее расставания с обидчиком приемлемым для себя вариантом, автор утверждает: «Когда женщину избили в первый раз, она жертва, а когда во второй — доброволец» (с. 231). Но, хотя вопрос, оставаться ли в такой семье, решается исключительно самой женщиной, какую стратегию, позволяющую избежать преследования, все-таки может предложить ей общество? Таких стратегий, к сожалению, не очень много, причем даже в тех странах, где личность находится, как принято считать, под надежной защитой государства. В Америке, например, лучшим местом для женщин, чьи жизнь и здоровье под угрозой, по-прежнему остаются специальные гендерно ориентированные убежища. Как полагает де Беккер, «совершить успешный побег — умнее, чем пытаться изменить мужа-насильника или ввязываться в войну, даже когда полиция и суды находятся на вашей стороне» (с. 249).
Особую проблему для жителя или жительницы современного мегаполиса представляет так называемый сталкинг — назойливое преследование со стороны другого человека, далеко не в каждом случае эффективно пресекаемое законом. Неважно, кем конкретно является сталкер: отставленным мужем, бывшим бойфрендом или нежеланным поклонником. В его действиях в любом случае олицетворяется жестокое правило чуждых современности, архаичных культур, лишающее женщин права выбирать, с кем им жить. «У нас господствует нечто худшее, чем просто двойной стандарт, — у нас господствует опасный стандарт», — пишет де Беккер (с. 257). Именно поэтому, когда мужчины преследуют женщин, они их просто добиваются; но, когда преследованием занимаются сами женщины, их (или они) обычно убивают. Де Беккер рассказывает, что успешно лоббировал принятие законов по сталкингу в нескольких штатах. В дискуссиях с законодателями он обращал их внимание на то, что преследователи в прямом смысле как бы впадают в наркотическую зависимость от отношений: сталкер отождествляется с наркоманом, а его жертва — с наркотиком. Соответственно, единственный способ излечить сталкера от подобной зависимости, как и от большинства наркотиков, — полное воздержание от их употребления, резкий отказ: любое общение со сталкером категорически противопоказано.
«Я хочу, чтобы эта книга помогла вам не стать жертвой», — пишет автор в самом начале (с. 12). С самого своего основания компания «Gavin de Becker, Incorporated» занимается прогнозированием поведения человека в области насилия, но чаще всего прогнозированием опасности. Автор подчеркивает, что его фирма консультирует не только известных общественных деятелей, но и обычных, ничем не примечательных граждан: бóльшая часть людей не понимает, сетует он, что вокруг часто упоминаемых в прессе знаменитостей вращаются много безрассудных и опасных сталкеров, и «совсем уж мало кто осознает, что навязчивое преследование рядовых граждан приобрело характер эпидемии, каждый год угрожающей сотням тысяч людей» (с. 32). Завершая книгу, де Беккер выражает надежду, что его читатель больше не будет испытывать немотивированного страха перед окружающими, так как его интуиция теперь лучше подготовлена. Он так же надеется, что ознакомившиеся с его трудом будут с бóльшим пониманием относиться к своей способности «воспринимать сигналы выживания».
Юлия Александрова
Думай медленно… Решай быстро
Даниэль Канеман
М.: АСТ, 2016. — 653 с. — 4000 экз.
Даниэль Канеман вместе со своим другом и коллегой Амосом Тверски, ныне покойным, является основоположником поведенческой экономики. Канеман, психолог по образованию и роду занятий, получил Нобелевскую премию 2002 года именно по экономике, хотя его работы во многом разрушают сложившиеся в классической экономике представления о поведении «рационального субъекта». Тверски, проживи он подольше, по праву разделил бы с Канеманом премию и стал бы соавтором рецензируемой книги, поскольку главные научные идеи и открытия, изложенные в ней, родились из бесед двух ученых во время их неспешных прогулок и совместной работы.
Канеман всю жизнь изучал, как человек принимает решения в условиях неопределенности и риска. Именно с такими условиями сталкиваются биржевые аналитики, инвесторы, врачи, военные, политики. Канеман доказал, что и отдельный человек, и группы людей способны вести себя иррационально под влиянием определенных психических механизмов. Эти механизмы естественны, потому что выработались в результате эволюции и сыграли (а в бесчисленном множестве ситуаций продолжают играть) важную роль в выживании вида. Но те же самые шаблонные реакции, которые помогали и помогают нам выжить, отвечают и за искажения экономического поведения, и это надо учитывать при принятии решений.
Книга Канемана стала итогом его многолетних исследований когнитивных искажений. Родившаяся из этих исследований теория перспектив Канемана и Тверски в каком-то смысле соотносится с теорией полезности в экономике так же, как теория относительности Эйнштейна относится к механике Ньютона: поведенческая экономика не отменяет законов рынка, но погружает их в сферу психологии. Статистически выявленные человеческие феномены вторгаются в область строгой экономики и «заставляют себя уважать». Психология человека, словно обладая массой, «искривляет» экономическое пространство-время.
На страницах книги пересеклись психология, нейробиология, статистика, экономика и инвестиционная аналитика, страхование, медицина, политика, масс-медиа, реклама и другие отрасли знания и деятельности. Автор излагает свое понимание оценочных суждений и мотивов принятия решений, которое сложилось у него под влиянием последних открытий в психологии, и надеется, что книга «поможет улучшить способность узнавать и понимать ошибки суждений и выбора — сначала у других, а со временем и у себя» (с. 11). Как минимум в одну из когнитивных ловушек, описанных Канеманом, попал редактор русского издания книги, давший ей некорректное «продающееся» название. Оно противоречит содержанию работы: есть ощущение, что редактор в нее не вчитывался и проявил самоуверенность, зацепившись за какую-то ассоциацию.
Канеман не призывает думать медленно и решать быстро, ситуация может потребовать как раз противоположного. В оригинале книга называется «Thinking, fast and slow», то есть «О мышлении, быстром и медленном». Автор описывает два режима мышления, которые он назвал Системой 1 и Системой 2. Система 1 дает быструю автоматическую реакцию на стимул, задачу, ситуацию, срабатывает интуитивно, в соответствии с некой биологической программной «прошивкой», обладает «животными» навыками, подвержена эмоциям. Система 2 рациональна, подразумевает концентрацию и выбор, сознательные и требующие внимания усилия, в том числе для вычислений. Система 1 работает без усилий, и в обычном режиме ленивая Система 2 лишь приглядывает за информацией, поставляемой Системой 1, перехватывая управление, когда та не справляется с трудностями. Но люди так устроены, что они ленятся думать, осуществлять самоконтроль, нагружать Систему 2, они самоуверенны и чересчур доверяют своей интуиции, то есть привыкли полагаться на Систему 1 и набор эвристик (мыслительных шаблонов, экономящих силы и время для решения), которыми та пользуется. Здесь и прячутся когнитивные ловушки, в которые легко попадает Система 1, и, «если люди верят в истинность какого-либо утверждения, они охотно поверят даже несостоятельным аргументам в его поддержку» (с. 63).
Автор подчеркивает, что Система 1 и Система 2 — это лишь рабочая модель, объясняющая, как человек принимает решения и почему ошибается. Впрочем, модель эта соответствует известной ученым специализации правого и левого полушария мозга. Многое, о чем пишет Канеман, давно взяли на вооружение специалисты по НЛП, политтехнологи и рекламисты — или их исторические предшественники. Автор описывает разнообразные эффекты, эвристики и иллюзии, влияющие на принятие решений. В частности, Систему 2 можно ослабить или отключить, отвлечь от задачи, нагрузив другой работой (эффект истощенного эго). На формирование суждений влияют не только когнитивные ловушки, но и банальный уровень глюкозы в крови. Автор приводит шокирующие данные исследования, в котором оценивалась работа израильских судей, выносящих решение об УДО. После обеденного перерыва доля положительных решений возрастала до 65% и снижалась до нуля перед очередным перерывом: «Усталые и голодные судьи склоняются к более легкому решению, по умолчанию, и отказывают в условно-досрочном освобождении» (с. 61).
Эффекты и иллюзии сознания, которые описывает Канеман, влияют на экономическое поведение людей, но не только на него. «Грех интеллектуальной лености», как его называет автор, вероятно, любимый грех авторитарных лидеров и пропагандистов. Рассказывая об эффекте предшествования (прайминга, или формирования установки), автор иллюстрирует его примером из социальной психологии:
«Некоторые культуры часто напоминают об уважении, другие о боге, а есть общества, дающие установку на послушание огромными портретами дорогого вождя. Могут ли быть какие-то сомнения в том, что вездесущие изображения национального лидера при диктаторских режимах не только внушают ощущение, что “Большой брат следит за тобой”, но также и уменьшают количество спонтанных мыслей и независимых действий?» (с. 77).
Человек принимает решения, руководствуясь когнитивной легкостью (термин Канемана) или когнитивным напряжением. Напрягаться, то есть включать критическую Систему 2, лишний раз не хочется, а Система 1 принимает за достоверное то, что ей знакомо: такова иллюзия истины.
«Все, что облегчает работу ассоциативного механизма, искажает оценку. Частые повторения — надежный способ заставить людей поверить неправде, потому что различить истину и ощущение чего-то знакомого нелегко» (с. 85).
Когнитивная легкость вызывает положительные эмоции. Связь повторяющегося стимула с хорошим отношением к нему называется эффектом простого предъявления, это любимый трюк пропагандистов и рекламистов, поскольку «слова или изображения, показанные чаще, нравятся больше» (с. 91).
В книге Канемана столько прикладных аспектов, что для одних людей она могла бы служить пособием по манипуляции сознанием, а для других — пособием по противодействию ей. Например, автор описывает известный эффект ореола, за который цепляется доверчивая Система 1. Он проявляется в частности в том, что элементы списка, упомянутые первыми, меняют содержание и восприятие остальных: «Порядок важен, поскольку эффект ореола увеличивает силу первых впечатлений, иногда до такой степени, что остальная информация почти полностью пропадает» (с. 112). Так работают формирующие опросы общественного мнения. Один из таких опросов в моем городе в 2012 году начинался так: «Считаете ли вы, что нашей стране нужна стабильность?». И дальше: «Кто из кандидатов, по-вашему, способен обеспечить такую стабильность?». Очевидно, эффект ореола в совокупности с эффектом простого предъявления способен творить чудеса, особенно если знать, как работает эвристика суждений, когда люди делают выводы о компетентности кандидата по волевому подбородку и уверенной улыбке. В качестве примера автор приводит выборы американского президента Уоррена Гардинга:
«[Гардинг] только внешне подходил на должность главы государства. Его высокий рост, осанка, квадратный подбородок создавали образ сильного и решительного лидера. В результате народ проголосовал за образ, хотя его ничто не подкрепляло» (с. 309—310).
Система 1 у отдельного человека склонна принимать мускулистость за компетентность, потому что так проще. Когда таких людей много, складывается общественное мнение, основанное на когнитивной иллюзии. Кто будет наилучшим лидером для страны? Это сложный вопрос, требующий внимания и ресурсов Системы 2, но, чтобы ее включить, требуется волевое усилие. Не найдя быстрого удовлетворительного ответа, Система 1 проделывает операцию подстановки: подыскивает более легкий вопрос и отвечает на него. «Достаточно ли этот человек честен, мудр и компетентен, чтобы стать первым лицом государства?» — этот вопрос заменяется более легким: «Достаточно ли он мужественно выглядит?». Так голый торс кандидата завоевывает голоса на выборах.
«Политологи определили категорию избирателей, для которых автоматические предпочтения Системы 1, вероятнее всего, сыграют существенную роль. Они обнаружили их среди политически неграмотных избирателей, которые много смотрят телевизор. Как и ожидалось, внешность, создающая впечатление компетентности, влияет на недостаточно информированных любителей телепередач втрое сильнее, чем на других» (с. 123).
Маркетологи в своей работе часто используют описанный в книге эффект привязки — когнитивную уловку, усыпляющую Систему 2. Эффект привязки объясняет, почему один и тот же товар при более высокой заявленной стоимости будет казаться лучше; как более высокая предварительная оценка лота влияет на первое предложение на аукционе; почему объявление об ограниченной распродаже («Не более 10 банок в одни руки») приводит к тому, что люди покупают в среднем вдвое больше, чем планировали. Эксперименты с привязкой показывают, что «на суждения испытуемых влияли неинформативные числа» (с. 160), полученные случайным образом.
Искажение доступности, о котором пишет Канеман, тоже имеет важный социальный аспект. Эвристика доступности состоит в том, что люди оценивают факты или явления, которые им легче припомнить, как более вероятные или часто встречающиеся. Это объясняется стремлением Системы 1 к той же когнитивной легкости. На этом строится пропаганда. Например, чем больше человек слышит про «иностранных агентов», тем чаще ему мерещатся заговоры.
«Доступность помогает объяснить, почему после происшествий есть тенденция приобретать страховку и принимать защитные меры. […] Со временем воспоминания тускнеют, а вместе с ними угасают волнение и усердие» (с. 182).
Исследования подобных искажений показали, что люди считают торнадо более частой причиной смерти, нежели астму, хотя от астмы умирают в 20 раз чаще; смерть от несчастного случая опрошенные посчитали в 300 раз более частой, чем от диабета, хотя на самом деле от диабета умирают в четыре раза чаще.
«Урок понятен: оценки причин смерти искажены сообщениями СМИ. Репортажи, как правило, склоняются в сторону необычных и трагических событий. СМИ не только формируют интересы публики, но и сами попадают под их влияние. […] Наши оценки частоты событий искажены распространенностью и эмоциональной интенсивностью окружающей нас информации» (с. 184).
Автор ссылается на выводы своего ученого и друга, ведущего правоведа США Касса Санштейна: «Искаженные реакции на риски служат важным источником ошибочных и неуместных приоритетов политики» (с. 188). Гипертрофированные оценки рисков раскручиваются в СМИ, порождая «каскад доступной информации» как один из механизмов проникновения искажений в политику.
После выхода в свет книга Канемана стала обязательным чтением для научных журналистов, в особенности — интересующихся когнитивными науками, нейробиологией и нейропсихологией. В идеале эта работа должна была бы стать настольной книгой для политиков и управленцев. В ней нет ни грамма идеологии, но есть огромное число ссылок на статистику и данные экспериментов. Канеман учит видеть причинные связи там, где они неочевидны, и призывает признать случайность там, где человек самонадеянно видит несуществующую причинность (это иллюзия каузальности). Автор пишет об эвристике аффекта, влияющем на обработку информации, о том, как «эмоциональный хвост виляет рациональной собакой» (с. 186). Принцип неприятия потерь, открытый Канеманом и Тверски, объясняет, почему так тяжело идут любые реформы, почему трудно достигнуть согласия в переговорах, в чем корни консерватизма, почему люди держатся за нелюбимую работу и неудачный брак, почему предпочитают синицу в руках при хороших шансах поймать журавля и готовы рисковать, когда есть малый шанс избежать неминуемой потери. Автор объясняет, почему за счет одной лишь формулировки в анкете можно в десятки раз повысить уровень посмертного донорства органов. Крайне интересны рассуждения Канемана о благополучии и счастье как социально-экономических категориях. Именно поэтому умные правительства создают подразделения, отвечающие за применение поведенческой науки в решении государственных задач.
Сергей Гогин
«Мой дорогой, старинный, но вечно молодой друг, Давид Бурлюк!» Письма художников к Д.Д. Бурлюку
Вступительная статьи и примечания Владимира Полякова
М.: Grundrisse, 2018. — 216 с. — 800 экз.
Несмотря на неугасающий интерес к русскому авангарду, разобраны еще далеко не все архивы его творцов. Не опубликованы многие рукописи Василия Каменского, почти не расшифрованы тексты Алексея Крученых, написанные после 1930-х. А вот собранию Давида Бурлюка повезло: за него взялся увлеченный профессионал, знающий, как работать с документами и как их публиковать. Сотрудничество Владимира Полякова с тандемом «Гилея—Grundrisse» дарит уже третье превосходное издание материалов Бурлюка: в 2016 году вышел дневник его путешествий по вангоговским местам, в 2017-м — повесть «Филонов», а теперь — сборник писем разных художников к отцу русского футуризма.
Впрочем, как раз о футуризме говорить здесь вряд ли уместно: самое раннее из писем — Михаила Матюшина — датировано 1925-м или 1926-м. В то время Бурлюк уже давно эмигрировал, а советский авангард почти сошел на нет — именно тогда Маяковский сказал, что «футуризм имел свое место и увековечил себя в истории литературы, но в Советской России он уже сыграл свою роль». Вообще адресантов в книге почти два десятка: тут и звезды авангарда вроде Ларионова и Гончаровой, и малоизвестные эмигранты Иван Загоруйко и Константин Терешкович, и совсем неожиданные герои вроде кумира советских полярников Рокуэла Кента. Одним сборником их эпистолярий явно не исчерпывается, однако более полные издания затрудняются самой природой бурлюковского фонда. Составитель пишет:
«Коллекция писем художников в архиве довольно значительна, но ее исследование и публикация сопряжены с определенными трудностями. Дело в том, что письма поступали в Москву в несколько приемов, разрозненно. Документы от одного и того же корреспондента зачастую хранятся в разных папках. В некоторых случаях сохранились только конверты, например от одного из писем Малевича. […] К тому же нам остаются неизвестными ответные письма Бурлюка. Все это заставило составителей в первую очередь сосредоточить свое внимание на тех письмах или группах писем, которые позволяют составить более-менее полное представление об отношениях их авторов с Бурлюком»[15] (с. 28).
Увы, бóльшая часть разделов включает всего несколько посланий, и составить какое-то впечатление на их основе непросто, хотя вдумчивый комментарий делает для этого все возможное. Книга рождает ощущение незаконченности происходящего, разрозненные документы не собираются в единую панораму. Читатель видит отрывки отдельных просьб, слышит отголоски каких-то диалогов, но, как только из эпистолярия начинает вырисовываться образ отправителя и очерчиваются границы его отношений с Бурлюком, публикация завершается, начинаются письма следующего автора.
Наравне с обращением Малевича, вынесенным в название, характеризовать данную книгу могут слова Лентулова, который, рассуждая об устройстве «Бубнового валета», обещает: «Когда-нибудь тебе напишу более подробно и разовью данную точку зрения. Это очень интересно с точки зрения истории» (с. 68). Стоит ли упоминать, что опубликовано лишь одно письмо авангардиста, продолжения его действительно интересной мысли мы из сборника не узнаем.
Хотя в отношении некоторых художников этого вполне достаточно. Малевич и в двух небольших сообщениях предстает Малевичем: художником тиранического толка, осознающим свою роль в истории и нисколько не стесняющимся ее демонстрировать. Перечисляя появляющиеся в мире музеи левого искусства, он замечает, что «при нашем уже немолодом возрасте приходится видеть результаты наших усилий» (с. 41), а сокрушаясь об избытке эмоций, просит: «Я полагаю, что Вы, милый друг, сожгли это мое письмо. Это нужно сделать, чтобы потомство не читало его» (с. 43), — надо сказать, упоминаемое письмо действительно исчезло[16].
Самый большой корпус составляют 19 писем Бориса Григорьева. Их стержнем служит желание художника сделать Бурлюка своим американским менеджером: он настойчиво просит (а порой и требует) торговать своими картинами, делает нью-йоркскому другу выгодные предложения вплоть до такого: «Возьми все себе и продай, а деньги детям твоим» (с. 95). В это время Григорьев живет в Париже и, поругивая СССР, пытается капитализировать имеющуюся у него славу. За этим любопытно наблюдать: в 1930 году за «выстреливший» портрет Горького он просит пять тысяч долларов[17], за огромные «Лики мира», замеченные критикой на Салоне, — уже шесть тысяч (для сравнения — судя по позднейшей приписке на одном из посланий, на две тысячи долларов Григорьев смог выстроить себе огромную виллу Borisella). При этом художник, по его словам, почти бедствует и мелкие рисунки готов продавать по 15—20 долларов. Он просит Бурлюка:
«Только не сделай так, что Boris Grigoriev — maître, упал с высоты в дешевку, скажи, что вещи твои, а не мои. […] Я сам никому не уступаю, ну а ты можешь среди честных евреев, ученых и докторов продавать так, что богачи и не узнают про нас ничего худого» (с. 109).
Позиция Григорьева показательна с точки зрения истории арт-рынка: художник не собирается переезжать в Америку, но видит там самое выгодное место для продажи своих работ, он рассчитывает на богачей из-за океана, потому и обращается к Бурлюку. Столица Франции (а заодно — и искусства) им описывается весьма противоречиво. 13 июня 1930 года он жалуется: «Париж совсем сдал, занимается подделками, торгует гаденько и мелко, словом, умирает смертью сифилитика» (с. 100—103), а всего через месяц восклицает: «Живопись, братец, это такая штука! Только в Париже она еще жива» (с. 104): видимо, первое замечание относится к местным дилерам, а второе — к самим художникам. Ситуация совсем неудивительная для межвоенной Европы, налаживающей культурные связи через Атлантику — в том же Париже в это время выходит, например, легендарный журнал «Transition», издаваемый американцем Юджином Джоласом[18].
Основной круг общения Бурлюка и его жены — это эмиграция, а ведь многие художники, успевшие получить известность до революции, в Европе оказались обречены на угасание. Полно грусти практически предсмертное письмо Судейкина, особый лиризм которому добавляет тот факт, что написано оно на английском: «We Russians are too emotional and perhaps that is our power but it is also our unhappiness» (с. 145). Несколько очень теплых писем сохранились от Василия Масютина, и они исполнены того же осознания заканчивающегося пути: «Эх, Давид Давидович! Жизнь-то на закате, и хочется посидеть на завалинке “присьби”, як [к]ажуть на Украiни. И с Вами бы посидел бы охотно и оглянулся [бы] на ушедшее» (с. 175).
Поездка Бурлюка в СССР в 1956 году подарила ему, помимо надежды пристроить свой архив у себя на родине, еще и массу знакомств в художественной среде, в том числе неофициальной. Ему присылал письма Дмитрий Краснопевцев, сохранилась открытка с подписями совсем молодых Натальи Касаткиной, Владимира Слепяна и Игоря Шелковского. Первая сегодня почти забыта, а двое других позже эмигрировали в Париж и там смогли реализоваться. Сборник текстов Слепяна недавно издали в том же «Grundrisse», а под редакцией Игоря Шелковского в издательстве «Новое литературное обозрение» только что вышел огромный двухтомник писем в журнал «А — Я»[19]. Удивительно, сколько «рифм» в современной интеллектуальной среде находит себе рецензируемый сборник — так, например, длинные ностальгические письма Евгении Ланг дополняют ее воспоминания, недавно вышедшие в издательстве «Сommon place»[20]. Количество актуальных контекстов, затрагиваемых письмами, еще раз подчеркивает парадоксальную недоизученность авангарда.
Но, с другой стороны, нельзя сказать, что сборник закрывает какую-то ощутимую лакуну[21] — пресловутая отрывочность этих текстов дополняется и тем обстоятельством, что подавляющая их часть посвящена сугубо деловым, практически бытовым, вопросам, содержательные или действительно доверительные послания можно пересчитать по пальцам. Основной сюжет книги — попытка разных художников подзаработать, и это, конечно, разительно отличается от публичных выступлений авангардистов, с их пылающим эпатажем и утопичностью. Уже упомянутый Василий Масютин, художник «правого» фланга, с каким-то удивлением напоминает: «Как-то при нашей тогдашней встрече в России я спросил, имея в виду огни мигающей рекламы “ДАВИД БУРЛЮК”, — нужно ли это?» (с. 174).
Во вступлении к сборнику его составитель говорит, что большинство писем малоинформативны для специалиста по творчеству Бурлюка — и действительно, бесконечное количество просьб о деньгах, работе и даже просто чьих-то контактах лишь подтверждают расхожее мнение, сложившееся о Бурлюке: не столько оригинальный творец, сколько вдохновенный популяризатор искусства. Лентулов благодарно пишет ему: «Всегда с радостью читаю все о тебе, что ты присылаешь, и даже о себе, так как ты до того чудесный товарищ, что и в печати находишь нужным вспоминать, часто в своих брошюрах и изданиях, своих друзей» (с. 65), что не слишком свойственно конкурентной среде авангардистов. В том же вступлении цитируются слова самого Бурлюка: «Я принимаю всякое искусство… даже попытку на искусство — классицизм, реализм, импрессионизм, декадентство, кубизм, футуризм, — но творчество индивидуальное» (с. 13). Действительно, список художников, с которыми он переписывался, вполне подтверждает, что у отца русского футуризма быстро угас разрушительный пафос, которым прославились авангардисты, и он вышел к какому-то новому пониманию искусства, одновременно широкому и индивидуальному. Надеюсь, дополнить этот образ еще помогут архивные изыскания Владимира Полякова.
Валерий Отяковский
[1] См.: Marcus J. Rock of Ages(www.amazon.com/exec/obidos/tg/feature/-/7765).
[3] См., например: James L. The Rise and Fall of the British Empire. London: Abacus, 1995; Idem. Raj: The Making and Unmaking of British India. London: Abacus, 1998.
[4] Фергюсон Н. Империя: чем современный мир обязан Британии. М.: АСТ; CORPUS, 2014. С. 486.
[6] Kwarteng K. “Empires of the Sun: The Struggle for the Mastery of Africa” by Lawrence James // The Times. 2016. November 5 (www.thetimes.co.uk/article/empires-in-the-sun-by-lawrence-james-ctkzg3kpq).
[7] Публикация подготовлена в рамках гранта Президента Российской Федерации для государственной поддержки молодых российских ученых-кандидатов наук (проект МК — 2144.2018.6).
[8] Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1970.
[10] Там же.
[11] См.: https://daily.afisha.ru/brain/6040-vhs-belyy-dom-groznyy-avtory-ona-razvalilas-o-neraskazannyh-80-h-i-90-h/.
[12] Авен П.О. Время Березовского. М.: АСТ; Corpus, 2017.
[13] Стенограмма «Прямой линии» с Владимиром Путиным [14 апреля 2016 года] (https://rg.ru/2016/04/14/stenogramma-priamoj-linii-s-vladimirom-putinym.html).
[14] См.: Пихоя Р.Г., Журавлев С.В., Соколов А.К. История современной России. Десятилетие либеральных реформ. 1991—1999 гг. М.: Новый хронограф, 2011.
[15] Например, составитель упоминает Сорина (очевидно, Савелия) и Леблана (очевидно, Михаила), хотя их писем в книге нет.
[16] Приступ ярости он оправдывает так: «Я полагаю, что эти все раздражения вызваны появлением пятен на солнце. Бог-Ярылла [sic!] сердится, вихруясь до темноты, так что на ясном его челе появляются пятна, которые видны ученым астрономам в телескопы» (с. 43).
[17] Через два года он просит за картину уже в десять раз меньше. Великая депрессия вкупе с неудачами в продажах делают свое злое дело.
[18] Отмечу в этой связи недавнее издание: Трансатлантический авангард: Англо-американские литературные движения (1910—1940). Программные тексты и документы / Сост. и вступ. ст. В. Фещенко. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018.
[19] Шелковский И. Переписка художников с журналом «А — Я». Том 1: 1976—1981; Том 2: 1982—2001. Москва: Новое литературное обозрение, 2018.
[20] Беседы с Евгенией Ланг. Воспоминания о Маяковском и футуристах. М.: Common place, 2018.
[21] Важным исключением нужно назвать письма Михаила Ларионова, в которых он сожалеет, что не сумел встретиться в Париже с Владимиром Бурлюком, хотя и получал его письма. Принято считать, что этот талантливый художник был убит во время гражданской войны, а слова Ларионова ставят под вопрос распространенную версию. Жаль, что не известна судьба воспоминаний о Владимире Бурлюке, которые упоминает в публикуемых письмах Иван Загоруйко.