Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2018
Александр Бобраков-Тимошкин (р. 1978) — историк-богемист, переводчик. Сфера научных интересов — история Чехословакии (прежде всего период 1918—1948 годов), история чешской общественной мысли, чешско-русское культурное и политическое взаимодействие.
[стр. 280—293 бумажной версии номера]
Cesty do utopie. Sovětské Rusko ve svědectvích meziválečných československých intelektuálů
Kateřina Šimová, Daniela Kolenovská, Milan Drapala (Еd.)
Praha: PROSTOR, 2017. — 872 s.
Литературный критик, один из крупнейших чешских интеллектуалов XX века Вацлав Черны, писал о своем поколении — тех, кто родился на рубеже веков, — что «отношение к революционному марксизму» проявилось как его «основная жизненная проблема и, наконец как его трагедия»[1]. К словам Черны можно добавить, что сам «революционный марксизм» и отношение к нему во многом определили ход чешской истории в XX веке.
Взаимодействие чешского общества с «революционным марксизмом» во многом определялось его взаимодействием с той страной, где этот марксизм стал государственной идеологией — Советской Россией, затем Советским Союзом[2]. «Россия воспринималась прежде всего как комплексный проект изменения мира», — отмечает Вацлав Черны, говоря о мироощущении своих сверстников, которые исповедовали левые взгляды. Разумеется, не все из них были готовы «ездить в Москву учиться, как свернуть шею» буржуазии и демократической республике, как грозил с парламентской трибуны в 1929 году молодой лидер Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ) Клемент Готвальд. Однако левая политическая и культурная общественность в Первой Чехословацкой Республике никак не ограничивалась дисциплинированными членами компартии. Множество интеллектуалов, публицистов, деятелей искусства, осуждая ужасы российской гражданской войны и эксцессы красного террора, с доброжелательным интересом относились к загадочной стране, в которую превратилась старая Россия. Это было вполне естественно, учитывая как государствообразующую роль социалистических сил в Первой Республике, так и традиционный интерес чешского общества к российским делам — и, наконец, то самое искушение «революционным марксизмом», перед которым не устояло множество талантливых молодых поэтов, художников, философов.
Неудивительно, что многие представители этого круга стремились своими глазами посмотреть на первую в мире страну социализма и рассказать «правду о Советской России» (неслучайно первое опубликованное в Чехословакии свидетельство о жизни в РСФСР, автором которого стал Богумир Шмерал, называется именно так). Рассказы о путешествиях «в страну большевиков» в Первой Чехословацкой Республике, в конце концов, составили особый жанр, а их авторами стали отнюдь не функционеры КПЧ, а множество интеллектуалов и художников — как сторонников коммунистов, так и тех, кто изначально был скептически настроен по отношению к большевизму или же разочаровался в идеях и практиках коммунистов с течением времени.
Именно этот жанр представлен в изданной весной 2018 года (хотя в ее выходных данных значится 2017-й) в Праге антологии «Путешествия в утопию. Советская Россия в свидетельствах чехословацких интеллектуалов межвоенного периода», составителями которой стали историки и культурологи Катержина Шимова, Даниэла Коленовска и Милан Драпала[3]. Антология включает в себя отрывки из нескольких десятков текстов, посвященных Советскому Союзу и опубликованных в Чехословакии в 1920—1938 годах. В подавляющем большинстве случаев речь идет о текстах авторов, описывающих свои непосредственные впечатления от посещения СССР.
Хотя тексты данного жанра составляют довольно большой корпус и они играли важную роль в дискуссиях, которые велись в чешском обществе в 1920—1930-е, это первый столь масштабный труд, посвященный данной тематике, — во всяком случае после «бархатной революции». В социалистический период истории Чехословакии тексты об СССР глазами чехов и словаков, конечно, выходили, а наиболее популярные из них вроде путевых заметок Юлиуса Фучика «В стране, где завтра уже означает вчера» не раз переиздавались. Однако в силу известных причин эти издания имели ярко выраженную идеологическую направленность, при их составлении отсутствовала критическая рефлексия, они не были снабжены научным аппаратом, сам круг текстов, к которым обращались редакторы-составители, был ограничен. Перечисленные выше недостатки не свойственны работе составителей антологии «Путешествия в утопию». Можно констатировать, что они обратились практически ко всем релевантным текстам о путешествиях в СССР, вышедшим из-под пера левых или либеральных авторов Первой Республики, и провели основательную и кропотливую редакторскую работу[4].
Почти 900-страничная книга отличается богатым иллюстративным материалом. В ней, в частности, присутствуют портреты всех авторов текстов (а их несколько десятков), множество фотографий, сделанных ими во время пребывания в СССР, и даже карты Москвы и Ленинграда того времени с указанием основных объектов, о которых идет речь, с кратким описанием. Кроме того, издание снабжено небольшим словарем русских слов, которые авторы текстов употребляют без перевода, и богатым справочным аппаратом, который облегчает восприятие текстов даже читателем, не знакомым с российскими и советскими реалиями (в том числе указателем имен, который фактически оформлен как миниэнциклопедический словарь с краткой биографией лиц, упоминаемых в книге).
Однако главное в книге — собранные в ней отрывки из оригинальных текстов 1920—1930-х. Работа редакторов проявилась как в отборе собственно первоисточников и отрывков из них, так и в особой композиции сборника. Это наиболее «тонкое» место (данное замечание, впрочем, можно отнести, наверное, к любой антологии): не является ли методика отбора материала тенденциозной «подгонкой» под заданный результат? Ответ на него, впрочем, дает сама фактура: отрывки, как правило, настолько ярки, что практически не оставляют сомнений в общей направленности того или иного текста.
Многие из авторов, представленных в антологии, — видные представители чехословацкой (в подавляющем большинстве случаев речь идет об авторах-чехах, поэтому в данной рецензии мы употребляем «чехословацкий» и «чешский» фактически как синонимы) культуры межвоенного периода, многие из которых в свое время были популярны в левой части политического спектра. Это писатели Иван Ольбрахт, Мария Майерова, Мария Пуйманова, Иржи Вайль, поэт Витезслав Незвал, критик и теоретик культуры Карел Тейге, художники Адольф Гоффмейстер и Йозеф Чапек, историки Ян Славик и Вацлав Тилле, публицисты Юлиус Фучик и Фердинанд Пероутка, актер и режиссер Ян Верих, политики Богумир Шмерал и Яромир Нечас. Многие из них были членами коммунистической партии, другие — нет, но большинство так или иначе, как мы уже отмечали, придерживались левых взглядов. Однако среди левых интеллектуалов вопрос об отношении к СССР и конкретным советским реалиям также нередко вызывал полемику. Это подчеркивает и композиция антологии, которую Катержина Шимова описывает так: «Избранные тексты левых художников и интеллектуалов в антологии дополнены текстами, которые в идейном или смысловом плане оппонируют им, комментируют или корректируют их с иной мировоззренческой позиции» (с. 88), — как правило, авторами этих текстов являются люди, тоже посетившие СССР. Антология открывается именно с такой полемики между отрывками из «Правды о Советской России» Богумира Шмерала и «Подлинной правды о Советской России» Яромира Нечаса, а одним из ее смысловых центров является стилизованное письмо Адольфа Гоффмейстера Фердинанду Пероутке с предложением съездить в СССР и ответ на него Пероутки.
Отрывки даны, как правило, в хронологическом порядке. Открывается антология текстами, которые задали «утопический» тон в описании советских реалий; их авторы, политик Богумир Шмерал и писатель Иван Ольбрахт, посетили Советскую Россию еще в 1920 году. Завершают ее заметки Марии Майеровой и Йозефа Чапека, которые побывали в СССР в мае 1938-го, за несколько месяцев до судетского кризиса и Мюнхенского соглашения. При этом о некоторых текстах можно говорить как о своего рода «опорных». Помимо уже упомянутых Шмерала и Ольбрахта, это отрывки из «Что я видела в СССР» Марии Майеровой (1926); описания поездки в Москву в 1927 году, вышедшие из-под пера четырех авторов разных политических взглядов (историки Йозеф Копта и Вацлав Тилле, писатель Владислав Ванчура, культуролог Зденек Неедлы); репортажи Адольфа Гоффмейстера, Юлиуса Фучика и Марии Пуймановой о первой пятилетке (1931—1932); отрывки из двух книг историка Яна Славика, в которых описана эволюция, которую СССР претерпел с 1927-го по 1932 годы; импрессионистические тексты Витезслава Незвала и Гезы Вчелички о Москве (1934—1935) и, наконец, картина Москвы в 1938 году, с одной стороны, данная убежденной коммунисткой Майеровой, а с другой, — левым либералом Чапеком.
Важную роль в представленных текстах играет тема восприятия СССР в Чехословакии, иногда с упором на те или иные внутричехословацкие проблемы. Однако потенциального российского читателя скорее заинтересуют описание жизни в Советской России, зарисовки Москвы и Ленинграда, детали, подмеченные иностранным наблюдателем, может быть, не беспристрастным, но, как правило, не погруженным в контекст и потому подмечающим то, что для жителя СССР было привычно и рутинно. Речь идет и о деталях советского быта, которые иногда выглядят весьма контрастно в сравнении с авторским же пафосом относительно нового мира и верой в передовую роль СССР. Важны также свидетельства о тех или иных исторических событиях и встречах с политиками, писателями, художниками. Так, Шмерал описывает свои встречи с руководством партии большевиков, включая Ленина и Троцкого, атмосферу 1 мая 1920 года в Петрограде; Карел Тейге пишет о похоронах Фрунзе в 1925-м; Йозеф Копта — о демонстрациях оппозиции 7 ноября 1927 года в Москве и их подавлении; Франц Вайскопф — о Первом съезде советских писателей. Поскольку тексты охватывают период в 18 лет — от гражданской войны и военного коммунизма до укрепления власти Сталина, идеологического поворота в сторону неоимперства, социального консерватизма и «Большого террора», — то и Советский Союз виден в них в исторической динамике; различия между годами разрухи, НЭПа, первой пятилетки и эпохой, когда «жить стало лучше, жить стало веселее», при сопоставлении разных текстов бросаются в глаза. В этом смысле тексты чешских авторов — при всех необходимых поправках на их идеологическую предвзятость и «взгляд со стороны» — могут служить достаточно ценным историческим источником.
Отличительная черта антологии, которая может показаться спорной, но, по нашему мнению, относится к числу ее несомненных достоинств — то, что речь идет не просто о сборнике текстов, а о воплощении авторской концепции, которая раскрывается как в композиции книги, так и в трех сопроводительных текстах, написанных редакторами-составителями.
Предисловия посвящены анализу двух обстоятельств, которые, помимо «поколенческого» феномена, важны для разговора о путешествиях чехословацких интеллектуалов в СССР. Первое из них — это место чехословацких «паломничеств» в общеевропейском контексте. Именно анализу этого контекста и конкретно действиям советского режима, направленным на расширение своего влияния в Европе, посвящено первое предисловие «Советская общественная дипломатия и западные интеллектуалы» (автор Даниэла Коленовска). Речь идет о краткой истории построения системы советской soft power в «капиталистической» Европе. Советская пропаганда, как указывает исследовательница, уделяла большое внимание попыткам обратиться к «простым людям» западных стран через головы их правительств, для чего использовались различные методики; отсюда и ориентация на лидеров общественного мнения, скептически настроенных к правящим кругам и капитализму как таковому[5]. Конечно, чехословацкие интеллектуалы, приезжавшие в Советский Союз, не были столь известны в Европе, как Ромен Роллан или Джордж Бернард Шоу, однако в общественно-политической жизни их страны голос многих из них был вполне заметен и влиятелен.
Второе обстоятельство — это контекст чешской истории, вернее чешско-русских отношений. Россия для истории современной чешской нации — это большой «Другой», наряду, разумеется, с немецкоязычным миром; но если немецкоязычный мир — это «Другой» знакомый, «взаимодействие и противодействие» которому, по словам историка Франтишека Палацкого, собственно говоря, логику этой истории и определяет, то Россия — это «Другой» энигматический, феномен полумифический, в иные годы «лицо не действующее, но очень важное», а иногда (как в годы Первой мировой войны и анабазиса чехословацкого легиона) вдруг оказывающий решающее влияние на чешскую жизнь. Еще во времена чешского Национального возрождения сформировались две традиции: русофильская — с отношением к России как к «большому славянскому брату», который придет на помощь в самый трудный час, то есть в некотором смысле как к исторической силе, которая позволит осуществить чешскую национальную идею[6], и традиция скептического отношения к России или во всяком случае к ее властям, воспринимаемым как потенциальная угроза, в том числе для самобытности и национальной свободы других славянских народов. При этом носители этой традиции нередко с симпатией относились к российской либеральной и социалистической оппозиции, что предопределяло у части из них, не исключая и первого президента Чехословакии Томаша Гаррига Масарика, если не приятие, то во всяком случае интерес к феномену большевизма.
Во втором предисловии (Катержины Шимовой) на фоне проанализированного выше исторического контекста рассказывается краткая история создания в Чехословакии институций, посвященных налаживанию отношений с СССР («Новой Россией», как его нередко называли), не все из которых изначально были связаны с коммунистической партией, но которые так или иначе или подпадали под ее влияние, или исчезали.
Ключевым для демонстрации замысла составителей антологии является послесловие под названием «Путешествия в утопию» (его автор также Катержина Шимова). Именно там отстаивается основная гипотеза составителей сборника о том, что межвоенные чехословацкие интеллектуалы воспринимали СССР прежде всего как утопию. Если предисловия написаны подчеркнуто в «сухом», фактографическом стиле, то послесловие носит полемический характер. Шимова, анализируя тексты, включенные в антологию, опирается на семиотический подход, рассматривая их как своего рода «гипертекст», который может быть проанализирован через «поэтику пространств». По мнению автора, бóльшая часть текстов о путешествиях в СССР построена по одной модели, восходящей к архаичному, присущему волшебным сказкам мотиву «инициации» и обретения героем сакрального знания или навыков путем приобщения к утопическому пространству-времени.
Большинство представленных в антологии текстов действительно имеют композиционное и смысловое сходство, которое определяется не только общим предметом описания. Как отмечает Катержина Шимова, для утопического жанра характерна стилизация под путевые заметки об отдаленной, незнакомой, экзотической стране, которая тем не менее может служить примером для подражания и перестройки «профанного» мира. Для описания Советской России во многих текстах, представленных в антологии, характерен ряд ключевых мотивов.
Первый из них — собственно мотив путешествия в иное, «зачарованное», пространство, в «место, которого нет» — во всяком случае на привычных политических картах мира. Эта тема (выпадения Советской России из мира — как с позитивными, так и с негативными коннотациями) во всяком случае в 1920-е воспринималась в Чехословакии как нечто очевидное. В манифесте созданного в 1924 году «Общества экономического и культурного сближения с новой Россией» констатируется, что современное чешское общество — несмотря на упомянутую выше роль России в чешском культурно-политическом дискурсе — «почти ничего не знает о СССР»:
«Безусловно, это особая ирония, что мы создаем сегодня чешское общество для сближения с Россией. Если вспомнить, чем Россия всегда для нас была, что в XV веке, что в XIX, как вся чешская жизнь находилась под влиянием чешско-русских отношений, название нашего общества может казаться издевательским. Но самое странное, что это действительно необходимо, что нынешнее состояние отношений между нациями и государствами таково, что прямо требует этого» (с. 53).
Зденек Неедлы в 1925 году на одной из лекций говорил, что СССР — это «страна не от мира сего», более таинственная, чем Конго или Марс (с. 198). А Карел Тейге словно вторил ему: «Путешествие в Москву и Ленинград более экзотично, чем в центральную Африку» (с. 224).
Дело было не только в идеологической пропасти между Европой и СССР, но и в чисто практических проблемах: добраться до Советского Союза было делом сложным[7]: «Большое искусство — просто попасть туда, в частном порядке это практически невозможно», — отмечал публицист Франтишек Клатил в 1931 году (с. 379). Конечно, ситуация не всегда была столь драматичной, как в 1920-м, когда в Советскую Россию приехали «первопроходцы» из Чехословакии[8], однако поездка в СССР не была простой и на протяжении всего межвоенного периода. В предисловии Даниэлы Коленовской подробно описана история появления «Интуриста» и других советских организаций, практика визитов так называемых «рабочих делегаций», в составе которых (если речь не шла о коммунистах, которые могли приехать по партийной линии), как правило, приезжали чехословацкие интеллектуалы. Всего, по подсчетам историка Яна Ломичека, в Советской России и СССР в 1920—1938 годах побывали около 18 тысяч чехословацких граждан (при этом часть из них приезжала на длительный срок как специалисты или рабочие — число тех, кто ездил в СССР в краткосрочные поездки, в среднем составляло около 500 человек в год) (с. 58).
Но дело, конечно, было не только в физических препятствиях, лежавших на пути из Чехословакии в СССР. Как писал Адольф Гофмейстер: «Очень просто поехать в Россию. Очень трудно, впрочем, покинуть ЧСР» (с. 440). СССР в текстах сборника предстает другим пространством не только физически, но и метафизически. Важную роль здесь приобретает мотив границы. Собственно, граница «социалистического отечества» — один из самых ранних топосов советской культуры, наделенных сакральным смыслом. Роль символической межи между мирами для большинства чехословацких путешественников играет граница Польши и СССР. Пересечение ее сродни инициации, переходу из профанного в сакральное пространство; «Эта чудесная страна на самом деле существует!» — восклицает, пройдя таможенный контроль, Витезслав Незвал, и он же сетует на обратном пути: еще час поездки, и «мое лицо наткнется на ржавую проволоку старого мира» (с. 519, 537). «Последнюю станцию капиталистического мира» и по контрасту с ней — первую советскую станцию описывает и Геза Вчеличка. Случаются и курьезы: внимательный наблюдатель Франтишек Клатил на станции Негорелое изучает не советский агитпроп, а подростка-беспризорника, который вычесывает вшей. Но, как правило, въезжая на поезде в СССР, путешественники испытывают эйфорию и экстаз, что на примере Юлиуса Фучика анализирует, в частности, Томаш Гланц[9].
Центр сакрального пространства СССР, безусловно, Красная площадь, по словам Марии Майеровой, это «ковчег, везущий драгоценный груз от берегов прошлого к берегам будущего». Метафизическое измерениевообще очень важно для описания Советского Союза. Множество авторов, иногда сами того не замечая, описывают советскую идеологию и ее практическое воплощение как квазирелигиозный феномен, пишут об энтузиазме и вере (в социализм или «в пятилетку») как основах советской жизни: «Большой энтузиазм и почти религиозная вера в пятилетку и в будущее огромной страны» (Франтишек Клатил, с. 381), «Пятилетка — вавилонская башня людской гордости, которую, наконец, удастся достроить» (Мария Пуйманова, с. 480), «Обожествление технической культуры и цивилизации» (Богумил Матезиус, с. 231).
Но Советская Россия — это не только иное пространство, там по иному течет время, что отражено в названии знаменитой некогда книги Юлиуса Фучика «В стране, где завтра уже означает вчера». Заглавие это многогранно — здесь, конечно, есть и то значение, которое подчеркнули в свое время советские переводчики («В стране, где наше завтра уже стало вчерашним днем»), но присутствует и более глубокий смысл: в Советском Союзе время идет быстрее, чем в остальном мире, в нем нет сегодняшнего дня, и даже день завтрашний, наступив, немедленно превращается во «вчерашний». Фучику вторит и архитектор Бедржих Фойерштейн: «В СССР нет сегодняшнего дня — все для завтрашнего». Впрочем, это не исключает того, что «советскими глазами на нас смотрит смысл нашего времени», — как пишет другой архитектор Иржи Крога (с. 424—425).
СССР — это не только метафизический образ будущего, но и предвестник реального будущего, которое, как убеждены авторы текстов, непременно ждет буржуазную Европу, включая Чехословакию. «Ленточка с надписью “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” и “РСФСР”. Эти буквы надо помнить и надо выучить эти слова, потому что это завтрашний день мира», — утверждает Иван Ольбрахт (с. 123). Для Эгона Эрвина Киша Советская Россия уже в 1927 году опережает Запад «на сто лет». Мария Пуйманова уверена: «В СССР начинается будущий век человечества», сопоставимый по своему значению с эпохой раннего христианства» (с. 476).
Но едва ли не самое главное, что отличает СССР от «профанного» мира — это мотив «нового человека». Советский Союз воспринимается не только как иное время и пространство, но и как движение к новой фазе развития человечества, к «комплексному превращению человека в существо нового типа, в нового, советского, человека» (с. 760). Меняется и внешний облик этого человека (культ весны, молодости, силы), и его качества, главным из которых становится коллективизм, стремление быть «деталью» в «машине» справедливого общества. Авторы, конечно, не ограничиваются декларациями и приводят практические примеры воспитания новых людей. Словами Фучика, в СССР «из человека вырастает человек»: «Четыре года назад из деревни пришел неграмотный, грязный, ничего не понимающий… спустя год он стал ударником», а сейчас спешит в Парк культуры на филармонический концерт (с. 357). Геза Вчеличка описывает образцовых советских детей, которые прыгают с вышек ОСОАВИАХИМа и хотят быть летчиками и челюскинцами: «Нетерпеливые детские мечты, смелые и трудные, венчаются общим пионерским кличем, полным нетерпения помогать людям, посадить цветок счастья в каждом пролетарском сердце» (с. 551). В новых людей, «адептов посвящения», превращаются и граждане Чехословакии, посетившие СССР. Лучше всего эта идея выражена знаменитыми словами, которыми открывается «Правда о Советской России» Шмерала: «Я возвращаюсь из другого мира, возвращаюсь новым человеком».
Есть, впрочем, тот, по образу и подобию кого создается «новый человек». Конечно, это Ленин. Особенно ценны в антологии отрывки, авторы которых пишут о личном впечатлении от личности Ленина, в частности Иван Ольбрахт, который видел его на вечере памяти Свердлова. По Ольбрахту, Ленин — «самый сильный человек мира», но при этом в нем нет «никакого демонизма», он один из массы, и именно от ее лица он действует (с. 136). Это не мешает Ленину быть «самым великим строителем, которого знала история», и пророком революции, которого Ольбрахт сравнивает со святым Павлом. Геза Вчеличка спустя 15 лет развивает ту же мысль: «Ленин — это все, что мы видим и что делаем вместе с пролетарской массой… это вещь великая, простая, и неизбежная: Сталин — это тоже Ленин». Неудивительно, что в стихотворении Йозефа Горы, которым завершается антология, Советский Союз именуется просто: «Страна Лениния».
Чем заняты «новые люди»? Здание Утопии еще не готово — советские люди строят его. Мотив строительства — наиболее частый при описании конкретных советских реалий. Строятся как конкретные физические объекты (дома, города, ДнепроГЭС и Магнитка), так и новое общество, «новые люди». Сочетание физического и метафизического планов приводит авторов к суггестивной картине главной стройки человечества, центр которой — Москва. «Стройплощадка Москва. Красный родильный дом Москва. Склад новых людей, четырех миллионов — Москва» (Геза Вчеличка, с. 556). Разумеется, контраст советского ландшафта с «мертвой» Европой разителен: «Германия печальна. Пустые, мертвые города, стоящие заводы, не дымящие трубы, ничего в Европе нового. А когда вы едете по СССР, по какой угодно дороге, стройка сменяет стройку, как будто вся страна в лесах» (Адольф Гоффмейстер, с. 442).
Наконец, для описаний СССР чрезвычайно важен еще один мотив — это мотив «правды» и воздействия этой правды на старый мир: «адепты посвящения» возвращаются из Утопии в профанный мир, чтобы нести ему «свет с востока». Словом «правды» и являются, собственно, путевые заметки о СССР, недаром текст Шмерала, положивший начало жанру, назван именно «Правда о Советской России».
Адепты «правды» активно защищают свою позицию от мнимых или действительных противников: «Каждый человек, который в СССР не был, прекрасно знает, как там все устроено, и стыдит человека, который там был» (Мария Пуйманова, с. 475), отвергая, как ей кажется, нелепые представления обывателей о жизни в Советской России. «Видели ли вы голод, который убивает миллионы? Видели ли вы переполненные тюрьмы и муки, которые переживают заключенные?» — задает в 1932 году вопрос от имени воображаемого оппонента Юлиус Фучик и убежденно сам же на него отвечает: «Нет! Нет!» (с. 370). Многие авторы напрямую иронизируют над представлениями об СССР как стране жестокости и бесправия, считая своим долгом сообщить, что в Москве не едят младенцев, что автора не расстреляли за то, что он гулял по улицам и фотографировал их.
В своем стремлении к «правде» авторы не стремятся «приукрасить действительность». Многие из них признают, что их оппоненты в каких-то деталях могут быть правы, сами описывают недостатки советского быта, соглашаются, что советская власть не всегда действует гуманно с «обывательской» точки зрения. Словами Ивана Ольбрахта: «Революция сильная. Революция твердая. Сильная и твердая, как буря, которая сметет все трухлявое и гниющее и наполнит воздух озоном… есть и несчастные, которых стоит пожалеть» (с. 133). Тот же Юлиус Фучик не отрицает, что в СССР есть «недостатки», он их видел и готов перечислить (в их числе и нехватка самого необходимого, и многочасовые очереди). Но это «проблемы не упадка, а роста»: советская нужда подобна «одежде на теле ребенка, который вырастает из нее» (с. 371). Вторит ему Гоффмейстер: «Я видел огромную стройку без украшательств. Деталей не было. У дома не было дверных ручек. СССР — это огромный скелет того, что будет» (с. 442).
Последняя фраза подводит нас к теме быта. Описанные чешскими авторами — зачастую талантливыми писателями — картины советского быта 1920—1930-х принадлежат к наиболее интересным фрагментам антологии. Тот же Адольф Гоффмейстер — автор приведенной выше цитаты, восторженно настроенный по отношению к СССР, — создает несколько бытовых зарисовок о коммунальном московском быте начала 1930-х, которые больше напоминают сатиру, чем панегирик. Тут и квартирный вопрос: «Мебели в квартирах нет, зато много агитационных плакатов», «Люди из лесных чащ, тундры, деревень и степей стремятся в города за работой — квартир нет, кроватей нет» (с. 444) — и даже описание общественных уборных в стилизованном письме Яну Вериху: «Вдоль стены над обложенными кафелем отверстиями в полу сидят рядом на корточках со спущенными штанами граждане СССР, курят, читают газеты и размышляют. Некоторые из них, оказавшиеся соседями, ведут разговоры. Я не шучу — двое из них говорили о боге» (с. 448—449). Но вывод, который делает из этой зарисовки Гоффмейстер, парадоксален: «Русским плевать на детали, гигиену и время», а грязь советских общественных уборных — доказательство того, что русским людям не свойствен ложный стыд и у них, напротив, хорошо развито чувство самоиронии.
Тема быта объединяет апологетические тексты с теми, чьи интонации носят иной характер. Один из авторов, смотрящих на СССР критическим взглядом, — историк Ян Славик. В антологии представлены отрывки из двух его книг — о втором (1927) и третьем (1932) путешествиях в СССР. Их сопоставление позволяет увидеть разницу между двумя историческими эпохами: в 1927 году Славик признает успехи НЭПа[10] и советской пропаганды, которой удалось, оставаясь диктатурой, создать «иллюзию гражданской свободы и товарищества». При этом он отмечает, что люди объективно устали от агитпропа и революций вообще: «Ни история, ни психология ничего не знают о перманентной революции» (с. 216). Победу Сталина над Троцким он считает предвестником «русского термидора».
Этот «термидор», однако, выглядел несколько иначе, чем представлял себе Славик. В 1932 году он отмечает, что господствующим настроением стал страх, а не энтузиазм, а ситуация со снабжением вновь ухудшилась: «Недостаток всех необходимых для жизни товаров породил в советском государстве особые касты, которых нет в Европе. Это большевистская партия и рабочие заводов» (с. 492—493); речь идет уже не об идейности большевиков, а о чисто материальных выгодах, которые они имеют. Отдельный яркий сюжет его книги посвящен поиску в продаже лимонов — Славик не нашел их нигде в СССР: «Просить лимон было даже стыдно, когда люди стояли в очередях за хлебом» (с. 492).
Ряд авторов, интересующихся советской индустриализацией (отмечающие важную роль немецкой техники, а также американских технологий и менеджмента), отмечают ее «догоняющий» и, в принципе, вторичный характер: «Все, что Советы с напряжением сил многомиллионного народа делают и строят — на Западе уже существует», — пишет Франтишек Клатил. Ян Славик признает, что «вся страна в лесах», но констатирует, что причина этого состоит в том, что «старое сгнило, а нового не успевают построить». Того же мнения и Фердинанд Пероутка: «15 лет страна стояла. Неудивительно, что теперь она, наконец, опять начала работать и стоит в лесах… Но у нас в Европе леса уже сняли… в вашем поколении много людей, которые на заводы обратили внимание только в России и считают завод какой-то российской спецификой» (с. 469).
Множество бытовых зарисовок, в целом создающих безрадостную картину советской жизни, можно найти и в отрывках из книги Франтишека Клатила «Ненадолго в СССР» (1931). Поездка иностранной делегации в колхоз обернулась абсурдистским сюжетом (автобус сломался, затем въехал в яму — в итоге в месте назначения никакого колхоза вообще не оказалось), предместья Москвы описаны как нищие и убогие: «Я, конечно, не мог предположить, что русские рабочие живут лучше, чем наши капиталисты, но что они живут лучше наших рабочих, я предполагал. Правдой, однако, оказалось, что русский пролетариат живет гораздо хуже чехословацкого» (с. 387).
От автора, дающего такие оценки, можно было бы ожидать резкого осуждения советского эксперимента. Однако в реальности сравнение СССР и Европы в тексте Клатила складывается не в пользу последней:
«В СССР вера в завтрашний день, а здесь страх и опасения перед завтрашним днем. Там — волны энтузиазма и песни радости. Здесь — боль, разочарование и грусть миллионов. Там — любовь к родине и коллективное сотрудничество в огромной работе. Тут — моральное разложение и плач над руинами. Можно ли не любить Союз Советских Социалистических Республик, не восхищаться им?» (с. 390).
В этой и подобной им цитатах, возможно, кроется ключ к разгадке логики мышления и поведения чешских левых интеллектуалов — тех из них, кто не стоял на явно коммунистических позициях (не исключая и президента Эдварда Бенеша и его политических спутников, пошедших в середине 1930-х на союз с СССР). Советские реалии могут быть жестокими и убогими, но образ советской утопии, ее энергетика были настолько мощны и притягательны, что в некотором смысле становились реальнее самой реальности — так достигался эффект той самой «метафизической правды» о Советской России.
Ответ на вопрос, можно ли не любить Союз Советских Социалистических Республик и не восхищаться им, пришлось давать уже послевоенным поколениям чешской интеллигенции. Антология же «Путешествия в утопию», собравшая тексты их предшественников, помимо перечисленных выше достоинств, убедительно показывает, как чешские интеллектуалы в поисках выхода из тупика, в котором, по их мнению, оказалась межвоенная Европа, сконструировали иллюзию, в которую сами же и поверили. Плодами их мечтаний и надежд воспользовались после войны отнюдь не мечтатели, а представители «реальной политики», прошедшие суровую сталинскую школу.
[1] Černý V. Paměti I (1921—1938). Brno, 1994. S. 116.
[2] См.: Бобраков-Тимошкин А. «Сегодня в России, а завтра и у нас!» Чешские споры о русской революции // Неприкосновенный запас. 2017. № 5(115). С. 178—198.
[3] Далее номера страниц рецензируемой книги, откуда берутся цитаты, даются в скобках.
[4] Логично, что подавляющее большинство чехословацких граждан, посещавших в межвоенный период СССР — и тем более оставлявших об этих посещениях какие-либо свидетельства, — придерживались или прямо коммунистических, или во всяком случае левых взглядов. Авторы, которые категорически не принимали СССР, в эту страну не ездили. Лишь нескольких авторов, представленных в антологии, можно отнести к либералам-несоциалистам (Йозеф Чапек, Ян Славик, Фердинанд Пероутка, Вацлав Тилле), но и их взгляды далеки от антисоветизма. При этом, разумеется, в Первой Республике возник и значительный корпус текстов, посвященный анализу происходящего в Советской России с антибольшевистских позиций (наиболее значительным из которых можно считать «Русский кризис» первого премьера независимой Чехословакии Карела Крамаржа).
[5] Об этой же теме более подробно см.: Фокс М.Д. Культурная дипломатия Советского Союза и ее западные гости. М., 2015.
[6] Здесь следует отметить, что после большевистской революции значительная часть чешских русофилов (в частности наиболее известный из них Карел Крамарж) отнеслась к ней и к «социалистическому строительству» резко негативно; в то же время русофильские традиции впоследствии — в преддверии и особенно после Второй мировой войны — способствовали утверждению в чешском обществе авторитета Советского Союза, который даже теми, кто не симпатизировал коммунистам, начал постепенно восприниматься как своего рода реинкарнация старой «славянской», «братской» России. Этому способствовала как перемена риторики и идеологии самого советского режима, так и деятельность некоторых «национальных коммунистов», например Зденека Неедлы.
[7] Ситуация, несколько упростившаяся в 1920-е, впоследствии вновь начала меняться в сторону ужесточения. Ян Славик в 1932 году писал, что в 1927-м, располагая средствами, иностранцы могли путешествовать по СССР практически свободно, а за следующие пять лет все изменилось (поездки организовывались только через «Интурист», появились ограничения на поселение в гостиницах, продажу билетов и так далее).
[8] Описание путешествия Ивана Ольбрахта и его спутника Эмануила Вайтауэра заслуживает длинной цитаты: «Путь с поддельными документами из Берлина через недавно созданные балтийские республики, где их, к немалому удивлению, приняли за официальную чехословацкую делегацию с поручением наладить отношения и встречали с официальными почестями, длился пять недель. […] Сама дорога от Нарвы через границу до приграничного Ямбурга на санях, которые лошади тащили по тающему снегу, длилась целый день. Полгода спустя обратный путь был не менее рискованным. Ольбрахт с накладной бородой путешествовал с документами австрийского офицера, умершего в российском плену. Из Нарвы в Штеттин по заминированному Балтийскому морю его вез германский военный корабль. Его тогдашняя подруга вместе с Вайтауэром […] возвращались опасным северным путем, от Вайда-Губы в норвежский Варде, где их арестовали на какое-то время за нелегальное пересечение границы. Тем же путем пытались вернуться трое французских делегатов конгресса Коминтерна, но погибли в штормовом море» (с. 59).
[9] Glanc T. Příliš rychlé, příliš rychlé, příliš silný je ten dojem. Entusiasmus a extáze Julia Fučíka v jeho textech o Sovětském svazu // Podhajský F.A. (Ed.). Julek Fučík — věčně živý! Brno, 2012. S. 187—197.
[10]«Да, в Москве до сих пор немало плохо одетых людей (мне показалось, что москвичи покупают себе одежду за большие деньги у самых нечистых на руку наших рыночных торговцев), товары в Москве (кроме продуктов) дороги, у Москвы есть болезненные проблемы. Но нельзя назвать замученным город, который после тяжелых лет с утроенной силой возвращается к жизни, где численность населения растет такими темпами, как в Америке, и где улицы полны народа… Конечно, есть прослойка, которая обоснованно может говорить о страшных несправедливостях, но это жалкое меньшинство “бывших людей” вряд ли может предъявлять свои страдания… за недовольство всей Москвы или России. В подавляющем большинстве у жителей Петербурга и Москвы я не заметил никаких следов нетерпеливого желания, чтобы нынешний режим был свергнут. За границей, однако, представление, что подавляющее большинство жителей России недовольны режимом и мечтают об освобождении, для многих людей становится аксиомой» (с. 205).