«танец медведей», упадок или иррациональная идентичность?
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2018
[стр. 132—202 бумажной версии номера]
Иван Жигал (р. 1993) — аспирант кафедры истории южных и западных славян Белорусского государственного университета (Минск). Сфера научных интересов — Центральная и Юго-Восточная Европа в XX веке, история идей.
Медведи по-прежнему танцуют
Австрийско-хорватский философ Борис Буден настаивает на том, что «историю посткоммунизма следует рассказывать с конца»:
«Так мы убережемся от многих иллюзий: например, по поводу того, что посткоммунизм является переходной исторической фазой, которая в один день начинается, а в другой — заканчивается, выполнив, таким образом, свое предназначение»[1].
Мне кажется, эта история могла бы начаться 14 июня 2007 года, когда представители австрийского фонда «Четыре лапы» забрали у семьи мечкарей[2]Станевых из села Гецово трех последних дрессированных медведей-танцоров в Болгарии — последних, оставшихся на территории Европейского союза. За восемь лет до этого «Четыре лапы» открыл недалеко от города Белица на юго-западе Болгарии парк для реадаптации танцующих медведей к естественной среде. Огороженный участок горного массива Рила площадью в двенадцать гектаров стал местом научения медведей свободе: прежде всего у них вынимали из носа холку (специальное металлическое кольцо, с помощью которого мечкар управлял животным), а после подталкивали к самостоятельной добыче пищи и зимней спячке — в общем, к естественной жизни дикого зверя. Как бы там ни было, свобода эта все равно носит условный характер. К примеру, у приученных к жизни в доме медведей навык самостоятельной добычи пищи атрофировался, они не могут охотиться, а потому сотрудники парка заняты креативным кормлением: они прячут пищу в дуплах деревьев и под камнями, закапывают в землю или, разрезав на мелкие кусочки, разбрасывают на большой территории. В общем, чтобы поесть, медведь должен хорошенько потрудиться.
Самое большое разочарование для сотрудников — те моменты, когда медведи, иной раз увидев человека, «становятся на задние лапы и начинают раскачиваться слева направо. Словно клянчат, как раньше, хлеб, конфету, пиво, ласку, освобождение от боли. Боли, которой им давно никто не причиняет»[3].
История об этих медведях легла в основу книги польского журналиста Витольда Шабловского «Танцующие медведи. Репортажи о перестройке» (2014), рассказывающей о трансформациях, которые ряд стран Восточной и Юго-Восточной Европы пережили за последние 25 лет. Готовя свои репортажи для «Газеты выборчей», Витольд Шабловский обратил внимание, что имеющиеся в этих странах тенденции можно вписать в общую рамку:
«И вот однажды до меня дошло, что в большом числе посткоммунистических стран происходит одинаковый процесс. Наступает момент усталости, людей утомляют перемены. Перестройка начинает их мучить. И я понимал, что это необходимо как-то описать. Сейчас об этом уже написано, но в тот момент, когда я начал об этом думать, еще никто об этом не говорил — мы восхищались переменами, которые у нас так прекрасно получались, мы радовались. А я знал, что во все большем количестве мест на самых разных уровнях эти изменения уже начинают откликаться недобрым эхом. Тогда как раз я и услышал историю про медведей, которых учат быть свободными, а они учатся, учатся, учатся, но в определенный момент делают шаг назад. Или два шага назад, или пять — и просто возвращаются к танцу, которому их научили. И я посчитал, что это все о нас, что стоит про это рассказать»[4].
Посткоммунистические преобразования, от которых выиграли далеко не все, ностальгия по относительной социально-экономической стабильности эпохи коммунистических режимов в Восточной Европе — вкупе с усталостью от сложности и многообразия современного мира — привели к тому, что страны Центральной и Юго-Восточной Европы переживают сейчас триумф нелиберальных и популистских демократий[5]: правые популисты обещают «восстановить единство нации» и легко разрешить сложные задачи.
Посмотрев на политику некоторых правящих партий (в Венгрии — «Фидес», в Польше — «Право и справедливость»), на поведение коррумпированных социал-демократов в Румынии, на недавнюю победу на парламентских выборах в Чехии партии медиамагната Андрея Бабиша (его называют «местным Берлускони»), на электоральные успехи «Народной партии — Наша Словакия» Мариана Котлебы в 2016 году, можно сказать, что «танцующие медведи» — удачная метафора нынешнего состояния восточноевропейских обществ, прежде всего — их реакции на процесс посткоммунистических трансформаций.
«Иррациональная идентичность» — реакция на «упадок» Восточной Европы
К проблемам нынешнего общественно-политического состояния Восточной Европы тесно примыкает и ощущение утраты своеобразного духа, придающего региону его особость — того, что делает Восточную Европу собственно восточной.
Американский эссеист польского происхождения — то ли еще Якуб, то ли уже Джейкоб — Микановски, пытаясь вывести из разнородности и сложности элементов, лежащих в основе восточноевропейской жизни, какое-то общее представление о Восточной Европе, пишет, что само это место исчезает:
«[Исчезает] не как физическое пространство, но как идея. С чем бы ни ассоциировался этот регион — с общим опытом оккупации и исключения, постоянно ощущаемым грузом экономической отсталости, сокровенными воспоминаниями о поражениях, — все это исчезло или по крайней мере уже не то, каким было прежде. Поезжайте в Прагу, Варшаву, Братиславу, Вроцлав, Дебрецен, Тимишоару или Таллин. Пройдитесь по улицам. Посетите торговые центры и салоны мобильной связи. Откуда вы можете знать, что вы не в Бремене, Шарлеруа, Ньюкасле или Фарго? Магазины все одинаковые. «Marks & Spencer», «H&M», «C&A». Люди одеваются одинаково. Они смотрят одно и то же, ездят на одних и тех же машинах. Где “трабанты”, наполовину сделанные из дерева, и миниатюрные “фиаты” прошлых лет? Поддавшись гомогенизирующим силам глобализации и процветания, Восточная Европа находится в процессе забвения»[6].
В самом первом приближении может показаться, что высказывание это — содержащее в себе ставшую уже общим местом критику глобализации с приписываемыми ей характеристиками гомогенизации и стандартизации пространств — не прибавляет к нашему знанию ничего нового. Однако мне кажется, что его можно поместить в более широкий контекст, связанный с самой спецификой модерна и амбивалентным характером его «работы». Модерн, в основу которого положена просвещенческая установка на отказ от традиции в пользу рационализации всех сфер жизни, или, иными словами, отказ от прошлого ради будущего, в то же время характеризуется появлением исторического чувства, с помощью которого, как пишет немецкий философ Герман Люббе, «компенсируется утрата чувства знакомого в культуре, утрата, обусловленная темпом изменений. Необходимость таких усилий увеличивается прямо пропорционально процессу модернизации»[7]. Продолжая линию рассуждений о модерне как о специфической темпоральной структуре, включающей в себя компенсаторные иррациональные реакции, российский философ Виталий Куренной отмечает, что в ситуации ускорения технологической и социальной динамики современного общества, в которой прошлое все быстрее становится прошлым, «возникает спрос на способы ориентации в мире, обладающие определенной устойчивостью»[8]. В частности высокий уровень нестабильности и сложности современного мира, выливающийся в перманентный кризис идентичности, вызывает соблазн «выбрать иррациональную, но от этого не теряющую своей эмоциональной насыщенности партиципативную идентичность»[9], которая может иметь как религиозный, так и национально-этнический характер.
В этой связи разговор об «исчезновении Восточной Европы» может быть рассмотрен как попытка вернуть региону чувство его исторической уникальности, то есть того, что делает его отличным от других мест. И если теоретический ход Джейкоба Микановски заключается в том, чтобы начать разговор о Восточной Европе за пределами стереотипов, как о «месте неожиданного космополитизма, переплетения регионов, индивидуальная ограниченность и самодовольство которых составляют порой нечто большее, чем сумма их частей»[10], то восточноевропейская политическая практика последних лет показывает, что имеет место обратный процесс, направленный на (вос)производство стереотипов, отказ от космополитизма и подчеркнутую апелляцию к национальным особенностям и традициям.
Показательной в этом плане выглядит риторика руководства стран «Вышеградской группы»[11], отказавшихся размещать у себя беженцев согласно принятым в 2015 году в Брюсселе миграционным квотам для стран-участниц ЕС. Она строится на утверждении, что допуск «чужеродных элементов» станет угрозой для однородных обществ Польши, Чехии, Словакии и Венгрии. В качестве яркого примера наблюдаемого в Восточной Европе спроса на символическую продукцию иррационального свойства может служить и интронизация Иисуса Христа королем Польши, церемония которой прошла в ноябре 2016 года в Кракове в присутствии польского президента и премьер-министра. Идея эта берет свое начало в первой половине XX века; у польской медсестры Розалии Целакувны случилось видение, во время которого ей было объявлено, что спасение Польши возможно лишь в случае коронации Христа. Несмотря на важную роль костела в жизни польского общества, епископат польской католической церкви долгое время был против коронации, еще в 2008 году считая подобную церемонию «неуместной и ненужной». Однако менее, чем через десять лет, инклюзивная фигура Христа, чье Царство есть не от мира сего, получила исключительную польскую прописку[12].
Annus mirabilis 1989
И успех «танцующих медведей», и спрос восточноевропейских обществ на иррациональное, являясь по своей сути звеньями одной цепи, относятся к актуальному настоящему восточноевропейской жизни, начало которого было положено событиями 1989 года. Попытка ретроспективного, и с разных точек обзора, взгляда на «год чудес» может позволить немного лучше понять причины разочарования общественного сознания восточноевропейцев в преподанном им варианте модерности.
В начале 1980-х годов, будучи молоденькой студенткой, Марта Кржистофович принимала участие в деятельности польского независимого профсоюза «Солидарность», за что власти ее, конечно же, преследовали. Антикоммунистические революции 1989 года в Восточной Европе положили конец местным политическим режимам, а вместе с ними — и советскому контролю над регионом. Спустя двадцать лет после этих событий, отвечая на вопрос своего друга, шотландского журналиста и историка Нила Ашерсона, о том, что же можно счесть успехом революций 1989 года, Марта выразилась предельно лаконично: «У меня есть стакан апельсинового сока, неподцензурная газета для чтения и паспорт в ящике стола. Вполне достаточно»[13].
Пожалуй, эта чеканная формула — самый оптимистичный вариант описания того, что произошло со странами бывшего восточного блока после падения коммунизма. И, конечно, это самое сжатое описание «наследства 1989-го»: эпоха товарного дефицита закончилась, можно без проблем открыть принесенный из магазина «тетрапак» (или даже выдавить свежий сок из апельсинов), газета, не прошедшая цензуры, есть реализация права на свободу мысли и высказывания, а евросоюзовский паспорт в ящике стола воплощает право на свободу передвижения.
Так или иначе, триада «сок-газета-кофе», будучи в некотором роде подлинно материалистической, позволяет, несмотря на всю проблематичность разговора о революциях 1989 года в Восточной Европе, утверждать, что они, помимо всего прочего, были «революциями, осуществленными во имя нормальности»[14]. Британский исследователь Тим Бизли-Маррэй, наметивший именно такой способ разговора о 1989-м и его последствиях, вспоминает случай, о котором рассказал историк Джо Моран:
«Моя любимая история о Берлинской стене — это история о восточном берлинце, который взял три книги из Американской мемориальной библиотеки в Западном Берлине за несколько дней до того, как в августе 1961 года стена была построена, а затем вернул их 10 ноября 1989 года. Эта история, кажется, содержит в себе способность каждодневных рутинных практик выдержать самые драматические перерывы и верность людей мирским задачам и коллективным правилам. Она является также симптоматичной для всех событий, произошедших в ноябре 1989 года, которые были действительно революцией повседневности: они заключались о том, чтобы ездить взад-вперед и гулять по городу, посещать друзей, ходить на работу и возвращать библиотечные книги»[15].
В нормальности действий, последовавших за падением Берлинской стены, будь то визит одного частного человека к своей тетушке в западноберлинский район Шарлоттенбург или поход другого частного человека в гипермаркет «Альди» за шоколадкой «Риттер-спорт», Бизли-Маррэй усматривает возможность говорить о 1989 годе как о феномене, у которого нет одной публичной истории, но есть множество частных:
«В действительности 1989 год был правом на жизнь, которая была бы нормальной и, следовательно, запоминающейся только в частной сфере. Речь идет о том, чтобы не иметь истории в великом историческом смысле этого слова»[16].
Несмотря на привлекательность описания событий и последствий 1989 года в терминах «возвращения нормальности» или «революции повседневности», такой подход нуждается в дополнении критической перспективой.
Борис Буден обращает внимание на тот факт, что для языка посткоммунистической трансформации характерна странная метафорика: обучение демократии, экзамен на демократию, школа демократии, демократия в пеленках и так далее.
«[Подобные языковые практики отражают] парадокс, который является самым большим скандалом новейшей истории: люди, которые только что доказали свою политическую зрелость в демократических революциях 1989—1990 годов за одну ночь впали в детство»[17].
Если еще вчера этим людям удалось одолеть режимы, в устойчивости которых свободный демократический мир, тративший огромные ресурсы для борьбы с коммунистическим монстром, не сомневался до последнего момента, то уже сегодня те, кто прогнал его голыми руками, превратились в детей, нуждающихся в надлежащем воспитании.
Впрочем, скандал этот не удостоился должного внимания, так как стоящий за ним ход мысли хорошо и давно знаком:
«Дети посткоммунизма […выросли] на коммунистической логике исторического детерминизма. Однако тогда это был двигатель классовой борьбы, что уверенно вел общество к лучшему, бесклассовому будущему. Быть свободным означало признавать железные законы истории и повиноваться им»[18].
С крушением коммунизма место прежнего двигателя заняли свободный рынок и либеральная демократия. Там, где Тим Бизли-Маррэй видит начало множества частных историй, Борис Буден усматривает одну возможную Историю — историю работы посткоммунистических обществ, желающих, чтобы их приняли в глобально-капиталистическую систему западной либеральной демократии. Ретроспективный взгляд на последние почти тридцать лет жизни стран Восточной Европы позволяет в этом убедиться: лозунги и идеи, под которыми осуществлялись революции 1989 года, быстро растворились — вместе с первоначальной эйфорией по поводу завоеванной свободы.
Чешский культурный критик и журналист Йозеф Брож показывает это на примере битвы двух Вацлавов — Гавела и Клауса[19]. Вацлав Гавел защищал «неполитическую политику» — демократию, действующую в согласии с гражданами; в пику ему Вацлав Клаус продвигал «парламентскую демократию», при которой главные решения принимают депутаты, а люди остаются в стороне. Если первый считал, что ключевым для развития общества является «общественное движение», которое охватит самые широкие слои общества, то второй отводил главную роль «политическим партиям», являющимся самым эффективным инструментом изменений в стране. Если Вацлав Гавел был пророком революции гражданской, то Вацлав Клаус — пророком революции экономической. В конечном счете, c победой на парламентских выборах 1992 года клаусовской «Гражданской демократической партии», возникшей после раскола политического движения «Гражданский форум», этого воплощения гавеловского политического идеала, начинается отсчет эры Вацлава Клауса. «Бархатную революцию» сменяет революция приватизационная.
Закат «эры Гавела» был типичен для восточноевропейских стран начала 1990-х годов. Бывшие диссиденты, потерпев поражение в «большой политике», возвращались в богемно-академические круги, откуда изначально и вышли, или серьезно вовлекались в какие-то отдельные аспекты общественной жизни — правозащитную деятельность, экологические движения и так далее.
Параллельно изменениям в политической сфере происходили и изменения в экономике. Если после революций 1989 года ожидания большинства простых людей были связаны с чем-то вроде «скандинавской модели» — сочетания частично регулируемой рыночной экономики с социально-ориентированным государством, — то очень скоро стало понятно, что ожиданиям этим было не суждено сбыться. Отказавшись от плановой экономики, восточноевропейские страны импортировали, по меткому выражению Нила Ашерсона, «неразбавленную версию тэтчеризма, гораздо более сильную, чем когда-либо допускали у себя британцы»[20]. Пакет реформ, аналогичных «плану Бальцеровича» в Польше, включавшему в себя такие меры, как отмена контроля над ценами, отмена льгот и субсидий государственным компаниям, приватизация и широкий доступ иностранных инвестиций в страну, был реализован в той или иной мере в других восточноевропейских странах. Будучи «чересчур либеральными» и «недостаточно социальными», реформы повлекли за собой безработицу (в большинстве стран региона, но не во всех, конечно), сильное имущественное расслоение и рост социального неравенства, деградацию или ликвидацию механизмов социальной защиты. Ответом стала вполне закономерная тоска по недалекому социалистическому прошлому.
Петер Эстерхази, затрагивая в одном из своих текстов первой половины 1990-х годов ситуацию в посткоммунистической Венгрии, предлагает представить своего гипотетического соотечественника, социальный опыт которого противится происходящим вокруг изменениям:
«Его так воспитали, он привык к тому, что в основе своей непредсказуемый и враждебный мир позволял ему спать спокойно, обеспечивая некий минимум социальных гарантий. Сегодняшний мир — без гарантий. И неудивительно будет, если мой соотечественник, как какой-нибудь неблагодарный клошар, придет к мысли, что в тюрьме он хоть крышу над головой имел. И то правда: мы, венгры, жили по-барски, хозяйничая в самом веселом бараке соцлагеря, а теперь удивляемся с кислой миной, обнаружив, что стали поденщиками свободы»[21].
Вместе с тем в этом мире без гарантий «поденщики свободы» получили компенсацию — возможность потреблять. Польская журналистка и культурный критик Агата Пызик, автор книги «Бедные, но привлекательные: культурные схватки в Восточной и Западной Европе» (2014)[22], описывая польскую экономику после 1989 года, обращается к «магии западного товара», «его почти метафизическому влиянию на посткоммунистическую психику»:
«То, что тогда происходило с Польшей, может емко представить одной фотографией: открытие первого “Макдональдса” в центре Варшавы. На церемонию собралась вся интеллектуальная элита Варшавы, поспешившая туда, чтобы съесть свой первый “Биг-Мак”. На снимке вы можете увидеть интеллектуальных легенд, писателей и поэтов, ошеломленных возможностью посидеть на пластиковом стуле. Это была Америка, это была мечта. Ленту разрезал не кто иной, как Яцек Куронь, некогда легенда левой оппозиции, он произнес небольшую речь. Я многое отдала бы, чтобы услышать, что же Куронь говорил первым людям соцблока, которым предстояло вонзить зубы в легендарные булочки. Это то, за что мы боролись и, наконец, получили? Такими были горизонты ожиданий членов “Солидарности”, то, за что они сидели в тюрьмах?»[23]
Однако в выпаде левого интеллектуала — в духе расхожей идеи о «предательстве интеллектуалов» — можно увидеть и критику экспансии современного транснационального капитализма, ярким образчиком которого является «Макдональдс». Здесь — казалось бы, неожиданно — можно провести параллель между левой критикой капитализма и борьбой против «экономического неоколониализма», которую пропагандирует ряд националистических и/или популистских партий Восточной Европы. К примеру, польский историк Матей Ручак обращает внимание, что призывы покончить с неоколониальным статусом Польши заняли важное место в риторике «Права и справедливости» в ходе выборной кампании 2015 года[24].
Вместе с тем риторика о — якобы существующей — экономической подчиненности Западу встраивается в более широкую риторику о том, что западная культурная модель (политкорректность и прочее) «навязывается» Восточной Европе; именно это с сочувствием воспринимается немалой частью восточноевропейских обществ. Целый комплекс негативных эмоциональных состояний (разочарование в новом порядке и усталость от него, восприятие его как навязанного, ощущение утраты собственной уникальности вследствие проникновения транснационального капитализма, избирательные ностальгические чувства по коммунистической эпохе; ощущение, что крах соцлагеря обернулся обманом масс) конвертировался во вполне ощутимую поддержку политических партий, строящих свою риторику на рессентименте по отношению к революциям 1989 года[25].
И в свете этой перспективы формула Марты Кржистофович «стакан апельсинового сока — неподцензурная газета — паспорт», может выглядеть и не столь обнадеживающей. Собственно, как не таким уж радужным выглядит и состояние дел в нынешней Восточной Европе. Возможно, мы наблюдаем ее упадок — и в смысле целеполагания, и в смысле результата последних 28 лет. Впрочем, такого рода «упадок», «декаданс» идеи свободы есть важнейшая составная часть проекта модерности. Особенно в этом регионе.
[1] Буден Б. Двадцятий чоловік // ПроStory. 2014. 17 августа (http://archive.prostory.net.ua/ru/articles/636-2014-08-26-20-59-51).
[2] Мечкари (от болг. «мечка» — медведь) — этнопрофессиональная группа болгарских цыган, которая зарабатывала на жизнь представлениями с дрессированными медведями.
[3] Шаблоўскі В. Танец мядзведзяў. Рэпартажы пра перабудову(https://34mag.net/post/tanec-myadzvedzyay).
[4] Рэпарцёр без межаў: інтэрв’ю з Вітальдам Шаблоўскім(https://34mag.net/post/rehparcjor-bez-mezhay).
[5] Понятию и моделям нелиберальной демократии в Центральной Европе посвящен аналитический доклад «Обратим ли транзит? Случай Центральной Европы», подготовленный научным сотрудником Института гуманитарных наук (Австрия) Антоном Шеховцом для «Legatum Institute» (Лондон) (www.li.com/activities/publications/is-transition-reversible-the-case-of-central-europe). В контексте проблем, с которыми сталкивается сейчас сама современная идея демократии, о происходящих в Восточной Европе политических деформациях последнего времени пишет, к примеру, профессор политологии Принстонского университета Ян-Вернер Мюллер: www.foreignaffairs.com/articles/140736/jan-werner-mueller/eastern-europe-goes-south.
[6] Mikanowski J. Goodbye, Eastern Europe! // Los Angeles Review of Books. 2017. January 27 (https://lareviewofbooks.org/article/goodbye-eastern-europe/).
[7] Люббе Г. В ногу со временем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 94—113.
[8] Куренной В. Иррациональная сторона Рационального // Отечественные записки. 2013. № 1(52) (www.strana-oz.ru/2013/1/irracionalnaya-storona-racionalnogo).
[9] Там же.
[10] Mikanowski J. Op. cit.
[11] Совещательное политическое объединение четырех государств региона — Чехии, Словакии, Венгрии и Польши. Создано в 1991 году.
[13] Ascherson N. A Time When Hope Replaced Repression // The Guardian. 2009. August 2 (www.theguardian.com/world/2009/aug/02/protest-berlinwall).
[14] Beasley-Murray T. Ruins and Representations of 1989: Exception, Normality, Revolution // Gafijczuk D., Sayer D. (Eds.). The Inhabited Ruins of Central Europe. Re-imagining Space, History, and Memory. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013. P. 31.
[15] Ibid. P. 32.
[16] Ibid.
[17] Buden B. Children of Postcommunism // Radical Philosophy. 2010. Vol. 159. January—February. P. 18—25.
[18] Ibid.
[19] Брож Ё. Чэшская палітыка. Казка пра двух святых Вацлаваў: Гаўла і Клаўса// ARCHE. 2009. № 6(81). С. 194—197.
[20] Ascherson N. Op.cit.
[21] Эстерхази П. Невозможно похитить Европу. О новой европейской меланхолии // Он же. Записки синего чулка и другие тексты. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 169—170.
[22] В «Неприкосновенном запасе» была опубликована обстоятельная рецензия на эту книгу: Суслов А. Объясняя свой мир себе и другим // Неприкосновенный запас. 2015. № 5(103). С. 280—292.
[23] Pyzik A. Poor but sexy: Culture Clashes in Europe East and West. London: Zero Books, 2014. P. 18.
[24] Ручай М. Польша как колония // Гефтер. 2016. 4 марта (http://gefter.ru/archive/17724).