Перевод с английского Андрея Герасимова и Михаила Масловского под общей редакцией Михаила Масловского
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2018
Перевод Андрей Герасимов., Михаил Масловский
[стр. 3—33 бумажной версии номера] [1]
Майкл Манн — социолог, профессор социологии в Университете Калифорнии (Лос-Анджелес, США)
Этот очерк пытается уточнить истоки, механизмы и результаты автономной власти, которой государство обладает по отношению к основным группам гражданского общества. Хотя аргументация здесь излагается в достаточно общем виде, она опирается на большой и еще продолжающийся исследовательский проект, посвященный развитию власти в человеческих обществах[2]. На данный момент мои обобщения, относящиеся к аграрным обществам, довольно смелы, но относительно индустриальных я буду более сдержан. Я определяю государство, а затем следую тому, что это определение подразумевает. Две значимые компоненты определения, централизованность и территориальность, обсуждаются по отношению к двум типам государственной власти, которые обозначены как деспотическая и инфраструктурная. Автономия как деспотической, так и инфраструктурной власти преимущественно вытекает из уникальной способности государства предоставлять территориально централизированную форму организации.
Сегодня нет необходимости доказывать, что большинство общих теорий государства были ложными, поскольку являлись редукционистскими. Они сводили истоки государства к предсуществующим ему структурам гражданского общества. Это, по-видимому, справедливо в отношении марксистской, либеральной и функционалистской традиций в теории государства, каждая из которых рассматривала государство главным образом как арену борьбы классов, групп влияния и индивидов, а в функционалистской версии — как воплощение общей воли (в более современной терминологии — базовых ценностей, или нормативного консенсуса). Хотя такие теории расходятся по многим пунктам, их объединяет отрицание того, что в руках государства может находиться значительная автономная власть. Однако, несмотря на вполне содержательную критику такого редукционизма[3], равно как и самокритику, проистекающую из постоянного использования термина «относительная автономия» в работах современных марксистов[4], сохраняется странное нежелание эту автономию анализировать.
Одно из препятствий на этом пути было по своей сути политическим. Основная альтернативная теория, которая очевидным образом признает автономию государства, ассоциируется с довольно неприглядной политикой. Имеется в виду милитаристская традиция в теории государства, получившая воплощение в начале ХХ века в работах преимущественно немецких авторов — таких, как Людвиг Гумплович, Густав Ратценхофер и Карл Шмитт. Они видели в государстве физическую силу, и, поскольку, по их мысли, она была движущей силой всех общественных процессов, милитаристское государство доминировало над экономическими и идеологическими структурами, которые выделяли редукционистские теории. Но научные достоинства их теорий были вскоре поглощены политическими ассоциациями с социал-дарвинизмом, расизмом, прославлением государства, а затем и с фашизмом. Ирония истории заключалась в том, что милитаристская теория потерпела поражение на поле битвы от объединенных сил марксистской России и либерально-демократических и функционалистских западных союзников. С тех пор мы мало что слышали непосредственно об этой теории. Но ее косвенное влияние ощущалось, особенно в последнее время, благодаря работам таких немецких авторов, как Макс Вебер, Отто Хинтце, Александр Рюстов, Франц Оппенгеймер, на каждого из которых в той или иной степени повлияла немецкая милитаристская традиция.
Я не призываю вернуться к этой традиции даже в ее теоретическом плане, поскольку при ближайшем рассмотрении она также оказывается редукционистской. Государство само по себе — по-прежнему ничто: оно лишь является воплощением физической силы в обществе. Государство не представляет собой арену, на которой разрешаются внутренние экономические и идеологические вопросы, — скорее это арена, на которой мобилизуется военная сила для использования внутри страны, но прежде всего в международных отношениях.
Обе эти теории обладают определенными достоинствами, но обе они неполны. Что же произойдет, если мы объединим их в единую теорию? Мы получим преимущественно дуальную теорию государства. Она будет содержать два измерения: внутренний экономический/идеологический аспект государства и военный, международный аспект. В современной ситуации в сравнительной социологии, где преобладает веберианство, испытавшее сильное влияние марксизма, анализ отношений внутри государства скорее всего сосредоточился бы на классовых отношениях. Но, поскольку на государство воздействуют в этом случае два типа групп влияния, возникает определенное пространство, в котором государственная элита может маневрировать, противопоставлять интересы классов интересам военных фракций и других государств, тем самым обеспечивая себе автономную сферу и долю автономной власти. Объединение этих двух теорий позволяет нам провести предварительный анализ автономии государства.
Именно к такому выводу пришла теория государства, представленная в работе Теды Скочпол «Государства и социальные революции»[5], которая в равной степени опирается на идеи Маркса и Вебера. Скочпол с энтузиазмом ссылается на двухмерную схему государственной организации Отто Хинтце, которая заключается, «во-первых, в структуре социальных классов, во-вторых, во внешнем порядке государств по отношению друг другу и во всем мире в целом», — последнее проинтерпретировано Скочпол в терминах военной силы. Эти два «основных набора задач» выполняются «совокупностью административных, полицейских и военных организаций, возглавляемых и более-менее координируемых исполнительной властью», для которой из общества извлекаются ресурсы. Эти ресурсоемкие административные и принуждающие организации являются «основой государственной власти как таковой». Подобная власть может быть использована с той или иной степенью автономии против правящего класса, против внутренних партий «голубей» или «ястребов» или против иностранных государств[6]. Сходной точки зрения придерживаются Чарльз Тилли[7] и Энтони Гидденс[8].
Я не хочу совершенно отказываться от этой двухмерной схемы, в которую я сделал собственный вклад в виде детального анализа английских государственных финансов в 1130—1815 годы[9]. Все эти работы выходят за рамки редукционизма. Их идеи могут получить дальнейшее развитие, что позволит проникнуть в суть проблемы автономии государственной власти, ее природы, степени и последствий. Но, чтобы сделать это, мы должны совершить более радикальный и в каком-то смысле парадоксальный разрыв с редукционизмом. В этой статье я буду доказывать, что государство — это просто арена, место, и именно в этом источник его автономии.
Определение государства
Понятие государства, безусловно, не является четко определенным. Основная проблема состоит в том, что большинство определений включают в себя два различных уровня анализа: «институциональный» и «функциональный». Государство может быть определено исходя из образующих его институтов или осуществляемых им функций. Преобладающим является смешанный, но главным образом институциональный подход, впервые предложенный Максом Вебером. С этой точки зрения, государство включает в себя четыре основных элемента:
1) совокупность различных институтов и представляющего их персонала;
2) централизация, предполагающая, что политические отношения исходят из центра;
3) территория с четко определенными границами;
4) монополия на введение обязательных для исполнения правовых норм, подкрепленная монополией на средства физического насилия[10].
Исключая последнее из этих положений, мы будем следовать данному определению. Но все же оно содержит в себе разнородные элементы, преобладающим из которых является институциональный: государство отличает прежде всего центральное положение его дифференцированных институтов. Однако это определение содержит также и функциональный элемент: сущностью функций государства является монополия на установление обязательных для исполнения правовых норм. Тем не менее основной интерес для нас будут представлять та совокупность централизованных институтов, обычно называемая государством, а также власть их административного персонала, высший слой которого может быть обозначен термином «элита государства». Основной вопрос, стоящий перед нами, связан с природой власти, которой обладают государства и их элиты. Отвечая на этот вопрос, я буду противопоставлять элиту государства и группы, основания власти которых лежат вне государства, в «гражданском обществе». В соответствии с моделью власти, принятой в данной работе, они могут быть разделены на три типа: идеологические, экономические и военные группы. Следовательно, вопрос состоит в том, что представляет собой власть элиты государства в отличие от власти идеологических движений, экономических классов и военных элит.
Что мы понимаем под «властью государства»? Как только мы начинаем размышлять над этой банальной фразой, мы сталкиваемся с двумя различными смыслами, в которых могут обладать властью государства и их элиты. Можно обозначить как деспотическую власть элиты такие действия, которые эта элита в состоянии предпринять, не вступая в какие-либо переговоры с группами гражданского общества. Различия в масштабах такой власти могли быть столь огромны, что мы не будем пытаться измерить их сколько-нибудь точно. Китайский император как сын неба «владел» всем Китаем и мог поступить по своему усмотрению с любым индивидом или группой на своей территории. Римский император так же обладал властью, которая была в принципе неограниченной, если не считать незначительной сферы, номинально контролируемой сенатом. Некоторые европейские монархи эпохи абсолютизма претендовали на безграничную власть. Современная советская партийно-государственная элита как «попечитель» интересов масс так же обладает значительной деспотической властью. Деспотическая власть может быть наглядно измерена способностью правителей «рубить головы с плеч» и без хлопот удовлетворять свои прихоти с помощью подручных. Деспотическая власть — это именно то, что в литературе обычно подразумевается под «автономной властью».
Но существует и второй смысл, в котором можно говорить о «власти государства», особенно в современных капиталистических демократиях. Мы можем называть инфраструктурной властью способность государства проникать в гражданское общество и обеспечивать выполнение политических решений на всей своей территории. Такая власть была сравнительно слабой в упомянутых государствах прошлого, но она получила значительное развитие во всех индустриальных обществах. Когда сегодня жители стран Запада жалуются на усиление власти государства, это не стоит принимать на счет деспотической власти. Прошли лишь сорок лет с момента принятия всеобщего избирательного права в некоторых развитых капиталистических государствах, а политические права этнических меньшинств и женщин продолжают расширяться. Высказываемое недовольство более справедливо в отношении инфраструктурной власти государства. Такая власть сегодня огромна. Государство может оценивать размер нашего дохода и благосостояния в целом, облагать их налогами; государство хранит обширную информацию о своих гражданах; оно в состоянии навязать свою волю в любом месте на собственной территории; его влияние на экономику очень значительно; оно даже обеспечивает многих из нас средствами к существованию (государственная служба, пенсии, пособия и так далее). Государство проникает в повседневную жизнь в большей степени, чем когда-либо ранее в истории. От Аляски до Флориды, от Шетландских островов до Корнуолла — нигде не скрыться от инфраструктурной власти современных государств.
Но кто контролирует подобные государства? В целом в странах капиталистической демократии существование «автономной элиты государства» менее вероятно, чем в обществах прошлого. В этих странах большинство политических руководителей являются выборными и сменяемыми. Считаем мы демократию подлинной или нет, лишь немногие станут оспаривать тот факт, что политики в значительной степени контролируются группами гражданского общества, а также подчинены требованиям закона. Ричард Никсон или Жак Шабан-Дельмас[11] могли не платить налоги, другие современные публичные политики могли накапливать значительные богатства, посягать на гражданские права своих оппонентов и держаться за власть, используя недемократические методы. Но они не могут экспроприировать или убивать политических противников и отважиться на ниспровержение Конституции, частной собственности или индивидуальных свобод. Когда такое все-таки случается, мы воспринимаем это как переворот, революцию или грубое нарушение норм. Если мы обратим внимание на государственных чиновников, то так же не обнаружим существенной автономной власти над гражданским обществом с их стороны. Возможно, следует отметить, что тайные решения политиков и бюрократов нередко вторгаются в нашу повседневную жизнь самым бесцеремонным образом. Но их способность изменить основные правила игры и перераспределить власть внутри гражданского общества крайне незначительна без поддержки мощного социального движения.
Таким образом, государства в условиях капиталистической демократии слабы в одном смысле, но сильны — в другом. Они слабы «деспотически», но сильны «инфраструктурно». Следует четко различать эти два типа государственной власти. Первое из этих понятий означает власть элиты государства над гражданским обществом. Второе — способность государства проникать в гражданское общество и централизованно координировать его деятельность посредством своей инфраструктуры. Второй тип власти допускает возможность того, что само государство — просто орудие сил гражданского общества, то есть что оно совсем не имеет деспотической власти. Эти два измерения власти аналитически могут считаться автономными. На практике между ними, конечно, может существовать определенная взаимосвязь. Например, чем сильнее инфраструктурная власть государства, тем больше объем обязательных для исполнения правил и, следовательно, тем выше вероятность деспотической власти над отдельным индивидом, а также, возможно, над маргинальными группами и меньшинствами. Все инфраструктурно мощные государства, включая капиталистические демократии, сильны по отношению к индивидам и более слабым социальным группам, но капиталистические демократии слабы по отношению к доминирующим группам — по крайней мере в сравнении с государствами прошлого.
Эти два измерения государственной власти дают нам четыре идеальных типа.
Инфраструктурная координация |
|||
Слабая |
Сильная |
||
Деспотическая власть |
Слабая |
Феодальное |
Бюрократическое |
Сильная |
Имперское |
Авторитарное |
|
Феодальное государство является наиболее слабым, поскольку оно обладает малой степенью как деспотической, так и инфраструктурной власти. Средневековое европейское государство, приближавшееся к этому идеальному типу, находилось под контролем монарха, независимых феодалов, духовенства и городов. Имперское государство обладает собственным аппаратом управления, но имеет лишь ограниченные возможности воздействия на гражданское общество без помощи других групп, пользующихся властью. Оно соответствует понятию патримониального государства, которое использовалось Максом Вебером[12] и Рейнхардом Бендиксом[13]. Такие государства древности, как Египет, Ассирия, Персия и Римская империя, приближаются к этому типу. У меня были сомнения по поводу использования термина бюрократическое государство, поскольку он часто вызывает негативные ассоциации. Однако бюрократия обладает большими организационными возможностями, но она не может ставить свои собственные цели; бюрократическое государство контролируется группами гражданского общества, а их решения осуществляются с помощью государственной инфраструктуры. К этому типу приближаются современные капиталистические демократии. Авторитарное государствопредполагает более институциолизированную форму деспотизма, в которой соперничающие группы не могут избежать рамок инфраструктуры государства и не существуют отдельно от государства (что отличает бюрократический тип). Вся власть в обществе сосредоточена в руках государства. Оно обладает значительной деспотической властью над группами гражданского общества и развитой инфраструктурой для ее осуществления. В той или иной степени к этому типу приближаются нацистская Германия и Советский Союз. Но они, по-видимому, пожертвовали определенной частью инфраструктурного контроля ради усиления деспотической власти. Это не означает отрицания того факта, что такие государства содержат в себе конкурирующие группы влияния, которые могут иметь опору в «гражданском обществе». Но в авторитарном государстве власть осуществляется директивами его органов, поэтому такие группы соревнуются за непосредственный контроль над государством. Иначе обстоит дело в капиталистических демократиях, где власть правящего класса пронизывает все общество, а государство в целом принимает правила игры и принципы капиталистической экономики.
Все это идеальные типы. Но мой выбор реальных исторических примеров, приближающихся к ним, вскрывает две основных тенденции, требующие объяснения. Во-первых, происходил долговременный рост инфраструктурной власти государства, огромный толчок которому дало развитие индустриального общества, но который заметен и в доиндустриальную эпоху. Во-вторых, в каждый исторический период происходили значительные изменения в степени деспотической власти — недеспотические государства существовали в конце четвертого тысячелетия до нашей эры в Междуречье («примитивная демократия» ранних городов-государств), в первом тысячелетии до нашей эры в Финикии, Греции и Риме, в средневековых республиках и городах, а также и в современном мире. История деспотизма была историей колебаний, а не непрерывного развития. Почему же существует такое расхождение в одном измерении власти при устойчивом развитии в другом?
Развитие инфраструктурной власти государства
Рост инфраструктурной власти государства относится к средствам осуществления политического контроля. Я не буду перечислять ее главные исторические ступени. Вместо этого я дам примеры некоторых техник отправления политического контроля, которые помогли эффективному проникновению государства в социальную жизнь и каждая из которых имеет за собой длинную историю развития.
1) Разделение труда между основными сферами деятельности государства, которые координируются из центра. Его в миниатюре можно наблюдать на полях сражений, где разделение на пехоту, кавалерию и артиллерию, осуществленное государствами, обычно позволяло разгромить противника, у которого рода войск были смешаны, — по крайней мере, в высокоинтенсивных сражениях.
2) Грамотность, давшая возможность выстроить передачу сообщений на государственной территории, а также кодифицировать и хранить своды законов. Гидденс[14] подчеркивает такой аспект государственной власти, как «хранение».
3) Чеканка монет, установление мер и весов позволяет совершаться гарантированному государством товарообмену.
4) Скорость коммуникации, транспортировки людей и ресурсов посредством строительства и поддержания дорог, кораблей, средств связи и тому подобного.
Очевидно, что государства, способные использовать относительно более высокоразвитые формы перечисленных «техник», обладают бóльшими возможностями для инфраструктурного проникновения. Столь же очевидно, что история знает примеры секулярного процесса инфраструктурных усовершенствований.
Вместе с тем ни одна из этих техник не принадлежит исключительно государству. Все они часть общего социального развития и расширения человеческих возможностей по коллективной мобилизации ресурсов. Общества в целом, а не только государства, увеличивают свою власть. Совершенно не обязательно, что такие техники существенно меняют отношения между государством и обществом или открываются впервые только одним из них.
Таким образом, государственная власть в каком бы ни было смысле не происходит из особенных только для нее техник или средств. Все разнообразие таких средств можно разделить на три основных типа: военные, экономические и идеологические. Они характеризуют любые социальные отношения. Государства используют их все сразу, не добавляя каких-то иных средств, характерных только для него. Редукционистские теории становятся возможными именно потому, что государства зависят от ресурсов, которые можно найти и в рамках гражданского общества. Если эти теории и неправильны, то не потому, что государство манипулирует средствами управления, недоступными другим организациям и группам. Государство не является автономным в этом смысле.
Действительно, если эти средства используются в любых социальных отношениях, это только подтверждает, что государство лишь в редких случаях значительно расходится с гражданским обществом. Давайте рассмотрим, что происходит, когда государство открывает новые техники осуществления политического контроля. Характерным примером является грамотность. Первые шаги по распространению грамотности в Месопотамии и, возможно, также в других основных случаях независимого возникновения цивилизации были сделаны внутри государства. В этом отношении государства упорядочили и упрочили два вида возникающих норм: право на частную собственность и права и обязанности общин. Первые пиктограммы и логограммы дали возможность писцам храмов первых городов-государств совершенствовать их систему учета, записывая, кто и чем владеет, кто и что должен общине. Это упрочило социальные отношения, распространившиеся по окружающей территории, и централизовало их. Затем письменность была упрощена до слоговой клинописи, используюсь преимущественно государственной бюрократией и выполняя те же функции. Она стала важной частью роста первых империй третьего и второго тысячелетий до нашей эры, таких, как Аккадское царство. Грамотностью обладали только бюрократы, охранявшие систему правосудия и коммуникации, предоставляя таким образом инфраструктурную поддержку деспотизму, хотя, по-видимому, в некотором подобии союза с экономическим классом собственников.
В дальнейшем польза письменности стала понятна и группам гражданского общества. Во время череды ее новых упрощений до алфавитного письма и появления пергамента в начале первого тысячелетия до нашей эры эпоха преобладания государства закончилась. Первопроходцами в открытии новых техник политического контроля теперь стали не деспотические государства, а децентрализованные группы земледельцев, деревенских жрецов и купцов, организованные в рыхлые федерации городов и племен, как например арамейцы, финикийцы и греки. Начиная с этого момента власть таких федераций могла оспорить власть империй. То, что начиналось как средство деспотизма, продолжилось, подтачивая его, когда эти средства вышли за рамки государства. Государства больше не могли контролировать свои собственные изобретения. Это является чертой всех подобных нововведений, какой бы исторический период мы ни взяли. В наше время мы можем привести в пример статистику, изначально принадлежавшую государству, а впоследствии используемую как метод сбора информации любыми крупными организациями, особенно капиталистическими корпорациями.
Однако нетрудно найти и обратные примеры, когда государства брали на вооружение инфраструктурные техники, открытые гражданским обществом. Индустриализация предоставляет сразу несколько примеров использования Советским Союзом средств коммуникации, надзора и учета, разработанных западными капиталистическими предприятиями (в партнерстве с их государствами). Здесь уже то, что задумывалось в рамках гражданского общества, обернулось государственным деспотизмом. Инфраструктурные техники распространяются вовне тех организаций, которые их изобрели.
Необходимо сделать два вывода. Во-первых, во всей истории развития инфраструктурной власти нет техник, которые принадлежали бы только государству или только гражданскому обществу. Во-вторых, существуют своего рода колебания значения этих акторов в социальном развитии. Я надеюсь показать, что это не просто колебания, а диалектика.
Очевидный вопрос: если инфраструктурная власть является общей чертой общества, при каких обстоятельствах происходит ее апроприация государством? Почему государство в одних ситуациях приобретает деспотическую власть, а в других — нет? Где находятся истоки автономной власти государства? Мой ответ будет состоять из трех частей: необходимости государства, множественности его функций и его территориально централизованного характера. Первые две разработаны в недавних социальных теориях. Третью часть я считаю нововведением.
Происхождение государственной власти
Необходимость государства
Только примитивные общества могут обходиться без государства. В истории не существовало сложных цивилизованных обществ без центров, производящих обязательные к исполнению нормы, пусть и в ограниченных масштабах. Если мы рассмотрим случаи феодальных государств, то увидим, что даже они обычно появляются из более сильных централизованных предшественников, чьи порядки так или иначе поддерживаются слабыми преемниками. Феодализм возникает или в виде попытки приостановить распад когда-то единого государства (как было в Китае или Японии), или в качестве раздела добычи среди победивших завоевателей[15]. Западноевропейский феодализм воплощал в себе обе эти истории, хотя и в разных пропорциях в зависимости от региона. Законы европейских феодальных государств были усилены нормами, происходившими из римского права (особенно имущественного), из христианских кодексов поведения, из германских представлений о преданности и чести. Таков лишь мимолетный взгляд на процесс, к которому я еще вернусь — постоянной диалектики движения между государством и гражданским обществом.
Общества, обретшие государства, обладали более значительными шансами на выживание. Мы не имеем перед собой примеров безгосударственных обществ, далеко отошедших от примитивного состояния, но зато есть множество примеров государств, вобравших или уничтоживших такие общества. Когда безгосударственные общества завоевывали те, что обладали государствами, они либо развивали собственные государственные структуры, либо приводили покоренных к регрессу. На это есть социологические объяснения. Существуют только три альтернативных основы для социального порядка: сила, обмен и обычай. Сам по себе ни один из них не является эффективным в долгосрочной перспективе. В одном случае возникают обстоятельства, которым неадекватен обычай, в другом — торг становится неэффективным и разрушительным. Даже голая сила, как показал Парсонс, может в конце концов оказаться недостаточной. Принимаемые как должные и одновременно обеспеченные силой правила стратегически необходимы, чтобы связывать чужаков друг с другом. Необязательно, чтобы все правила были установлены одним государством-монополистом. Хотя случай феодализма является крайним выражением этой тенденции, большинство государств существуют в цивилизациях со множеством центров власти, которые также предоставляют определенные нормативные правила поведения. Тем не менее большинство обществ склоняются к тому, чтобы некоторые правила, особенно касающиеся защиты жизни и собственности, устанавливались монопольно и являлись прерогативой государства.
Автономная власть государства в конечном счете происходит именно из этой необходимости. Деятельность госслужащих нужна как обществу в целом, так и отдельным группам, получающим выгоду от существующих законов, выполнение которых обеспечивается государством. Из этого в свою очередь вытекает возможность эксплуатации населения — рычаг для достижения узких государственных интересов. Используется ли рычаг, зависит от многих условий, для анализа которых мы еще не ввели в анализ наличие кадровых госслужащих с их собственными интересами. Но потребность [общества в правилах] — первоисточник государственной власти.
Многообразие функций государства
Вопреки утверждению редукционистских теорий большинство государств на практике не ограничивались исполнением какой-либо единственной функции. Их функции являлись чрезвычайно многообразными. Как допускает двухмерная модель, мы можем выделить внутренние (экономические, идеологические) и внешние (военные) функции государства. Но существуют также различные виды деятельности, каждый из которых является функциональным для определенных социальных групп. Это можно проиллюстрировать обращением к четырем, вероятно, наиболее распространенным формам государственной деятельности.
1) Поддержание внутреннего порядка. Это может отвечать интересам всех, по крайней мере всех законопослушных, граждан государства. Данная функция может также ограждать большинство от узурпации со стороны групп, обладающих социальным и экономическим могуществом. Но, возможно, наибольшее значение имеет здесь защита существующих отношений собственности от неимущих масс. Эта функция, по-видимому, служит прежде всего интересам экономически доминирующего класса.
2) Военная оборона либо агрессия, направленная против внешних врагов. «Партия войны» редко включает в себя все общество или даже один определенный класс внутри него. Оборона может быть действительно коллективной; агрессия обычно опирается на более специфические интересы. Такие интересы могут разделяться «младшими сыновьями», не имеющими прав наследства, либо какой-то фракцией аристократии, купечества или капиталистов. В системе нескольких государств война обычно втягивает межгосударственные союзы, сложившиеся на основе общности религии, этнического происхождения или политической философии. Эти интересы лишь в редких случаях могут быть сведены к экономическому классу.
3) Поддержание транспортной и коммуникационной инфраструктуры: дороги, судоходные реки, системы информационного обмена, денежного обращения, мер и весов, рыночной торговли. Хотя лишь немногие государства монополизировали все эти виды деятельности, все государства отвечали по крайней мере за некоторые из них, регулируя их из центра. Это соответствовало «общим интересам» и более специфическим интересам групп, занятых в торговле.
4) Экономическое перераспределение: распределение ограниченных материальных ресурсов между различными экологическими нишами, возрастными группами, полами, регионами, классами и так далее. Эта функция заключает в себе сильный элемент коллективизма. Тем не менее во многих случаях перераспределение затрагивает специфические группы, особенно экономически неактивные, зависящие от поддержки государства. Экономическое перераспределение имеет также международное измерение, поскольку государство обычно регулирует внешнюю торговлю и валютный обмен — единолично или в союзе с другими государствами. Это также создает особую группу влияния внутри торгового слоя, которая, однако же, редко приходит к согласию по вопросам торговой политики.
Эти четыре задачи необходимы для всего общества либо для входящих в него групп влияния. Наиболее эффективно они осуществляются управленческим персоналом централизованного государства. Выполнение этих задач ставит государство в функциональные взаимоотношения с разнородными, часто взаимно пересекающимися группами, между которыми оно может маневрировать. Любое государство, включенное в многообразные властные отношения, может противопоставлять друг другу различные группы влияния.
Следует отметить, что один из примеров такой стратегии «разделяй и властвуй» часто являлся предметом социологического анализа. Это относится к «переходному государству», действующему в условиях глубоких экономических преобразований в процессе перехода от одного способа производства к другому. При этом не существует единого господствующего класса, а государство может использовать противоречия между традиционными группами влияния и вновь возникающими группами. Такое положение дел рассматривалось в обеих классических теориях стратификации. Маркс анализировал попытки Луи Бонапарта натравливать друг на друга фракции промышленного и финансового капитала, мелкой буржуазии, крестьянства и пролетариата, чтобы расширить собственную власть. Это «бонапартистское балансирование» особо подчеркивалось Никосом Пуланзасом[16], хотя Маркс (как и Пуланзас) недооценивал способность Бонапарта добиться успеха[17]. Макс Вебер был поражен способностью прусского государства использовать утрачивающий экономическое влияние класс землевладельцев (юнкерства), чтобы удерживать власть в том политическом вакууме, который был создан нерешительностью поднимающихся буржуазного и пролетарского классов[18]. В обоих случаях разнообразные группы нуждались в государстве, но ни одна из них не могла захватить над ним контроль. Другим примером может служить развитие абсолютизма в Европе. Монархи противопоставляли друг другу феодалов и буржуазию, землевладельцев и горожан. В особенности различались военные функции государства и функции, выполняемые по отношению к экономически господствующим классам. Государства использовали войну как средство уменьшения своей зависимости от классов[19].
Все это знакомые примеры маневрирования государства между классами или фракциями классов. Но возможности такого маневрирования гораздо более значительны, если государство вовлечено в многообразные отношения с группами, более узкими, а в ряде случаев более широкими, чем классы. Поскольку большинство государств исполняют различные функции, они могут осуществлять разные формы маневрирования, которые могут стать основанием их власти.
Территориально централизованный характер государства
Определение государства выделяет его институциональный, территориальный, централизованный характер. Это является важнейшей предпосылкой власти государства. Как отмечалось, государство не обладает специфическими средствами осуществления власти, отличными от экономических, военных и идеологических. Средства, используемые государством, представляют собой лишь комбинацию этих форм, которые также являются средствами осуществления власти во всех социальных отношениях. Однако власть государства не сводится к ним также и в ином социопространственном и организационном смысле. Только государство обладает централизованной властью над определенной территорией. В отличие от экономических, идеологических и военных групп гражданского общества, властные ресурсы элиты государства исходят из центра и охватывают четко ограниченную территорию. Государство является местом, включающим центр и контролируемую единую территорию. Поскольку основные формы автономной власти государства проистекают из этой его особенности, важно показать, что государство действительно отличается социопространственно и организационно от основных властных групп гражданского общества.
Центры экономической власти — корпорации, торговые дома, поместья, плантации и так далее — обычно находятся между собой в отношениях конкуренции или конфликта. Верно, что по своей внутренней структуре некоторые из них (например, современная корпорация или поместье средневекового феодала) могут быть относительно централизованы. Но, во-первых, они ориентируются на использование экономических возможностей, которое не подчинено четко установленным правилам. Во-вторых, сфера действия современных и некоторых исторических экономических институтов не является территориальной. Они не осуществляют общего контроля над определенной территорией, но контролируют специализированную функцию, которую стремятся распространить за пределы государственных границ при наличии соответствующего спроса. Корпорация «Дженерал моторс» не управляет территорией вокруг Детройта — она управляет сборкой автомобилей и контролирует некоторые стороны экономической жизни своих сотрудников, акционеров и потребителей. В-третьих, в тех случаях, когда экономические институты являлись территориально централизованными (как феодальное поместье), они либо были подчинены контролю имперского государства, либо принимали на себя политические функции (судопроизводство, содержание военных формирований), отбирая их у слабого феодального государства и становясь тем самым «минигосударствами». Таким образом, государство не может быть просто орудием классов, поскольку оно действует в ином территориальном масштабе.
Аналогичные замечания могут быть сделаны относительно идеологических групп влияния, например религий. Идеологии, если они не являются государственными, обычно проникают даже более диффузно, чем экономические отношения. Внутри территории государства они распространяются через сети коммуникации среди различных категорий населения (классы, возрастные когорты, городское и сельское население и так далее). Они также часто пересекают государственные границы. Идеологии могут создавать централизованные институты, подобные церкви, но эти институты обычно организованы в большей степени функционально, чем территориально. Идеологические движения обладают не только духовной, но и социопространственной «трансцендентностью», что является противоположностью территориальным границам государства.
Справедливо, что военная власть в значительной степени пересекается с государством, особенно в государствах современных, которые монополизируют средства организованного насилия. Тем не менее целесообразно провести различие между этими двумя формами власти. Нет возможности остановиться здесь на этой проблеме подробно[20]. Можно сделать лишь два простых замечания. Во-первых, не всякие военные действия наиболее эффективно организуются централизованно: партизанские отряды и феодальные дружины дают пример сравнительно децентрализованной военной организации, которая успешно действовала во многие исторические периоды. Во-вторых, сфера эффективного контроля военной власти не охватывает единой территории. Скорее для него можно выделить два различных радиуса действия.
Военный контроль за повседневным поведением людей требует такого высокого уровня организованного принуждения, логистической поддержки и изъятия прибавочного продукта, что это реализуемо только в рамках тесных связей с вооруженными силами в местностях, обладающей значительными запасами материальных ресурсов. Такие области не распределены равномерно по территории государства, а сконцентрированы в очагах и вдоль линий сообщения. Отсюда военный контроль, например, за крестьянскими хозяйствами оказывается малоэффективным.
Второй радиус позволяет осуществить не столько управление повседневным поведением, сколько расширить границы внешнего подчинения для значительно более обширных территорий. В этом случае население не будет прекращать выплату дани, выполнение ритуалов подчинения, предоставление военной помощи (или по крайней мере не будет восставать), потому что это может привести к карательной операции. Данный радиус действия военной власти обычно был намного более широк, чем территория политического контроля, как великолепно показал Оуэн Латтимор[21]. Такое положение дел остается верным и в наши дни, учитывая возможности современных вооружений. Это верно и для сверхдержав в более узком смысле: они могут устанавливать дружественные режимы и дестабилизировать враждебные, используя лояльные местные военные элиты и собственные военизированные формирования, но не могут подчинить эти режимы своему прямому диктату. Примером может быть британская военная экспедиция на Фолклендские острова, способная нанести поражение аргентинскому режиму и делегитимизировать его, но неспособная обеспечить островам политическое будущее. Логистика «концентрированного принуждения», то есть военной власти, отличается от территориально централизованного государства. Значит, мы должны различать их как два разных способа организации власти. Милитаристская теория государства ложна, потому что военная организация не совпадает с организацией государства.
Организационная автономия государства лишь частична, и во многих случаях она оказывается довольно незначительной. «Дженерал моторс» и капиталистический класс в целом, католическая церковь, феодальные лорды или американские военные способны были влиять на государство, опорой которого они являлись. И все же эти группы не могли сами исполнять функции государства, если только не меняли своей собственной социопространственной и организационной структуры. Автономная власть государства проистекает из этого различия. Даже если какое-то государство должно лишь институционализировать отношения между данными социальными группами, это достигается путем концентрации ресурсов в руках института, который обладает иными социопространственными и организационными чертами по сравнению с этими группами. Гибкость и быстрота действия предполагают концентрацию власти для принятия решений и постоянство персонала. Децентрализованные нетерриториальные группы влияния, которые прежде всего и создают государство, в меньшей степени способны его контролировать. Территориальная централизация обеспечивает государство потенциально независимой основой мобилизации власти, необходимой для общественного развития и существующей только в распоряжении самого государства.
Если мы объединим факторы необходимости государства, множественности его функций, его территориально централизованного характера, то сможем объяснить его автономную власть. За счет этих факторов элита государства получает независимость от гражданского общества, которая, не являясь абсолютной, все же не менее значима, чем власть любой другой группы. Власть данной элиты не может быть сведена к власти других групп ни «здесь и сейчас», ни «в пределе». Государство — это не просто арена классовой борьбы, орудие классового господства, фактор социальной сплоченности, выражение основных ценностей, центр процессов социального распределения, институционализация военной силы (как это имеет место в различных редукционистских теориях). Государство представляет собой особую социопространственную организацию. И поэтому мы можем рассматривать государства как акторов, олицетворенных государственными элитами с их волей к власти, и применять своего рода теорию рационального действия к анализу государственных интересов, что и было предложено Маргарет Леви[22].
Механизмы приобретения государством автономной власти
Разумеется, само по себе наличие государственных интересов не объясняет всей полноты действительной власти государственной элиты. Группы гражданского общества, хотя и организованные немного иначе, могут во многом контролировать ее. Но приведенные нами принципы позволяют сформулировать две гипотезы для объяснения различий во власти государства и гражданского общества:
1) Инфраструктурная власть государства происходит из общественной полезности территориальной централизации, которая не может быть обеспечена собственными силами гражданского общества.
2) Степень деспотической власти государства происходит из невозможности групп гражданского общества контролировать уже установленные формы территориальной централизации.
Следовательно, существуют две фазы в развитии деспотизма: рост государственной централизации, а затем утрата контроля над ней. Сначала централизация, потом эксплуатация подданных — именно в таком порядке.
Так как государства осуществляют такое разнообразие социальной деятельности, то существуют множество способов, с помощью которых они могут завладеть непропорционально большой частью возможностей общества по инфраструктурной координации. Я укажу на три относительно бесспорных примера обретения инфраструктурной власти: за счет экономического перераспределения, за счет применения вооруженных сил для обороны или нападения и посредством постановки задач «догоняющего развития». Все они принадлежат к условиям, благоприятствующим территориальной централизации социальных ресурсов.
Как утверждают антропологи и археологи, государства, перераспределявшие материальные ресурсы, были особенно распространены в ранней истории до того, как стал возможен товарообмен. Разные экологические ниши поставляли свой прибавочный продукт в центральное хранилище, которое впоследствии стало государством. Этот факт остается спорным[23], но тем не менее разделяется многими археологами[24]. «Военный путь» был, пожалуй, наиболее признаваемым среди теоретиков XIX — начала XX века, таких как Герберт Спенсер[25], Людвиг Гумплович[26] и Франц Оппенгеймер[27]. И хотя они преувеличивали его значение, нет сомнений, что большинство древних империй обрели инфраструктурную власть посредством использования централизованной, высокоорганизованной, дисциплинированной и хорошо оснащенной военной силы для защиты и завоевания. Рим — наиболее известный нам пример[28]. Хорошо известна и тактика отстающих в индустриальном развитии государств конца XIX — начала XX века, таких как Франция, Пруссия, Япония и Россия, на вызов их более развитых соперников. Кумулятивное развитие обеспечивалось за счет централизации и мобилизация экономических ресурсов, государственных субсидий и защищаемых заградительными тарифами государственных предприятий[29]. Имеются и более ранние параллели: например, из истории Ассирии и ранней Римской республики, имитировавших достижения предшественников, но более централизованным способом.
Отметим, что во всех перечисленных случаях не экономическая или военная необходимость как таковые увеличивали роль государства. Скорее это происходило из-за полезности экономической или военной территориальной централизации в конкретных исторических условиях. Были и другие типы экономики (например, рыночный обмен) или военной организации (например, феодальная кавалерия или колесницы, оборона замков), которые способствовали децентрализации и таким образом — уменьшению государственной власти. Во всех приведенных примерах основные центры гражданского общества свободно наделяли инфраструктурной властью свои государства. Мое объяснение тем самым начинается в функционалистском духе. Но функции затем присваиваются, и возникает деспотизм. Гипотеза состоит в том, что гражданское общество добровольно отдает ресурсы, а потом теряет контроль и подавляется государством. Как же это происходит?
Давайте для начала рассмотрим избитую тему происхождения государства. В некоторых теориях потеря власти «гражданским населением» является по сути дела автоматической. К примеру, милитаристские теории происхождения государства полагают, что военные лидеры автоматически конвертируют свою временную — в военное время — легитимность в постоянную принудительную власть в мирное время. Как показал Пьер Кластрэ[30], примитивные общества предпринимают значительные меры предосторожности, чтобы их военные лидеры не стали постоянными угнетателями. Похожим образом перераспределительное государство имело множество сдержек против узурпации вождями власти, что сделало его дальнейшее развитие проблематичным. Кажется, что постоянное, принуждающее государство в общем не развивалось в поздней доисторической эпохе. Только в нескольких необычных случаях (связанных с региональными последствиями ирригационного земледелия) «чистые» государства появлялись эндогенно, а затем распространяли свое влияние[31]. Проблема, по-видимому, состоит в том, что централизованные функции могли быть использованы для эксплуатации подданных только при наличии необходимых организационных ресурсов, которые могли появиться только в цивилизованных, стратифицированных, государственных обществах.
Однако если такие общества уже сложились, то наращивание государственной власти в них происходило более явно. Особенно это заметно по увеличению военных завоеваний. Мы достаточно знаем о раннем Риме и других ранних государствах, чтобы расширить спенсеровское понимание «принудительной кооперации». Спенсер считал, что завоевание может передать новые ресурсы в руки захватчиков, что позволяет им получить некоторую степень автономии от групп, появляющихся в этом процессе. Но его аргумент можно распространить также на сферу земледелия. В доиндустриальных условиях увеличение продуктивности труда предполагало напряжение усилий, что легче всего достигалось с помощью принуждения. Военизированная экономика могла увеличить производительность и принести выгоду всему гражданскому обществу (или по крайней мере господствующим группам). Очевидно, что в условиях аграрной экономики принуждение не могло использоваться в рутинном режиме за исключением сфер наиболее концентрированного труда: ирригационного земледелия, возделывания плантаций, горнодобывающих и строительных работ. Это требовало централизованной военной мощи, поскольку централизованные режимы были эффективнее в использовании минимальных военных ресурсов для получения максимального эффекта.
Этот феномен требует разъяснения. В другой своей работе я назвал его «военным кейнсианством» из-за эффекта мультипликатора, производимого военной силой[32]. Этот эффект усиливал деспотическую власть государства над гражданским обществом, потому что задействовал централизованную принудительную кооперацию, в противном случае недостижимую. Данный феномен является примером того, как централизация увеличивает объем доступных обществу ресурсов, а потому ни одна из групп гражданского общества не препятствовала данному процессу. Вместе с тем централизация увеличивает и личные ресурсы влияния государственных элит, которые затем могли быть использованы деспотически против гражданского общества.
При условии, что деятельность государства порождает дополнительные ресурсы, оно обладает логистическими преимуществами. Территориальная централизация давала эффективные мобилизационные возможности для концентрации этих ресурсов против любой социальной группы, даже обладающей превосходящими силами. Группы гражданского общества могут на самом деле поощрять усиление государства. Если государства поддерживают сложившиеся отношения производства, то господствующие классы заинтересованы в эффективной государственной централизации. Если государства защищают общество от внешней агрессии или борются с преступностью, то они могут рассчитывать и на более широкую поддержку. Естественно, что степень централизации будет различаться по своей полезности для интересов гражданского общества в зависимости от способов производства или масштабов проводимых военных операций. Согласно Шмуэлю Эйзенштадту[33], централизация может быть обнаружена и в сфере идеологии. Государство и те интересы, которым оно служило, всегда искали поддержки своему господству в претензии на «универсализм» на своей территории в противоположность частным и партикуляристским связям с родами, поселениями, классами, церквями и тому подобным. На практике государства склонялись к удовлетворению интересов как раз частных групп, но в случае публичной репрезентации себя подобным образом они растеряли бы все претензии на исключительность и легитимность. Государства получали таким образом то, что Эйзенштадт называет «свободно обращающимися ресурсами», не связанными ни с какими частными группами интересов и перемещающимися по всему обществу, понимаемому территориально.
Все это может выглядеть внушительным списком возможностей государства, но все же вплоть до XX века достижения автономной власти были в целом довольно ограниченными и шаткими. Здесь мы сталкиваемся с фундаментальными логистическими и инфраструктурными ограничениями централизованных режимов в экстенсивных аграрных обществах. Таким образом, мы возвращаемся к тезису о значительно большей зоне охвата карательных военных действий по сравнению с политическим управлением. Не углубляясь в детальные расчеты, которые можно почерпнуть из важных работ Дональда Энгельса[34] и Мартина ван Кревельда[35], мы можем заключить, что в ближневосточных империях вплоть до Александра Великого армия могла продвигаться без логистической поддержки максимум на 60—75 миль. Александр и римляне смогли увеличить эту дистанцию до почти ста миль, что оставалось максимумом до XVIII века, когда значительное увеличение продуктивности аграрного сектора в Европе расширило «тыловую базу». До этого момента более дальнее передвижение требовало нескольких фаз кампании или договоренностей с местными союзниками о снабжении, что случалось даже чаще при наличии у них политического влияния. Такое влияние усиливалось, если у деспотичного правителя возобладало желание управлять территориями политическими средствами, без постоянного присутствия армии. Поэтому даже наиболее притязательные из них прибегали к услугам местной знати. Все экстенсивные общества были на самом деле «территориально федеративными». Их имперское управление всегда было намного слабее, чем традиционно представлялось, что теперь широко признано специалистами[36].
Итак, в данном случае мы сталкиваемся с примерами двух противоположных тенденций: военной централизацией, за которой следует федеративная фрагментация. Соединяя их, мы получаем диалектическое развитие. Если принудительная кооперация была успешной, то возрастали и инфраструктурная, и деспотическая власть государства, но возрастают и инфраструктурные ресурсы всего общества. Логистические ограничения означали, что новая инфраструктура не могла быть сохранена в пределах существующего «политического тела» государства. В таких режимах ее агенты постоянно «растворялись» в гражданском обществе, унося с собой государственные ресурсы. Военные трофеи, пожалования земли, доходы от государственной службы, налоги, грамотность, чеканка монет проходили двухэтапный цикл от государственной к «частной» собственности. Хотя и бывали случаи наступавшего из-за фрагментации коллапса, в большинстве своем гражданское общество могло использовать ресурсы, институализированные деспотическим государством, и без последнего. Арамейцы, финикийцы и греки заимствовали и развивали технологии, открытые деспотическими государствами Ближнего Востока, а христианская Европа — Римской империей.
Приводимые мною примеры в основном относятся к военному делу, потому что их относительно просто описывать. Это было общей диалектикой в аграрных обществах. Другими словами, происходило не просто колебание между имперским и феодальным режимами (как считали Вебер, Каутский и многие другие), но они были переплетены в диалектическом процессе. Многообразные инфраструктурные техники изобретаются деспотическими государствами, а затем заимствуются гражданским обществом (и наоборот). Далее появляются новые возможности для централизованной координации, и процесс повторяется заново. Такие тренды столь же заметны в обществах раннего Нового времени, как и в античных обществах, из которых я почерпнул большинство примеров.
Подобное видение отвергает простые противопоставления государства и гражданского общества или частного и общественного, распространенные в современных идеологиях. Оба полюса были переплетены на протяжении долгого времени. В частности, это позволяет взглянуть на крупную частную собственность и власть правящих классов как на продукт фрагментации успешных деспотических государств, а не только усилий гражданского общества. Автономия классов и государства друг от друга постоянно колебалась диалектически. Не существует никакой общей формулы «вневременнóй» степени автономии деспотической власти государства.
Современная ситуация менее ясна. Властная инфраструктура совершила огромный скачок вперед после индустриальной революции. Промышленный капитализм разрушил «территориально федеративные» общества, заменив их повсюду нациями-государствами, на чьи территории проникают единообразный контроль и структуры надзора, как доказывает Гидденс[37]. Логистическое проникновение на территорию экспоненциально росло на протяжении последних полутора столетий.
Что случается, если государство получает контроль над теми институтами, которые исторически были разделены между капиталистическими предприятиями, церквями, благотворительными организациями и так далее? Является ли это концом диалектики, поскольку государства могут теперь сохранять за собой все, что приобрели? Разумеется, в макроисторической перспективе Советский Союз может контролировать агентов на периферии в такой степени, которая была решительно невозможна для любого ранее существовавшего государства. Более того, хотя степень эффективности авторитаризма СССР может часто преувеличиваться (например теоретиками «тоталитаризма»), централизующие тенденции в нем совершенно новы по форме и масштабам. Борьба групп не носит ни децентрализованного характера, как в капиталистических демократиях, ни фрагментированного, как в аграрных империях. Борьба крайне централизована и выражается в столкновении сил «либералов», «технократов», «военно-промышленного комплекса» в Президиуме Верховного Совета. Данные группы не могут ускользнуть от государства, как мятежники в аграрных обществах. Они не могут бороться вне государства, как обычно делают капиталисты и рабочие. Существует ли это авторитарное государство «над» обществом деспотически, принуждая его с помощью своих автономных властных ресурсов? Или в более мягких терминах оно является, во-первых, местом, где наиболее мощные социальные силы противостоят друг другу и достигают компромисса, а во-вторых, принудительным аппаратом, склоняющим к компромиссу всех остальных? Эти вопросы длительное время обсуждаются советологами, и я не буду притворяться, что знаю на них ответы.
Бюрократические государства Запада также представляют собой проблемы. Они во многом остались теми же самыми, что и до начала экспоненциального роста инфраструктурной власти. Но, как бы они ни увеличивали своих инфраструктурных возможностей, им не удалось обуздать децентрализованных сил капиталистического класса — своего главного соперника. Сегодня такие агенты, как транснациональные корпорации и международные банковские институты, обладают похожими чертами капиталистической рациональности, что и их предшественники сто лет назад. Государственные элиты не приобрели большей автономии, несмотря на инфраструктурные возможности. Я снова коснулся нерешенных теоретических вопросов о современных обществах, но и здесь не могу предложить решение. Возможно, чтобы определить, закончилась ли диалектика аграрных обществ с индустриальной революцией, требуется куда более длительная историческая перспектива по сравнению с той, которой обладает наше поколение.
Таким образом, влияние государственной автономии на деспотическую власть было неоднозначным. В смысле традиционной теории результаты могут быть разочаровывающими: государство не обладало значительной властью или каким-либо фиксированным уровнем власти вообще на постоянной основе. Однако я проанализировал любопытные процессы другого рода. В аграрных обществах государства могли использовать свою территориальную централизацию, но недолго и ненадежно, потому что деспотическая власть создавала себе противовес в гражданском обществе. В индустриальных обществах возникновение авторитарных государств свидетельствует о значительно большем потенциале деспотизма, но это так же противоречивый и неоднозначный процесс. В капиталистических демократиях совсем немного признаков автономной власти государства деспотического типа.
Возможно, следуя традиционной теории, мы все это время искали автономную власть не в том месте. Обратившись в дальнейшем к рассмотрению инфраструктурной власти, мы увидим, что дело именно в этом.
Результаты: инфраструктурная власть
Любое государство, которое получает или эксплуатирует общественные блага, будет обеспечено инфраструктурной поддержкой. Это позволяет ему законодательно и при помощи силы регулировать заданное множество социальных и территориальных взаимоотношений и устанавливать внешние границы. Новые рубежи, сразу же включающиеся в уже существующие социальные взаимодействия, стабилизируются, регулируются и усиливаются универсальными правилами, монополизированными государствами. В этом смысле государство ставит территориальные пределы социальным отношениям, чья динамика лежит вне его самого. Пуланзас часто утверждает, что государство — это арена, конденсация, кристаллизация, сумма социальных отношений внутри территории. Однако, несмотря на видимость этого, наша точка зрения не соответствует его редукционистскому взгляду, так как он упускает активнуюроль государства. Только оно может вызвать огромные социальные изменения, консолидируя территорию, что не было бы возможно без его участия. Важность этой роли пропорциональна инфраструктурной власти: чем больше активное вмешательство, тем больше территоризация социальной жизни. Огромная инфраструктурная реорганизация возникает даже тогда, когда каждый шаг государства по направлению к деспотизму вызывает упорное сопротивление со стороны групп гражданского общества. Каждое рутинно регулируемое государственными институтами столкновение групп гражданского общества между собой или с политическими элитами ведет к сосредоточению этой борьбы на территориальной плоскости, создает территориализованые механизмы для ее подавления или смягчения, а также дробит как локальные, так и транснациональные социальные отношения.
Приведу пример. Начиная с XIII века два существенных социальных процесса способствуют увеличению степени территориальной централизации в Европе. Во-первых, военное дело постепенно благоприятствовало армейской командной структуре, способной к рутинной и сложной координации специализированной пехоты, кавалерии и артиллерии. Феодальное войско, состоявшее из рыцарей, их слуг и немногочисленных наемников, постепенно оказалось невостребованным. В свою очередь это запустило «экстрактивно-принудительный цикл» поставки людей, денег и продовольствия в действующие части (cм. блестящий очерк Стивена Файнера[38]). В конце концов, только территориально централизованные государства могли обеспечивать себя такими ресурсами, а княжества, епископства и союзы городов проиграли им в этом. Во-вторых, европейская экономическая экспансия приняла капиталистическую форму и потребовала: а) роста военной защиты за рубежом, б) более комплексного регулирования собственности и рыночного обмена, в) развития коллективных форм собственности, как например прав на общую землю. Владельцы капиталистической собственности искали помощи государства в этих делах. Так европейские государства шаг за шагом приобретали все более значительную инфраструктурную власть: регулярное налогообложение, монополию на военную мобилизацию, постоянную бюрократическую администрацию, монополию на законотворчество и правоприменение. В длительной перспективе, несмотря на периоды абсолютизма, государства не смогли приобрести деспотическую власть таким способом, потому что это увеличило также инфраструктурные возможности групп гражданского общества, особенно капиталистических собственников. Это было особенно заметно в Западной Европе. Как только геополитический баланс склонился в сторону Запада — в первую очередь к Британии, — слабые в деспотическом аспекте государства стали общей моделью для Нового времени. Государства правили совместно с капиталистическим классом и обычно в его интересах.
Тем не менее данный процесс содействовал появлению совершенно другого типа государственной власти, инфраструктурной по своей природе. Когда капитализм сформировался в качестве доминирующей экономической системы, он представлял собой набор из множества территориально сегментированных систем производства и обмена, в значительной (но не в полной) мере определенных границами государства и сферой его зарубежного влияния. Система наций-государств нашей эпохи не является продуктом капитализма (как и феодализма), рассматриваемого исключительно в «производственной» плоскости. В этом смысле она может быть названа «автономной», хотя и возникшей в результате появления и распространения капиталистических отношений в границах предшествующих государств. Государства феодальной Европы изначально были слабы и в деспотическом, и в инфраструктурном смысле. В XII веке даже наиболее могущественные из них потребляли менее 2% ВВП, созывали децентрализованное ополчение в лучшем случае от 10 до 20 тысяч человек на месячную военную кампанию, не могли собирать регулярные налоги и разрешали только малую часть социальных конфликтов — в общем, находились на периферии жизни большинства европейцев. И все же эти хилые образования обрели решающее значение в структурировании мира, в котором мы живем сегодня. Потребность в территориальной централизации привела к переустройству европейского, а потом и всех остальных обществ. Сегодня от наследников этих маленьких государств зависит баланс атомной угрозы.
В сегодняшней международной экономической системе нации-государства являются коллективными экономическими акторами. На страницах большинства книг по политической экономии нам встретятся акторы вроде «Соединенных Штатов», «Японии» или «Соединенного Королевства». Конечно, присутствие в международном пространстве ряда коллективно организованных акторов, наций-государств, не обязательно означает существование общих «национальных интересов». Бесспорна только экономическая роль наций-государств, которая состоит в поддержании отдельного внутреннего рынка, денежного обращении, введения пошлин и квот, поддержки местного труда и капитала. Воистину вся политическая экономия пропитана понятием «гражданского общества» и его территориальной привязки. Территориальность государства создала социальные силы, которые живут собственной жизнью.
В этом примере расширяющаяся территориальность не подразумевает увеличение деспотической власти. Западные государства были слабы в этом аспекте в XII веке и остаются таковыми до сих пор. Но наращивание инфраструктурного проникновения колоссально увеличило территориальную связность. Кажется, это общая характеристика социального развития. Мы можем также отметить похожую тенденцию и для деспотической власти, хотя и намного менее сильную. Деспотическое государство без сильной поддержки инфраструктурной власти может только претендовать на территориальность. Как Римская и Китайская империи, оно может строить стены для сдерживания подданных внутри, а «варваров» — снаружи, но с ограниченным и непостоянным успехом. Итак, мы опять можем выделить диалектику. Расширение инфраструктурной власти территоризирует социальные отношения, а потеря государством ресурсов в пользу гражданского общества децентрализует и детерриторизирует их. Может ли второе случиться в современном капиталистическом обществе с поднимающимися транснациональными компаниями, пережившими упадок двух гегемонов, Великобритании и Соединенных Штатов, — один из наиболее обсуждаемых вопросов в современной политической экономии. Здесь я вынужден оставить его открытым.
Заключение
В этом очерке я попытался доказать, что государство — это арена, место, и именно в этом заключаются происхождение и механизмы его автономной власти. Государство, в отличие от основных акторов гражданского общества, территориально ограничено и централизовано. Общества нуждаются в том, чтобы часть их деятельности регулировалась через централизованную территорию. Это верно для господствующих экономических классов, церквей, идеологических движений и военных элит. Все они передоверяют государственным элитам властные ресурсы, которых не способны воспроизводить в силу нецентрализованного и нетерриторизированного социопространственного основания своей власти. Такие ресурсы государственной власти и степень предоставляемой ими автономии могут быть невелики. Однако, если государственное использование присвоенных ресурсов генерирует дополнительное их число (к чему стремятся сами группы гражданского общества), степень властной автономии государства возрастает. Таким образом, автономная власть государства — это продукт полезности увеличенной территориальной централизации социальной жизни в целом. Она может значительно варьироваться в истории, а с ней варьируется и сила государств.
Я различал два типа государственной власти: деспотическую и инфраструктурную. Первая — власть государственной элиты над гражданским обществом — обычно и подразумевается под «властью государства» в научной литературе. Я привел примеры того, как территориальная централизация экономических, идеологических и военных ресурсов увеличивала деспотическую власть государства. Однако государства редко способны удерживать ее надолго. Достижения деспотизма обычно были неустойчивы, потому что государствам недоставало эффективной инфраструктуры для проникновения в социальную жизнь и ее регулирования. Когда государства увеличивали свои «частные» ресурсы, те обычно присваивались акторами гражданского общества. В результате происходили колебания между имперскими/патримониальными и феодальными режимами, впервые проанализированные Максом Вебером.
Сосредотачиваясь на инфраструктурной власти, мы можем понять, что эти колебания являлись на самом деле диалектикой социального развития. Разнообразные инфраструктуры власти были впервые применены деспотическими государствами, которые затем «растворялись» в гражданском обществе, увеличивая общую социальную власть. В первом томе «Источников социальной власти» я предполагаю, что ключевой частью социального развития в аграрных обществах была диалектика между централизованными авторитарными структурами власти, представленными лучше всего доминирующими империями, и нецентрализованными, диффузными структурами вроде цивилизаций со множеством центров власти. Роль государств в социальном развитии колебалась, то активизируя, то замедляя его.
Я также подчеркивал второе последствие инфраструктурной власти государства. Когда она увеличивается, также увеличивается территориальность всей социальной жизни. Это обычно остается незамеченным в социологии из-за незыблемого статуса ее главного концепта — «общества». Большинство социологов и других людей, использующих этот термин, понимают под «обществом» территорию государства. Мы слышим «американское общество», «британское общество», «римское общество» и так далее. То же самое верно для таких терминов, как «общественная формация» или (в меньшей степени) «социальная система». Однако значение государственных границ для того, что мы понимаем под обществами, всегда частично и существенно различалось. Медиевисты не определяют «общество» изучаемого ими периода в государственных границах, а используют более широкие обозначения вроде «христианского» или «европейского общества». Это изменение между Средневековьем и Новым временем является одним из определяющих аспектов великих модернизационных трансформаций, так же, как текущее отношение между национальными государствами и «мир-системой» становится ключевым для нашего понимания общества конца XX века. Насколько территориализированы и централизованы общества? Это наиболее значительная теоретическая проблема, которая позволяет нам уловить силу государства над социальной жизнью, в отличие от старых дебатов о деспотической власти государственных элит над классами и другими элитами. Государства находятся в центре нашего понимания того, что такое общество. Там, где государства сильны, общества относительно территориализированы и централизованы. Это наиболее общее утверждение, которое мы можем сделать об автономной власти государства.
Перевод с английского Андрея Герасимова и Михаила Масловского под общей редакцией Михаила Масловского
[1] Перевод осуществлен по изданию: Mann M. The Autonomous Power of the State: Its Origins, Mechanisms and Results // Idem. States, War and Capitalism: Studies in Political Sociology. Oxford: Blackwell, 1988. P. 1—32.
[2] Idem. The Sources of Social Power. Vol. I: A History of Power from the Beginning to 1760 AD. Cambridge: Cambridge University Press, 1986.
[3] Wolin S. Politics and Vision. Boston: Little, Brown and Company, 1961.
[4] Poulantzas N. Pouvoir politique et classes sociales. Paris: Maspero, 1972; Therborn G. What Does the Ruling Class Do When It Rules. London: New Left Books, 1978.
[5] Скочпол Т. Государства и социальные революции. Сравнительный анализ Франции, России и Китая. М.: Издательство Института Гайдара, 2017.
[6] Там же. C. 36—39; Hintze O. The Historical Essays. New York: Oxford University Press, 1975. P. 183.
[7] Tilly Ch. As Sociology Meets History. New York: Academic Press, 1981. Ch. 5, 8.
[8] Giddens A. A Contemporary Critique of Historical Materialism. London: Macmillan, 1981.
[9] Mann M. State and Society, 1130—1815: An Analysis of English State Finances // Idem. States, War and Capitalism… P. 73—123.
[10] См. определения государства, приведенные в: Eisenstadt S.N. The Political Systems of Empires. New York: The Free Press, 1969. P. 5; MacIver R.M. TheModern State. Oxford: Clarendon Press, 1926. P. 22; Weber M. Economy and Society. New York: Bedminster Press, 1968. P. 64.
[11] Жак Шабан-Дельмас (1915—2000) — премьер-министр Франции (1969—1972), отправленный в отставку из-за подозрений в неуплате налогов. — Примеч. перев.
[12] Weber M. Op. cit.
[13] Bendix R. Kings or People: Power and the Mandate to Rule. Berkeley: University of Californian Press, 1978.
[14] Giddens A. Op. cit.
[15] Lattimore O. Feudalism in History: A Review Essay // Past and Present. 1957. № 12. P. 47—57.
[16] Poulantzas N. Op. cit.
[17] Perez-Diaz V. State, Bureaucracy and Civil Society: A Critical Discussion of the Political Theory of Karl Marx. London: Macmillan, 1979.
[18] Lachman L. The Legacy of Max Weber. London: Heinemann, 1970. P. 92—142.
[19] Скочпол Т. Указ. соч.; Trimberger E. Revolution from Above: Military Bureaucrats and Development in Japan, Turkey, Egypt and Peru. New Brunswick, N.J.: Transaction Books, 1978.
[20] Полное обоснование см. в: Mann M. The Sources of Social Power… Ch. 1.
[21] Lattimore O. Studies in Frontier History. London: Oxford University Press, 1962.
[22] Levi M. The Predatory Theory of Rule // Politics and Society. 1981. № 10. P. 431—465.
[23] Service E. Origins of the State and Civilization. New York: Norton, 1975.
[24] Renfrew C. The Emergence of Civilization: The Cyclades and the Aegean in the Third Millennium B.C. London: Methuen, 1972.
[25] Spencer H. Principles of Sociology. London: Macmillan, 1969.
[26] Gumplowicz L. The Outlines of Sociology. Philadelphia: American Academy of Political and Social Science, 1899.
[27] Oppenheimer F. The State. New York: Free Life Editions, 1975.
[28] Hopkins K. Conquerors and Slaves. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.
[29] Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе.М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2015.
[30] Clastres P. Society against the State. Oxford: Blackwell, 1977.
[31] Mann M. The Sources of Social Power… Ch. 2—4.
[32] Ibid. Ch. 9.
[33] Eisenstadt S.N. Op. cit.
[34] Engels D.W. Alexander the Great and the Logistics of the Macedonian Army. Berkeley: University of California Press, 1978.
[35] Creveld M. van. Supplying War: Logistics from Wallenstein to Patton. Cambridge: Cambridge University Press, 1977.
[36] Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991. Гл. 2; Kautsky J.H. The Politics of Aristocratic Empires. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1982; Giddens A. Op. cit. P. 103—104.
[37] Giddens A. Op. cit.
[38] Finer S. State and Nation-Building in Europe: The Role of the Military // Tilly Ch. (Ed.). The Formation of National States in Western Europe. Princeton: Princeton University Press, 1975.