антропологический портрет последнего советского поколения
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2018
[стр. 290—308 бумажной версии номера]
Михаил Александрович Анипкин (1972) — социолог.
— Вы ощущаете себя петербуржцем или ленинградцем?
— Как выпью — так петербуржец, как трезвый — так ленинградец.
Из интервью Сергея Шнурова Владимиру Познеру[1]
Изучение поколений в переломных точках исторического развития позволяет социологам не только понять масштаб социальных изменений, но и сделать выводы о возможном влиянии поколенческой динамики на социально-политические процессы в средней и долгосрочной перспективе. В этом социологам помогает использование биографических методов. Исследование общества через изучение индивидуальных биографий — направление в социологии, положенное Чикагской школой еще в 1920-е годы (Уильям Томас и Флориан Знанецкий)[2]. Последние десятилетия биографическая социология становится все более популярной, что органично соотносится с развитием и широким распространением качественных методов в социальных науках. Социология поколений — одна из очевидных сфер применения биографического метода (метода индивидуальных биографий), опирающегося на нарратив с элементами глубинного фокусированного интервью.
Карл Маннгейм[3] был, пожалуй, первым кто обоснованно предложил рассматривать поколения как социологический феномен, то есть как когорту с присущими ей значимыми социологическими характеристиками по аналогии, например, с социальным классом. Этот подход акцентирует внимание не столько на узковозрастных демографических характеристиках поколения, сколько на совместном социально-историческом опыте и разделяемых общих ценностях, что является доминирующим в социологическом определении поколения. Если с точки зрения демографии, люди с разницей в возрасте пять—семь лет могут быть отнесены к одному поколению, то в фокусе когортного подхода это совсем не обязательно, поскольку важнее возраста оказываются общие ценности и ощущение совместной социально-исторической судьбы одного поколения. Такая когортная, или социологическая, матрица особенно плодотворна при изучении поколения в турбулентные периоды развития общества (революции, распад государства, экономические кризисы, войны), когда при небольшой разнице в возрасте люди, формально-демографически принадлежащие к одному поколению, оказываются в кардинально различающихся социальных ситуациях, стремительно приобретают принципиально иной опыт, дифференцирующий их от других современников, и с социологической точки зрения могут принадлежать к совершенно разным поколенческим когортам.
Советские поколения как объект исследования
В России социологическое изучение поколений с помощью глубинных биографических полуструктурированных интервью началось с 1990 года в Институте социологии в рамках проекта «Век социальной мобильности в России»[4]. Данный проект акцентировал внимание на семейных траекториях межпоколенческой социальной мобильности в России ХХ века.
«Последнее советское поколение» впервые с социологической (антропологической) точки зрения стало объектом изучения в книге Алексея Юрчака[5]. В этом исследовании автор показал, как ценностные изменения в одном поколении повлияли на советское общество и государство, что и привело к исчезновению Советского Союза. Он прекратил существование из-за деформации так называемого «авторитетного дискурса» (authoritative discourse) в советском культурно-этическом коде. Идея автора заключается в том, что с течением времени сами аппаратчики стали относиться несерьезно и с юмором к основным идеологическим постулатам советского порядка вещей, что с социально-антропологической точки зрения фиксируется в распространении среди молодой части партийно-комсомольской элиты в конце 1970-х — начале 1980-х пародий и юмористических скетчей на официальные приказы, отчеты, резолюции и другие документы. Алексей Юрчак под «последним советским поколением» по существу понимает поколение «семидесятников» — тех, чье начало активной трудовой деятельности совпало с периодом так называемого «застоя», то есть людей начала—середины 1950-х годов рождения. Это как раз поколение Владимира Путина, которое в настоящий момент находится у власти в России и которое, по выражению Дмитрия Травина[6], собственно, и «похоронило» Советский Союз, хотя своей целью это никогда не ставило.
Вывод, предлагаемый Дмитрием Травиным и Владимиром Гельманом в другой статье[7], в целом перекликается с позицией Алексея Юрчака. По мнению Травина и Гельмана, в поколении 1970-х изменяются установки молодых людей: начинают преобладать соображения личного карьерного роста и материального благосостояния для вступления в КПСС, пришедшие на место идеям построения коммунизма, всеобщего блага и других, которые характеризовали установки поколения «шестидесятников».
Исследованию того же поколения посвящена книга Дональда Рали[8], который провел биографические интервью с выпускниками 1967 года из двух «престижных» школ с углубленным изучением английского языка — школы № 20 Москвы и школы № 46 Саратова. Рали проанализировал большой массив нарративов поколения «семидесятников», которое Юрчак и называет «последним советским». В известном смысле это справедливо, поскольку оно было последним, чье карьерное становление выпало еще на советское время, кто вошел в активную жизнь и смог полностью воспользоваться преимуществами карьерного роста «периода застоя», равно как испытать и все негативные черты разлагающегося советского строя.
Однако полагаю, что более точным было бы называть последним советским поколением тех, кто начал выстраивать свою профессионально-карьерную траекторию еще в рамках традиционных советских практик, которые внезапно исчезли в самом начале профессиональной социализации этого поколения еще на стадии получения профессионального образования. Это поколение начала 1970-х годов рождения (приблизительно 1971—1973-го), собственно, и есть то самое последнее советское поколение, «дети перестройки», которые оказались на изломе двух эпох, успев окончить школу и поступить в вузы/училища в советское время, но чья активная трудовая биография началась в середине 1990-х. Это поколение просто не успело воспользоваться плодами экономической либерализации и приватизации — что с успехом осуществило как раз поколение «семидесятников». В представляемом исследовании я попытался нарисовать антропологический портрет этой поколенческой когорты.
Это то самое поколение, которое Уильям Страус и Нил Хау[9] называют «поколением Х». Несмотря на то, что эти авторы также рассматривают поколение в социологическом (маннгеймовском) смысле, то есть как когорту с присущими ей ценностями и общностью социально-исторического контекста, рамки этой когорты у Страуса и Хау чрезвычайно широки — 20 лет, то есть в пределах между 1961-м и 1981 годами рождения. Как уже отмечалось, с демографической точки зрения это вполне оправданно, но в периоды турбулентного развития общества внутри этого поколения возможно формирование специфической поколенческой когорты (или когорт), чьи ценности и социально-исторический опыт могут различаться кардинальным образом.
Мое собственное исследование подтверждает концепцию Маннгейма, поскольку первоначально я включал в эту когорту людей 1967—1973 годов рождения. Однако в процессе интервью четко проявилось различие в нарративах участников исследования, и я пришел к выводу, что, несмотря на принадлежность к одному поколению, информанты 1967—1970 годов рождения скорее принадлежат к другой когорте, хотя многие позиции полностью соотносятся с людьми 1971—1973 годов рождения. (Например, когорта 1967—1970 более критично, я бы даже сказал цинично, относится к «советскости» и перестройке, в то время как у когорты 1971—1973 это отношение скорее позитивное.) Представляется важным отметить, что некоторые черты «поколения Х» в интерпретации Страуса и Хау, несмотря на его определение применительно к американскому обществу, находят эмпирическое подтверждение и в моих глубинных интервью, также обнаруживающих политическую пассивность.
Всплеск интереса к социологии поколений в России был вызван внезапным выходом на уличные акции протеста в больших российских городах в марте и июне 2017 года молодых людей середины—конца 1990-х годов рождения, то есть детей последнего советского поколения (объекта настоящего исследования). Я полагаю, понимание глубинных причин и мотивов такого поведения 18—20-летних надо искать не только в современных инструментах политической мобилизации, но также в биографиях их родителей. На улицы вышли дети поколения перестройки. Их родителям в конце 1980-х — начале 1990-х было примерно столько же, сколько их детям сейчас. У них были ожидания и надежды, которые так и не стали реальностью. Они планировали одни карьерные траектории, а востребованными оказались совсем другие. Их личное будущее, как и будущее страны, оказалось не таким, как виделось тогда. В связи с этим возникает вопрос: можно ли говорить о рессентименте целого поколения, который передался их детям?
Качественное исследование методом неструктурированного (неформализованного) интервью
Теория о своеобразии поколения начала 1970-х годов рождения, к которому принадлежит и автор статьи, возникла довольно давно, еще в конце 1990-х. Еще с полевого этапа исследования было понятно, что это своеобразие, во-первых, проявляется демографически (представителей этого поколения мало в количественном отношении), во-вторых, мировоззренчески (это «перестроечное» поколение с амбивалентной советской и российской идентичностью). Последняя мысль основывалась не только на собственных ощущениях и наблюдениях, но являлась результатом общения с моими ровесниками — друзьями, коллегами, незнакомыми людьми моего возраста. Как социолог я старался абстрагироваться от неизбежного субъективного компонента. Постепенно результаты этих спонтанных наблюдений сформировали у меня уверенность в необходимости провести глубинные (биографические) интервью с информантами моей возрастной группы. Скажу сразу, что я был поражен результатами: интервью не просто подтвердили мою гипотезу, но позволили сформулировать дополнительно еще две явные поколенческие характеристики. Полученные данные настолько стройно легли в эмпирическое обоснование теории, что я сначала подумал о возможном «исследовательском шуме», повлиявшем на информантов. Однако сделанные транскрипты интервью укрепили мою уверенность в том, что методика была соблюдена.
Выборку для такого качественного нерепрезентативного исследования, в принципе, можно было формировать по принципу convenience sampling («удобная выборка»), то есть из тех информантов, кто в данный момент оказался доступен. Однако было принято решение формировать выборку из совершенно неизвестных мне людей, причем из разных городов страны, с элементами «снежного кома», чтобы избежать «шумов», неизбежных при интервьюировании знакомого человека. Все информанты должны были иметь высшее образование — инженерно-техническое / естественнонаучное или и социально-гуманитарное. Это были, как правило, знакомые моих знакомых, коллег и друзей, которых лично я не знал. Интервью проводились в 2012 году в Волгограде, Москве, Минске и Колчестере (Великобритания). Всего были проинтервьюированы 20 информантов, разделенных примерно поровну по указанным направлениям образования: представлялось важным для целей исследования сравнить оценки, ценности и логику нарративов у «технарей» и «гуманитариев». Информанты с высшим образованием были выбраны исходя из той логики, что выпускники вузов должны иметь достаточно сформированные навыки вербализации собственных ощущений, мнений, оценок.
Первоначальная гипотеза предполагала, что по возрасту информанты изучаемой поколенческой когорты должны быть примерно 1967—1973 годов рождения, и я проводил интервью именно среди этого возрастного диапазона. Вместе с тем по результатам дискурсивного анализа интервью (анализа смыслов) я пришел к выводу, что локус «ядра» последнего советского поколения должен быть сдвинут в диапазон 1971—1973 годов рождения, и это подкрепляет справедливость теории Карла Маннгейма о поколении как когорте. Это не значит, что когорта 1967—1970 годов рождения не проявляет характеристик, свойственных когорте 1971—1973. Наоборот, есть много пересекающихся черт, но в качественных исследованиях особое значение приобретают детали логики рассуждения информанта. Так вот, эти нюансы привели меня к выводу, что, несмотря на демографическую принадлежность к одному поколению, рожденные в 1967—1970 годах не всегда проявляют те же ярко выраженные черты антропологического портрета, которые очевидны у информантов когорты 1971—1973, хотя основная когортная характеристика — рессентимент — там также присутствует. Я думаю, здесь принципиально важным оказывается год окончания школы — с 1989-го по 1991-й. Не раньше, но и не позже. Не раньше потому, что кардинальное изменение школьной программы по истории и обществоведению, а также атмосферы в самой школе произошло только в 1989 году, после XIX партконференции (1988) и Первого съезда народных депутатов СССР (1989). Здесь принципиально то обстоятельство, что еще в старших классах школы это поколение испытало на себе «плюрализм мнений» и «свободу слова». Не после ее окончания, а именно, еще учась в советской школе.
Формирование гайда интервью предваряла значительная подготовительная работа. Было приблизительно понятно, какие темы должны лечь в основу этого неформализованного (неструктурированного) интервью. Вместе с тем за три года до проведения полевого этапа была создана страница на платформе одной из социальных сетей, где всем желающим ровесникам было предложено определить темы, которые, на их взгляд, являются значимыми, своего рода маркерами поколения начала 1970-х. В какой-то мере это помогло очертить круг тем для интервью. Методика сбора данных представляла собой неструктурированное фокусированное биографическое интервью. Большая роль отводилась «вопросам-подхватам» (follow—up questions). Интервью не носили характера чистого нарратива, поскольку предполагали темы, выходящие за рамки исключительно «разговора о себе»: информантам предлагалось высказать мнение по текущим социально-политическим и экономическим вопросам, а также отрефлексировать ценности, ассоциируемые с «советским человеком». Уже после 7—10 интервью стало понятно, что у представителей этой возрастной и образовательной группы наблюдается поразительно схожая логика повествования. Их мнения, суждения, оценки, выстраивание аргументации оказались весьма типичными. Я довел число интервью до 20 и на этом остановился, поскольку было очевидно, что исследование дошло до точки сатурации. Представляется важным отдельно отметить, что это исследование не является результатом грантовой поддержки или заказа со стороны какой бы то ни было организации. Категориальный анализ транскрибированных интервью проводился по принципу bottom-up, применяемому к любому качественному анализу текста, то есть смысловые категории выводились из самого текста и обобщались.
Как и любое качественное социологическое исследование, оно не является репрезентативным — то есть мы не можем вести речь о процентном распределении тех или иных черт антропологического портрета последнего советского поколения во всей совокупности. Вместе с тем мы можем с большой долей уверенности определить эти сущностные черты и постулировать, что в той или иной степени они присущи представителям изучаемой поколенческой когорты. Мы можем производить генерализации на уровне смыслов, то есть делать вывод об общей дискурсивной рамке. Качественный метод в социологии является инструментом формирования карты смыслов и в этом отношении позволяет делать общие выводы относительно логики повествования, распространяемой на весь объект исследования.
Проведенные интервью подтвердили предварительную гипотезу о «потерянном» поколении. Эта метафора, на мой взгляд, как нельзя лучше определяет специфику поколения конца 1960-х — начала 1970-х годов рождения, хотя, как уже отмечалось, «ядро», наибольшая интенсивность проявления этих признаков, наблюдается в когорте 1971—1973 годов. На результаты интервью органично лег еще один классический топос, который весьма точно схватывает общее настроение информантов: «поколение лишних людей». Это ощущение действительно пронизывает все без исключения интервью. Это при том, что все информанты в целом состоявшиеся люди, некоторых даже можно назвать очень успешными. Вместе с тем их ощущение своей невостребованности и социальной бесперспективности никакой другой метафоры, кроме «лишнего поколения», попросту не оставляло — настолько очевидно было настроение информантов. Все участники выборки являлись выходцами из типично советских семей — инженеров, рабочих, школьных учителей, вузовских преподавателей. Один из информантов был сыном партийного работника уровня райкома КПСС (инструктора или завотделом).
Итак, «последнее советское поколение», рожденное в диапазоне 1971—1973 годов (поколение перестройки), характеризуется «потерянностью» в следующих аспектах: «демографический провал», российско-советская идентичность, ощущение отсутствия перспектив социального роста (поколенческий рессентимент) и политическая отчужденность.
Демографический провал
Демографическая «потерянность» — первая и очевидная характеристика этого поколения[10]. Строго говоря, этому демографическому провалу соответствует примерно девятилетний отрезок — люди 1964—1973 годов рождения, так что нынешние 50-летние находятся в самой глубокой демографической «яме» (1967 год рождения). Таким образом, с демографической точки зрения, «потерянным» поколением можно назвать всех, родившихся в СССР примерно с середины 1960-х до середины 1970-х годов. Его представителей просто мало, и это поколение составляет наименьший процент от общей численности населения России трудоспособного возраста по сравнению с другими поколенческими когортами (около 19 миллионов человек, то есть примерно 22%)[11]. Кстати говоря, в Западной Европе, США и других странах этот период, наоборот, характеризуется «бэби-бумом». Что касается непосредственно когорты 1971—1973 годов рождения, то их всего 4% от общей численности населения (около 6 миллионов), что составляет примерно 7% населения России трудоспособного возраста.
Советско-российская идентичность
Потерянность в отношении национальной идентичности хорошо иллюстрирует цитата из интервью музыканта Сергея Шнурова (помещенная в качестве эпиграфа), который тоже принадлежит к изучаемому поколению. В моем исследовании не ставилась цель подтвердить или опровергнуть теорию Юрия Левады и его коллег[12] относительно ценностей советского человека, которые продолжают воспроизводиться и после исчезновения СССР, хотя некоторые из его выводов нашли подтверждение. Важно было выяснить, считают ли информанты себя «советскими людьми», какой смысл они вкладывают в определение «советский», какие ценности у них ассоциируются с «советскими» и как это соотносится с тем, что они являются гражданами новой России. Иными словами, я пытался выяснить, кем они себя считают, советскими людьми или гражданами России, и как они разделяют (если разделяют) эти идентичности для самих себя.
Категориальный анализ глубинных интервью выявил, что «советское» у информантов относится главным образом к полю межличностного взаимодействия, к частной жизни, к agency. Поэтому «советские» ценности в их восприятии — чаще всего моральные, обращенные друг к другу, в то время как «российское» ассоциируется с миром формальных институтов. «Советские ценности» для этого поколения, по существу, являются характеристиками сильного гражданского общества. Можно предположить, что это поколение конструирует некое особое гражданское общество, которое на уровне самоидентификации ассоциируется с «советским». Среди наиболее ценимых качеств, лежащих в основе взаимоотношений, — порядочность, честность, доверие, дружба. Интересно, что эти ценности встречаются в каждом интервью как атрибут «советского человека». Как сказал один из информантов: «Людям хочется доверять, как ни странно».
Идея, что «советскость» может относиться к полю гражданского общества, не очень оригинальна, коррелируя с точкой зрения Кристофера Марша[13], предлагающего рассматривать советский феномен блата как особую форму социального капитала (по терминологии Роберта Патнема). В теории Патнема[14]«социальный капитал» лежит в основе гражданского общества, где обобщенное (социальное) доверие является ключевым. Участники моего исследования не говорят о блате, но отмечают доверие как важное качество советского человека.
Как очень точно сформулировал один из информантов: «Советский человек […] — это не отношение к России, к родине, это отношение к окружающим». Это принципиально важная цитата, поскольку она как нельзя лучше схватывает ощущение своей советской идентичности у представителей изучаемого поколения — пребывание одновременно в двух параллельных мирах, официальном («россиянин») и неофициальном мире человеческих отношений, который для них структурирован на ценностном уровне как «советский». Иными словами, проанализированные интервью показывают, что у информантов самоидентификация «россиянин» относится к уровню формальных институтов, в то время как «советская» идентичность — категория межличностных отношений, имеющая отчетливую моральную коннотацию. Мир безопасной человеческой коммуникации как важнейший атрибут «советскости» один из информантов проиллюстрировал так:
«Какие-то отношения более теплые… Ну вот раньше дружили домами. Ты выходишь во двор — тебя все прекрасно знают: кто ты, что ты, и даже потеряться невозможно. И даже нашалить во дворе невозможно, потому что тут же, тут же тебя отведут домой и скажут, что ты сделал то-то и се-то».
Эта двойственность соотносится с идеей Юрия Левады о том, что советский человек живет в двух измерениях. Только в нашем исследовании сама «советскость» становится одним из этих измерений как структурная характеристика неформальных отношений. Таким образом «советскость» приобретает черты неформализованного социального института, структурирующего отношения этой поколенческой когорты, которая одновременно является отдельным социетальным сообществом.
В известном смысле если поколение «семидесятых» (1950-х годов рождения) «похоронило» Советский Союз, то «последнее советское поколение» (1971—1973 годов рождения) — нынешние 42—46-летние — сохранили его именно в поле своих межличностных коммуникаций. Советские ценности (как они представляются людям этого поколения) стали неотъемлемой частью их габитуса. В этом смысле изучаемое поколение можно трактовать и как поколенческую когорту, и как социетальное сообщество в парсоновском смысле, для которого основным интегративным основанием являются так называемые «советские ценности», воспринимаемые членами этого сообщества как принципиальные моральные нормы, регулирующие внутригрупповую солидарность.
Итак, исчерпывающий ряд ценностей «советского человека», выведенных по итогам категориального анализа всех интервью, выглядит следующим образом: порядочность (часто повторяется как главное качество), честность, откровенность, «умение держать слово», дружба, «чувство локтя», надежность, «душевность», интеллект, «коллективность». Также советский человек — «скромный трудяга», «уверенный в завтрашнем дне», «более чуткий», «более внимательный», «спокойный», «ориентирован на лучшие человеческие черты», «это мирный человек», «потребитель, иногда добрый, а иногда циничный потребитель, но по большей части добрый». Основной недостаток — «советский человек инфантилен». Два информанта подчеркнули, что «у советского человека есть кое-какие преимущества, но недостатков все-таки гораздо больше».
Помимо инфантильности, один из участников исследования отметил «постоянное апеллирование к власти», «советский человек очень зажат внутренне и внешне», «не способен к открытости» (подозрительность), но при этом сам себя информант считает советским человеком, то есть носителем этих «негативных», по его мнению, качеств. Один из информантов сформулировал проблему так: «Это обыватель, который безропотно принимает все, что ему навязывает власть, но при этом не является ее рьяным адептом». Последняя цитата подтверждает одну из характеристик советского человека, выделенную еще Юрием Левадой, — «лояльность», но эта лояльность демонстративная, внешняя, не влекущая за собой активных гражданских действий. Некоторые информанты также отмечают «шаблонность» как характеристику советской идентичности. Один из информантов среди качеств советского человека отметил «страх перед свободой», но одновременно и стремление к «свободе», что отличает его от нынешних молодых людей. Причем он подчеркнул, что советский человек был более свободен, чем нынешнее молодое поколение. Казалось бы — парадокс, но, нет, здесь просто проявляется та же амбивалентность идентичности, свойственная изучаемому поколению. Вот еще одна цитата из другого интервью, где присутствует та же мысль:
«Для меня “советский” — это люди, которым многого не хватало с точки зрения социальных благ, но они были более свободными, чем нынешнее поколение, потому что не было рыночной гонки. Там была другая гонка, но она не так довлела. […] Нынешнее поколение более активное, но менее свободное».
У самих информантов, очевидно, сосуществуют опции «быть советским» и «быть россиянином». Большинство участников исследования не видят в этом никакого противоречия именно потому, что эти два аспекта существуют параллельно и не пересекаются. «Советский» — относится к частной жизни, а «российский» — к официальной (формальной).
Понятно, что часть этих ценностей — универсальные моральные ценности, но в данном случае важно, что информанты напрямую ассоциируют их с «советским человеком». Только один из информантов упомянул «советский» в отрицательной или своего рода уничижительной коннотации («совок»). Думается, позитивный образ «советскости» связан с тем, что рожденные в начале 1970-х годов жили при позднем СССР, где не было массовых репрессий, где за анекдоты про Брежнева не сажали, где, по большому счету, всем было безразлично, что ты думаешь и что говоришь у себя на кухне, главное — соблюдать установленные нормы на публике и не ставить под сомнение «руководящую роль КПСС». Старшие классы и окончание школы выпали на зенит перестройки, и это поколение научилось не соглашаться и спорить, высказывать свою точку зрения публично. Юные годы этих людей пришлись, возможно, на самый демократичный период в истории страны.
Одна из участниц исследования (отец — шахтер, мать — экономист) привела пример из жизни своей семьи:
«У меня нет такого отношения к советскому, как к “совку”. Я не была ущемлена ни в чем. У тех, кто хотел что-то делать, развиваться, активничать, открывались возможности. И при этом я как-то понимала всю подоплеку. И вот, да, вся эта система, может быть, уже несовершенная и дающая какую-то большую трещину. […] Я из семьи, которая прошла беды раскулачивания, коллективизации. Но, с другой стороны, у нас как бы органично было. Дедушка у нас был коммунист и такой не то чтобы яростно идейный, он очень был интересный человек, а бабушка при этом была верующая. И это ей как-то не мешало совмещать ее молитвы, там, утренние, дневные, вечерние, и причем с тем, что вот такой был идейный человек. Это очень органично. Потому что люди пережили войну и разруху».
«Было органично» — принципиально важная характеристика. Эта утверждаемая органичность состоит в том, что советский человек отделял официоз от реальной жизни, смотрел на них по-разному, поэтому имеющиеся противоречия снимались при переключении оптики.
Амбивалентность идентичности, «советское» и «российское», отчетливо проявляется во многих интервью. Вот один из типичных примеров диалога между информантом и мной:
«— Вы могли бы сказать про себя, что вы — советский человек?
— Естественно, я вырос в советское время.
— Кем вы себя больше ощущаете: советским человеком или россиянином?
— Русским.
— Почему “русским”?
— Я уже не советский гражданин, но мне не нравятся порядки РФ. Идентификация у меня с русским. По национальности.
— Какую страну вы для себя считаете ближе: СССР или современную Россию?
— Мне больше нравится СССР. Примерно период правления Брежнева…»
Это, кстати, было единственное интервью, где информант сам заменил понятие «россиянин» на «русский».
Один из русскоязычных информантов, родившийся в Латвии и имеющий латвийское гражданство, которого я интервьюировал в Великобритании, напротив, на вопрос, кем он себя считает — русским или латышом, ответил так: «Ни тем, ни тем. Я себя считаю советским».
Среди интервью есть пример определения себя через отказ одновременно как от российской, так и от советской идентичности:
«— Мы не воспринимаем это государство [РФ], во-первых, как законное, а во-вторых, как наше государство.
— Вы считаете своим советское государство?
— Нет. То есть ностальгией по советскому строю, конечно, некоторые мои ровесники обладают, безусловно, так. […] На самом деле наше государство… оно… еще, наверное, и не создано».
Эта фраза принадлежит информанту, родившемуся в 1967 году. Как я уже отмечал, формально-демографически люди этих годов рождения вроде бы тоже принадлежат к изучаемому поколению, но есть и очевидное отличие от рожденных в 1971—1973 годах, которое проявляется в более негативной оценке «советскости». Вместе с тем им также свойственна амбивалентная идентичность или, как в данном случае, отрицание обеих идентичностей.
Вот еще весьма типичная логика рассуждений другого участника исследования:
«— Вы себя считаете советским человеком?
— Я глубоко советский, конечно, — а какой же еще?
— А если выбирать между россиянином и советским человеком?
— Я советский навсегда… Ну, я понимаю, что по паспорту я привязан формально к Российской Федерации, не больше. На самом деле я оттуда [из Советского Союза], и я это просто знаю».
Несколько позже в интервью этот же информант утверждал уже следующее: «Я советскость ненавижу самым глубочайшим образом, Советский Союз для меня не обладал никакой ценностью, и я спокойно отнесся к его крушению».
Отсутствие перспектив социального роста («жизнь закончена»)
Рессентимент, социальная и политическая отчужденность, «невключенность» — пожалуй, самая явная черта последнего советского поколения, одинаково интенсивно проявляющаяся во всех без исключения интервью всего возрастного диапазона (1967—1973 годов рождения). Эта идея была в моей предварительной гипотезе, однако результаты оказались удивительными, потому что о потерянности в своих социальных перспективах говорили явно вполне успешные, состоявшиеся в жизни люди.
Вот отрывок, где хорошо раскрыта логика наиболее типичного восприятия поколенческого рессентимента, характерного для всех интервью (информант из Москвы, мужчина 1967 года рождения, предприниматель):
«Дело в том, что наше поколение принимало активнейшее участие во всех митингах, демонстрациях конца 80-х — начала 90-х годов, вплоть до 91-го года. И, в общем-то, оно просто ждало, когда, наконец, придет его время. А сейчас оно с удивлением обнаруживает, что его просто не допускают к власти. И что, в общем-то, то поколение, которое старше нас, там, на 10—15 лет, оно прочно заняло все места, вот. Мало того, готовит себе замену из своих собственных детей, то есть полностью заблокировав социальный лифт, […] минуя наше поколение. И, в общем-то, я считаю, что наше поколение, хотя так внешне и тихое, но как раз опасность для власти будет исходить именно от него. […]
Как раз наше поколение — оно могло как раз стать основным тягловым, так сказать паровозом для нашей экономики. А нас просто использовали. То есть наши знания использовали, наши руки, наши силы использовали. А потом сказали: “Нет, ребята, а дальше мы будем баями, и мы берем не вас, которым надо платить 2 тысячи долларов зарплаты, а наберем молодежь, которой можно платить 300 долларов зарплату. И на этих сэкономленных деньгах откроем бутик для своей жены”».
Вот это ощущение — «мы работали и работаем честно и профессионально, а нас никто не пускает наверх» — прослеживается у всех информантов-мужчин, но также присутствует и у женщин. Не во всех, но во многих интервью есть обвинение поколения 60 и 60+, которое «сидит намертво» и если продвигает, то не их, поколение 40+, а более молодое (30 и 30+ на 2017 год). Напомню, что интервью проводились в 2012 году и информанты апеллировали к личному опыту, к состоянию дел в их организациях, а не к политическим назначениям. Сейчас, спустя пять лет, эта тенденция уже заметна и на политическом уровне, что только подтверждает ощущения участников исследования.
Вот отрывок, повествующий об общем чувстве «провальности» собственного поколения, о своего рода «экзистенциальной потерянности» поколения (информант из Москвы, 1967 года рождения):
«Мое поколение — это немножко провальное поколение, оно как бы в дыру попало, а я сам в дыру попал, в самый эпицентр ее. […] Провальность была и стимулом, потому что мы не могли, скажем, у нас не было возможности для самоуспокоения, как-то остановиться на размеренной жизни, просто возможности не было. Провальное ощущение еще и потому, что возраст, можно сказать, еще детский, да, а силы уже израсходованы — вот такое вот ощущение. Впереди вся жизнь, а такое ощущение, что жизнь уже сделана на данный момент».
Ощущение, что «жизнь сделана», читается во многих нарративах. Психологи, возможно, объяснят это «кризисом 40 лет», но, во-первых, говорится это теми, у кого этот кризис, по идее, уже должен был пройти; во-вторых, эта мысль повторяется с конкретными примерами, где «обвиняется» поколение 60+.
Политическая отчужденность (пассивность)
Политическая отчужденность, пассивность, проявляющаяся в нежелании работать в госструктурах и принимать активное участие в политике, — в большинстве случаев эти установки стоят у информантов в одном ряду. Это проявление «потерянности» отчасти является следствием того же рессентимента, отчужденности, однако есть и другие основания, проявившиеся в ходе интервью, в частности «отсутствие перспективы» (бессмысленность политики), «политика — грязное дело» (моральное обоснование) и, самое интересное, — страх самим оказаться в ситуации 1991 года, когда была запрещена КПСС.
На отсутствие перспективы указывает один из информантов 1971 года рождения из Волгограда:
«— Почему этого поколения так мало во власти? Почему оно политически пассивно, на ваш взгляд?
— Я думаю, потому что это поколение не видит перспективы, к сожалению. Цели нет, понимаете? Ну, всегда это поколение воспитывалось с целью. Сейчас цели нет. Ну какие ключевые посты? Ну зачем? Ради чего? Объясните! […] Наше поколение, оно замкнулось, оно занимается каким-то частным мелким бизнесом, оно не хочет участвовать ни в каких политических этих движениях. Ему это не интересно. […]. Молодежь, она, наверное, на что-то рассчитывает».
Примеры морального обоснования
Политика — «грязное дело»:
«— Нет, можно было бы, конечно, на досуге заняться политикой, но наша политика — это настолько грязное дело, что туда даже и лезть не хочется, вот
— Для нашего поколения это [поступать на госслужбу] моветон».
Этот же информант старается не пропускать выборы и активно распространяет свои политические взгляды среди знакомых и друзей.
Логика другого информанта — из Москвы — также находится в моральной плоскости, но он объясняет свое нежелание заниматься политикой необходимостью компромиссов, неизбежных в политике:
«— Вы хотели бы заниматься политикой?
— Нет. Я исключаю для себя эту возможность. Политическая деятельность сопряжена с компромиссами. Я не готов на них идти. Особенно сейчас [апрель 2012 года]».
Моральный аргумент другого информанта: «потому что мы порядочные» — но одновременно «мы хищники»:
«— Нас воспитывали быть очень порядочными, и, пожалуй, вот эта порядочность, которую в нас пытались заложить, она до сих пор нам мешает занимать властные посты. […] Потому что нас воспитывали добрыми, снисходительными к чужим ошибкам, вот, а жить нам пришлось в совсем ином обществе. Поэтому по натуре мы, конечно, сильные личности — мы хищники. Мы хищники такие, которые, сознавая свою силу, не лезут во власть — затаившиеся. Но в случае чего, если завтра будет какая-то критическая ситуация, наше поколение может очень хорошо себя показать.
— Вы сказали, что вот это поколение ваше, оно может в случае чего и…
— …Взяться за вилы.
— Да, а в какой форме это будет?
— Я думаю скорее всего или вхождение во власть легальным путем, или путем военного переворота. Потому что, в принципе, мои ровесники сейчас — это подполковники, полковники и даже генералы. И среди них есть люди, которые вполне адекватны и которые вполне обладают достаточным интеллектом для того, чтобы понимать, что происходит в стране».
Этот отрывок из интервью информанта 1967 года рождения подтверждает идею о том, что отчужденность от политики и власти этой поколенческой когорты отчасти вынужденная, навязанная невозможностью делать карьеру.
Многие информанты ходят на выборы, но одновременно не считают себя политически активными людьми. Для них «политическая активность» — это активное участие в деятельности политических партий. Практически все пристально следят за политическими новостями, читают соответствующую аналитику.
Этот же информант считает, что среди его знакомых-ровесников мало политически активных людей.
Страх 1991 года
Эту фобию — оказаться на месте тех, кого выбрасывали из кабинетов райкомов, обкомов и ЦК КПСС в 1991 году, — выразил информант из Москвы 1972 года рождения, сын партийного работника уровня инструктора райкома:
«— Если бы СССР не развалился, я бы работал чиновником.
— Сейчас вы хотели бы работать в госструктурах чиновником?
— Нет [уверенно]. В моем поколении среди знакомых всего несколько работают в государственных структурах.
— Как, по-вашему, почему не тянет туда работать?
— Где-то там, в глубине, сидит образ разрушенной структуры КПСС, митинги, совещания, заседания. […] Я думаю, что есть нечто отторгающее, но как это объяснить, не знаю».
Другой информант, по сути, руководствуется той же логикой: «Я вообще человек вне политики. Я для себя принял решение еще в 91-м году».
На мой взгляд, это весьма важное наблюдение. Возможно, политическая пассивность и нежелание участвовать в управлении страной объясняется подспудным неотрефлексированным страхом закончить, как аппаратчики КПСС, потому что на глазах этого поколения произошло разрушение, казалось бы, незыблемой структуры. Наряду с моральной мотивацией — нежелание «пачкаться», «приспосабливаться», «врать» — это воздвигает серьезный внутренний барьер для активного участия в политике и работы во власти.
Заключение
В основе антропологического портрета последнего советского поколения лежит рессентимент. Именно эта черта наиболее интенсивно проявляется во всех интервью информантов 1967—1973 годов рождения. Другими составными частями этого портрета являются двойственная советско-российская идентичность, политическая отчужденность и демографический «провал». Все эти качества, на наш взгляд, имеют глубокую внутреннюю взаимосвязь. Интервью подтвердили плодотворность рассмотрения поколения в маннгеймовском смысле — как когорты, имеющей общую историю, объединенную социокультурным контекстом и общими ценностями. В этом смысле «ядром» последнего советского поколения в терминах данного исследования является поколенческая когорта 1971—1973 годов рождения, где перечисленные признаки (за исключением «демографического») проявлены наиболее интенсивно. Для этой когорты «советская» идентичность имеет главным образом моральный аспект зачастую с позитивными коннотациями и является одним из структурных компонентов межличностной коммуникации, проявляя черты социального института, в то время как «российская» составляющая относится к сфере формально-государственных отношений. Советско-российская амбивалентность в идентичности когорты 1967—1970 годов рождения также проявляется достаточно устойчиво, но у данной группы информантов атрибут «советский» может допускать ряд негативных коннотаций и не всегда относится к сфере морали.
Понятие «советский человек» для когорты 1971—1973 имеет нормативно-ценностный контекст, и этот вывод позволяет сделать предположение, что данная когорта, возможно, может рассматриваться как социетальное сообщество в парсоновском смысле, что подтверждает теорию Юрия Левады о существовании советского человека и после исчезновения советского государства. Политическая пассивность (отчужденность) также в большей степени наблюдается среди информантов «ядра» последнего советского поколения (1971—1973 годов рождения), в то время как участники исследования 1967—1970 годов рождения проявляют несколько бóльшую потенциальную заинтересованность в активном политическом процессе и участии во власти.
Отвечая на вопрос, поставленный в начале статьи, думается, вполне возможно связывать внезапную политическую активность 18—20-летних молодых людей, вышедших на улицы российских городов в марте и июне 2017 года, с рессентиментом их родителей, принадлежащих к тому самому последнему советскому поколению. Этот тезис, разумеется, дискуссионный, но этой статьей я и хотел бы пригласить коллег к дискуссии.
В заключение предлагаю ренессансную метафору мира как театра (но в стиле Ги Дебора) для иллюстрации современного российского общества сквозь призму социологии поколений. На сцене — поколение 60-летних (60+) с несколькими актерами из поколения 30-летних (30+) играют главные роли. Поколение 30+ (их дети) сидит в зале и делает вид, что ему интересно, в обмен на намеки, что в скором времени им предстоит переместиться на сцену. «Последнее советское поколение» (40+) сидит в театральном буфете и пьет коньяк с бутербродами. Ему давно не интересна ни пьеса, ни ее исполнение престарелыми актерами. Вроде бы когда-то оно должно было поставить свой спектакль, но в итоге для этого поколения не нашлось подходящих ролей. Поколение 20-летних (дети 40+) разбито на две группы: одни сидят в зале с 30-летними и пытаются сорвать спектакль свистом, но их тут же выводят бдительные тетеньки-вахтерши. Остальные либо сидят в буфете с родителями, либо агитируют их вместе посвистеть в зрительном зале. Но родителям не до этого. Они, боясь признаться самим себе, были ли бы не против взойти на сцену со служебного входа. У пьесы открытый финал.
[1] Познер // Первый канал. 2016. 10 октября (www.1tv.ru/shows/pozner/vypuski/gost-sergey-shnurov-pozner-vypusk-ot-10-…).
[2] Thomas W., Znaniecki F. The Polish Peasant in Europe and America. Monograph of an Immigrant Group. 5 vol. Chicago; Boston: University of Chicago Press; Badger, 1918—1920.
[3] Mannheim K. The Problem of Generations [1923] // Idem. Essays on the Sociology of Knowledge. London: RKP, 1952; Pilcher J. Mannheim’s Sociology of Generations: An Undervalued Legacy // The British Journal of Sociology. 1994. Vol. 45. № 3. Р. 481—495.
[4] Семенова В.В., Фотеева Е.В. Судьбы людей: Россия XX век: биографии семей как объект социологического исследования. М.: Институт социологии РАН, 1996; Семенова В.В. Социальная динамика поколений: проблема и реальность. М.: РОССПЭН, 2009.
[5] Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2006.
[6] Травин Д. Семидесятнутые — анализ поколения [Препринт М-25/11]. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011.
[7] Травин Д., Гельман В. «Загогулины» российской модернизации: смена поколений и траектории реформ // Неприкосновенный запас. 2013. № 4(90).
[8] Raleigh D. Soviet Baby Boomers: An Oral History of Russia’s Cold War Generation. New York: Oxford University Press, 2012.
[9] Howe N., Strauss B. 13th Gen: Abort, Retry, Ignore, Fail? New York: Vintage Books, 1993.
[10] См. данные Росстата: www.gks.ru/wps/wcm/connect/rosstat_main/rosstat/ru/statistics/publicatio….
[11] Точная цифра по базе данных Росстата — 18 928 664 (на 1 января 2017 года). Это меньше 13% от общей численности населения России или 22% от общей численности населения трудоспособного возраста. Общая численность населения трудоспособного возраста, по данным Росстата, составляет 83 224 418 человек (на 1 января 2017 года).
[12] Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х/ Ответ. ред. Ю.А. Левада. М.: Мировой океан, 1993; Левада Ю. «Человек советский» — публичные лекции на «Полит.ру»(http://polit.ru/article/2004/04/15/levada/).
[13] Marsh C. Social Capital and Democracy in Russia // Communist and Post-Communist Studies. 2000. Vol. 33. P. 183—199.
[14] Putnam R. Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. Princeton: Princeton University Press, 1993.