Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2018
[стр. 238–241 бумажной версии номера]
Недавно снова встретился респондент, который выражал возмущение: почему нам не говорят, куда мы идем? В 1990-х и на фокус-группах, и в обычных разговорах такие вопросы приходилось слышать очень часто. Адресовались они не мне — они предназначались высшему руководству страны. Оно на такие вопросы не отвечало. Постепенно вопрошать перестали. Но мнение, что мы куда-то идем, оставалось.
«Левада-центр» с давних пор в начале опроса постоянно спрашивает: «Вы считаете, что дела в стране идут сегодня в целом в правильном направлении, или вам кажется, что страна движется по неверному пути?». Прежде всего обратим внимание на дважды использованную метафору поступательного движения: дела в стране «идут в… направлении», а сама страна «движется по… пути».
Это тест на общую лояльность существующему порядку вещей. Примерно про то же задаются вопросы «вы в целом одобряете или не одобряете деятельность…» (президента, премьера, губернатора и так далее) — итог зовется словом «рейтинг». Но в этих формулировках нет идеи движения, пути, а в первом вопросе она есть. И эта идея явно отвечает представлениям россиян о жизни в стране в целом. В конце 2017 года 58% выбрали ответ «дела идут в правильном направлении», а 28% сочли, что «страна движется по неверному пути». То есть 86% опрошенных видят страну движущейся в некотором направлении или по некоторому пути.
В общем, чему удивляться — просвещенческая, если не старше, идея прогресса не раз выражалась в метафорах движения. Следующая из нее идея истории как поступательного движения (в ее недавнем отечественном варианте — к коммунизму) прочно закрепилась в пространственных метафорах. Сколько раз «пути Ильича», «пути Октября», «пути к коммунизму» использовались на вывесках и плакатах, в заголовках, окружавших миллионы советских людей, не счесть. Сколько памятников Ленину пластически реализовывали формулу «верной дорогой идете, товарищи!». Вожатый пионеротряда и вождь страны — это обозначение тех, кто ведет, тех, кто идет. Даже критическое определение брежневской эпохи через слово «застой» подразумевало, что мы застоялись, а надо бы идти. Мир вокруг тоже представлялся идущим, движущимся куда-то. Дружественные нам страны Востока не готовы были (пока) идти, как мы, к коммунизму. Но и они все же двигались, как это было названо, по «некапиталистическому пути». Запад, Америка тоже шли. Они шли, понятно, по пути не нашему, а капиталистическому, но все равно ставилась задача их догнать и перегнать.
Когда в 1991 году было объявлено, что мы после 1917-го «шли не туда», от идеи шествия и пути все равно не отказались. Была поставлена цель (которая казалась простой и достижимой): России надо вернуться на столбовую дорогу человечества, на путь, которым идут все «нормальные страны». И мы пошли, и все всматривались: прошли мы уже «точку невозврата» или еще нет? И вот примерно тогда, когда стало казаться, что этот рубеж пройден, разговоры о пути резко поменяли свой характер.
Появилась идея «особого пути», принятая и элитами, и широкой публикой, согласно которой Россия теперь (а может, как и во все прочие эпохи своей истории) движется своим собственным, особым путем. Идея собственного пути России существовала давно, но оказалась широко востребована тогда, когда стало ясно, что «догнать» развитые и даже не очень развитые страны, следуя «их» дорогой, не удастся. Тогда правители, а за ними и массовое сознание предпочли уйти в своей мысленной картине на собственный путь, на котором, кроме нас, никого нет, и потому нас некому опередить, и мы ни от кого не отстаем.
Невесело признавать, что идея «особого пути» есть средство избежать унизительного признания своей коллективной несостоятельности, несостоятельности своей страны. Но это лишь так сказать психологическая (социально-психологическая) сторона дела. Есть еще стороны социально-политическая и социально-экономическая.
Возможно, что у российского общества действительно не хватило неких социальных и политических ресурсов для быстрого осуществления всего пакета рыночных реформ и демократических преобразований. Возможно, правы те, кто видит главное упущение в том, что не были созданы необходимые рыночные и демократические институты. Но сейчас хотелось бы обратить внимание на другую сторону дела. Если продолжать изъясняться в терминах пути, или так называемого транзита — перехода от некапитализма к капитализму, — то в этой сакраментальной точке, «точке невозврата» или точке на полпути к рыночно-демократическому строю, в российской социально-экономической сфере сложились уникальные условия. Институты, поддерживающие и охранявшие государственную собственность, были упразднены. Частное владение собственностью было, напротив, разрешено, хотя ее охрана и не была гарантирована.
В советской системе государство замещало собой общество. Общества как социальной силы не было и в начале 1990-х: оно не успело сложиться и не успело овладеть формально созданными органами общественного самоуправления — по-иному: демократии. Группы частных интересов — основой для которых выступала принадлежность какой-либо корпорации, организации, общности — однако сформироваться успели. Они оформлялись и как политические силы, и как силовые организации, и как смесь тех и других. Самые сильные увидели возможности присвоения бывшей государственной собственности, а в иных случаях отъема («отжима») присвоенной другими или созданной другими собственности. Переделы собственности шли и продолжают идти. У нас говорили, что это проявления «дикого капитализма». Но этого определения недостаточно.
Органы и системы советского государственного управления были, повторим, упразднены, органы демократического правления были формально созданы. Но оказалось: нет гарантии, что они не будут служить частным, а не общественным интересам. Государственная власть как самый эффективный ресурс была также присвоена самыми сильными из соперничавших групп и корпораций. Наш «дикий капитализм» оказался таким образом диким, но государственным. Впрочем, на практике различение частного и государственного интереса исчезло.
Согласно популярным у нас представлениям о «классическом капитализме», законы рынка «автоматически» должны привести к тому, что каждый ресурс, каждый капитал попадут в конечном счете к наиболее эффективному собственнику. А наиболее эффективное управление капиталом не только максимально обогащает собственника, но и наиболее выгодно для общества в целом. В сложившихся же у нас условиях собственник получает максимальную выгоду не от наиболее эффективной эксплуатации ресурса, а от создания наиболее благоприятных для себя возможностей ее получения. Такие возможности лучше всего создаются при распоряжении государственной властью. Частный интерес, овладевший ресурсом власти, имеет непререкаемые преимущества перед всяким иным частным интересом и, что очень важно, — перед интересом общественным, буде он окажется выраженным или проявленным.
На этом остановились, так и живем. В элитах продолжаются разборки и перестановки, но там в целом господствует ощущение, что надо как можно лучше и прочнее закрепиться на том месте, которое теперь «наше». Когда властям бросают обвинение, что они заботятся только о самосохранении, о сохранении собственной власти, — это несправедливо. Они теперь заботятся о сохранении созданной ими (точнее, сложившейся при их участии) системывласти. Власть находится в частных руках, но она уже обладает собственным существованием. Она уже есть институт. Она в известном смысле уже не зависит от того, кто реализует ее как функцию.
Есть представление, что автократии не имеют продолжения, если уходит автократ. Может быть, так и будет. Но мы сейчас говорим о том, что власть — такая, какая сейчас существует, — в известном смысле сильнее тех и того, кто ее создал. Они не вольны изменить ее порядки и неписаные законы. Публика по-своему это тоже понимает и выражает это понимание через желание видеть то же лицо в качестве президента и через ходячие сентенции «если не он, то кто же?».
Мы шли, шли — и пришли. Идея («особого») пути сохранилась, а вот идея движения исчезла. Я вовсе не считаю, что у общества обязательно должна быть цель и оно должно к ней стремиться. Но до недавнего времени само общество исходило из такого представления. А затем цель куда-то пропала, и некоторых членов общества (имеющих порой совершенно различные идеалы) это беспокоит.
Цель — это некоторый образ будущего. После того, как громогласно отменили «коммунистический» образ будущего, на некоторое время его заменил упоминавшийся образ «нормальной» демократической страны, где граждане пользуются экономической и политической свободой. Этот образ отменили без особого шума, а замены ему — как образу будущего — не дали. Широко известна мысль, что на место образа будущего поставили образ прошлого. Но это не образ-цель. К нему нельзя, да и незачем идти. Он не для достижения, а для утешения. Постепенно в массовом сознании атрофировался сам рефлекс ориентации на будущее. (Мой коллега безжалостно назвал это «абортом будущего».)
Что касается «особого пути», то, будучи не более чем уловкой сознания, этот образ не подлежит рационализации; попытки понять, в чем он заключается, к успеху не привели. Наиболее часто заводят речь о том, что «государство должно заботиться о людях». За этим следует вздох: должно — но не заботится, и разговор уходит в эту сторону.
С исчезновением в массовом сознании идеи «движения куда-то» разом исчезла и идея «транзита» в сознании политологов и иных обществоведов. Россия больше никуда не переходит. Ее состояние — не переходный период. Это просто такое ее состояние.
Добавим, что у международных партнеров России также больше нет ожиданий, что страна станет какой-то другой, а не той, с которой ассоциируются акции в Грузии в 2008 году и в Украине в 2014-м. Наша общественность это также хорошо понимает.
Опросы — что публики, что экспертов — с предложением оптимистического, инерционного и пессимистического сценариев давно уже обнаруживают явный приоритет инерционного. Все будет так, как есть. Сценарий пессимистический, а то и катастрофический, и обыватели, и эксперты тоже могут себе представить, но сами его не боятся. Чего не может сделать никто — это нарисовать оптимистический сценарий будущего.