Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2018
[стр. 328—338 бумажной версии номера]
Степан Андреевич Стурейко (р. 1984) — историк, культурный антрополог, лектор Европейского гуманитарного университета (Вильнюс, Литва).
Ślady Holocaustu w imaginarium kultury polskiej
Iwona Kurz, Justyna Kowalska-Leder, Małgorzata Szpakowska, Paweł Dobrosielski (Red.)
Warszawa: Wydawnictwo Krytyki Politycznej, 2017. — 584 s.
Тема памяти о Холокосте по-настоящему задела меня, когда я почти случайно увидел работу польского художника Артура Змиевского «80064». Десятиминутное документальное видео с узником Аушвица Йозефом Тарнавой шокирует так, что понимаешь: эксперимент поставили на тебе.
В фильме мы видим тату-салон и Змиевского, разговаривающего с 92-летним стариком. На вопрос, думал ли он о сопротивлении, Тарнава отвечает: «Никакого протеста. Ничего. Смириться с ситуацией и уцелеть, избегая конфликтов». Единственной возможностью выжить было подчинение. Затем художник переходит к настоящей цели визита — обновление татуировки узника с номером 80064. Тарнава проявляет неуверенность. Зачем? Номер хорошо виден, «отреставрированным» он утратит аутентичность. Другие выжившие не поймут. И все же под натиском Змиевского он сдается. Процесс татуировки снят крупным планом.
Что в этом фильме так задевает? И вообще: какова цена нашей памяти о Холокосте? Не способствует ли она проявлению нового насилия? Не стирают ли благие намерения коммеморации реальные следы трагедии? Этично ли ограничивать себя лишь комфортными рамками памяти?
Книга левого варшавского издательства «Krytyka Polityczna» («Политическая критика») «Следы Холокоста в образах польской культуры» целиком посвящена препарированию современности. По силе удара она сравнима с фильмом Змиевского.
Замысел книги — исследование топики Холокоста через обращение к словам и сложившимся вокруг них образам. Это продолжение идентификации следов трагедии, начатой в первые послевоенные годы Нахманом Блюменталем в работе «Невинные слова», описавшей измененное восприятие мира жителями оккупированной Польши через обращение к обычным словам и фразам, за время войны полностью изменившим смысл и контекст употребления. Каждому слову-образу в рассматриваемой книге соответствует отдельное эссе: «ботинки», «бумаги», «вагон», «волосы», «ворота», «газ», «животное», «кладбище», «лагерь», «лес», «перина», «ребенок», «сарай», «снимок», «стена», «труба», «хлеб», «шкаф».
Эссе[1] представляют как исторический, так и современный контексты бытования этих слов и образов. Материалом для анализа служит все что угодно: произведения искусства (художественная литература, фильмы, театральные постановки), современные дискуссии (ТВ, Интернет и социальные сети), политические высказывания, воспоминания и документы, исторические и социологические исследования. Тема Холокоста хорошо разработана в польской культуре: одних художественных фильмов с 1946-го по 2015 год создано около 80. Театральных постановок — 19. Из книг можно составить библиотеку. А еще газеты, Интернет, мемориальные практики и многое другое.
Продуктивным методом стал анализ художественных практик, таких, как описанная выше работа Змиевского. Вызывает уважение как воля польских художников, готовых идти наперекор общественному вкусу и настроениям, так и готовность самого общества воспринимать сложные, порой на грани фола, работы.
Следы Холокоста
Всегда найдется множество людей, готовых излить праведный гнев на тех, кто отступает от «общепризнанных» норм отношения к Холокосту. Общее место — осуждать любые шутки на эту тему. Однако таких шуток множество: «Почему Гитлер покончил жизнь самоубийством? — Потому что получил счет за газ»; «Почему вампиры любят кровь евреев? — Потому что она газированная».
В свое время вирусный характер приобрел пятиминутный ролик «Готовь с Гитлером» («Gotuj z Hitlerem») — пародия одновременно на цикл «Сенсации ХХ века» и на популярные кулинарные программы. Псевдопередача, гостем которой стал Адольф Гитлер, сконцентрировала все возможные абсурдные шутки и аллюзии, связанные с газом и кулинарией. Несмотря на то, что шутки исполнялись на немецком, их смысл пугающе прозрачен для любого зрителя (с. 182).
Кажется, при нужной доле цинизма любой газ может стать веселящим. Приведенные выше шутки — одни из самых популярных, их знает чуть ли не каждый польский школьник. Вместе с тем авторы специфических подборок в Интернете всячески отвергают связь подобного юмора со страданиями реальных людей. Более того, они крайне негативно отзываются о тех, кто отрицает Холокост и отчаянно сопротивляется обвинениям в антисемитизме.
В самом деле: где располагается грань? Известен целый корпус текстов, запечатлевших юмор узников концентрационных лагерей и Варшавского гетто «для внутреннего пользования». Должна ли сегодня тема Холокоста в Польше стать табу для шуток? Но почему тогда в других странах об этом можно снимать комедии (итальянская «Жизнь прекрасна»), создавать комиксы и мюзиклы? В конце концов, как быть с шутками о Холокосте, бытующими в Израиле?
Ладно — шутки. Общество не замечает, как само слово «Холокост» и его образ оторвались от событий прошлого и существуют все более автономно, наделенные неожиданными значениями, обрастая новыми контекстами. «Холокост» теперь не совсем уже тот Холокост, вернее, он давно уже не про память, а про что-то совершенно иное, рядящееся в одежды памяти и благодаря этому приобретающее легитимность. Именно в анализе этого нового дискурсивного слоя — основная ценность книги.
Образы Холокоста проступают во всех сюжетах современной польской повестки. В 2015 году во время европейского миграционного кризиса, в польскоязычном Facebook разразилась истерия. Люди открыто, от своего имени «отправляли» будто бы проникающих в страну беженцев в газовые камеры, припоминая, что Гитлер «оставил нам хорошую инфраструктуру» (с. 193). Высказывания стали настолько типичными, что даже был создан паблик «Поляки, которым нравится вид мертвых иммигрантов» с наиболее одиозными цитатами, сопровождаемыми фотографиями авторов. Таким образом топика Холокоста нашла себе удобное применение и в антиисламской риторике.
Парадокс: поляки-«патриоты» словно признавали себя наследниками концентрационных лагерей, на опровержение чего еще недавно было потрачено столько сил. Важным аргументом против широкого обсуждения соучастия в преступлениях нацизма было желание «не выносить сор из избы», чтобы не повредить доброму имени Польши и, как следствие, ущемлению ее интересов. Нельзя сказать, что этот страх не имеет оснований: фольклорный образ страны в глазах американской молодежи, посещающей со специальными экскурсиями бывшие гетто и лагеря, больше ассоциируется у них с Аушвицем, чем, скажем, с Грюнвальдом. Но, если лагеря — чужие, немецкие, почему поляки так хотели поместить туда беженцев (с. 308)?
Другое преломление темы: к тематике Холокоста обращаются, когда критикуют капитализм. Например, фотопроект Эльжбеты Яницкой 2003 года «Странное место» («Miejsce nieparzyste») представляет шесть белых квадратов, обведенных черными рамками с надписью «AGFA». Это фотографии неба над Майданеком, Белжецем, Собибором, Треблинкой, Хелмно и Аушвицем, выполненные на пленке, произведенной компанией — составной частью концерна, делавшего в годы войны газ «Циклон-Б». Один из снимков как раз помещен на обложку книги. Зрителям предлагается подумать над собственными детскими фото, сделанными «мыльницами» на той же пленке, ведь компания, в отличие от нацизма, удачно пережила войну (с. 315).
Холокост представляется ловушкой модернизации, побочным эффектом веры в развитие и улучшение жизни. Выставка «Прогресс и гигиена», организованная в варшавском музее современного искусства «Захента» (ноябрь 2014-го — февраль 2015 года), была посвящена эволюции предвоенных европейских дискурсов гигиены и модернизации, которые в итоге воплотились в «изобретение» газовых камер как дешевого и быстрого способа умерщвления людей в индустриальных масштабах (с. 175). Технический прогресс стал источником веры в возможность решения любых задач, даже «нечеловеческих». Как рассуждает героиня юмористической повести Стефана Вичецкого «Кафе “Под Миногой”» (1957), показывающей жителей оккупированной Варшавы: «Сейчас все, моя дорогая, на газе: готовка — на газе, глажение — на газе, вот и война должна быть на газе. Таковы нынче образование и культура» (с. 173).
Сторонники движения «Про-лайф», выступающие против абортов, явно злоупотребляют семантикой Холокоста. Йозефа Менгеле, немецкого врача, проводившего опыты на узниках Аушвиц-Биркенау, они называют «патроном» желающих делать аборты. В 2015 году прямо на территории лагеря противники абортов подписали воззвание против прерывающих беременность таблеток (с. 171). Настойчивое употребление слова «человек» вместо «плод» и «зародыш» имеет целью придать абортам значение геноцида, а также нивелирует его еврейскую основу (с. 169).
Экологические активисты, борясь с промышленным убийством животных, также используют лексику, отсылающую к Холокосту. Обреченных животных они сравнивают с евреями. Смысл послания: пока мы делим живых существ на людей и не людей, преступления возможны (с. 508). Состоявшаяся в 2004 году в библиотеке Варшавского университета презентация общественной кампании «Холокост в твоей тарелке» (Великобритания) сопровождалась выставкой плакатов, совмещающих иконические образы Холокоста с фото животных на фермах (с. 529).
Образы Холокоста проникли во многие общественные дискуссии. Обращение к трагедии служит приемом для драматизирующего описания собственной ситуации — или, наоборот, как проявление снобизма (с. 315). Образ еврея-ростовщика используется в критике современной практики микрокредитов. Появление в центрах польских городов новых жилых кварталов с оградой, охраной и видеонаблюдением наталкивает недовольных урбанистов на параллели с еврейскими гетто, на этот раз для «сытых и богатых». Выражение «вагоны для скота» стало устойчивым для обозначения недовольства уровнем комфорта в поездах польских железных дорог и авиалиний.
Планы по строительству крематория в Люблине, в окрестностях Майданека, возбудили общественный протест, и, конечно, здесь не обошлось без выстраивания связи с лагерными крематориями. Хотя страница термина «Крематорий» в польской Википедии не содержит упоминаний о Холокосте, она иллюстрирована фото крематория из Аушвица-Биркенау (с. 217). Вообще первый крематорий в Польше появился только в 1993 году. До сих пор количество кремированных покойников в стране составляет около 5% (в Германии — 30%, в Чехии — 80%). Да, основная причина отторжения крематориев религиозная — но не обошлось ли здесь без других коннотаций?
Наверное, уже нет темы, в связи с которой представители любых политических и социальных движений не сочли бы уместным упомянуть Холокост. Такую «популярность» авторы книги связывают как с интенсивными мемориальными практиками, так и с присутствием польского антисемитизма. Каждый из этих аспектов заслуживает подробного рассмотрения.
Практики памяти и мемориализация
Примечателен проект Рафала Бетлеевского «Скучаю по Тебе, Еврей». Призывая поляков вспомнить бывших соседей, художник с 2010 года писал эту фразу на городских стенах. Акция вызвала споры. Бетлеевского обвиняли то в вандализме, то в антисемитизме (или в том, и в том одновременно). На некоторых граффити кто-то (вероятно, коммунальные службы) затирал последнее слово «еврей», как будто оно означает нечто неприличное. Также художник призвал людей фотографироваться с пустым креслом в местах, предположительно относящихся к местам, где жили евреи. Однако ни один еврей не был назван по имени, речь скорее шла о коллективном образе. На самом деле внимание автора концентрировалось на «скучающих» поляках, на их фобиях и способности преодолеть тяжелое наследие (с. 272).
Весной 2014 года была предпринята реставрация фрагмента стены Варшавского гетто по улице Ставки. Оригинальную стену разобрали, очистили каждый кирпич и сложили все обратно. Помимо консервационных процедур, это действо содержало не ожидаемый реставраторами эффект перформанса, наделенного множеством дополнительных значений (с. 270).
Мемориальные практики в отношении Холокоста рассмотрены в книге как ретроспективно, так и в современном критическом ключе. Несмотря на большое число примеров оказания помощи евреям со стороны поляков, художников и интеллектуалов гораздо больше привлекает темная сторона истории. Непосредственное участие в убийствах, выдача евреев немцам, охрана гетто, захват чужого имущества, отказ в помощи, использование чужой беды в собственных интересах или просто равнодушное созерцание трагедии провоцирует дискуссию о границах Холокоста и о степени соучастия в нем.
С 1950-х годов и до начала XXI века Польша пережила серьезную эволюцию образа трагедии, которую можно выразить словами «уточнение» и «отчуждение». В первые годы после войны в публичном дискурсе прочно закрепилась универсализирующая формулировка Зофьи Налковской «люди людям уготовили эту судьбу». До 1970-х в Польше возможно было издать книгу о концлагерях без упоминания слова «еврей». К 2002 году более доминирующим стал парафраз Генриха Гринберга «люди евреям уготовили эту судьбу» (с. 300).
Вопрос «В чем проявлялось соучастие?» в общественной дискуссии сменяется вопросом «В чем оно не проявлялось?». Это же — постоянная тема послевоенного искусства, как официального, так и андерграундного. Метафора, повторяющаяся в художественных работах, — эксгумация останков и восстановление последовательности событий геноцида деревенскими жителями и их детьми. Все это — часть необходимой работы, которую должны проделать сами сообщества, принимавшие участие в Холокосте или бывшие его свидетелями.
Если по поводу мемориальных церемоний времен Польской Народной Республики уже сложился некий скептический консенсус и эта тема неплохо проработана, официальная и публичная память независимой Польши вызывает горячие споры. Претензии интеллектуалов связаны с инструментализацией памяти, ее примитивизацией за счет повышения эмоционального градуса, целенаправленным использованием детей, интеллигенции и стариков в качестве символов жертв, подверженностью текущей европейской «моде» и, соответственно, недостаточное внимание к собственным локальным смыслам.
Моделью наррации о детских страданиях обычно служит амстердамская девочка Анна Франк, уже ставшая фигурой массовой культуры. Отсылки к ней призваны задать соответствующий масштаб и планку восприятия публикуемых писем детей из гетто на территории Польши (с. 147). Вообще интенсивность использования образа невинного ребенка в практиках памяти наводит на вопрос о циничной эксплуатации детских страданий ради производства определенной эмоции у адресата. Критики обращают внимание на то, что аффективное состояние, в которое его погружают, не способствует рефлексии и постижению значения исторических событий (с. 149). Обратная крайность — неоправданная героизация/романтизация детей-узников Варшавского гетто, как это происходит в «Зале маленького повстанца» в Музее варшавского восстания (с. 152—153).
В 1996 году критика направленного на детей эпатажа военной образностью нашла отражение в инсталляции художника Збигнева Либеры «LEGO. Концентрационный лагерь». Либера, используя стандартные наборы «LEGO», построил модель концлагеря. Особое внимание в нем привлекли скелеты из набора «Пираты» и полицейские из набора «Полицейский участок» (последние выполняли роль охранников лагеря). Кроме того, художник оформил и несколько коробок «новой серии» «LEGO». На псевдоупаковках он поместил фотографии игрушечных бараков, крематория, виселицы, сторожевых башен, колючей проволоки, ворот и склада с отобранными у жертв вещами. На коробках видны узники, палачи, пытки, медицинские эксперименты и, конечно, гора трупов. В ответ датская фирма начала судебный процесс против художника, однако вскоре отказалась от иска. В свою очередь из-за опасений получить обвинения в антисемитизме работу отказались принять в польский павильон на Венецианской биеннале. Общественное мнение осудило Либеру, дело вызвало международный скандал. Однако художник лишь вынес в публичное поле свои детские впечатления от рассказываемой истории Холокоста, облеченные в форму игры, как это обычно и делают дети (с. 163—164).
Бывшие концлагеря занимают центральное место в восприятии трагических событий времен войны. Они же чрезвычайно важны для современной культуры. В последние 20 лет по мере осознания глубины участия в Холокосте произошло рефлекторное отстранение от его негативного наследия. В 1999 году музей Освенцим-Бжезинка изменил официальное название на «Место памяти и музей Аушвиц-Биркенау», то есть поменял имя с польского на немецкое. Вслед за этим последовало исправление названия объекта Всемирного наследия с «Концентрационный лагерь Аушвиц» на «Аушвиц-Биркенау. Немецкий нацистский концентрационный лагерь смерти (1940—1945)». Местные гиды до сих пор уделяют большое внимание тому, чьи это были лагеря, кто именно их построил.
Дискуссия, имевшая место и в СССР, о том, как обозначать погибших (как советских граждан или как евреев), имеет в Польше религиозное преломление: можно ли почитать их по-христиански? В 1998—1999 годах скандал вызвал «лес крестов» в гравийном карьере Освенцима. Спор о присутствии религиозных символов на территории лагеря касался также символической видимости и визуального господства над пространством. Практически все польские споры в связи с памятью о Холокосте, особенно с 1989 года, в большой степени касаются того, что должно быть видимым, а что скрытым, что видно слишком хорошо, а что видно недостаточно (с. 237).
Музей Аушвиц-Биркенау стремится стать «нормальным» комфортным европейским музеем. На волне модных тенденций работы с социальными сетями и вовлечением аудитории одной из стратегий его взаимодействия с посетителями стало собирание сделанных во время визита фотографий. Лучшие фото музей публикует на своих страницах в соцсетях. Ограничений немного. Запрещено снимать только груды человеческих волос и подвал 11-го блока (последний запрет — скорее технического характера). Вместе с тем селфи, сделанные в лагере, каждый раз вызывают бурю эмоций. Они интерпретируются как прямое оскорбление памяти жертв. Вероятно, дело не столько в самих селфи, сколько в отрицании, попытке остановить смену исторических эпох, несогласии с тем, что для молодежи концентрационный лагерь мало отличается от раскрученного туристического места (с. 492).
Следы антисемитизма
Исторический факт: несмотря на то, что глухая стена (как в Варшаве или Кракове) давно стала символом еврейских гетто, во многих провинциальных городах их территория вообще не ограждалась. Их обитателям просто запрещалось покидать выделенный участок. Что за сила удерживала их внутри, если не сила социального отчуждения (с. 249)? Эта сила никуда не делась и после войны. 11 августа 1945 года, в разгар обсуждения вопроса о мемориализации территории Аушвица-Биркенау, в Кракове произошел еврейский погром, начавшийся с закидывания камнями синагоги и переросший в нападения на дома и общежития, где жили евреи. 4 июля 1946 года в Кельце враждебно настроенные жители произвели самый крупный послевоенный погром. В ходе него были убиты более 40 и ранены более 50 евреев.
Современный антисемитизм — деликатная тема, особенно в переходе с индивидуального на групповой и национальный уровни. В послевоенной Польше антисемитские настроения питались распространенным мнением, что евреи являются сторонниками нового политического режима. Важным обстоятельством было также нежелание возвращать награбленное за время войны имущество. Тема возвращения украденного вновь обрела актуальность после 1989 года. С тех пор предлагались около 20 проектов закона о реституции, но до сих пор Польша — единственная страна бывшего Восточного блока, не до конца урегулировавшая этот вопрос. Наследники жертв вынуждены добиваться справедливости в индивидуальном порядке. Их попытки, не всегда удачные, вызывают резкую критику. Согласно оценкам, еврейские претензии могут коснуться существенного процента земли и объектов недвижимости, особенно в Варшаве. Указывает ли это на антисемитизм или дело лишь в споре об имуществе (с. 350)?
Обсуждение Холокоста как события и части культуры памяти обнаруживает следы мало отрефлексированного антисемитизма, риторических стратегий и практик, характер которых очевиден лишь в определенном аналитическом контексте. Многообразие проявлений антисемитизма (послевоенного, возникшего практически в отсутствие евреев) таково, что трудно определить его границы. В 1990 году во время президентской кампании Лех Валенса попросил своего конкурента Тадеуша Мазовецкого доказать его этническую принадлежность к полякам, и все понимали, что он имел в виду (с. 191). На матчах польской «Легии» и «Видзева» фанатам первого клуба достаточно прокричать в адрес противника «Айн-цвай-драй!» или просто зашипеть «Ссссссссс!», и все понимают, о чем идет речь (с. 185). Фанатская культура проникает во все закоулки, ее проявления можно обнаружить на любом заборе. И уже трудно разделить, где упоминание еврея — это прямой антисемитизм, а где — «жест дикаря и простака, не имеющий отношения ни к религии, ни к народу», как пытались оправдаться футбольные фанаты, которых в 2016 году польский суд осудил за антисемитские выкрики.
Специфическое отношение к евреям в послевоенной Польше среди прочего проявилось в их виктимизации. Несмотря на раннюю установку памятника восстанию в Варшавском гетто, тема участия евреев в сопротивлении до сих пор находится на обочине польских коллективных представлений об истории. Согласно им, евреи в отрядах Армии Крайовой — скорее исключение; евреи на восточных территориях (нынешней Беларуси) действовали под эгидой советских партизан и также не воспринимаются польской историографией в качестве «легитимных» борцов с нацизмом (с. 443).
Множество фото, фиксирующих жизнь в гетто или концентрационных лагерях, давно стали узнаваемыми медиа-образами. Мало кто отдает себе отчет, что, пущенные в массовый обиход, они уже подверглись ретушированию и кадрированию. Абсолютное большинство из них сделаны либо самими нацистами, либо союзниками сразу после освобождения. Фотографий, сделанных с точки зрения самих жертв, почти нет, но, что самое невероятное, — практически нет фотографий, сделанных свидетелями, то есть мирными жителями «арийской» части польских городов (с. 489).
Является ли отстраненное наблюдение за совершением преступления соучастием в нем? Уместно вспомнить нашумевший перформанс Рафала Бетлеевского «Горящий сарай» (2010), состоявшийся в день 69-й годовщины трагедии в Ядвабно. Суть акции, полной как авторского, так и привнесенного участниками и комментаторами смысла, — сжигание специально построенного сарая с разбросанными в нем листками с антисемитскими высказываниями. Как в числе 69, многое в перформансе оказалось перевернутым. Начался он позже запланированного из-за того, что группа варшавских студентов забралась внутрь сарая и отказалась выходить «в знак протеста против низкой эстетической ценности акции». Однако это продолжалось не более получаса. Пока художник обращался за помощью к полиции, местные крестьяне, наблюдавшие за перформансом, выволокли их оттуда. Далее художник, олицетворяя народ, в образе поляка-католика в крестьянском костюме 1940-х поджег сарай. Сделал он это не снаружи, а изнутри, произведя символическую перемену мест, переход из точки, определенной полякам историей (снаружи сарая), к точке, в которой это преступление было ими совершено (внутри). Коллективность психотерапии обеспечивалась за счет живой телетрансляции сожжения. Комментаторам мероприятия не понравилась праздничная атмосфера события, автора обвинили в саморекламе за счет трагедии. Согласно же самому художнику, инсценировка драмы — это квинтэссенция театра и авторефлексии, здесь не может идти речи о святотатстве, богохульстве и издевательстве над памятью о жертвах.
И, конечно же, критикам не понравился крестьянский костюм художника. Не хотел ли автор тем самым обвинить определенную социальную группу? Образ польского крестьянина давно раздвоен. С одной стороны, в национальном дискурсе за ним закреплена роль кормильца и основателя народных традиций (с. 382). С другой, крестьянин — это второй «Большой Чужой» польской культуры после еврея. Демонизация этой фигуры уже стала привычной. Каждый новый фильм и книга провоцируют волну дискуссии и далеко идущих обвинений. Поляки не убивали евреев; если убивали, то только по принуждению; если добровольно, то это были не поляки, а маргиналы, деморализованные сельские простаки, бандиты и тому подобные отщепенцы (с. 378). Крестьянин, как ни один другой персонаж польской культуры, подходит на роль виновного, и, конечно, общество довольно, что этот виновный нашелся. Даже черных копателей, промышляющих осквернением массовых еврейских захоронений, называли «крестьянами, собирающими золотой урожай». Недавние фильмы — «Колоски» (2012), «Секрет» (2012), «Ида» (2013) — как раз об их вине. Быть может, их успех в своеобразном дистанцировании, самоуспокоении: ведь в таких героях так тяжело распознать себя —космополитичного горожанина XXI века. Это они! И проблемы, вместо обсуждения и решения, лишь умножаются.
Вот такие они, следы Холокоста, в польской культуре. Чтобы избежать фальши и манипуляций, публичные практики памяти требуют тонкой и никогда не прекращающейся настройки. Такие книги — как раз подходящий для этого инструмент. Рецензируемую книгу можно сопоставить с исследованием Александра Эткинда «Кривое горе», посвященным памяти о советских репрессиях, или с работой Алейды Ассман «Новое недовольство мемориальной культурой» о немецкой проблематике памяти о Холокосте. Надеюсь, она также выйдет когда-нибудь на русском языке.
И еще: как любили говорить в советские времена — это не у нас, это в соседнем районе. Но есть настоятельная потребность написать подобную книгу о Холокосте на белорусском, украинском и российском материале. Оккупация и отношение к евреям во время войны также оставили здесь рубцы, не загладившиеся по сей день. Причем дело даже не в том, что потенциальная аудитория могла бы посмотреть на себя с такой болезненной стороны. Вряд ли те, кому эта тема интересна, узнают что-то новое. Важен скорее срез, фиксация современности для будущей аналитики культурного процесса. И здесь важна внутренняя свобода и мужество исследователей.
[1] Всего у книги 11 авторов. Некоторые эссе писались совместно.