Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2018
[стр. 3 — 10 бумажной версии номера]
Успех политических партий, называемых популистскими, правопопулистскими или националистическими, начинает всерьез беспокоить умеренную «политически корректную» часть общественности в Европе и Америке. Есть опасение, что популисты либо придут к власти, либо разбалансируют политическую сферу и парализуют государство, оставив его без эффективного правительства. Эти опасения породили два умонастроения.
Одно из них радикально критическое по отношению к популизму. Оно артикулируется в благонамеренном дискурсе агентуры, считающей себя хранительницей «еврокультуры» с ее гуманизмом, пацифизмом, христианской «ксенофилией», либеральным уважением к правам человека, стремлением к «прогрессу». Этой агентуре кажется, что старым демократиям угрожают силы варварства, враждебные ценностям «еврокультуры». Она видит в новой волне популизма плебейский бунт, «восстание масс», как это называл Ортега-и-Гассет. Странно, что никто теперь не вспоминает Ортегу в этой связи. Вероятно, это неудобно, поскольку рассуждения Ортеги открыто консервативны и элитарны, а нынешний истеблишмент, наоборот, позиционирует себя как демократический и эгалитарный.
Совместить фактическую элитарность с демократической претензией, однако, не так-то просто. В поисках эффективной самоопределительной стратегии гегемон политической сферы предлагает нам считать — ссылаясь на исторический опыт между Версальским миром и Потсдамским миром, — что нынешний популизм — это латентный фашизм.
Истеблишмент, хотя и не может признать этого открыто, остается уверен в том, что лучше самого народа знает, что народу нужно, и/или сознательно предпочитает игнорировать интересы некоторого социального сегмента, полагая, что в ходе «прогресса» чьими-то интересами так или иначе приходится жертвовать. Он дезавуирует голосующих за популистские партии как «отстающих» в ходе неизбежной технологической революции и глобализации. А более успешный в ходе того же процесса и более откровенный в выражениях сегмент его электората не стесняется придумывать им унизительные клички[1]. Гегемон политической сферы не без оснований опасается, что, используя демократическую процедуру, эта агентура может затормозить, если не сорвать, движение «прогресса» и, чтобы этого не произошло, нужно каким-то образом оттеснить популистские партии от центра политической жизни.
Долго это удавалось благодаря ограничителям демократии. Сначала с помощью цензового избирательного права, потом с помощью межпартийных маневров и блокировок, но теперь эти инструменты отсутствуют или недостаточны. Так же утратила свою ограничительную эффективность прежняя система сдержек и противовесов, которая вопреки распространенному представлению оберегает демократию не только от произвола власти, но и от произвола неквалифицированного большинства[2]. Труднее стало избегать референдумов, всегда считавшихся рискованным обращением к «слепым» массам. Поэтому все чаще слышатся откровенные сомнения в эффективности существующей демократической процедуры и ее главного элемента — всеобщего избирательного права. В правом политическом сегменте предлагают сужение избирательного права, используя многозначность самого понятия «демократия», а иногда и попросту критикуя демократию, что еще совсем недавно было строгим табу. В левом сегменте обсуждаются гораздо более изощренные проекты новой демократической процедуры, иногда с полным отказом от выборов, в духе ранних идей «экспериментальной демократии» Джона Дьюи[3]. А в пропагандистской борьбе с популизмом используются более или менее откровенные инвокации фашизма.
Другое умонастроение — компромиссное. Для его агентуры характерна осторожная симпатия к тем, кто поддерживает популистские партии. Антииммигрантскую риторику популистов эта трактовка предпочитает не педалировать и склонна понимать ее просто как свидетельство неспособности масс найти адекватную артикуляцию своего недовольства, которое возникает по другому поводу: в результате новой волны социального расслоения в ходе непрерывных и ускоренных технологических изменений. Считается, что им сопутствует «размывание средних слоев» и нисходящая вертикальная мобильность в комбинации с нарастающей горизонтальной иммобильностью бедноты. Ликвидируются многие старые респектабельные профессии, рабочие места перемещаются в страны с более дешевой рабочей силой, начинается «десоциализация» старых индустриальных демократий, то есть демонтаж системы всеобщего социального страхования (welfare). Презрительное отношение к слою «отстающих» в этом дискурсе заменяется сочувственным.
Агентура этого умонастроения все же продолжает считать, что глобализация и субглобализация, как например евроинтеграция, неизбежны и популистский авангард, разжигающий этническую ревность евротуземцев к иммигрантам с Востока и с Юга, все-таки занимается демагогией и дезориентирует массы. Но истеблишмент, со своей стороны, не может себе позволить игнорировать естественное нежелание средних слоев опускаться вниз и должен найти стратегию, которая пресекла бы эту социально опасную и этически неполноценную (несправедливую) тенденцию. А не заниматься псевдоантифашистской демагогией и партийным маневрированием в надежде на то, чтобы не допустить популизм в центр политической сферы[4].
Эта трактовка имеет целью перехватить электорат или хотя бы часть электората популистов, перенаправив его обратно на сторону истеблишмента. Но свежих идей у нее нет. Пока она только реанимирует старые социалистические проекты. На континенте это приводит к появлению новых левых политических партий в зоне, которую раньше оккупировали компартии и близкие к ним по духу соцпартии. Это пока только добавляет хаоса в политическую сферу, поскольку плодит мелкие партийные организации — и остается иногда даже не очень заметным. Более заметна эта реактивная (чтобы не сказать «реакционная») тенденция в Великобритании, где возврат к старой левой программатике привел к левой радикализации одной из двух партий власти (лейбористской) и даже к сдвигу в ту же сторону консервативной партии, коль скоро она вынуждена оставаться на центристских позициях как участник партократии. Но возврат к старому социализму вызывает опасения, поскольку социалистическая экономика и в западноевропейском, и тем более в советском исполнении оказалась неэффективной и пока ее не удается реабилитировать, даже несмотря на недавние провалы экономики неолиберальной.
Другой вариант политических импликаций этого компромиссного умонастроения — стратегия уступок популистским требованиям. Типичный активист истеблишмента, министр в правительстве Обамы — Лоренс Саммерс — теперь рекомендует «ответственный национализм», уточняя, что «первая задача правительств — обеспечить максимум благополучия для своих граждан, а не преследовать абстрактную идею глобального блага»[5].
И вот теперь в поле конфликта между «народом» и «истеблишментом» появляется еще один дискурс. Бельгиец Давид ван Рейбрук, до сих пор более известный своей радикальной критикой выборов как демократической процедуры[6], предлагает считать, что евроскептицизм понят неправильно как движение против иммиграции и капитализма (глобального финансового капитала). Европейская интеллигенция сравнивает его с фашизмом, а на самом деле, утверждает ван Рейбрук, он больше похож на национально-освободительное движение в ходе кризиса колониальной системы. Он указывает на целый ряд сходств между Евросоюзом как невидимой метрополией со столицей в Брюсселе и старыми империями — британской, французской, голландской, бельгийской. В 1930-е годы империи верили в свою цивилизаторскую миссию. Точно так же теперь настроена евросоюзовская администрация. Если считать европарламент органом народного представительства, то и в колониальных владениях было нечто похожее — всякого рода «народные советы». Их реальная роль в управлении народами была ничтожна. Еще одно сходство: колониальная администрация изображала бунтовщиков как паршивых овец в благонамеренном стаде — и сейчас то же самое[7].
Было бы бессмысленно препираться, правильно или неправильно это представление. Интереснее другое: будет ли оно востребовано в европейской политике. Это нелегко разглядеть в густом тумане будущего, но было бы неосторожно его игнорировать как мертворожденное. Оно политически релевантно и вполне может оказаться инструментальным.
Хотя оно появилось не в популистских кругах, а довольно плавно вытекает из компромиссного дискурса самого гегемона, он не может им пользоваться в своих интересах, поскольку оно направлено прямо против него самого.
Популистам такое самообозначение, наоборот, на руку. Оно повышает моральный авторитет суверентизма и заглушает подозрения в его фашистском синдроме. И совершенно напрасно. Потому что на самом деле фашистские наклонности совсем не так уж несовместимы с «благородными» целями национального освобождения. Нацисты усиленно разыгрывали карту национально-освободительного движения против англосаксонского империализма, и в «колониях» у них было много поклонников — индиец Чандра Бос лишь самый заметный из них. Но даже если бы не нацистский образец, фашистский синдром вполне органично совмещается с национально-освободительным движением. И многие режимы в новых постколониальных государствах в самом деле оказались вполне фашистскими, хотя и не объявляли это вслух, а может быть, даже сами этого не понимали. Стоит также напомнить, что сам нацизм усиленно подчеркивал свой национально-освободительный характер, что кажется вполне естественным, если учесть, что Версальский мир превращал Германию в покоренную страну. Причем покорителем, как уверяли нацисты, была невидимая империя мирового финансового капитала. Она же и сейчас главный злодей в мифологии антиглобалистов. И если космополитический евросоюзовский истеблишмент указывает на фашистский синдром европопулизма, то это не простая компрометирующая пропаганда.
Ван Рейбрук, конечно, этого не хотел бы. Он хотел бы, судя по всему, найти парадигму для европейской левой, настроенной в пользу глобализма и единой Европы против суверентизма. Истеблишменту очень нужно оживление партийно-политической конкуренции в рамках еврофильско-глобалистского консенсуса. Но интерпретация европопулизма как национально-освободительного движения для этого не годится. Нужна другая. Попробуем ее нащупать, не отказываясь от формулы ван Рейбрука, а двигаясь через нее к другой.
Концептуализация европейского «народа» как покоренного завоевателями-империалистами заставляет вспомнить давно появившееся авторитетное представление о «внутреннем колониализме» и один внушительный случай, к которому эта концепция вполне применима. Есть направление в истории российства, согласно которому, точно так же трактуются отношения между русским народом и его имперской столицей[8]. В его пользу говорит обильная историческая фактура. Петербургская монархия[9] во многих отношениях выглядит как совершенно чуждая народу, которым она управляла, вопреки своей назойливой самопрезентации по формуле, где «народность» объявлена одной из ее сущностей. Этническая Россия, согласно этому взгляду, была не метрополией инославянских и неславянских периферий, а сама оказывалась еще одной периферий имперского центра — космополитического по своему наполнению. Отношения между Петербургом Романовых и русскоязычным ядром были даже менее равными, чем, например, отношения Вены Габсбургов со своим немецкоязычным населением.
Концептуализация русского народа (этнического российства) как жертвы «внутреннего колониализма» (государственного российства) имеет большую гипнотическую силу. Как только она становится артикулирована и как только мы начинаем искать и находить ей иллюстрации, она кажется все более убедительной и даже тривиальной. Аналогия Евросоюза с капиталистическими колониальными империями не так завораживает, но ее тоже трудно вовсе игнорировать. И у нее есть известные основания. Они, впрочем, появились только совсем недавно, когда у Евросоюза оформился управляющий центр с очевидным (оправданным или нет) «дефицитом демократии», не без оснований подозреваемый в том, что он этот «дефицит» ликвидировать не собирается.
Сопротивление российского народа своей Монархии и сопротивление евронарода своей Комиссии, несмотря на все различия, конечно, имеют что-то общее с сопротивлением завоеванных народов в классических империалистических моделях, как бы их сходство ни было упрятано под ворохом различий. Но фиксировать это сходство с помощью понятия «национально-освободительное движение», возникшего в особом контексте борьбы против иноземного владычества, некорректно. Чтобы эта операция была корректной, нужен признак, взятый из более широкого контекста, то есть не имманентный только одному случаю или имманентный нескольким, но не всем.
Есть две разновидности власти как органа управления. Одна — самоуправление. Другая — внешнее управление. Имперское управление — внешнее. Оно устанавливается в результате завоевания или добровольного подчинения. В последнем случае функция управления передается снизу наверх (захватывается — сверху вниз). Но в любом случае отношения между управляющими и управляемыми легитимизируется как взаимовыгодные. Власть управляет подданными, но и гарантирует им безопасность — от внешнего посягателя и друг от друга. Кстати, территориальные общности под имперским управлением, небрежно называемые «колониями», были на самом деле формально-юридически «протекторатами». Эти отношения есть отношения рэкета. Но они обнаруживаются не только в имперских конструкциях, но и в любой протогосударственной или государственной общности. Это давно замечено анархистами и закреплено в магистральной политологии с легкой руки Чарльза Тилли, обратившего внимание на то, что у истоков любого государства — организованная преступность.
Если все это так, то Евросоюз и все его подобия из каталога империализма могут быть интерпретированы не как «колонизаторы», а как частные случаи государства в ранней фазе становления; это только более крупные конструкции, если угодно — субглобальные. Таким образом, можно заключить, что в ходе глобализации-субглобализации старые государства сливаются в новые. При этом демократия в исходных участниках новообразования атрофируется, а укрупненные модули оказываются управляемы аристократией, возникающей на базе харизматической агентуры их возникновения. Ничего удивительного в этом нет. Это вполне согласуется с политологией Аристотеля—Полибия, которая предусматривает регулярные циклы перехода от аристократии к демократии и обратно. И с тем, что новые государства никогда не зарождаются как демократии; их изначальная легитимность всегда харизматического свойства.
Общественность это вполне осознает. Евроскептики обличают Еврокомиссию именно в том, что она ведет себя как правительство в государстве. Правящая агентура Евросоюза рутинно именуется «истеблишмент» или «элита» — почти никогда с почтением, но почти всегда с раздражением. Понятие «аристократия» как их синоним напрашивается и не используется, пожалуй, только потому, что «аристократия» в профанном сознании ассоциируется с титулами и формальными привилегиями — но это смешная причина.
Итак, если признано, что государство «Европа» уже существует как аристократия, требование его демократизации — это, по существу, конституционное требование. Оно было центральным во всех государствах Европы по отдельности в течение всего XIX столетия после Французской революции, пока устранялись структурные пережитки Старого режима и пока конституционную тематику не вытеснили (хотя и не совсем) из политической сферы требования социальной справедливости, а затем конкуренция разных вариантов обеспечения экономического роста. Теперь, с перемещением власти на уровень укрупненного государства, конституционная тематика вновь должна бы выйти на первый план в политической сфере этого новообразовании. Борьба за демократизацию Евросоюза, собственно, уже началась с того момента, когда в европолитическом дискурсе появилось понятие «дефицит демократии».
Кто же станет агентурой демократизации в этом новом локусе и как будет выглядеть «демократичность» государства «Евросоюз»? Обдумывая ответ на этот вопрос, полезно обратиться к соображениям Джона Дьюи:
«Популярен миф, что всякое движение начинается с одной кристально ясной идеи и после первого толчка развивается непрерывно до предусмотренного конца, будь то полный триумф или катастрофа. […] Политические формы возникают разными путями. Самые масштабные изменения оказываются просто результатом целого множества адаптаций и приспособительных реакций, имеющих собственные истоки. Задним числом можно различить более или менее устойчивую траекторию изменений в определенном направлении, но, повторим, представление, будто мы видим в ее конце результат (если это на самом деле результат, что мы часто преувеличиваем) действия одной силы или воплощение одной идеи — иллюзия и миф. […] Конвергенция к демократии тем более не есть результат действия политических сил и агентур. И меньше всего демократия — продукт самой демократии [курсив автора. — А.К.], то есть продукт самонаправленной реализации идеи, имманентной этому процессу. […]
Тенденция к демократизации инициируется агентурами, которые даже не задумываются о конечном результате своих действий. Разные теории (прав человека, прогресса, закона, всеобщего права, общей воли и пр.) не порождают движение, но возникают в ходе движения как его интеллектуальный продукт. Хотя, раз возникнув, они тоже становятся факторами процесса, агентуры демократизации чаще всего не политические агентуры, они просто реагируют на пороки существующей системы и хотят ее упразднить или изменить и действуют под влиянием целого ряда непосредственных импульсов и лозунгов»[10].
Это важное наблюдение и эмпирическое обобщение ценно для нас, потому что предостерегает от простых и роковых ошибок. Например, поисков уже существующей политической «евродемократической» партии или попыток создать ее. Она, конечно, может появиться, но, когда и при каких обстоятельствах, сказать невозможно. Не известно даже, нужна ли такая партия. Более того, заранее не известно, нужны ли вообще будут какие бы то ни было партии как в ходе демократизации единой Европы, так и в ее будущем демократическом устройстве. Мы рутинно думаем, что общеевропейская демократическая процедура, например, будет воспроизведением нынешней партийно-представительной системы, сложившейся в европейских национал-государствах в XIX—XX веках. Наивное представление. Тот же Джон Дьюи предупреждает, что любая демократическая практика экспериментальна и никто не знает, как именно она будет выглядеть в следующий раз.
Мы также должны быть готовы, что демократия в Евросоюзе не будет никогда реализована. Если архитектура глобальной общности многоэтажна, то еще не известно, на всех ли ее этажах нужна демократия. Она может оказаться нужна этажом ниже, но не нужна этажом выше. Или наоборот. Надо полагать, что агентуры демократии обнаружатся на том уровне, где демократия нужна. И, если она нужна на общеевропейском уровне, мы услышим опять — вот ирония истории! — призыв «пролетарии всех стран» соединяйтесь» и вчерашние популисты-евроскептики превратятся в еврофилов, приняв эстафету от Второго интернационала и Третьего (Коминтерна). Логика тут проста. Истеблишмент объединился — теперь наш черед. Этот вариант, между прочим, можно рассматривать как второй раунд мировой социалистической революции, на которую так рассчитывал Троцкий, даже употреблявший выражение «Соединенные социалистические штаты Европы». Voila! Еще раз мы убеждаемся, что все новое — это хорошо забытое старое.
Но если все-таки субглобальному модулю «Евросоюз» требуется демократия, но она не будет реализована, и при этом он не распадется и будет существовать как аристократия очень долго, то это, наверное, хуже всего. Об этом напоминает опыт исторического российства, застрявшего в ранней харизматически-аристократической фазе становления государства со всеми его авторитарными практиками и известным исходом. Впрочем, то, что оказалось такой неудачей при одних обстоятельствах и в другое время, может оказаться удачным в другой раз и в другом месте.
[1] Rednecks, lubbers, offscourings, crackers, hillbillies, clay-eaters, low-downers, degenerates, white niggers, trailer trash, white trash — эту коллекцию номинаций собрал Эдвард Люс (Luce E. The Retreat of Western Liberalism. New York, 2017. Р. 112).
[2] См.: Кустарев А. Демократия: наше все или только половина // Неприкосновенный запас. 2007. № 5(55). С. 3—9.
[3] См.: Dewey J. The Public and its Problems. Athens: Ohio University Press, 1991.
[4] Guilluy C. Le crépuscule de la France d’en haut. Рaris: Flammarion, 2016.
[5] Former Treasury Secretary Larry Summers Calls For «Responsible Nationalism» (www.npr.org/2016/07/11/485593480/former-treasury-secretary-larry-summers…).
[6] См.: Reybrouck D. van. Why Election are Bad for Democracy // The Guardian. 2016. June 29 (www.theguardian.com/politics/2016/jun/29/why-elections-are-bad-for-democ…).
[7] Evans-Pritchard A. Britain Should not Kowtow to an Imperial EU for a Worthles Trade Deal // The Telegraph. 2017. December 6 (www.telegraph.co.uk/business/2017/12/06/britain-almost-has-fight-way-eu-…). К сожалению, мне так и не удалось найти оригинальный текст самого ван Рейбрука, и я ссылаюсь на вторичный, но авторитетный источник.
[8] Самая недавняя ее презентация: Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013.
[9] Есть и антисоветская трактовка «коммунистической власти» как оккупанта. Хотя ее адекватность более сложной советской фактуре вовсе не так очевидна, ее тоже можно обдумывать всерьез.
[10] Dewey J. Op. cit. P. 84—85. Эти соображения Дьюи варьирует с разными акцентами в главе «Демократическое государство».