Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2017
[стр. 295 – 317 бумажной версии номера]
Empire of Cotton: A Global History
Sven Beckert
New York: Vintage Books, 2014. — 640 р.
История мира как история хлопка?
«“Империя хлопка” доказывает, что Свен Беккерт является одним из представителей новой элиты глобальных историков. Его язык элегантен, а использование как первичных, так и вторичных источников глубоко впечатляет и отличается невероятным разнообразием. Книга заставляет желать продолжения».
Этот отзыв, опубликованный в «The Washington Post», очень типичен: бурная реакция, вызванная выходом этой книги, была почти исключительно хвалебной. Разумеется, то, что ее автор, историк из Гарвардского университета, стал финалистом Пулитцеровской премии 2015 года, никого не удивило.
Но если кто-то подумает, что «Империя хлопка» — лишь детализированная история развития хлопковой отрасли, он ошибется; амбиции Беккерта простираются гораздо шире, он не собирается ограничиваться лишь рассказом об одном из типов промышленного сырья. Автор хочет использовать этот товар как своеобразный объектив, через который можно поведать о развитии современного мира как такового. Делается это весьма оригинальным способом. В книге две перекрывающие друг друга части. Первая, посвященная так называемому «военному капитализму», освещает этап, когда распространение рабства и сопутствовавшие ему колониальные завоевания готовили почву для хлопковой промышленности. Вторая, имеющая дело с «промышленным капитализмом», охватывает тот период, когда государства защищали своих бизнесменов и помогали им другими, более изощренными, способами. Вместе с тем по мере того, как капиталистическая система теряла свою первоначальную агрессивность, «военный капитализм» уходил в прошлое с большим трудом:
«Этот принципиально важный, но зачастую непризнанный этап в развитии капиталистических отношений, обнаруживал себя в самых различных географических точках, будучи как бы встроенным в постоянно меняющуюся сеть социальных взаимосвязей. В некоторых частях мира он продолжал являть себя на протяжении всего XIX века» (р. 17).
При этом в историко-экономическую логику мастерски вписано размеренное повествование о самом хлопке, о том, как он постепенно становился одним из основных сырьевых товаров, о сложности его выращивания и переработки, об особенностях реализации. Фактически можно сказать, что «Империя хлопка» представляет собой несколько книг, сведенных под одной обложкой. Касаясь истории, авторское повествование местами высвечивает очень любопытные факты. Не все, например, обращают внимание на то, что прежде, чем «империя хлопка» появилась на свет, этот продукт в основном потреблялся там, где его производили — то есть в Центральной Америке, Западной Африке, долине Нила, на Ближнем Востоке, а также в Центральной Азии и Китае. И то обстоятельство, что Европе, климатически непригодной для выращивания этого растения, предстояло доминировать в производстве и переработке хлопка, автор считает чудом глобальной экономической истории. Никто не мог предвидеть, что к 1905 году 15 миллионов человек, или около 1% всего населения планеты, будут под контролем европейцев заниматься выращиванием хлопка (р. 433).
Впрочем, как представляется, если в изложении самой истории хлопка Беккерт и всеобъемлющ, и убедителен, то предпринятый им анализ капитализма вызывает вопросы — несмотря на то, что именно на исследовании капиталистической экономики он сделал себе имя в исторической науке. Критики уже не раз указывали на противоречивость и даже сомнительность доводов, приводимых в этой части книги. Главное сомнение вызывает сам концептуальный подход: почему именно хлопок, а не кофе или, скажем, не золото? Ведь цивилизованный мир за свою историю видел далеко не один экономический ресурс, претендовавший на глобальную роль; кстати, и сам автор вскользь упоминает, что каждый век имел свой первейший «товар». И если, например, в XVIII веке это сахар, то в XX веке это уже нефть. Тем не менее автор безапелляционно утверждает, что по-настоящему мир изменил только один продукт, запустивший промышленную революцию, — хлопок. Ни одна другая отрасль, по его мнению, не смогла создать столь величественного «глобального производственного комплекса» (р. 11).
Конечно, можно похвалить книгу за оригинальный подход к анализу общемировых трендов и выведение хлопка на передний план, однако автор оказался далеко не первым, кто попытался вписать исторический путь капитализма в историю хлопка. Идея о том, что именно хлопок был основным «топливом» индустриальной революции, высказывалась неоднократно. Кстати, последний раз это произошло буквально за несколько месяцев до выхода «Империи хлопка», когда работу, похожую не только по замыслу, но и по названию, опубликовал Джорджио Риелло, профессор Университета Уорик[1]. Впрочем, дело даже не в том, кто кого опередил: повторюсь, сама безоговорочная и абсолютная привязанность к хлопку кажется не слишком убедительной идеей, хотя в изяществе ей не откажешь. Особенно в том, что рассуждая о капитализме, автор раскрывает его историю не через зарождение и подъем буржуазных элит, а через конкретный товар, их обогащавший.
Беккерт пытается доказать, что ключевую роль в подъеме капитализма играло не только рабство, сопровождавшее экспансию хлопка; не менее важным был также фактор государственной политики, поощряющей капиталистическое производство, поскольку государство эпохи модерна оказалось весьма эффективным инструментом экономического действия.
«[Государство было] способно формировать и защищать глобальные рынки, контролировать свои границы, регулировать развитие промышленности, обеспечивать право частной собственности, гарантировать действенность контрактов на больших расстояниях, создавать фискальные инструменты для налогообложения, обеспечивать социальную, экономическую и правовую среду, которая позволяла мобилизовать труд посредством выплаты заработной платы» (р. 76).
Как уже упоминалось, одна из ключевых тем книги — сосуществование бок о бок, зачастую в одних и тех же государствах, сразу двух капиталистических систем, «промышленной» и «военной», интересы которых далеко не всегда совпадали. Несмотря на то, что «промышленный капитализм» для запуска той или иной производственной отрасли нуждался в прямом насилии, обеспечиваемом «военным капитализмом», между двумя моделями всегда сохранялась значительная напряженность. «Военный капитализм» был незаменим в жестком обеспечении того, чтобы хлопок выращивался на значительных площадях и в громадных объемах. Вместе с тем его методы оказывались абсолютно непригодными для налаживания переработки волокна-сырца или изготовления текстильных изделий. Беккерт поясняет:
«Мы привыкли связывать промышленный капитализм с контрактами и рынками, но его ранняя фаза очень часто основывалась на физическом насилии и телесном принуждении. Современный капитализм чтит право собственности, но его юность отличалась не только заботой о частном владении, но и масштабными и беззаконными экспроприациями. Нынешний капитализм опирается на верховенство закона и мощные государственные институты, но на заре своей истории эта система, нуждаясь в создаваемых государством мировых империях, больше полагалась на ничем не ограничиваемые действия частных лиц — на господство хозяев над рабами, а предпринимателей-поселенцев — над коренными жителями» (р. 17).
Система могла поддерживать баланс в тех случаях, когда обращение к методам «военного капитализма» на периферии дополнялось доминированием «промышленного капитализма» в самой метрополии. Но, если обе формы соседствовали в рамках одного государства, конфликт становился неизбежным: именно это противоречие, как доказывает Беккерт, оказалось главной причиной гражданской войны в США.
Американский историк стремится показать, как каждый этап в индустриализации хлопковой отрасли основывался на насилии, иллюстрируя свою позицию красноречивыми примерами. Так, именно поиски пригодных для выращивания хлопчатника почв часто служили причиной, заставлявшей белых поселенцев изгонять местные народы с их исконных территорий.
«Приход хлопкоробов, как правило, влек за собой насильственные переселения. Именно так коренные народы, некогда жившие на хлопковых территориях Джорджии, Алабамы и Миссисипи, были вытеснены на запад. В 1865 году индейские племена кайова и команчи были вынуждены отказаться от своих владений в центральном Техасе, на западе Канзаса и в восточной части Нью-Мексико, которые превращались в хлопковые плантации» (р. 395).
Но не только в США экспансия хлопковых полей выталкивала коренных жителей с их земли. Колониальные армии обеспечивали то же самое в Индии, Западной Африке, других регионах. «Хлопковое насилие» играло видную роль и во внутренней политике. Так, подъем американского политического популизма в XIX веке был в значительной степени обусловлен негодованием мелких фермеров, лишавшихся земли под натиском плантаторов, выращивавших хлопок. Крайней формой принуждения, поощряемой «Его Величеством Хлопком», выступали рабовладение и эксплуатация детей. Рабство, по мнению автора, было не периферийным и архаичным институтом, вытесняемым и разрушаемым капитализмом, а интегральной частью самой капиталистической системы, особенно в период ее зарождения и становления. Хлопок в свою очередь всегда был связан с угнетением, формы которого на протяжении истории менялись.
Тем не менее автор не смог ответить на важный вопрос, который давно интересует специалистов, изучающих взаимосвязь хлопка и капитализма. Почему как раз в тот момент, когда хлопок стал главным сырьем промышленной революции, британское правительство решило возглавить борьбу против рабства? Ведь, как известно, в 1787—1833 годах Британия отменила рабовладение в своих карибских колониях, сильно повлияв на дальнейшую историю решения этой проблемы. Кстати, англичан тогда не поддержал почти никто, а это тоже требует понимания. Возможно, соответствующие разъяснения гарвардский профессор предложит читателю в своих дальнейших исследованиях.
Размах начинания, которое предпринял Беккерт, может кого-то смутить; автор оперирует огромными временными интервалами и гигантскими географическими масштабами. Беккерт — яркий представитель подхода, практикуемого «глобальной историей» и предполагающего изучение событий, рамки которых не ограничиваются одной страной или даже одним континентом. Благодаря этой аналитической оптике в его книгу попал раздел, где рассказывается о выращивании хлопка-сырца на территории бывшего Советского Союза и новых независимых государств, возникших на его развалинах. В этих главах читатель, живший в СССР, наверняка, найдет отдельные неточности и несоответствия, в особенности в части, касающейся общего описания самой эпохи.
Отдельно хочется отметить высокое качество визуального оформления книги. Многочисленные иллюстрации, тонко и оригинально подобранные, иной раз служат лучшей доказательной базой, чем сам текст. Стоит отметить и фотодокументы, которыми насыщена книга: они формируют собственную смысловую линию, собственный рассказ об истории хлопка. В целом же перед нами работа, которая не только заставляет пересмотреть экономическую (и политическую) историю сквозь призму хорошо знакомой нам ткани; она еще и провоцирует на дальнейший поиск скрытых закономерностей, управляющих развитием мира, в котором мы живем. Даже оплошности повествования в данном случае простительны, поскольку они лишь заставляют думающего читателя включиться в предлагаемый разговор.
Реза Ангелов
The Last Post-Cold War Socialist Federation: Ethnicity, Ideology and Democracy in Ethiopia
Semahagn Gashu Abebe
Farnham, UK: Ashgate Publishing, 2014. — XII, 285 p.
Продолжая свою замечательную серию, посвященную политической географии федерализма, издательство «Ashgate» не так давно выпустило книжку о федерации в Эфиопии. Эта африканская страна среди прочего отличается еще и тем, что на сегодняшний момент она единственное в мире федеративное государство, наделяющее собственные составные части правом свободного выхода из своего состава. Предпоследней такой страной, как известно, был распавшийся в 1991 году Советский Союз. Именно это обстоятельство позволило автору назвать Эфиопию «последней социалистической федерацией». Для отечественного читателя эфиопский опыт, несомненно, интересен, поскольку в его основе тот же самый национально-территориальный принцип федеративного строительства, который был когда-то разработан большевиками, а потом передан по наследству Российской Федерации.
Эфиопия не просто практикует наиболее радикальную версию этнического федерализма; это делается посредством преодоления давних централистских традиций, присущих стране, которая в силу своей культурной и религиозной самобытности всегда ощущала себя находящейся во враждебном окружении. «Эфиопские христиане оказались в плотном кольце мусульманских и языческих государств и народов, столетиями борясь за выживание своей уникальной культуры», — справедливо отмечают российские африканисты[2]. После крушения в 1991 году марксистской диктатуры страна в принятой спустя четыре года Конституции провозгласила себя «федеративной демократической республикой». Но сопоставление эфиопской разновидности федерализма с другими его аналогами осложняется тем, что здешний федерализм — феномен не столько конституционного дизайна, сколько прикладной политики. Как отмечает автор в самом начале своего исследования, развитие современной государственности Эфиопии во многом определяется марксистскими идеологическими принципами, усвоенными правящей ныне коалицией левых партий — Революционно-демократическим фронтом эфиопских народов, — а в основе государственного строительства по-прежнему, несмотря на завершение «холодной войны», лежит сталинский принцип «самоопределения социалистических наций» (р. 2). Соответственно, «революционная демократия» de facto, не признающая суверенитета народа и исходящая из революционной целесообразности, постоянно вступает в конфликт с конституционной структурой de jure — и это главное внутреннее противоречие эфиопской государственности. Его раскрытию, собственно, и посвящена рецензируемая книга.
Начинает автор издалека. Рассмотрев в первых главах принципы федерализма вообще и особенности социалистического федерализма в частности, он лишь с середины книги обращается непосредственно к родной Эфиопии. С его точки зрения эта страна — политический реликт, причем в двух отношениях сразу: во-первых, социалистических федераций в мире после ухода СССР, Югославии и Чехословакии больше нет, а во-вторых, этническая природа эфиопского федерализма с присущей ей спайкой этноса и территории для современной политики тоже не слишком характерна. Занимаясь истоками этой удивительной схемы, автор весьма внятно объясняет, что заставило российских большевиков, унитариев от природы, согласиться с требованиями этнических меньшинств. Федерализм в СССР, по его словам, был вынужденным решением, на которое коммунисты пошли, стиснув зубы: «это была тактическая уступка, а не принципиальная позиция» (р. 48). Примерно так же, из крайнего этнического разнообразия, рождалась и современная эфиопская государственность. Страна, которую специалисты еще с имперских времен называли «настоящим музеем народов», отличается предельной пестротой своего населения. Согласно последней переписи, проведенной в 2007 году, здесь проживают 80 этнических групп, 10 из которых по своей численности превышают миллион человек. Национальное разнообразие дополняется разнообразием религиозным: вопреки распространенному мнению о том, что Эфиопия — страна православная, христианство восточного обряда исповедуют только 43,5% ее жителей, в то время как мусульманами являются без малого 34% (р. 70—71). На протяжении XX столетия эфиопская империя пыталась укрепить себя, формируя гражданскую нацию на основе амхарского языка и амхарской культуры, что влекло за собой то или иное ущемление иных этнических групп. Централистскую линию продолжил и военный режим марксистов-радикалов, который пришел на смену монархии в 1974-м и просуществовал до 1991 года.
Отстранение военных от власти, произведенное рядом оппозиционных организаций в начале 1990-х, внесло в политическую повестку вопрос о федерализации страны. Эфиопский национализм был объявлен орудием единственной этнической группы — амхара — и подвергнут жесткой критике и дискредитации. Поскольку силы, упразднившие военную диктатуру, включали в себя различные этнические сегменты, унитарные решения для будущей Эфиопии вообще не рассматривались. Но особенность конструирования федерации заключалась в том, что главные акторы, опьяненные военной победой над авторитарным режимом, в революционной обстановке имели возможность навязывать свою волю, угрожая более слабым игрокам применением насилия. Поскольку все главные партизанские силы, боровшиеся с диктатурой, представляли этнические меньшинства, в конституционных проектах обновляемого государства сразу же появилось «право на самоопределение вплоть до отделения».
Откуда все это пошло? Автор усматривает главный источник нынешнего «конституционного недуга» в радикализме студенческого движения конца 1960-х, которое, испытывая острое недовольство половинчатой модернизацией Хайле Селассие I, видело в марксистской доктрине ключевой инструмент преобразования эфиопских реалий. В итоге «левый уклон в политике утвердился на местной политической сцене на несколько десятилетий» (р. 93). Более того, по мнению автора, Эфиопии не повезло в том смысле, что за всю свою историю она так и не стала европейской колонией:
«Поскольку институты модерна, утверждаемые в остальных частях Африки колонизаторами, в Эфиопии из-за ее политической изоляции отсутствовали, процессы политической радикализации здесь зашли исключительно далеко» (р. 98)[3].
Старый императорский режим, не имея возможности сплотить обновляемое им общество на гражданских основах, вынужденно опирался на консолидацию националистического толка, избрав проводником своих усилий амхарскую элиту. В итоге социально-экономическое неравенство было интерпретировано радикальными группами как национальное угнетение. Результатом явилось одновременное вызревание в стране целого ряда этно-региональных политических движений. Среди них выделялись Народный фронт освобождения Тыграй, Народный фронт освобождения Эритреи, Фронт освобождения Оромо, Фронт национального освобождения Огадена. В книге представлена история всех этих организаций, а также показано, как по мере расшатывания сначала империи, а потом и пришедшего ей на смену марксистского режима они превращались в главных акторов эфиопской политики.
Сформировав Революционно-демократический фронт эфиопских народов, основные повстанческие группы в начале 1990-х монополизировали власть в стране. Тем самым, по мысли автора, было обеспечено еще одно сходство нынешней Эфиопии с бывшими социалистическими федерациями: в ее основе лежат не только право наций на самоопределение, но и жестко выстроенная идеологическая вертикаль, которая базируется на принципе демократического централизма. Фактически речь идет о федеративной системе, функционирующей под контролем авангардной партии ленинского типа, возможно, чуть менее ортодоксальной, чем прежний марксистский режим. При этом носителями суверенитета страны действующая Конституция объявляет «нации, национальности и народы Эфиопии», а границы девяти составляющих ее административных единиц прочерчены по линиям лингвистического размежевания. В правовых актах регламентирована и процедура выхода из состава федерации, но, как справедливо говорится в книге, непонятно, как ее могут реализовать те этнические группы, которые не наделены элементами собственной государственности в виде, скажем, своих парламентов (р. 156). Вместе с тем автор не отрицает, что «федеральная система стала значительным шагом вперед в плане защиты лингвистических и культурных прав разнообразных этнических групп» (р. 159).
Сочетание двух упомянутых обстоятельств — права наций на самоопределение, с одной стороны, и приоритета партийных структур над структурами государственными, с другой, — предопределило шаткость утверждаемой в Эфиопии государственной модели. Ее критики, не отрицая благотворности федеративных рецептов как таковых, считают избыточным конституционно-правовой акцент на этнической самобытности в обществе, которое не понаслышке знает об опасностях трайбализма. В прошлом, говорят они, феодальный режим навязывал стране унификацию, полностью игнорируя ее разнообразие, и это закончилось плохо; но жесткое насаждение разнообразия в свою очередь может привести к утрате целостности политического пространства. (Такая позиция, кстати, не чужда и российским ученым[4].) Опасность сецессии, заложенная в эфиопском конституционном проекте, остается главной мишенью скептиков. Они правы в том смысле, что, «хотя режим отвергает сецессию в практическом плане, ее узаконивание делает реализацию права на выход вполне реальной опцией» (р. 170). Фактически речь идет о «спящем институте», пробуждение которого, как и во многих предшествующих случаях, чревато сюрпризами[5]. Вероятность неблагоприятного исхода повышается и из-за того, что многочисленным мелким группам никакой толики суверенитета вообще не досталось, а это ввергает их элиты в состояние фрустрации. Именно поэтому в последние два десятилетия Эфиопия не раз становилась ареной острых межэтнических столкновений. Соответственно, возвеличивание этнической идентичности принижает значение идентичности гражданской. Более того, права этносов плохо сочетаются с правами личности; во многом именно этим объясняется слабая позиция Эфиопии в глазах международных правозащитных организаций.
Еще одна проблема эфиопского федерализма заключается в том, что в нем не соблюдается принцип разделения властей. Обусловлено это тем, что требуемое федерализмом сочетание самоуправления и разделенного правления с присущей ему политической автономией составных частей федерации плохо сочетается с наличием партийной вертикали, выстроенной нынешним эфиопским режимом. Согласно эфиопской Конституции, за федеральным уровнем власти резервируется определенный набор полномочий, в то время как полномочия регионов формируются по остаточному принципу. Но в действие писаных правил постоянно вмешиваются правила неписаные, управляющие функционированием партийных структур; в итоге «формальные взаимоотношения между уровнями власти приносятся в жертву идеологическим установкам партии» (р. 193). Нечто подобное, как известно, наблюдалось в свое время в Советском Союзе. В Эфиопии действуют нормы, допускающие довольно обширное федеральное вмешательство в дела регионов, а политика такого вмешательства определяется монопольно правящей партией. Соответственно, наличие партийной вертикали создает по всей стране широкую патронажную сеть, так же не вписывающуюся в дизайн демократической федерации. Типичен в данном смысле эфиопский парламент, члены которого, по словам автора, «по большей части считают себя служащими правящий партии, действующими сугубо по инструкции» (р. 207). В дальнейшем автор показывает, что партийный контроль со стороны Революционно-демократического фронта эфиопских народов столь же эффективно работает и в отношении исполнительной, а также судебной власти, окончательно связывая федеративную систему по рукам и ногам.
В целом же вывод, предлагаемый читателю, вполне ожидаем: в эфиопском случае мы имеем дело не с подлинным федерализмом, а с пародией на него, с пустой и лишенной жизни юридической формой, не имеющей никакого отношения к реальной политике. Действительно, если верить авторскому анализу, опровергать это трудно; но столь же нелегко спорить и с тем, что автор глубоко предвзят. Он не любит нынешний эфиопский режим и не скрывает этого. Но оппозиционность не позволяет ему сосредоточиться на целом ряде принципиальных вопросов. Был ли у Эфиопии начала 1991 годов, преодолевающей унифицирующее наследие марксистской диктатуры и раздираемой национальными противоречиями, какой-то иной выбор? Если федерализм выступал для нее неизбежностью, нужной ради сохранения государственной целостности, то мог ли он оказаться не этническим, а каким-то другим? Что будет происходить с федеративной формой, если политическое ее наполнение изменится — то есть если в Эфиопии утвердится новый политический режим? Наконец, что более опасно для многонационального государства, пусть даже и африканского, в XXI веке: быть плохой федерацией или хорошей империей? Все эти интригующие сюжеты в книге не рассматриваются, и это вызывает сожаление. Вместе с тем автор заслуживает и читательской благодарности: представленный им анализ механизмов, крутящих шестеренки эфиопского федерализма, глубок и подробен. Иными словами, в книге достаточно материала, чтобы, ознакомившись с ней, делать самостоятельные выводы. А это, по сути, главное.
Андрей Захаров,
доцент факультета истории, политологии и права РГГУ
Жизнь без государства: революция в Курдистане
Сост. Дмитрий Окрест, Дмитрий Петров, Максим Лебский
М.: Common Place, 2017. — 366 c. — 500 экз.
В массовом сознании Ближний Восток уже давно ассоциируется с войнами, терроризмом и другими видами нестабильности. Особенно хорошо это заметно сейчас, когда на страницах газет и экранах телевизоров ежедневно появляются сообщения о событиях в Сирии и Ираке, где идут сражения с «Исламским государством» (ИГИЛ). Между тем параллельно с развитием идеи халифата, проповедуемой исламистами, на ближневосточной сцене зародился новый и, как отмечается в этой книге, более понятный и привлекательный — по крайней мере для западного интеллектуала — проект утопии (Константин Труевцев, «Билет в Утопию и другие повороты курдской саги», с. 345). Этот утопический проект зародился на территории западного Курдистана, а стечение обстоятельств, обусловленное началом гражданской войны в Сирии, позволило ему начать воплощаться в жизнь.
На сегодняшний момент в Рожаве (в переводе с курдского языка это слово означает «запад»), или Сирийском Курдистане, реализуется попытка построить новый тип общества. По замыслу инициаторов, регион должен стать своеобразным «царством справедливости», освобожденным от бремени государства, а также от капиталистических и патриархальных отношений. Указанное обстоятельство позволяет взглянуть на сирийский конфликт под новым, довольно неожиданным углом.
Книга «Жизнь без государства: революция в Курдистане» — это сборник, объединивший научные статьи, публицистические заметки, а также свидетельства очевидцев, призванные дать читателю общее представление о событиях, происходящих в Курдистане, в основном в Сирийском, но также в турецком и иракском. По замыслу эту работу можно сопоставить с книгой Юргена Тоденхёфера «10 дней в ИГИЛ», автор которой описывал внутреннее устройство и повседневную жизнь так называемого «халифата»[6]. Рожава, несмотря на свою открытость, пока остается территорией, специалистами мало изученной, а широкой публике вообще не известной. Вокруг революции, совершаемой сирийскими курдами, витают множество мнений самого противоположного толка: если одни считают Рожаву коммунистическим раем, то другие убеждены, что нынешний «социальный эксперимент» есть лишь миф и обман. Такая неоднозначность придает рецензируемой книге несомненную актуальность.
Составители сборника предлагают читателю информацию по самому широкому кругу вопросов, включая нынешнее социальное устройство Сирийского Курдистана и его трансформацию, эмансипацию курдских женщин, экономические проблемы региона, исторические предпосылки нынешнего конфликта, а также анализ идеологических постулатов Рабочей партии Курдистана и взглядов опирающихся на них строителей коммунизма в Рожаве. Например, в книге подробно описывается, как функционируют местные комитеты, осуществляющие власть в курдских районах Сирии; рассказывается об отсутствии жесткой иерархии внутри курдских вооруженных сил, что позволяет солдатам спорить с офицерами и даже отстранять их от командования. Кроме того, освещаются отдельные идеалы, к которым стремится общество Рожавы или по крайней мере значительная его часть. Среди них есть, кстати, и весьма диковинные (хотя и узнаваемые), о чем свидетельствует следующий фрагмент интервью антрополога Дэвида Гребера с местным жителем:
«Когда мы пошли в училище Асайш, в котором проходят шестинедельный курс обучения по безопасности, сопредседатели сказали, что изначальная цель была дать всем в стране или как можно большему числу людей полицейскую подготовку с тем, чтобы после вообще отменить полицию. Пока из-за продолжающейся войны это далекая мечта» (Дэвид Гребер, с. 52).
Данные, собранные в книге, представляют собой ценные и редкие материалы, нуждающиеся в дальнейшем изучении. Сборник не только стимулирует интерес широкой публики и научного сообщества к курдскому вопросу, но и заставляет задуматься о реалистичности концепции «третьего пути», отстаиваемой курдскими революционерами.
В процессе чтения, однако, читателя не оставляет двойственное чувство. С одной стороны, книга явно претендует на научность, но, с другой, едва ли не в каждом ее разделе обнаруживается вполне четкая идеологическая ориентированность. Авторы многих статей придерживаются определенной и нескрываемой идеологической позиции; как следствие, они описывают ситуацию только с одной стороны, что ставит под сомнение достоверность и объективность всего массива представленной информации. В текстах повсеместно используются такие клише, как «буржуазная оппозиция», «борьба с империализмом», «капиталистический патриархат». Причем подобные конструкции встречаются не только в «живых» интервью, но и в разделе «Аналитика». Вот один из характерных примеров:
«Рожава находится на передовой фронта борьбы с мировым и региональным империализмом. Ведущие державы видят в курдах реальную угрозу целостности Сирии, которая и так трещит по швам» (Максим Лебский, с. 219).
Не прибавляет научности и практически полное отсутствие ссылок на источники. Лишь в единичных материалах имеются следы присутствия научного аппарата. Наконец, то обстоятельство, что это сборник разрозненных материалов, ожидаемо привело к тому, что одни и те же факты и заявления кочуют из статьи в статью. Это, конечно, помогает усваивать и закреплять прочитанное, но порой делает чтение менее содержательным.
На общем фоне заметно выбивается интервью Евгения Семенова, жителя Санкт-Петербурга, отправившегося воевать в Сирию на стороне курдов. Несмотря на своеобразную манеру изложения и необычную лексику, в этом тексте критикуется все, о чем с симпатией говорится в других материалах книги, а именно: идеи анархизма, эффективность курдского ополчения, культ личности лидера Рабочей партии Курдистана Абдуллы Оджалана:
«И ничему их история не учит — написал Оджалан философских книжек, смахивающих на компиляцию разных философов, так многие курды, кроме этого, ничего и не читают. Попробовал критически отнестись к написанному: смотрят так, будто штаны спустил и насерил публично. Они делают упор на сельское хозяйство — это в наше-то время, когда его рентабельность крайне низка. Да еще обрабатывают колхозами, когда вовсю в этом бизнесе рулят агропромышленные комплексы. Дипломатия убогая, но пиарщики у них неплохие, да» (Евгений Семенов, с. 139).
Впрочем, даже на основе статей, авторы которых вполне лояльны по отношению к «новому обществу» сирийских курдов, можно сделать ряд тревожных выводов. Среди прочего, например, выясняется, что на ее территории запрещено издавать литературу, которая «противоречит морально-этическим нормам общества» (Джанет Биэль, с. 59). Формулировка, конечно, размытая, но предчувствия вызывает нехорошие.
Вместе с тем избыточная политизированность книги вызывает стойкое желание посетить Рожаву, чтобы удостовериться в правоте своих догадок и лично проверить сообщаемые авторами факты. Если рассматривать сборник как политический манифест, нацеленный на широкую аудиторию и пропагандирующий очередное воплощение левой идеи, то он в полной мере выполнил поставленную перед ним задачу. Если же взглянуть на эти тексты с научной точки зрения, то прежде всего следует выделить блок личных интервью и свидетельств, который можно использовать в дальнейшей работе. Впрочем, то же самое можно сказать и о книге в целом.
Сергей Малыженков,
стажер-исследователь Научно-учебной лаборатории мониторинга рисков социально-политической дестабилизации НИУ ВШЭ
Линии Маннергейма: письма и документы, тайны и открытия[7]
Элеонора Иоффе
СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2017. — 432 с.
Книга финской исследовательницы, посвященная маршалу Густаву Маннергейму, выдержала четыре переиздания в Финляндии. Автор в основном публикует на ее страницах письма, интервью, дневниковые записи, как бы приглашая читателя к самостоятельным суждениям и выводам. При этом, однако, она отнюдь не призывает к однозначным оценкам. В предисловии она пишет:
«Если результат читательского творчества — образ маршала Финляндии — окажется многоликим, противоречивым и неоднозначным, то могу считать, что моя работа удалась» (с. 6).
Хотя авторского текста в книге не так много, он всегда уместен и глубок. Сама попытка раскрыть сложнейший образ через исторические свидетельства оказалась удачной, поскольку и в России, и в Финляндии героя книги до сих пор зачастую оценивают полярно. Достаточно вспомнить недавнюю историю с мемориальной доской в Санкт-Петербурге — городе, в котором Маннергейм провел значительную часть жизни и который любил, в блокаде которого участвовали и финские войска, — воздерживавшиеся, однако, от активных действий, поскольку они так и не получили от маршала соответствующего приказа. Архивные материалы, на протяжении многих лет по крупицам собираемые Иоффе в Финляндии, России, США и Швейцарии, позволили автору обогатить портрет финского политика и полководца — прежде всего за счет раскрытия его взаимоотношений с русской эмиграцией, которые раньше, как ни странно, не слишком интересовали исследователей.
На первых страницах автор представляет семью будущего маршала, родившегося в 1867 году. Мать, воспитывавшая своего третьего ребенка в английском духе, с детства смогла привить ему навыки самодисциплины и спартанские привычки. После того, как в 1881 году она в 39-летнем возрасте умерла от сердечного приступа, а отец начал скрываться от кредиторов за границей, осиротевших детей поделили родственники. Густаву удалось поступить в единственный в Финляндии кадетский корпус, готовивший офицеров. К 17 годам он отчетливо понял, что его карьерные перспективы в качестве военного могут быть связаны только с русской императорской армией. Находясь у родственников в Харькове, он начинает изучать русский язык. После успешной сдачи экзаменов на аттестат зрелости молодой человек, задействовав семейные связи, поступает в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге. Тем не менее устроиться на службу в столице новоиспеченному офицеру удается не сразу, а только в 1890 году, да и то стараниями родственников. Сложное финансовое положение Густава поправила состоявшаяся в 1892-м женитьба на Анастасии Араповой, дочери генерала Николая Арапова. Полученные в приданное и наследство два поместья составили основу семейного благосостояния четы Маннергеймов.
Совместная жизнь, однако, не сложилась: супруг слишком увлекался скачками и лошадьми, из-за чего семейство несло ощутимые финансовые потери; супруга же, окончив в 1900 году курсы сестер милосердия, оставила детей на попечение родственников и уехала работать в русскую армию, дислоцированную на Дальнем Востоке. В 1903 году, ненадолго вернувшись, баронесса Маннергейм с дочками отбыла во Францию — и больше никогда не возвращалась в Россию. Юридически развод был оформлен лишь в 1919 году.
В 1904 году Маннергейм отправляется добровольцем на русско-японскую войну. Этот поступок вызвал возмущение среди его родственников, недовольных политикой русификации и наступлением российских властей на финскую автономию. Два его брата и вовсе были вынуждены навсегда покинуть Финляндию.
«В свете этих событий отъезд Густава на фронт выглядел предательством. Его имя появляется в черном списке, опубликованном в подпольной газете финских патриотов» (с. 62).
На фронте молодой офицер проявляет изрядную храбрость: в ноябре 1905 года Маннергейму был присвоен чин подполковника.
В 1906 году будущему маршалу предложили отправиться в малоизученные области китайского Туркестана и Северного Китая, попутно собирая информацию о состоянии китайской армии, дорог и прочих стратегических объектов. Чтобы не вызывать подозрения у китайцев, Маннергейму предстояло путешествовать, выдавая себя за этнографа. В составе французской экспедиции он добрался до Кашгара. Занимаясь разведкой, российский офицер выполнял исследовательскую работу, а также приобретал и отправлял в Финляндию артефакты, представляющие историческую ценность. В Тибете ему удалось встретиться с далай-ламой, а после возвращения, в октябре 1908 года, он лично представил отчет о поездке императору Николаю II. В этом документе среди прочего был изложен стратегический план захвата двух северных провинций Китая в случае войны (с. 102).
В январе 1909 года Маннергейма назначили командиром Владимирского уланского полка, расквартированного в Польше. За полтора года он успел отличиться на этом посту, приведя вверенное ему подразделение в образцовый порядок; в 1911-м ему присваивается звание генерал-майора, а в 1912-м император назначил его генералом свиты, что было большой честью. Между тем автономия Финляндии все больше урезается, но «барон Маннергейм, хотя и следит за событиями на родине, все же искренне предан императору и к тому же не склонен приносить свою карьеру в жертву патриотическим идеям» (с. 111). Подобной линии он придерживается до самого краха империи.
«Долгая служба в российской армии, близость ко двору и лояльность к императору делали его чуждым и даже опасным для финляндских патриотов. Это настороженное отношение к нему впоследствии еще не раз скажется на его деятельности на родине» (с. 138).
Первая мировая война вновь дала Маннергейму возможность отличиться: он был награжден Георгиевским крестом IV степени. Свержение монархии застало его в Петербурге, когда он только что вернулся с фронта. В апреле 1917 года Временное правительство производит Маннергейма в генерал-лейтенанты. «Он на вершине своей военной карьеры, но все более ясно понимает: когда рушится основа, пребывание наверху становится все труднее и опаснее», — пишет Иоффе (с. 155). Пока он все больше склоняется к решению покинуть русскую армию, события опережают его: в конце сентября он получает известие о том, что переведен в резервный список генералов, «поскольку не отвечает политическим требованиям времени» (с. 157). 6 декабря финский сейм проголосовал за отделение Финляндии от России, а вскоре после этого, уволившись из русской армии, Маннергейм вернулся на родину.
В Финляндии к тому моменту разразилась гражданская война, в которой столкнулись три силы: добровольческие отряды, сформированные буржуазно-демократическими партиями («белые»), отряды рабочих, которым помогали большевики («красные»), и внешняя военная сила — российские солдаты и матросы.
«Раны, нанесенные гражданской войной финскому обществу и единству нации, саднят по сию пору. Отнюдь не все сограждане считают Маннергейма героем и спасителем независимости. В официальной историографии долгое время избегали наименования “гражданская война”» (с. 167).
В январе 1918 года, после того как новый премьер-министр объявил «белые» добровольческие части правительственными войсками, Маннергейм стал командующим вооруженными силами на севере Финляндии. Его влияние стремительно растет, и в этом автор видит одну из загадок финского маршала: генерал ненавистной царской армии, с русским денщиком и неизменным портретом Николая II на столе, почти не говоривший по-фински, быстро завоевывает авторитет и даже симпатии в рядах белофиннов (с. 177). «Кем же он ощущал себя в первую очередь?» — размышляет автор. Представителем шведского аристократического меньшинства, обосновавшегося на финской земле? Сыном и гражданином Финляндии? Русским офицером и верноподданным слугой империи? Иоффе пишет: «Скорее всего, хотя он вряд ли задумывался над этим, все ипостаси уживались в нем, сплавленные в совершенно особую ментальность» (с. 177). Как бы то ни было, 16 мая 1918 года Маннергейм возглавил парад в Хельсинки по поводу окончательного разгрома «красных», где перед горожанами торжественным маршем прошло созданное им двадцатитысячное войско.
Наступил кульминационный момент всей жизни Густава Маннергейма: «Он в первый и последний раз вступает в столицу освобожденной независимой Финляндии во главе победоносной армии» (с. 183). Но одновременно именно этот период вызывает сегодня наиболее жаркие дискуссии, поскольку победа обернулась безжалостными расправами над поверженным противником. Победители в массовом порядке казнили не только пленных русских военнослужащих, но и соотечественников:
«Более 25 тысяч красных повстанцев погибли в период 1918—1919 годов, из них лишь около шести тысяч — в боях. Остальные казнены или умерли от голода и болезней в концлагерях (между прочим первых на территории Европы лагерях такого типа)» (с. 184).
Многие в Финляндии считают, что Маннергейм несет личную ответственность за этот террор.
Почти сразу после триумфа, однако, Маннергейм уходит в отставку, забыв о вынашиваемых им планах похода на Петроград. Причиной послужил конфликт с правительством из-за влияния Германии на финскую политику. В июне 1918 года он уезжает в Швецию к брату. Но добровольное изгнание длится недолго. Слишком тесные отношения молодой республики с немцами повлекли за собой разрыв дипломатических отношений с Францией, Англией и США, прекращение продовольственных поставок из-за границы и, как следствие, угрозу голода. По мнению правительства Финляндии, был только один человек, способный нормализовать отношения со странами Антанты. Добившись возобновления продовольственной помощи, Маннергейм упрочивает свое влияние: в ноябре 1918 года правительство предлагает ему взять на себя обязанности главы государства (стать регентом), пока не будет установлена новая форма правления.
1 марта 1919 года был избран парламент, принявший Основной закон страны, по которому Финляндия становилась президентской республикой. Регент Маннергейм между тем ведет переговоры с русскими генералами Евгением Миллером и Николаем Юденичем, в ходе которых обсуждается вмешательство Финляндии в гражданскую войну в России и поддержка «белого» движения. В ходе обсуждения Маннергейм заявляет, что Финляндия, по его мнению, может оказать такую помощь, но взамен потребует территориальных уступок. Тема, впрочем, не получила развития: позиции Маннергейма в новом парламенте были шаткими, он вынужден был подписать проект новой Конституции — и тем самым лишить себя власти. На президентских выборах, состоявшихся 25 июля 1919 года, он проиграл.
«Этого следовало ожидать. Республиканцы, составляющие большинство в парламенте, естественно, не пожелали избрать президентом генерала, известного своими монархическими взглядами, да к тому же шведоязычного аристократа» (с. 198).
Цитата из письма, написанного в октябре 1919 года, характеризует Маннергейма как человека, хорошо понимающего Россию:
«Русские ничему не научились и ничего не забыли, несмотря на то, что они пережили, и я предвижу, что мы скоро должны будем считаться с Россией, еще более империалистической и националистической, чем когда-либо, которая захочет соединить массы и заставить забыть внутренние неурядицы ради великой идеи реставрации старой Руси» (с. 210).
Пытаясь предотвратить такой исход, Маннергейм, уехав из Финляндии в Лондон, а потом во Францию, продолжил переговоры с представителями «белого» движения, но все более очевидное поражение белогвардейцев сделало эти переговоры бессмысленными. Тем не менее ВЧК «разрабатывает» генерала: в начале 1920 года, когда он вернулся в Финляндию, на его жизнь устраиваются несколько покушений.
Благодарные граждане Финляндии, напротив, очень ценят генерала; энтузиасты основали специальный адресный фонд, на проценты от средств которого Маннергейм, никогда не обладавший особо большим состоянием, мог довольно обеспеченно жить. Занимаясь на протяжении 1920-х годов разнообразной общественной и благотворительной деятельностью, «спаситель Родины» «сознательно и целенаправленно создает себе новый имидж патриота и гуманиста, не рвущегося к большой политике, ни тем более к захвату власти» (с. 225). Ощущение невостребованности не оставляет его; тем не менее в 1925 году он отклонил предложение Шведской партии Финляндии стать кандидатом в президенты. Когда же вновь избранный президент предложил ему пост главнокомандующего, «это сразу же вызвало вихрь недовольства и интриг» (с. 228).
Его переписка с родственниками, а также с бывшей супругой Анастасией, раскрывает образ человека, для которого личное и семейное никогда не было на первом месте. Иоффе пишет:
«Маннергейм тщательно оберегал свой интимный, личный мир; его репутация должна быть безупречной. Дети, семья, любовь — все то, что для большинства составляет канву существования, — находились далеко, на заднем плане эпического полотна, в которое он превратил свою жизнь» (с. 242).
После расставания с женой с ним рядом было много женщин, но ни с одной он не связал своей судьбы, а отношения старался выстраивать вдали от посторонних глаз; избранницами его были в основном иностранки.
Как уже отмечалось, в книге отдельно освещаются взаимоотношения Маннергейма с русской эмиграцией. Финляндия была страной, через которую на Запад устремились потоки беженцев из России. Политика молодого финского государства всячески препятствовала адаптации беженцев и закреплению их в стране, поэтому в особо трудных ситуациях многие из них апеллировали к генералу, казавшемуся всемогущим. Используя свои связи в верхах, он помог многим. Одновременно он контактировал с бывшими сослуживцами, а также переписывался и виделся с русскими офицерами, живущими в Финляндии, но связи эти тщательно скрывал, чтобы не компрометировать себя. «Очевидно, — полагает автор, — что Маннергейм не раз помогал впавшим в нищету русским офицерам и их семьям, но это очень редко фиксировалось в документах» (с. 250). Осторожности в этом общении способствовало и то, что в начале 1930-х годов генерал вновь занял ответственную государственную должность: он стал председателем Совета обороны Финляндии. Это, впрочем, не помешало ему остаться в числе особо доверенных лиц Русского общевоинского союза (РОВС). Сохранившаяся переписка свидетельствует, что с русскоязычными корреспондентами генерал переписывался по-русски и в старой орфографии: «то было их общее прошлое, некий культурный код уходящего мира, упрямо не желавшего сдаваться» (с. 273). Кстати, среди этих русскоязычных корреспондентов был и бывший украинский гетман Павел Скоропадский. В одном из писем тот пишет:
«Не можешь ли Ты разъяснить при случае власть имущим англичанам значение национального принципа в деле установления нормального порядка на территории бывшей Российской империи, при этом подчеркнуть выдающуюся роль Украины и поддержать значение возглавляемого мной гетмановского движения?» (с. 277).
Со второй половины 1930-х годов в биографии Маннергейма начинается новый этап. Подобно многим европейским политикам, генерал с интересом воспринял появление фашизма в Европе. И, хотя многие крайности нацистского режима настораживали его, все же важнейшими его характеристиками, по его мнению, были антикоммунистическая направленность и утверждение сильной власти. Не скрывая в своей переписке симпатий к правым организациям, как иностранным, так и национальным, он тем не менее крайне негативно оценил «мюнхенский сговор». В письме сестре он пишет:
«Можно ли представить себе что-либо более презренное, чем главу государства, едущего в Берлин и, после ночного собеседования, сдающего страну и народ, первым слугой которых он является?» (с. 292).
Предчувствие общеевропейской конфронтации заставляет генерала быть реалистом — единственной разумной позицией для Финляндии он считает нейтралитет.
«Если нас против нашей воли втянут в мировую войну, нужно позаботиться, чтобы встать на сторону победителя, а не побежденного» (с. 294).
Финское правительство, однако, было настроено более радикально. Когда в марте 1939 года Советский Союз попросил сдать ему в аренду четыре крупных острова в Финском заливе, кабинет, вопреки предостережениям Маннергейма, даже не стал рассматривать этот вопрос. В июне 1939-го, не чувствуя себя в силах переломить ситуацию, генерал пытается уйти в отставку с поста председателя Совета обороны: по его словам, «груз ответственности за не подготовленную к войне армию слишком тяжел, а правительство по-прежнему не желает давать средств на оборону» (с. 298). Между тем надежды финского руководства на Германию как на сильного союзника не оправдались — в конечном счете, Финляндия осталась один на один с СССР. После того, как 30 ноября советская авиация начала бомбардировки Хельсинки, Маннергейма назначили главнокомандующим; уже в первом своем приказе он называет начавшуюся войну «освободительной». Финские войска с необычайным мужеством на протяжении двух с половиной месяцев удерживали линию укреплений на Карельском перешейке, с подачи иностранных журналистов названную «линией Маннергейма».
Иоффе подчеркивает, что именно советско-финская война вскоре вынудила Маннергейма и всю Финляндию выступить против СССР вместе с немцами. Такой выбор был неизбежным: единственной возможностью сохранить суверенитет в этот момент представлялось сближение с Германией. Летом 1940 года Финляндия разрешила транзит войск вермахта с севера Норвегии в обмен на поставки вооружений. Хотя переговоры вел именно Маннергейм, само соглашение с немцами подписал премьер-министр страны. Это позволило Маннергейму избежать ответственности за данное решение в ходе послевоенных судебных разбирательств. Тем не менее автор книги без всяких оговорок утверждает:
«Финляндия готовилась к этой войне обдуманно и целенаправленно и вступила в нее по собственной инициативе. И фельдмаршал играл одну из основных партий в этом ансамбле» (с. 321).
Несмотря на формирование финляндского батальона СС, Финляндия настаивает на своем нейтралитете; она делает это даже после того, как германская авиация в первый же день войны нанесла удары по СССР с финской территории. Основанием для подобной политической линии служило отсутствие официального пакта о союзничестве между немцами и финнами. Сам Маннергейм всячески подчеркивал «оборонительный» характер войны, а финское правительство объявило войну СССР только 25 июня 1941 года — после бомбардировки финских авиабаз советскими самолетами. Приказ Маннергейма об оккупации Восточной Карелии и развертывание военных действий на ее территории заставили СССР потребовать от стран антигитлеровской коалиции объявить войну Финляндии. Обратившись к Маннергейму с личным посланием, Уинстон Черчилль предупредил финского военачальника о том, что после войны он может оказаться на одной скамье с нацистами. В итоге на Карельском перешейке финская армия остановилась на линии старой границы, а ее командование под разными предлогами уклонялось от дальнейшей активности. Холодок между союзниками усугублялся и тем, что немцы считали маршала англофилом и знали о его неприятии нацистской расовой политики.
«К чести Финляндии она оказалась единственной страной в Европе, которая будучи де-факто союзником гитлеровской Германии, не предпринимала никаких санкций против своих граждан еврейского и цыганского происхождения» (с. 339).
Тем не менее по совокупности заслуг Маннергейму прощалось многое; так, в день 75-летия, 4 июня 1942 года, его неожиданно прилетел поздравить сам Гитлер, подаривший юбиляру три бронированных автомобиля-вездехода (с. 350).
В военные годы маршал продолжал сотрудничать и с русской эмиграцией. В частности, по просьбе княгини Лидии Васильчиковой он способствовал распространению среди советских военнопленных продуктовых посылок, собранных эмигрантской общиной. Это содействие, по-видимому, спасло жизни многим советским солдатам, поскольку условия содержания пленных в голодающей Финляндии были исключительно суровыми. Белоэмигранты не раз адресовали военачальнику и просьбы о зачислении в финскую армию.
Ситуация на фронтах меняла политическую обстановку в стране. Если осенью 1942 года Москва готова была заключить сепаратный мир с Финляндией и вернуть территории, присоединенные в ходе «зимней войны», а финны не ответили на это предложение, то на следующем этапе, осенью 1943-го — весной 1944-го, условия, выдвинутые СССР, уже не были выгодны для Финляндии, и она на них не согласилась. Маннергейм решил продолжать войну в надежде выиграть время и добиться более выгодного мира. После того, как советские войска перешли в наступление на Карельском перешейке, СССР выдвинул требование о безоговорочной капитуляции Финляндии. Это вынудило финское правительство обратиться за военной помощью к Германии, взамен взяв на себя обязательство об отказе от сепаратного мира с Москвой. Несмотря на продолжение военных действий, «Сталин считал Маннергейма единственным политическим деятелем Финляндии, с которым можно было вести речь о перемирии» (с. 362). Дипломатические таланты маршала удалось применить после того, как в конце июля 1944 года финский президент ушел со своего поста, а Маннергейм согласился принять полномочия главы государства. Среди условий мира, выдвинутых советским командованием, были разрыв отношений с Германией и фактическое вступление в войну на стороне СССР. Не имея альтернатив и желая сохранить независимую государственность, финская сторона приняла эти требования:
«Маннергейм сам предложил Сталину с 6 сентября начать отвод финских войск за границы 1940 года и обещал, что самостоятельно проследит за эвакуацией или интернированием немецких частей» (с. 366).
Жесткие условия мирного договора и требование двинуть армию против немцев дались маршалу нелегко. Военные действия против бывших «братьев по оружию» в Лапландии завершились лишь в апреле 1945 года, причем Финляндия потеряла в них более тысячи солдат, а весь север страны был разорен немцами. «Можно представить, что творилось в душе Маннергейма в те дни, — пишет Иоффе. — Всю осень 1944-го он носил при себе быстродействующий яд» (с. 369). Известно, что тогда он изменил завещание и с помощью адъютанта сжег часть писем и документов, включая как личную переписку, так и компрометирующие его в глазах Контрольной комиссии союзников официальные бумаги. Часть бумаг маршал отправил на хранение своей невестке, попросив передать их в архив независимой Финляндии через полвека. Племянник Маннергейма выполнил это поручение в 1994 году.
В ходе начавшегося осенью 1945 года судебного процесса над лицами, ответственными за вступление Финляндии в войну против СССР, Маннергейм к ответственности не привлекался. Более того, ему разрешили уехать в Португалию на лечение, хотя это могло быть началом его эмиграции.
«Существует мнение, что Сталин распорядился не трогать маршала из-за пиетета к его заслугам. Маршал представлял в глазах соотечественников и всего мира символ национальной сплоченности, трогать его было опасно и невыгодно» (с. 378).
4 марта 1946 года 78-летний маршал подает в отставку, а спустя два года, пережив операцию по поводу язвенной болезни, по рекомендации своего врача переезжает в Швейцарию. Приступив осенью того же года к написанию мемуаров, Маннергейм мучается вопросом: как рассказать правду, чтобы не поссориться с СССР? Книга, законченная в 1950-м, была опубликована только после его смерти — в 1951 году. Несмотря на февральскую стужу, не менее ста тысяч сограждан провожали маршала в последний путь.
Заканчивая чтение книги, вполне можно согласиться с заключительными словами автора:
«Миф маршала Финляндии, принесшего с собою из ХIХ века дворянский кодекс чести и монархические убеждения, но тем не менее в полной мере включившегося в проблемы века ХХ, перерос масштабы маленькой северной страны» (с. 393).
Книга снабжена приложением, в котором можно найти список русских организаций в Финляндии и обширную переписку Маннергейма. В ней также множество фотографий из архива Маннергейма и Военного архива Финляндии.
Людмила Климович
Под знаком каталогов и материалов к… В.Н. Тукалевский и русская книга за рубежом, 1918—1936 гг.[8]
Мария Магидова
СПб.: Symposium, 2016. — 798 с.
Советская карательная машина, назвав героя этой книги «агентом гестапо», сломала жизнь человеку, который находился за тысячи километров от родной земли и не имел никакого отношения к новому советскому государству. Почему из всей эмигрантской общины Праги именно Владимир Николаевич Тукалевский, всю жизнь посвятивший книгам, был избран НКВД на роль показательной жертвы? Ответу на этот вопрос чешская исследовательница Мария Магидова посвящает почти восемьсот страниц своей книги. У автора получилось красочное и богатое историческое полотно, причем базирующееся на архивных источниках. Хроника личной драмы Тукалевского представлена на фоне масштабных исторических событий. Здесь пересекаются судьбы множества людей, с которыми герою этой истории приходилось иметь дело. В основе рассказа хронологический принцип; книга разделена на крупные блоки, названия которых соответствует странам, где довелось жить Тукалевскому в разные годы.
Владимир Тукалевский родился и вырос в Киеве, а затем перебрался в Санкт-Петербург. С юных лет его главной страстью было чтение. После женитьбы на внучке профессора Николая Вагнера, получив доступ к великолепной библиотеке новой родни, Тукалевский начал работать в издательстве «Земля», в котором с 1906 года выходил журнал «Книга» — один из первых отечественных критико-библиографических еженедельников. В этом издании регулярно появлялись рецензии молодого литератора. В центре всей его дальнейшей жизни — книги и библиофилы, многие из которых заметно повлияли на жизнь Тукалевского. Так, Василий Сиповский пробудил в нем интерес к отечественному масонству, воплотившийся в вышедшей в 1914 году работе «Искания русских масонов». Хорошо знал Тукалевский и Илью Шляпкина, обладателя ценнейшего собрания редких книг, насчитывавшего 40 тысяч наименований и завещанного Саратовскому университету. В ходе создания музея Льва Толстого и оформления его библиотеки Тукалевский познакомился с Альфредом Бемом и по его предложению несколько лет редактировал «Толстовский сборник».
В 1913 году семья Тукалевских переселилась на дачу профессора Вагнера, находившуюся в приморском поселке Териоки (ныне Зеленогорск); туда же была перевезена и обширная семейная библиотека — «прозорливость этого шага», отмечает Магидова, литератор оценил позже (с. 115). Работая в петербургской библиотеке Академии наук, он, как и многие русские интеллектуалы того времени, заинтересовался нелегальной литературой и начал ее собирать. Революционером, однако, Тукалевский не стал; издержки революции через полгода после большевистского переворота заставили семью окончательно перебраться в Финляндию, где она задержалась на пять лет. Но, проживая на прежней профессорской даче, Владимир Тукалевский отказывался считать себя эмигрантом.
«Себя эмигрантом не чувствую, ибо из России я не бежал, а только прекратил поездки в Россию, как это делал раньше, пока граница была открыта. Я живу у себя дома» (с. 199).
В Финляндии Тукалевскому пришлось вплотную заняться политической журналистикой: он начал редактировать газету «Политические известия», параллельно сотрудничая с несколькими международными информационными агентствами, которых снабжал сообщениями о Советской России. Умеренность взглядов обусловила приглашение к сотрудничеству с находящимся в Лондоне Московским народным банком (МНБ), которое продолжалось до 1921 года. Примерно в то же время Тукалевский обзавелся пишущей машинкой с русским шрифтом, что позволило ему оставлять «для истории» копии всей отсылаемой корреспонденции. Автор подчеркивает уникальность того положения, которое Владимир Тукалевский обеспечил себе в Финляндии, все более жестко ограничивавшей жизнь эмигрантов:
«Его многолетний опыт личной инициативы, заботы о финансовой независимости, тяга к европейскому стилю поведения, во главе угла которого должно стоять дело, помогли создать условия жизни за границей. Те привилегии, которые создал ему контакт с Московским народным банком в Лондоне и статус его представителя, сыграли безусловную положительную роль в формировании “надэмигрантского” уклада жизни Тукалевского в Финляндии» (с. 198).
Тем не менее финансовый вопрос, остро стоявший перед всеми, кто покинул Россию, заставил Тукалевского с 1920 года постоянно взаимодействовать с информационным бюро «Ост-Экспресс» в Берлине. Кооперация, приносившая стабильный заработок, вынуждала изыскивать надежные контакты для получения информации. Пребывание у самой советской границы позволяло видеться с новыми беженцами; каждое новое интервью убеждало Тукалевского в том, что «большевизм бесперспективен, а в бегстве из Советской России ее граждане видят единственное средство защиты своей жизни и человеческого достоинства» (с. 202). Он всеми силами пытался подтверждать свои умозаключения живыми свидетельствами: так, он с жадностью расспрашивал ушедших за границу участников и очевидцев восстания в Кронштадте. Российские хроники писались им и для эсеровской газеты «Воля России». Тукалевский крайне тяжело воспринял расстрел участников так называемого «дела Таганцева», которое подробно анализировал в своих публикациях. В этот период он не забывает и о своих литературных увлечениях: за рубежом появляются новые журналы, например «Русская книга» и «Грани», для которых Тукалевский часто пишет.
Вскоре, однако, в информационно-новостной деятельности Тукалевского начались проблемы. Спасшиеся участники кронштадтского мятежа были сосредоточены финскими властями в лагере Ино, где их активно обрабатывали советские агенты. Это дискредитировало работу, которую вел Тукалевский, поскольку каналы получения им новых фактов, причем все без исключения, постепенно были скомпрометированы: «Интервью на границе, общение с беженцами, сношения с Петербургом при посредничестве курьеров — все эти средства получения информации, которыми располагал эсеровский журналист, стали подозрительными» (с. 264). Более того, собирая данные о Советской России и передавая их за рубеж, Тукалевский сделался фигурой, опасной для большевиков. Превратив сбор политической информации в профессию и основу своего эмигрантского существования, он заботился о том, чтобы эта деятельность не превратилась в «политическое участие», но едва ли его аргументы устраивали ВЧК.
По мере укрепления большевистского режима Финляндия становилась все менее привлекательной для эмигрантов, и это побуждало их к переезду. Тукалевский пишет о том времени:
«В Киев, в Академию наук и вообще “домой” хотелось больше, чем в Берлин.Разумеется, больше всего хотелось вернуться в Петроград и работать там в академической библиотеке» (с. 304).
Между тем многие частные лица, университеты и даже правительства начинают в начале 1920-х годов проявлять повышенный интерес к русскому книжному наследию. В октябре 1922 года американский профессор Франк Гольдер, организовав отправку в США библиотеки Павла Милюкова, начал заниматься фондами Русской библиотеки в Гельсингфорсе. После отделения Финляндии упомянутое книжное собрание стало единственной зарубежной библиотекой, фонды которой на протяжении XIX века формировались благодаря поступлению обязательного экземпляра выходивших в России книг — и это делало его уникальным. Частные коллекции приобретались по поручению Министерства иностранных дел Чехословакии. Фактически «русская книга эмигрировала из России вслед за своим читателем» (с. 348), и Тукалевский решил воспользоваться этим обстоятельством. Склоняясь к Праге, он писал Альфреду Бему в 1923 году: «У меня есть ценная библиотека. Как Вы думаете, не представилась бы возможность попасть мне в Прагу в качестве одного из библиотекарей?» (с. 378—379).
Прибыв в Чехословакию, Тукалевский в сентябре 1923 года получил место заведующего библиотекой Земгора[9], основанной в 1921 году. Первым делом он сделал каталог и ввел правила пользования библиотекой; но, чем больше он вникал в деятельность Земгора и эмиграции в целом, тем больше разочаровывался: «Неумение организовывать работу, которое обнаружила эмиграция, заметно было не только Тукалевскому, но и чехам», — отмечает Магидова (с. 423). Как и следовало ожидать, из библиотеки Земгора ему пришлось вскоре уволиться. Владимир Тукалевский не скрывал своего негодования:
«Самый Земгор и вся эмиграция настолько безобразна, настолько бесплодна, черносотенна, что у меня только чувство облегчения будет, когда я окончательно развяжусь со всеми ее учреждениями» (с. 430).
В разгар этой распри он поспешил предложить свою книжную и архивную коллекцию МИД Чехословакии. Результатом сотрудничества с внешнеполитическим ведомством стало то, что в 1924 году Тукалевского назначили директором Русской (с 1928 года Славянской) библиотеки, организованной этим министерством. По словам автора, «для Тукалевского процедура образования Славянского института с включением в его состав созданной им библиотеки стала триумфальной вершиной всей его биографии» (с. 561). Именные библиотеки, переданные во вновь создаваемое собрание, были разобраны и систематизированы по отделам. Коллекция Славянской библиотеки подразумевала книги не только на русском языке; большое внимание было уделено украинскому фонду. Магидова поясняет:
«Цель создания самостоятельного фонда украинской литературы можно было расценивать двояким образом: традиционно, как заботу о составной части русского культурного наследства, или же “революционно”, как составную часть источниковой базы будущей независимой Украины. Первый вариант подразумевался большей частью русской эмиграции. Над вторым работала украинская эмиграции и чехословацкое правительство» (с. 485).
Почти сразу после переименования Русской библиотеки в Славянскую Тукалевский перестал быть ее фактическим руководителем: номинально оставаясь в должности директора, он уступил все основные прерогативы вновь назначенному заведующему библиотекой. Освободившись от административного бремени, он «мог наконец стать тем, кем давно хотел быть — библиотекарем и садоводом» (с. 581).
С середины 1930-х годов программа «Русская акция», развернутая чехословацким правительством для поддержки русских эмигрантов, постепенно сворачивалась; на этом фоне в эмигрантских кругах все громче звучали разговоры о «возвращении домой». Столкнувшись с непростым выбором, люди принимали разные решения. Часть изганников пошла на принятие гражданства приютившей их страны; например Альфред Бем в 1937 году стал гражданином Чехословакии. Тукалевский же по-прежнему жил с нансеновским паспортом, оставаясь апатридом на службе чехословацкого государства. Тем не менее «для эмиграции он стал “просоветским”, то есть окончательно от нее отпавшим, продавшимся, как все те, кто “навострил лыжи” в СССР» (c. 642). Такому восприятию во многом способствовала статья, которую Тукалевский написал в 1935 году для газеты «Известия», где восхищался достижениями социалистической культуры и советским книжным делом.
«Именно этой статьей он подписал себе сразу два приговора. Один […] обрекал его на забвение эмиграцией. […Кроме того, этот текст] обеспечил ему повышенное внимание советских органов, работающих в сфере формирования потоков информации» (с. 649).
События, которые перечеркнули карьеру и жизнь Тукалевского, Магидова описала в главе «Катастрофа». Судебный процесс августа 1936 года, происходивший в СССР и вошедший в историю как «московский процесс»[10], вовлек в свою орбиту и библиотекаря-подвижника: более того, он фигурировал на нем не иначе как «агент гестапо». Обвинения в связях с нацистской Германией против Тукалевского выдвинул немецкий коммунист Валентин Ольберг, связанный, по-видимому, с советскими спецслужбами. Министерство иностранных дел Чехословакии стало проводить свое расследование; русский библиотекарь в свою очередь обратился в МИД с просьбой вмешаться и защитить его от лживых обвинений. Кроме того, в конце августа 1936 года он выступил с опровержением порочащих его сведений в печати. В архивных документах предвоенного чехословацкого МИД автор обнаружила полученные министерством свидетельства, говорящие о том, что Тукалевского оговорили. Но на дальнейшую судьбу эмигранта-книголюба это не повлияло: в квартире Тукалевского был проведен обыск, а руководство МИД распорядилось лишить его доступа в библиотеку. Расчет НКВД, спланировавшего эту историю, оказался точным: «Советский “выстрел” в Тукалевского был равноценен “выстрелу” в МИД ЧСР и одновременно “выстрелу” в русскую эмиграцию» (с. 665). Результаты чехословацкого расследования не повлияли на решение МИД страны уволить Тукалевского. Владимир Тукалевский, однако, не дождался этого: 13 декабря 1936 года он скончался, пережив неудачную операцию. По словам автора, он так и «не дал себя уволить из Славянской библиотеки» (с. 679).
После смерти Тукалевского его вдова и дочь начали тяжбу за наследство; в процессе выяснения обстоятельств чехословацкие судебные инстанции обнаружили, что скончавшийся не оставил никакого имущества. Вдова и дочь, потрясенные таким известием, обратились к властям с просьбой выделить им пособие в размере 5 тысяч крон — как компенсацию за те 2 тысячи томов, которые принадлежали Тукалевскому, но находились в постоянном пользовании Славянской библиотеки. Началась тяжба с библиотекой, в которой оставался и личный архив Тукалевского, его дневник, а также книги профессора Вагнера. После всех разбирательств архив Тукалевского был продан его дочерью Русскому заграничному историческому архиву в Праге, а документы, касающиеся профессора Вагнера, она оставила у себя. Но перевезти их в Париж, где она жила к тому времени, дочь Тукалевского не смогла: хранение архива было доверено ею Карелу Богачу. Только в 1962 году по ее поручению архив профессора Вагнера был сдан на хранение в пражский Национальный музей.
Почему Тукалевский не продал архива сам? Как полагает Магидова, архив был «своего рода резервом, отложенным на черный день», «неприкосновенным запасом, которому при случае не грозило отчуждение» (с. 709). Для Тукалевского эти архивные материалы были частью его родины, культуры, личности:
«Кем бы его ни называли или он сам себя ни называл — профессор, эмигрант, эсер, директор, заведующий, советский человек, агент гестапо, — у него дома лежали в углу письма, написанные собственной рукой Достоевского, Толстого, Гоголя. Благодаря им он оставался в своем сознании хранителем культурной памяти» (с. 710).
После Второй мировой войны документы Русского заграничного исторического архива были вывезены в СССР; именно в его фондах сегодня в Государственном архиве Российской Федерации хранятся документы Тукалевского (фонд 5777).
Людмила Климович
[1] См.: Riello G. Cotton: The Fabric that Made the Modern World. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.
[2] Бабаев К.В., Архангельская А.А. Что такое Африка. М.: РИПОЛ классик, 2017. С. 104.
[3] В данном случае, впрочем, автор противоречит себе, поскольку спустя сотню страниц он сообщает: «Из-за того, что Эфиопия не была колонизирована, современные институты появились в ней раньше, чем во многих других африканских странах. Так, первый парламент в Эфиопии был учрежден в 1931 году» (р. 203).
[4] См., например, работу одного из ведущих отечественных специалистов, занимающихся Эфиопией: Исмагилова Р. Эфиопия: федерализм и традиционные институты // Федерализм в Африке: проблемы и перспективы/ Под ред. И. Натуфе, Х. Турьинской. М.: Институт Африки РАН, 2015. C. 25—42.
[5] Подробнее об этом см. мою книгу: Захаров А.А. «Спящий институт»: федерализм в современной России и в мире. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
[6] См.: Todenhöfer J. Inside IS — 10 Tage im «Islamischen Staat». München: C. Bertelsmann Verlag, 2015.
[7] Рецензия подготовлена в рамках программы «Иммануил Кант» DAAD и Министерства образования и науки РФ № 33.9937.2017/5.2.
[8] Рецензия подготовлена в рамках реализации гранта РФФИ 16-31-01046 a2.
[9] Российский земско-городской комитет помощи российским гражданам за границей был учрежден летом 1920 года русскими эмигрантами в Париже. По его примеру 17 марта 1921 года в Праге было образовано Объединение российских земских и городских деятелей в Чехословацкой республике (Земгор). Основными его целями были привлечение внимания общественности и правительства страны к проблемам эмигрантов из России, поиск средств на оказание им помощи, сплочение эмигрантских масс и сохранение истории и культурного наследия. Из-за финансовых трудностей пражский Земгор был ликвидирован в 1934 году.
[10] Процесс «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» проходил в Военной коллегии Верховного суда СССР 19—24 августа 1936 года. Основными обвиняемыми были Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Помимо граждан СССР, на скамье подсудимых оказались члены компартии Германии, среди которых был и Ольберг.