Чешские споры о русской революции
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2017
[стр. 178 – 198 бумажной версии номера]
Александр Евгеньевич Бобраков-Тимошкин (р. 1978) — филолог-богемист, историк, переводчик, автор исследования «Проект Чехословакия» (2007).
Томаш Гарриг Масарик, один из создателей, идеолог и первый президент независимой Чехословацкой республики (ЧСР), считал Первую мировую войну начальным актом «мировой революции», смыслом которой была победа «современной демократии над теократией»[1], а эпизодом ее — возникновение Чехословакии. Важную роль в этой «революции», как признавал Масарик, сыграли события 1917 года в России. Уже в самые первые месяцы независимости ЧСР оценка роли русской революции в создании Чехословакии стала предметом споров. Эти споры впоследствии продолжились и среди историков.
Скептически настроенный по отношению к основателям Чехословацкой республики и их идеям, чешско-американский историк Йозеф Калвода писал:
«Первоначальные планы Масарика и его товарищей сильно изменились — великие державы поменяли свою позицию по отношению к чехословацкому движению за независимость, преследуя свои собственные интересы и реализуя свои планы устройства Центральной Европы… Масарику, Бенешу и Штефанику помогли некоторые исторические события. Одним из этих событий была русская революция»[2].
Свои слова Калвода мог бы подкрепить свидетельством упомянутого им ближайшего соратника Масарика в годы Первой мировой войны Эдварда Бенеша, писавшего в конце 1920-х:
«Если Россия и не помогла угнетенным народам своей политической программой или — с 1917 года — борьбой на фронтах, она весьма помогла им своей революцией… появились новые, непобедимые идейные и моральные силы, которые легитимизировали те шаги, которые уже были сделаны в нашу пользу ранее. […] Массы революционизировались, они угрожали автократиям любого толка, затрудняли ведение войны. […] Революция… оказала нам недооцененные услуги»[3].
Интересен, однако, не только вопрос о влиянии революции 1917 года на чехословацкую государственность, но и более широкий контекст — воздействие событий в России на чешскую политику и общественную жизнь, влияние революционных событий на отношение чешского общества к России как таковой.
***
«Мы все были воспитаны как русофилы, славянская и русская идеи сливались для нас в одно… Мы любили то, чего не знали… О русских и России, прежде чем мы попали туда, мы не знали ничего, совсем ничего», — писал Масарик в сентябре 1920 года[4]. В отношении себя он, конечно, лукавил, поскольку до мировой войны считался одним из крупнейших в Центральной Европе специалистов по России. Но по отношению к чешскому обществу в целом оценка, данная Масариком, была весьма точной:
«В национально ориентированных кругах чешского общества… было — безотносительно истинной внешней политики России или внутреннего состояния российского государства — распространено представление о “старшем славянском брате”, на которого можно положиться и который в критический момент придет на помощь[5]».
При этом «средний» чех не только никогда не бывал в России, но и не владел какой-либо содержательной информацией о подлинных обстоятельствах русской жизни. Исследователи говорят о русофильской «константе», свойственной чешскому обществу конца XIX — начала XX века. Неудивительно, что начало Первой мировой войны стало, с одной стороны, сильнейшим ударом по чешскому обществу, а с другой, — ознаменовалось подъемом русофильских настроений. Чешский исследователь Александр Бруммер пишет в этой связи:
«Чешская русофилия 1914—1918 годов, связанная не только с военными событиями и национально мотивированным сопротивлением Вене, Германии и немцам, представляла собой одну из вершин чешского славянского чувства и его проявлений на протяжении длинного XIX века»[6].
Характерным примером тут может служить статья одного из чешских политических лидеров того времени Карела Крамаржа «Мировая война», опубликованная 4 августа 1914 года в газете «Národní listy». Крамарж пишет о начавшейся войне как о столкновении «германства» и «славянства» и о том, что Россия начала войну, чтобы помочь «славянам», называя это решение «одним из прекраснейших моментов русской истории». Сам автор позднее говорил, что в день объявления войны возможность дальнейшего пребывания чешской нации в составе Австрии перестала казаться ему реальной и он решил поставить все на «российскую карту»[7].
Крамарж полагал, что Россия сможет одержать военную победу над Австро-Венгрией и русские войска займут территорию Чехии. Он надеялся, что будущее чешское государство будет конституционной монархией, во главе которой будет стоять кто-то из русских великих князей. При этом само это государство он видел, судя по всему, автономией в составе расширенной Российской империи[8]. Поражение русских войск в кампании 1915 года нанесло сильный удар по этим надеждам — а в конце мая Крамарж был арестован и обвинен в государственной измене. Центр тяжести в борьбе за чешскую независимость окончательно переместился в Париж, где начал работу так называемый Чешский (затем Чехословацкий) национальный совет во главе с Масариком.
***
Масарик в своих мемуарах «Мировая революция» (1925) признает, что в первые месяцы войны те чешские политики, которые полагали, что чешскому национальному делу будет выгодна победа Антанты и, соответственно, поражение Австро-Венгрии, связывали свои надежды практически исключительно с Россией. При этом он почти не касается собственных «русофильских» текстов первого периода мировой войны — между тем, изучая их, можно сделать вывод, что до определенного момента представления Масарика о будущем чешских земель мало чем отличались от «русофильского мейнстрима» чешской политики.
Так, в мае 1915 года в меморандуме «Независимая Богемия»[9], предназначенном для британского министерства иностранных дел, он не возражал против представителя русской династии на троне — указывая, что такой вариант «был бы самым популярным в народе». Там же он выражал «общую надежду»: «Сейчас чехи хотят, чтобы их русские братья быстро заняли чешскую и словацкую территорию». Наконец, в декабре 1916 года в интервью газете «Русская воля»[10] Масарик высказывался в пользу личной унии будущего Чешского (Чехословацкого) королевства с Россией. О возможности республиканского правления Масарик высказывается без особого энтузиазма: «Наши радикальные партии подумывают и о республике».
Все это не помешало Масарику после окончания войны утверждать, что он с самого начала скептически относился к надеждам на приход русских войск, к планам грядущего государственно-политического устройства чешских земель, которые вынашивал Крамарж, и к чешской политической русофилии вообще — а связывал успех борьбы за независимость с западными государствами Антанты[11]. В «Мировой революции» Масарик пишет, что его прозападная ориентация была не только мировоззренческим выбором, но и политическим расчетом: «Я опасался, имея пример войны с Японией, что Россия в войне провалится и что, возможно, снова случится и революция»[12]. Эдвард Бенеш утверждал в 1920 году:
«С самого начала войны президент Масарик отказался поставить судьбу нашей борьбы только на российскую карту. Тогда, когда все верили у нас в скорую победу России, он опасался, что Россия старого режима проиграет»[13].
Действительно ли Масарик предугадал крах «старой России» или подправил свою позицию «задним числом»? Современный исследователь Вратислав Доубек указывает на весьма скептические по отношению к царской России взгляды Масарика, которые тот высказывал до войны, в частности, в запрещенном в России труде «Россия и Европа». Историк Ян Галандауэр утверждает, что Масарик вплоть до февральской революции вынужден был «сидеть на двух стульях»:
«[Он] был противником царизма, но царская Россия была фактором, необходимым для разрушения Австро-Венгрии и создания чехословацкого государства. Он хотел победы русской армии, поскольку без нее Австрия не могла быть разрушена, но не хотел, чтобы чехословацкое государство, которое возникнет на ее развалинах, было составной частью империи, во главе которой был бы русский царь»[14].
Планы российских властей относительно переустройства Центральной Европы в случае победы Антанты — предмет отдельного исследования[15]. Однако ясно, что в Петрограде не хотели делать ставку на Масарика. Хорошо известна попытка коллеги Масарика по австрийскому рейхстагу и Чехословацкому национальному совету Йозефа Дюриха, опираясь на связи в российских правящих кругах, подчинить себе в конце 1916-го — начале 1917 года чехословацкие организации в России. Сам Дюрих после войны заявлял:
«Я работал полностью в духе чешского народа, не только за идею независимости чешского королевства (именно королевства, поскольку об иной государственной форме тогда никто не думал!) и за освобождение родины при помощи русских, но во вторую очередь и за идею великой единой Славии во главе с Россией. Никто не будет отрицать, что таковы были тогда идеалы чешской нации»[16].
По словам Дюриха, министр Покровский говорил ему в феврале 1917 года, что на днях в Думе заявит о признании Россией независимости чехословацкого государства — но досадная случайность помешала этому: февральская революция. Масарик был, вероятно, первым чешским политическим деятелем, приветствовавшим ее на официальном уровне — отправив поздравительные телеграммы Михаилу Родзянко и Павлу Милюкову.
***
И современники, и исследователи — и в некотором смысле сам Масарик — согласны в том, что февральская революция в России по сути «расчистила дорогу» Масарику к укреплению его позиции в качестве главы чехословацкого сопротивления:
«[Февральская революция] дискредитировала абсолютизм и монархию как таковую, похоронила план Крамаржа и позволила Масарику, которому уже не нужно было огладываться на характер российского режима, развернуть свою идеологическую концепцию борьбы демократии с теократией»[17].
С практической точки зрения, февраль 1917-го означал отстранение от дел Дюриха, а впоследствии и санкцию Временного правительства на создание в России полноценной чехословацкой армии — так называемых легионов, сыгравших впоследствии столь важную роль в укреплении международной субъектности будущей Чехословакии[18].
Но дело было не только в практических вопросах. Доубек полагает, что Масарик приветствовал февральскую революцию не только потому, что она помогла ему справиться с «проблемой Дюриха», и не только в силу того, что сам Масарик был противником царизма и симпатизировал пришедшим к власти политикам, но и потому, что на самом деле выход (царской) России из игры был для него выгоден во внешнеполитическом смысле: не нужно было более считаться с вариантами вроде «русского царя на чешском троне»[19].
«Падение царизма и приход к власти либерального Временного правительства, как ни парадоксально, развязали руки Масарику, который мог теперь не оглядываться на возможность “российского решения”»[20].
«Наше движение в Западной Европе российскую революцию честно и не скрывая приветствовало», — пишет Бенеш[21], и публично это было действительно так. Главным мотивом уже упомянутой телеграммы Масарика Милюкову была следующая мысль: «Свободная Россия имеет полное право освободить славян от германо-мадьяро-турецкого ига… Свободная Россия означает смерть иезуитской Австро-Венгрии»[22]. Похвалы в адрес февральской революции Масарик продолжал расточать и после приезда в Россию: «Великая русская революция принесет России возрождение» (выступление 28 мая 1917 года)[23].
Можно предположить, что Масарик был искренен в своей оценке Февраля: «Положение старой России в антигерманском альянсе было несколько фальшивым… однако новая Россия уже не препятствие для демократии», — писал он в конце марта 1917 года[24]. Кроме того, февральская революция оказала существенное влияние на внутреннюю политику Австро-Венгрии и позицию легального чешского представительства в политической жизни империи; по словам Крейчи, после февральской революции «сразу стала ясной одна славная и победная весть: по соседству с освобожденной демократической Россией не может существовать Австро-Венгрия абсолютистская, с немецко-венгерским господством»[25].
Однако — как пишет сам Масарик в «Мировой революции» — восторг, выраженный в публичных выступлениях, был далеко не единственной его эмоциональной реакцией на февральскую революцию. В «Мировой революции» он пишет, что отнесся к ней скорее с опасениями:
«Первые сообщения о русской революции были неясные и невероятные — я боялся ее с самого начала, но, когда она случилась, я был все же, причем в негативном смысле, удивлен: какими будут последствия для Антанты и для ведения войны?»[26]
Опасения усилились в мае, после приезда Масарика в Россию — по его словам, он быстро пришел к выводу, что на Россию как военную силу рассчитывать нельзя. Главное опасение Масарика было связано с размахом пацифистских настроений, ведь именно мир означал бы конец надежд на развал Австро-Венгрии — и, следовательно, на создание чехословацкого государства. «Революционная Россия своей идеологией, целями, стремлениями и симпатиями должна идти с нами»[27], — считал тем не менее Масарик, однако события вновь приняли неожиданный оборот.
***
Впрочем, оставим на время Масарика в революционной России — необходимо посмотреть, какое влияние февральская революция оказала на события в самих чешских землях. «Громы революции гремят и, возможно, будут слышны даже громче, чем грохот орудий на фронте», — писала 15 марта газета «Večerník Práva lidu»[28]. «Чешские политики все более смелели после российской февральской революции», — отмечает историк Ян Крлин[29]. 30 мая в стенах рейхстага чешские депутаты заявили, что «только превращение габсбургско-лотарингской державы в федерацию свободных и равноправных национальных государств… обеспечит развитие каждой нации в интересах империи и династии». Выступлениям депутатов предшествовали первые за военные годы забастовки и уличные акции, которые, как сообщала начальству полиция пражского района Карлин, были вызваны «ролью рабочей партии в русской революции»[30]. В полицейских депешах содержатся многочисленные свидетельства нового расцвета «народной русофилии». Вот оценка влияния февральской революции на чешское общество в воспоминаниях одного из очевидцев:
«На чешскую общественность русская революция подействовала чудесным образом. Немые тени без лиц, улыбок, выражения ожили, сгорбленные фигуры распрямились. В жилах вновь растеклась кровь… Революция! Движение масс!.. Клич раздался по Праге, на улицах, в кофейнях — всюду все изменилось за одну ночь… Прага ожила инстинктивно. В каждом движении, взгляде людей можно было видеть радость, ту радость, от которой оживает животное, которое в смертельной схватке вдруг поняло, что выскользнуло из когтей хищника. Власть насилия пала! Сегодня там, а завтра и у нас!»[31]
Процесс радикализации чешских политических кругов и их перехода на сепаратистские, чехословацкие позиции с весны 1917 года начал развиваться уже по своей логике, вне прямой связи с событиями в России.
***
Первые сообщения об октябрьском перевороте в России появились на страницах чешских газет 9 ноября 1917 года. Социал-демократическая «Právo lidu» опубликовала статью под заголовком «Новый бунт большевиков»:
«Русская революция еще не завершилась. Такой огромный переворот, который произошел столь быстро, да еще и посреди мировой войны, быстро завершиться не может… и вот мы имеем дело с новой революцией большевиков!.. Никто сейчас не может предугадать, к каким последствиям это приведет»[32].
Газета аграрной партии «Venkov» в тот же день в статье под заголовком «Ленин изгнал Керенского» характеризует большевиков как «еврейско-немецких адвокатов, которые русифицировали свои имена»[33].
Вскоре на первый план в глазах чешского общества выдвинулись не подробности борьбы за власть в России, а мирные предложения большевиков, которые, помимо уже известного лозунга «мира без аннексий и контрибуций», содержали и требование самоопределения наций. Симпатии чешской прессы практически всех направлений оказались на стороне Совета народных комиссаров — а не австрийского правительства. «Právo lidu» 30 ноября писало:
«Русский пролетариат хочет мира в своих интересах, в интересах революции, великой России и всех ее народов. […] Этот поступок русского пролетариата будет записан в истории золотыми буквами. С востока пришел первый луч теплого солнца в ледяную тьму»[34].
Всеобщая забастовка в январе 1918 года в Чехии проводилась уже под националистическими лозунгами — речь шла не просто о мире, но и о праве на самоопределение. «До распада Австро-Венгрии и возникновения Чехословакии идейное влияние октябрьской революции проявилось прежде всего в бурном развитии национально-освободительной борьбы»[35]. О лозунге самоопределения с прямой отсылкой к России говорилось и в так называемой Крещенской декларации ведущих чешских политических сил от 6 января 1918 года, где впервые прозвучал лозунг полного национального суверенитета.
На протяжении 1918 года отношение к советской России в чешском обществе, однако, начало меняться. Брестский мир чешские националисты рассматривали как измену общеславянским интересам. Печать буржуазных партий обвиняла большевиков в насилии и развале экономики России, предрекая их крах.
«Все исчезло: любовь, вера в идеалы, свободу и право. Большевики обратились к насилию, чтобы удержаться. Сейчас они являются самой ненавидимой партией во всей стране… все считают, что необходима новая революция, чтобы освободить Россию от их ужасного правления»[36].
Подобной позиции придерживался и вышедший из тюрьмы и вновь занявший место в первых рядах чешской политики Карел Крамарж.
Дальнейшие события в чешских землях — вплоть до провозглашения Чехословацкой республики 28 октября 1918 года — происходили уже под влиянием военных поражений Германии и Австро-Венгрии и укрепления международно-политического положения Чехословацкого национального совета, постепенно признанного союзными державами в качестве легитимного правительства будущего государства. Этому признанию немало способствовала история чехословацких вооруженных формирований — так называемого легиона — в России. Так что самое время вернуться к Масарику, встретившему октябрьский переворот в Петрограде.
***
«Октябрьскую революцию, эту эпохальную веху в истории человечества, Масарик не приветствовал никакой телеграммой», — справедливо замечает историк-коммунист[37].
«В силу определенности своей политической позиции Масарик мог относиться с симпатией только к тем российским политическим силам, которые выступали за безусловное продолжение мировой войны и за победу над австро-венгерской коалицией… Поэтому большевики… воспринимались Масариком как враги, как противники»[38].
Впрочем, такое восприятие не было помехой для весьма прагматичной политики.
Первой попыткой по существу оценить феномен большевизма стало написанное Масариком по-русски письмо Георгию Плеханову, опубликованное в газете «Единство» 15 ноября 1917 года. Описав свои непосредственные впечатления от большевистского переворота в Москве, Масарик пытается распространить свои наблюдения на большевизм как таковой. Он отмечает деструктивный характер переворота, связанный, по мнению Масарика, с тем, что русские революционеры не преодолели наследия царизма и собственного «сектантства»:
«Русские революционеры были потому столь радикально негативные, что царский абсолютизм должен был быть устраненным. Русские революционеры привыкли к этой деструктивной, разрушительной (я говорю, что она была необходима) работе, этому — я бы сказал — занятию. Замкнув себя в кружках, потеряли из виду мир»[39].
Масарик считает приход к власти большевиков по-своему логичным развитием революции, но при этом — такова вторая мысль Масарика — совершенно необязательным:
«Как только Россия избавлена от абсолютизма, как только провозглашена республика — как только введен парламент и конституционные свободы, революция уже теперь лишена нравственного и политического обоснования»[40].
Третий его тезис: отсталость России и, следовательно, невозможность для нее быть авангардом для всего человечества. Четвертое — отмеченный Масариком антигуманизм большевиков, в то время как для него «прямая цель политики — сбережение человеческой жизни».
Главными заботами чехословацкого руководителя стало сохранение подчиненных ему вооруженных сил и принятие решения об их дальнейшем использовании в интересах Антанты и чехословацкой независимости. Так возникла идея «вооруженного нейтралитета» чехословаков в российских делах, которую Масарик энергично отстаивал как против сторонников антибольшевистского выступления, так и против радикальных чешских социал-демократов, симпатизировавших большевикам. В письме Милюкову из Киева, датированном 19 февраля 1918 года, Масарик очень резок по отношению к адресату, с которым его связывали дружеские отношения. Он категорически возражает против антибольшевистской интервенции Чехословацкого корпуса: «Я обязан соблюдать строгий нейтралитет… я не буду стрелять в русских… у меня нет права вмешиваться в русские дела и силой решать, какая партия права»[41]. В «Токийском меморандуме», составленном для президента США Вудро Вильсона в апреле 1918 года, после выезда из России в Японию, Масарик предлагает Антанте признать власть большевиков de facto — даже несмотря на заключенный ими сепаратный мир с центральными державами.
Антибольшевистскому выступлению Чехословацкого корпуса в мае 1918 посвящено множество литературы, и здесь нет необходимости на нем останавливаться. Когда вооруженная борьба легионеров с большевиками все же началась, чехословацкое политическое руководство рассматривало его в первую очередь как самооборону и — пусть косвенное — продолжение борьбы против центральных держав:
«Наши бои в Сибири не были вовсе интервенцией против большевиков, они случились не из-за интервенционистской политики, а по соображениям самообороны»[42].
Опыт легионеров весьма интересен с точки зрения трансформации чешской «народной русофилии». Это был первый в чешской истории опыт близкого знакомства с Россией именно широких народных масс (в русском плену за годы войны побывали более 200 тысяч чехов и словаков, через легионы прошли десятки тысяч), а не избранных представителей интеллигенции. Неудивительно, что большая часть легионеров была настроена антибольшевистски[43], однако немалая часть вернувшихся из России чехов, напротив, примкнула впоследствии к коммунистам.
В начале 1920 года история легионов завершилось эвакуацией остатков чехословацких войск через Владивосток по договоренности с Советами. К этому времени Чехословацкая республика существовала уже более года, и ее созданию немало помогла «хорошая пресса», которую история легионов создала чехословацкому делу в странах Антанты. Неудивительно поэтому, что Масарик дает такую оценку русской революции: «Мне представляется, что российская революция 1917 года для нас и нашего освобождения была скорее плюсом, чем минусом… И даже большевистская революция нам не помешала»[44]. Так события октября, как и февраля, несмотря на все перипетии, вновь помогли Масарику в достижении его политических целей: после большевистского переворота он мог окончательно отказаться от оглядки на Россию (и на ее — пусть даже гипотетическое — участие в центральноевропейских делах) и обосновать этот отказ для чешского общественного мнения.
***
Суть вспыхнувших с новой силой в 1919 году разногласий между президентом ЧСР Масариком и премьер-министром Крамаржем по русскому вопросу можно описать так: Масарик, полагавший, что «чешский вопрос можно решить лишь в рамках глобальной политики»[45], «махнул рукой» на выпавшую из числа союзников-победителей в мировой войне и охваченную хаосом Россию. Исключив ее из числа потенциальных гарантов чехословацкой независимости, он решил опереться в послевоенном мире исключительно на Запад. Крамарж же до последнего надеялся на свержение большевиков и установление в России дружественного ЧСР режима.
В то время, как Масарик использовал «русофильскую» карту там, где ему это было выгодно, но в целом сохранял скепсис по отношению к России, Крамарж был искренним русофилом еще со времен своего первого путешествия в Россию в 1890 году и женитьбы на Надежде Абрикосовой. Однако в позиции Крамаржа были не только эмоции, но и своя логика, которая видна, например, из его письма Масарику в июле 1919 года:
«Моей самой глубокой верой, политическим кредо является то, что наше, именно наше будущее зависит от будущего России. Я люблю, очень люблю Россию, но, когда я работаю на благо России, я знаю, что тем самым работаю прежде всего для нас, для нашей нации»[46].
Вот, что в этой связи пишут современные биографы первого чехословацкого премьера:
«Крамарж… продолжал считать, что внешнеполитической гарантией существования чехословацкого государства может быть лишь сильная и дружественная Россия. Поэтому в освобождении российского государства от большевизма, восстановлении его былой мощи и влияния Крамарж видел основную задачу»[47].
«“Освободить Россию от правления большевиков”. Этой цели Крамарж de facto подчинил свою деятельность в Париже… о себе Крамарж грезил как о великом освободителе России»[48].
Провал попыток Крамаржа добиться на Парижской мирной конференции согласия на антибольшевистскую интервенцию описан в немалом количестве работ. Видя нерешительность союзников, чехословацкий премьер сам, поддерживая контакты с русскими эмигрантами (в том числе Борисом Савинковым), в конце января — начале февраля 1919 года взялся выработать план интервенции в России, ключевую роль в реализации которого должна была сыграть Чехословакия. На ее территории предполагалось сформировать армию численностью около 250 тысяч человек. В Праге, однако, план не вызвал понимания. Ударом для Крамаржа стало интервью Масарика от 11 февраля 1919-го, в котором президент прямо утверждал:
«Военная интервенция в Россию сейчас невозможна! После четырех с половиной лет ужасной войны страны Антанты не могут требовать от своих солдат, чтобы они шли воевать в Россию для достижения плохо обозначенной цели»[49].
В конце концов чехословацкий кабинет отверг план своего председателя.
Начиная борьбу за интервенцию в России, Крамарж искренне полагал, что его позиция совпадает со взглядами большей части чешского общества. Однако большевистский переворот, Брестский мир, гражданская война в России с участием чехословацких легионов и, самое главное, победа Антанты и создание Чехословацкой республики резко изменили ситуацию. «Крамарж не просчитал в своем политическом плане общественного мнения собственной страны, не заинтересованной в России или даже симпатизирующей ходу русской революции»[50]. Слишком деятельные хлопоты в Париже по поводу российских дел не только привели уже к середине 1919 года к отставке Крамаржа с поста премьера, но и по сути превратили его в «нишевого» политика, без шансов на возвращение к власти.
Из изложенного выше могло сложиться впечатление, что Масарик и Крамарж были полными антагонистами во всем, что касается России. Однако, если мы сравним их характеристику России царской и России советской, их размышления о русской интеллигенции, о причинах русской революции, о возможностях ее развития и перспективах конца большевистской власти, мы, как ни парадоксально, обнаружим больше сходств, чем различий
Книга Крамаржа «Русский кризис», которую чешский политик закончил в 1921 году, чрезвычайно критична по отношению к дореволюционной России (той самой России, на вхождение в состав которой Чехии на правах автономии Крамарж был готов во время войны!). Причины «русского кризиса», приведшего к революции, по Крамаржу, состояли в слабом национальном и гражданском чувстве в широких слоях народа, германофилии высшей аристократии, склонности к мистике и слепой вере — и, наконец, в превратно трактуемом интеллигенцией «западничестве»:
«В России все перенимали с запада — железные дороги, телеграфы, телефоны, скорострельную артиллерию — все, кроме общественных учреждений, которые предоставили Западу возможность мирного развития, несмотря на все социальные тревоги второй половины XIX века»[51].
Русскую революцию, пишет Крамарж, начали интеллигенты как «оргию сентиментальности», а продолжили «люди жестокие и отнюдь не фантазеры».
«[В результате] русская интеллигенция, которая лелеяла религиозную веру в то, что социализм даст России счастье, мир и высшую справедливость, видит, как в действительности выглядит исполнение ее прекрасных мечтаний… Она видит, должна видеть, куда ее фантазии привели Россию… нужно похоронить не только абсолютизм, но и интеллигентскую идеологию с ее материализмом, революционностью и социалистическими фантазиями»[52].
Но все же — несмотря на все проклятия в адрес интеллигенции — Крамарж признает: «Главной причиной русской катастрофы была… русская автократия». Уничтожение этой автократии, в конце концов, по мнению Крамаржа, может быть, даже перевесит все ужасы революции:
«Русская революция полностью провалилась, но одну неоценимую заслугу на все времена в истории России имеет — она освободила… Россию от абсолютизма и освободила личность. Это заслуга, благодаря которой, возможно, однажды даже забудут обо всем остальном»[53].
Крамарж не пишет о том, каким он видит конец большевизма, но переходит непосредственно к предложениям по «обустройству» некоммунистической России будущего. Драма Крамаржа, однако, была в том, что в Чехословакии 1921 года эти идеи могли заинтересовать совсем немногих — по сути только его сторонников по национал-демократической партии.
«Октябрьская революция 1917 года очень остро разделила наше общество на два противоположных лагеря», — писал коммунистический идеолог Зденек Неедлы[54]. Но на самом деле таких лагерей было три. Помимо антибольшевистски настроенных национал-демократов Крамаржа, коммунистов, ориентированных на Россию (на советскую, а не национально-русскую), существовал — и не просто существовал, а определял внешнюю политику чехословацкого государства и так или иначе объединял большинство системных политических сил — лагерь «Града»[55], то есть лагерь Масарика, Бенеша и их сторонников. Подход этого лагеря Бруммер характеризует следующим образом:
«[Этот лагерь] исходил из представлений президента Масарика и считал оба вышеупомянутых направления… крайностями. Большевизм он отрицал, считал его специфически русским явлением и внутренней проблемой России, был против интервенции и демонстрировал желание нормализовать отношения с Советской Россией»[56].
Масарик посвятил большевизму немало текстов, опубликованных в начале 1920-х годов, а затем уточнил и расширил свои представления о нем в «Мировой революции». Уже выступление президента в парламенте 28 октября 1919-го, в первую годовщину провозглашения ЧСР, содержит главные пункты его отношения к большевизму. Это прежде всего взгляд на большевизм как на чисто русский феномен, непереносимый на западноевропейскую почву. Далее — отрицание марксистской природы большевизма, подчеркивание его родства с анархизмом, с одной стороны, и русским авторитаризмом (царизмом), — с другой; «экономический и культурный примитивизм» большевистской власти; ее неоправданная жестокость; «олигархический» и «аристократический» характер большевистской власти, выражающийся в партократии; бюрократизм и милитаризм[57].
К разным аспектам своих оценок большевизма Масарик обращается в статьях и выступлениях 1920 года. Так, в выступлении перед рабочими 24 сентября Масарик делает упор на чисто российскую природу большевизма: «Утверждаю перед вами, согласно голосу своего разума и совести — нам, чехам, русский образец не подходит»[58]. В цикле статей «Советская Россия и мы», опубликованном в сентябре 1920-го под псевдонимом «Чешский легионер», Масарик сравнивает Россию и Чехию, пытаясь доказать неприемлемость большевизма для ЧСР. В этой же работе воспроизводятся и другие, уже знакомые нам, тезисы о большевизме:
«[Большевизм] по своему внутреннему развитию становится милитаристским, бюрократическим и буржуазным. […] Русские не созрели для социализма, и Ленин надеется, что быстро сможет воспитать их террором. Напрасные надежды — террор не воспитывает. […] Иван Грозный и цари называли свою власть божественной, Ленин называет ее марксистской»[59].
Наконец, в политико-философской части «Мировой революции» развита мысль о связи большевизма с русской историей:
«Русские — и большевики в том числе — порождение собственного царизма, который их столетиями создавал и воспитывал. Они смогли убрать царя, но не царизм[60]».
Чехословацкий президент верил в постепенное перерождение большевистского режима, его демократизацию, предпосылки для которой он видел и в некоторых чертах советского режима. Эта вера, собственно, и лежала в основе чехословацкой внешней политики по отношению к СССР — ее придерживался и Бенеш, говоривший, что, «если большевики поймут, что России нужны умные администраторы и способные организаторы,.. то этот режим удержится и нам нужно будет видеть в нем ядро будущей России»[61]. В 1922 году ЧСР de factoпризнала РСФСР, подписав с ней договор. При этом политику властей Чехословакии в 1920-е годы, конечно, нельзя назвать просоветской. ЧСР долгое время отказывалась признавать СССР de jure, оказывала щедрую поддержку русским эмигрантам в надежде, что эмиграция еще сыграет роль в демократическом возрождении России.
***
В середине 1920-х «русская тема» стала одной из центральных в очередном конфликте Крамаржа и «Града» — на сей раз по вопросу «кто нас освободил» (то есть кто внес больший вклад в дело независимости Чехословакии — Масарик или Крамарж). По сути стороны продолжили старый спор о том, насколько обоснованной была их исключительно пророссийская ориентация в годы мировой войны. В споре, однако, приняла участие и третья сторона. Ее мнение было таким: создание Чехословакии не было бы возможным… без октябрьской революции! Характерный пример этой логики — статья Ярослава Кратохвила в журнале «Новая Россия», приуроченная к 10-летию ЧСР[62]. Кратохвил, в прошлом легионер, ныне симпатизирующий Советской России автор, исходит из масариковской концепции «мировой революции», но считает главным ее двигателем революцию именно русскую:
«Очаг и источник мировой революции, частным проявлением которой является наше национальное освобождение, колыбель нашего национального будущего, — именно великая русская революция».
Впоследствии, в 1930-е и особенно послевоенные годы, в коммунистической историографии (прежде всего в Чехословакии и СССР) утвердилась единая трактовка событий 1917—1918 годов, выразившаяся в чеканной формулировке времен сталинизма: «Без 7 ноября 1917-го не было бы 28 октября 1918-го»[63].
Первые чешские большевистские организации (что не удивительно) возникли в 1917 году в Советской России, а не в самих чешских землях. Вернувшиеся из России чешские большевики — наряду со «старыми» социал-демократами, воспринявшими большевистские идеи в качестве близких себе, — начали создавать так называемую «левую марксистскую платформу» в социал-демократии, совершенно не таясь, что лояльны Москве и Коминтерну, а не Чехословацкой республике. Во главе движения вскоре появилось знакомое лицо — бывший лидер социал-демократической партии Богумир Шмерал, во время войны довольно долго занимавший проавстрийские позиции. Весной 1920 года он отправился в Советскую Россию. Результатом поездки стала книга «Правда о советской России» — интереснейшее, хотя и предвзятое, свидетельство, одно из первых сочинений в жанре «путешествие в страну большевиков». Шмерал вернулся из России ее восторженным сторонником:
«Я прихожу из другого мира, прихожу другим человеком. То, что происходит в России, — огромно, головокружительно, честно, разумно, необходимо, непобедимо. Novarum rerum nobis nascitur ordo. Рождается новый порядок вещей!»[64]
Завершается книга уже известным нам лозунгом: «Сегодня Россия — завтра весь мир!».
Сила созданной в 1921 году Коммунистической партии Чехословакии заключалась не только в ее опоре на беднейшие слои населения, но и в симпатиях к левым идеям значительного числа чехословацких интеллектуалов. Среди них был и профессор-музыковед Зденек Неедлы, долгое время бывший сторонником Масарика. В 1919 году он призвал не отвергать революционную Россию априори, апеллируя при этом не к коммунистическим идеям, а к… чешским русофильским традициям. Он выдвинул важный тезис о том, Россия во время войны не «разочаровала» (как считали — по разным причинам — и Крамарж, и Масарик), а наоборот:
«Действительно ли Россия нас разочаровала? Разве она не боролась с крупнейшей военной силой, неготовая, невооруженная, с блестящим результатом? И разве именно Россия своей революцией не совершила крупнейшее освободительное деяние всей войны, следствия которого почувствовали именно мы столь сильно, что от русской революции можем отсчитывать начало своего освобождения?»[65]
Здесь же звучит призыв к тесному знакомству с современной Россией — «плакать с Россией страдающей, но и доверять России, ищущей пути к спасению»; как на этот призыв откликнулся, в частности, Шмерал, мы уже видели выше.
К 1930-м в трудах Неедлы начинают появляться пересечения большевистских идей с чешской национальной историей: «Неедлы видел переход к социализму как естественный исход чешской истории»[66], подчеркивая ее народные, демократические, прогрессивные тенденции (то есть «творчески развивая» идеи Масарика). Все это закономерно привело его к роли идеолога чехословацкого послевоенного «национального коммунизма».
«Оправданию» большевизма перед лицом широкой чешской общественности служили не только размышления, подобные текстам Неедлы, но и — в целом антибольшевистски настроенные — тексты близкого к «Граду» историка Яна Славика, крупнейшего в Чехословакии 1920—1930-х годов специалиста по истории русской революции. Славик считал, вслед за Масариком, что большевизм есть «закономерный итог русской идеи», переделка модной западной теории (марксизма) на русский лад. В конечном счете большевизм, несмотря на все свои зверства и в то же время административную беспомощность, — закономерный этап развития России на пути от абсолютизма к демократии, своего рода русский извод якобинского периода Французской революции:
«Мне не кажется, что русская революция развивается иначе, чем все типичные социальные революции»[67].
«Я вижу в нынешнем российском правительстве интермеццо, переход от царизма к русской демократии»[68].
В книге «Смысл русской революции» Славик сравнил правление большевиков с эпохой Петра I. Большая часть работы посвящена полемике с «Русским кризисом» Крамаржа: «В зверствах виноват не большевизм, а то, что всегда дремало в русском мужике, — большевизм просто это использовал»[69]. При том, что, с точки зрения системы власти, большевизм — это, как утверждает Славик, возвращение к царизму, он отмечает несомненные, по его мнению, достижения советской власти: федерализацию России, ликвидацию неграмотности, воспитание «азбуки гражданского сознания», обогащение крестьян, улучшение трудовой морали, наконец, влияние на социальные реформы за рубежом.
Изменение международной обстановки в начале 1930-х и приход нацистов к власти в Германии заставили руководство ЧСР искать опору не только на западе, но и на востоке. Новой политической линии на сближение с СССР способствовал оформившийся к этому времени «симбиоз» «старой» чешской русофилии и симпатий к Советам — СССР все больше, несмотря на протесты Крамаржа, стал восприниматься как легитимный наследник России. Этому способствовало и восприятие событий в СССР как процесса демократической эволюции (во мнении о постепенной демократизации большевистского режима постепенно утвердился и Бенеш, ставший президентом в 1935 году). Русофильские настроения нашли выход в массовых протестах сентября 1938 года, когда демонстранты требовали от властей войны с Германией в союзе с СССР.
«Образ Советской России в чешском обществе таким образом вернулся к своей первоначальной функции, выступая как психологическая опора в моменты национальной тревоги, что было прямой отсылкой к функции чешской русофилии как составной части национальной идентичности, идеологии и традиции»[70].
Так «новая» русофилия в смысле ориентации на СССР окончательно пришла на смену «белой» русофилии Крамаржа.
В драматических обстоятельствах Второй мировой войны Бенеш, однако, руководствовался логикой Крамаржа, а не Масарика, увидев в Советском Союзе, как некогда Крамарж в царской России, гаранта защиты послевоенной Чехословакии от германского реваншизма. Гипотетический вопрос о том, как повела бы себя имперская Россия в случае, если бы в 1915 году ее войска дошли до Праги, сменился реальным приходом Красной армии в Прагу в 1945-м.
***
Современный историк Радомир Влчек пишет:
«Если даже ничем иным, то хотя бы самим фактом завершения 300-летнего правления династии Романовых и отпадением некоторых “окраин” от бывшей царской империи Россия оказала влияние на видение, а позднее и собственно реконструкцию центральноевропейского пространства»[71].
Но, как мы могли заметить, дело не только в одном этом факте. Русские революции 1917 года оказали влияние на сам феномен чешской русофилии. Несмотря на скепсис президента Масарика, прозападную внешнеполитическую ориентацию ЧСР и отрицание ее руководством теории и практики большевизма, несмотря даже на крах «исторической России», русофилия у значительной части общества сохранилась, трансформировавшись в лояльный интерес к СССР — чему способствовала как традиция, так и прагматический подход Масарика (и особенно Бенеша) к «новой России». В том числе и на это могла опираться послевоенная идеология «чехословацко-советской дружбы», в рамках которой коммунисты обосновали необходимость вассальной зависимости Праги от Москвы. Однако в те же первые послереволюционные месяцы и годы в чешской политике и публицистике была заложена и противоположная, антибольшевистская, традиция — в том числе в текстах Масарика и его оппонента Крамаржа, где содержалось немало интересных, важных не только для чешского контекста наблюдений о русской революции.
[1] Masaryk T.G. Světová revoluce. Praha, 1925. S. 435.
[2] Kalvoda J. Genese Československa. Praha, 1998. S. 15.
[3] Beneš E. Světová válka a naše revoluce. Praha, 1927. Díl I. S. 318.
[4] Masaryk T.G. O bolševictví. Praha, 1990. S. 37.
[5] Brummer A. Rusko a «naše osvobození». Význam válečného rusofilství a vztahu k carskému Rusku za Velké války a v meziválečném období // Slovanský Přehled. Review for the History of Central, Eastern and Southeastern Europe. 2012. Vol. 98. № 5. S. 480.
[6] Ibid. S. 466.
[7] Eidrnová M. Karel Kramář, Roman Dmowski a Rusko. Diplomová práce (Mgr.). Univerzita Karlova. Fakulta sociálních věd. Institut mezinárodních studií. Katedra ruských a východoevropských studií. Praha, 2013. S. 36.
[8] Vlček R. Mezi Masarykem a Kramářem. Fenomén Ruska při vzniku ČSR // TGM, jeho spolupracovníci a vznik československého státu. Hodonín, 2009. S. 88.
[9] Galandauer J. Vznik Československé republiky 1918. Programy, projekty, perspektivy. Praha, 1988. S. 260—275.
[10] Syllaba T. Tomáš Garrigue Masaryk a revoluce v Rusku. Praha, 1959. S. 124.
[11] Приведем цитату из письма Масарика Крамаржу от 13 июля 1920 года: «Вы не чувствовали необходимости работать против Австро-Венгии, вы рассчитывали на победу России, что она для нас все сделает. Я не верил в победу России, не обманулся ее первыми успехами и ждал революции. Думаю, самое успешное мое политическое действие было в том, что я не отдался российской ориентации». Цит. по: Hájková D. Tak zabili a rozsekali dr. Kramáře… a utratili život prof. Masaryka: poznámky ke vztahu TGM ke Karlu Kramářovi za první světové války // Karel Kramář (1860—1937). Život a dílo. Praha, 2009. S. 342.
[12] Masaryk T.G. Světová revoluce. S. 25.
[13] Beneš E. Problémy Nové Evropy a zahraniční politika československá. Praha, 1924. S. 44.
[14] Galandauer J. Vznik Československé republiky 1918… S. 36. О том, что продвижение русских войск воспринималось сторонниками Масарика скорее как угроза, свидетельствует, например, и такое высказывание философа Франтишека Вацлава Крейчи (в будущем депутата парламента и уполномоченного в чехословацких легионах в Сибири): «Из рук великого князя Николая Николаевича достанется ли нам лучшая судьба, чем та, что была при Австрии? Тем более, что цели, с которыми Россия вступала в войну, не были ясны, ее страшная мощь приближалась к нам, темная и молчаливая, как сфинкс, и мы не знали, несет она нам добро или зло» (Krejčí F.V. Naše osvobození. Praha, 1919. S. 38).
[15] Как полагает чешский историк Матей Новак, «источники свидетельствуют, что в случае освобождения Чехии русскими войсками, у России вряд ли хватило бы политической воли дать чехам политическую самостоятельность»: Novák M. Rusofilské a procarské tendence v československém zahraničním odboji ve Francii 1914—1915 // Historický obzor. 2002. Vol. 13. № 7—8. S. 181.
[16] Durich J. V českých službách. Klášter nad Jizerou, 1921. S. 62. Дюрих предполагал превратить Чехию в автономию в составе Российской империи.
[17] Brummer A. Rusko a «naše osvobození»… S. 486.
[18] По оценке Бенеша, «революционные события в России позволили нам создать довольно сильную армию»: Beneš E. Problémy Nové Evropy a zahraniční politika československá. S. 9.
[19] Масарик прямо призвал к созданию республики, выступая 1 августа 1917 года в Киеве с речью «Чешская программа в мировой войне».
[20] Доубек В. Динамика критики антидемократического режима. Т.Г. Масарик, Э. Бенеш и большевистская революция // Россия и Чехия: научные, культурные и общественные связи. СПб., 2016. С. 88.
[21] Beneš E. Světová válka a naše revoluce. S. 305—306.
[22] Korespondence T.G. Masaryk — Slované. Poláci, Rusové a Ukrajinci. Praha, 2015. 1 svazek. S. 451—452.
[23] Papoušek J. Masarykovy projevy a řeči za války. Praha, 1920. S. 27.
[24] Pichlík K. Masaryk a Rusko za první světové války // Sto let Masarykovy České otázky. Praha, 1997. S. 99.
[25] Krejčí F.V. Naše osvobození. S. 55—56.
[26] Masaryk T.G. Světová revoluce. S. 155.
[27] Beneš E. Světová válka a naše revoluce. S. 317.
[28] Цит. по: Doležal J. Ohlas ruských revolucí ve východních Čechách. Hradec Králové, 1977. S. 118.
[29] Krlín J. Projevy veřejného mínění v českých zemích v letech 1917—1918 // Paginae historiae. Sborník státního ústředního archivu v Praze. 1997. Vol. 5. S. 89.
[30] «Психологическую основу этого движения следует искать в возбуждении рабочих, которое стало следствием событий в России», — отмечали в своем рапорте о событиях в Праге австрийские военные власти (Ohlas Velké říjnovésocialistické revlouce v Praze. Praha, 1977. S. 27).
[31] Haišman J. Mafie v rozmachu. Vzpomínky na odboj doma. Praha, 1933. S. 47.
[32] Ohlasy českého a slovenského tisku na Velkou říjnovou socialistickou revoluci z let 1917 až 1924. Praha, 1967. S. 14—15.
[33] Ibid. S. 13.
[34] Ibid. S. 20.
[35] Galandauer J. Ohlas Velké říjnové socialistické revoluce v české společnosti.Praha, 1977. S. 192.
[36] Цит. по: Ohlasy českého a slovenského tisku… S. 36—37.
[37] Říha O. VŘSR a náš zahraniční odboj za první světové války // Velká říjnová socialistická revoluce a naše národní svoboda. Brno, 1950. S. 36.
[38] Старцев В.И. Т. Масарик и «немецкие деньги» большевиков // Томаш Гарриг Масарик и Россия. СПб., 1997. С. 62.
[39] Korespondence T.G. Masaryk — Slované. Poláci, Rusové a Ukrajinci. S. 464. Цитата приведена в том виде, как эти слова произнес Масарик на русском.
[40] Ibid. S. 465.
[41] Korespondence T.G. Masaryk — Slované. Rusové a Ukrajinci. 1918—1937.Praha, 2016. S. 39.
[42] Masaryk T.G. Světová revoluce. S. 327. Конечно, это что называется «мудрость задним числом»: безусловно, легионы — во всяком случае до конца 1918 года — активно участвовали в антибольшевистской борьбе. Масарик, однако, не лукавит в том, что борьба с большевиками не была ни главной задачей деятельности легионов, ни причиной их создания.
[43] Существует и немало свидетельств разочарования чехов не только в русской революции, но и в самой России и ее народе. Так, Бруммер анализирует дневники чешского военного врача по фамилии Боучек, сдавшегося в плен русским в ноябре 1914 года и умершего в России в 1918-м. Вот одна из дневниковых записей Боучека: «Русь! Долго я закрывал глаза на местные недостатки, извинял их и старался не замечать изо всех сил. Я насильственно хотел сконструировать образ той России, о которой повествует русская художественная литература. Но больше не могу — сломлена моя вера и доверие. Достаточно посмотреть на тупую рожу русского солдата, который уставился на тебя, как переодетая обезьяна» (Brummer A. Rusko a «naše osvobození»… S. 498).
[44] Masaryk T.G. Světová revoluce. S. 231.
[45] Vlček R. Masarykovy reflexe ruské revoluce v únoru 1917 // Tomáš Garrigue Masaryk a ruské revoluce. Hodonín, 1998. S. 48.
[46] Korespondence T.G. Masaryk — Karel Kramář. Praha, 2005. S. 393—394.
[47] Серапионова Е.П. Карел Крамарж. М., 2007. С. 281.
[48] Lustigová M. Karel Kramář. První československý premiér. Praha, 2007. S. 168.
[49] Цит. по: Syllaba T. Op. cit. S. 235.
[50] Lemberg H. Ruská akce Karla Kramáře v Paříži 1919 // Idem. Porozumění. Češi — Němci — Východní Evropa. Praha, 1999. S. 154.
[51] Kramář K. Ruská krise. Praha, 1921. S. 30.
[52] Ibid. S. 484.
[53] Ibid. S. 491.
[54] Nejědlý Z. Komunisti dědici pokrokových tradic českého národa. Praha, 1951. S. 66.
[55] По названию дворцового комплекса Пражский Град, где после 1918 года расположилась резиденция президента ЧСР.
[56] Brummer A. Rusko a «naše osvobození»… S. 502.
[57] См.: Moulis V. T.G. Masaryk a sovětské Rusko // TGM, Rusko a Evropa. Dílo-vize-přítomnost. Praha, 2002. S. 189.
[58] Masaryk T.G. O bolševictví. S. 9—10.
[59] Ibid. S. 50—61.
[60] Idem. Světová revoluce. S. 215.
[61] Beneš E. Problémy Nové Evropy a zahraniční politika československá. S. 49—50.
[62] Kratochvíl J. Rusko a Československo v světové revoluci // Nové Rusko / Новая Россия. 1928/1929. Vol. 3. № 9. S. 293—295.
[63] Charvát J. Vliv VŘSR na dělnické hnutí v českých zemích // Velká říjnová socialistická revoluce a naše národní svoboda. S. 41.
[64] Šmeral B. Pravda o sovětovém Rusku. Praha, 1920. S. 3.
[65] Статья в газете «Česká stráž» от 27 марта 1919 года, цит. по: Ohlas Velké říjnové socialistické revoluce… S. 102—104.
[66] Křesťan J. Zdeněk Nejedlý a problém českého národního komunismu // Český a slovenský komunismus (1921—2011). Praha, 2012. S. 300.
[67] Slavík J. Smysl ruské revoluce. Praha, 1927. S. 57.
[68] Ibid. S. 140.
[69] Ibid. S. 49.
[70] Brummer A. Rusko opět «slovanské»? České rusofilství a pozitivní obraz Sovětského svazu v posledních letech první republiky. Praha, 2013. S. 530.
[71] Vlček R. Mezi Masarykem a Kramářem. S. 78.