Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2017
[стр. 288 – 301 бумажной версии номера]
Towards the Flame. Empire, War and the End of Tsarist Russia
Dominic Lieven
London: Penguin Books, 2016. — xv, 429 p.
Новая книга, которой известный историк-русист и специалист по имперской государственности откликнулся на юбилей русской революции, огорчила меня буквально с первой же страницы: уже во введении Доминик Ливен, не щадя читательских чувств, сообщает о том, что эта работа может оказаться его последней крупной публикацией о Российской империи. О мотивах этого заявления остается только догадываться, но в любом случае будет жаль, если мы и в самом деле не увидим новых трудов кембриджского автора. Подобно предыдущим его сочинениям[1], новое исследование, посвященное краху империи Романовых и охватывающее первые два десятилетия прошлого века, отличается широтой обзора, изяществом анализа и богатейшей архивной базой. Кроме того, особого упоминания заслуживает сам авторский стиль: Ливен, как и прежде, виртуозно работает с языком, превращая свой текст в настоящее литературное произведение — не случайно в 2016 году рецензируемая работа была удостоена премии Пушкинского дома в Лондоне как лучшая книга о России.
Первая мировая война погубила несколько имперских государств, но царская Россия занимает в ряду ее жертв особое место: уже во введении, пренебрегая постулатами англосаксонской исторической науки, автор заявляет о том, что в основе глобального конфликта 1914-го лежало столкновение держав, желавших доминировать в Центральной и Восточной Европе, а следовательно — русские интересы затрагивались в нем в большей степени, нежели интересы других государств. Естественно, из этого тезиса вытекает вывод о том, что ключевой парой, выяснявшей между собой отношения на поле боя, стали тогда Россия и Германия. Радикальный же характер послевоенного переустройства мира был обусловлен тем удивительным обстоятельством, что поражение потерпели сразу оба претендента на победу. При этом, по мнению Ливена, Россию никак нельзя считать главным поджигателем войны, ибо она была в числе первейших защитников баланса сил, установившегося на европейском континенте к концу XIX века. У этой войны, по сути, вообще не могло быть подстрекателей, поскольку мир империй по самой своей природе, как ни парадоксально, не предполагал войн такого масштаба.
Почему так? Ответ надо искать в особенностях имперской организации политического пространства. Многонациональные континентальные империи оставались прежде всего европейскими образованиями, и поэтому каждая из них была заинтересована в стабильности в Европе. Несколько особняком стояла Британская империя, островное положение которой позволяло ей минимизировать расходы на оборону собственных пределов, освобождая силы для распространения собственного влияния за морями. Но и это изъятие из правил было, в конечном счете, условным, поскольку Лондон не менее прочих участников «европейского концерта» был заинтересован в общеевропейском политическом равновесии, позволяющем Британии пребывать в безопасной изоляции. Со времен Венского конгресса, то есть практически на протяжении века, схема работала вполне безупречно: как только в Европе появлялся явный гегемон, прочие игроки европейской политики объединялись против него — и пресекали его возвышение, в случае необходимости даже военными средствами. Но к концу XIX столетия она начала давать все более частые сбои. Причиной тому стал подъем национализма. По замечанию Ливена, «к 1900 году всем европейским империям угрожало распространение националистических идей», и это обстоятельство самым решительным образом способствовало ухудшению политической обстановки в Европе и кризису имперского миропорядка (р. 36).
На Российской империи, населенной множеством этнических групп, это новшество сказывалось очень осязаемо. Российские просторы требовали, как полагает автор, максимальной децентрализации американского типа, но наличие враждебно настроенных соседей издавна диктовало русским жесткий централизм (р. 47). В принципе, пока национальные меньшинства молчали, суровое российское государство управляло своими подданными без особого труда: автор приводит удивительные цифры, согласно которым в 1900 году поддержанием правопорядка среди 100 миллионов русских крестьян занимались всего девять тысяч полицейских (р. 50). Вместе с тем к той же дате русские составляли лишь 44% населения империи, а пробуждавшиеся национальные сантименты все чаще заявляли о себе. Особое беспокойство властей вызывал украинский национализм, и тому имелись веские причины.
Во-первых, к 1914 году сельское хозяйство восьми малороссийских губерний производило треть всей российской пшеницы и 80% всего сахара, а их промышленность обеспечивала 70% имперского угля, 68% чугуна и 58% стали (р. 52). Поскольку без этого потенциала империя оказывалась экономически недееспособной, в глазах петербургской элиты украинцы не имели ни малейшего шанса на признание какого-то особого и отличного от русских национального статуса. Правящие круги империи соглашались видеть в Украине лишь регион, отличающийся оригинальными бытовыми привычками и странноватым местным говором — не более того. Во-вторых, украинский фактор имел и внешнеполитическую составляющую, не слишком приятную для Российской империи. Дело в том, что в подданстве царя состояли лишь три четверти украинцев, а еще четверть пребывала в австро-венгерском гражданстве. Из упомянутой четверти 3,5 миллиона украинцев проживали в австрийской Галиции и 400 тысяч в Венгрии (р. 56). Вена, в отличие от Петербурга, к началу XX века ориентируясь на переформатирование своей империи в демократическую федерацию, призванное удержать ее от распада, никак не сдерживала расцвета гражданского общества и подъема чувства национальной идентичности. Это создавало прекрасные условия для всестороннего оформления украинского национализма, и не случайно его колыбелью стала именно Галиция. Более того, Австро-Венгрия всячески поощряла «украинство» и его сторонников, желая тем самым подорвать притязания России на роль гегемона славянского мира. В целом, как полагает автор, украинская проблема не только укрепляла консерватизм имперских властей в Петербурге, но и немало способствовала обострению отношений между двумя великими европейскими империями, позже вылившемуся в Первую мировую войну.
Впрочем, сдерживание украинского (и прочего нерусского) национализма было далеко не единственной проблемой, предопределявшей контуры российской внешней политики накануне 1914 года. Россия ощущала себя хронически слабой: в 1881—1885 годах на ее долю приходились лишь 3,5% общемирового промышленного производства, а к 1913 году этот показатель вырос только до 5,3%. По объему своей экономики огромная страна отставала не только от Британии и Германии, но и от Франции (р. 67). Сказанное означало, что России нужны были союзники; одних только «армии и флота», вопреки броской, но бессмысленной формуле Александра III, не хватало. Некоторые из претендентов отпадали сразу же, поскольку у русских имелись неурегулированные разногласия с ними; прежде всего сказанное касалось Австро-Венгрии, с которой Россия на протяжении десятилетий конкурировала за влияние на Балканах. Дело усугублялось еще и тем, что, как подчеркивает Ливен, для России балканская экспансия никогда не была чисто геополитическим вопросом: и Балканы, и черноморские проливы, и Константинополь действительно имели огромное практическое значение для утверждения русской национальной идентичности — и, следовательно, выступали весьма реальными основаниями внешней политики. Славянофильские идеи разделялись и общественным мнением, влияние которого в России в конце XIX века становилось все более ощутимым. К началу нового столетия никто уже не считал, что внешнеполитический курс империи определяется сугубо царем и его правительством. Формируя взгляды общественности, доминировавшая в гражданской жизни когорта «интеллигентных» и «современных» профессионалов из среднего класса была гораздо более агрессивной и напористой, нежели руководившие страной аристократы-консерваторы. Множащиеся успехи этой новой страты и ее растущая популярность приближали войну (р. 259).
Именно поэтому, описывая процесс принятия внешнеполитических решений, Ливен не ограничивается упоминанием таких акторов, как царский двор или ведомства иностранных дел и обороны, но подробно останавливается на роли общественных организаций, политических партий и прессы. По его мнению, в начале нового столетия «император и его министры не могли и не хотели игнорировать общественное мнение» (р. 178). Это обстоятельство непосредственно сказалось на становлении Тройственного согласия, оформленного в 1904—1909 годах и сблизившего Россию с Англией и Францией, а также противопоставившего ее Германии. Славянофилы, управлявшие русской печатью, так и не простили немцам того, что из-за их противодействия в ходе Берлинского конгресса Россия не смогла сполна воспользоваться плодами победы над турками в войне 1877—1878 годов. В предвоенные десятилетия русские газеты изобиловали всевозможными инсинуациями в отношении Германии: немцев поносили, высмеивали, демонизировали. Это происходило вопреки всякой экономической логике, показывавшей, по словам автора, что «экономические системы России и Германии получали колоссальную взаимную выгоду друг от друга, а война между двумя империями представала самоубийственным безумием» (р. 230). Одновременно та же пресса, и опять-таки вопреки всякой очевидности, свидетельствовавшей скорее об обратном, внушала русским читателям мысль о нерушимом братстве России и балканских народов и сакральном значении Константинополя для православного мира. Состоявшаяся в 1908 году аннексия Боснии и Герцеговины австрийцами, неуклонно расширявшееся военное и экономическое сотрудничество немцев с турками, а также обострение балканского соперничества между Москвой и Веной, вызванное двумя Балканскими войнами, окончательно поссорили Российскую империю с Германией и Австро-Венгрией. Война, которой все старались избежать, делалась неминуемой.
Предлагаемый автором анализ событий, непосредственно предшествовавших войне, включая и июльский кризис 1914 года, в ярчайших деталях восстанавливает атмосферу, в которой Россия принимала одно из важнейших решений за всю свою историю, предвосхитившее роковой для нее 1917-й. Империя вступала в Первую мировую, руководствуясь соображениями военной безопасности, геополитического интереса и национальной идентичности. Безопасность означала для нее поддержание европейского баланса сил и сдерживание поднимающейся Германии; интерес воплощался в желании контролировать черноморские проливы и доминировать на Балканах; идентичность требовала подтверждения титула великой державы и лидера славянских народов. В принципе, указывает автор, русско-германское сотрудничество позволило бы избежать столкновения великих держав, но в силу целого ряда обстоятельств, подробно рассмотренных в книге, этот путь оказался заблокированным. В итоге царская Россия не решила ни одной из упомянутых задач: вместо этого, из «огня» она шагнула, как говорится в названии работы, «в полымя» — и в самую масштабную революцию за всю человеческую историю. А проблемами, которые она ставила перед собой накануне 1914 года, вынуждено было заниматься новое государство, пришедшее ей на смену в 1917-м.
Андрей Захаров
Великая русская революция глазами интеллектуалов
Александр Вершинин, Мария Гурылина (сост.)
М.: Научный эксперт, 2015. — 384 с. — 700 экз.
Накануне столетнего юбилея событий 1917 года составители этой хрестоматии предприняли весьма важную работу: они собрали вместе дневники, мемуары, письма известных ученых, писателей и философов, которым пришлось стать очевидцами русской революции и последовавшей за ней гражданской смуты. Разумеется, в публикации, составленной по такому принципу, не стоит искать объективности, но составители абсолютно правы, заявляя о том, что «дневники и мемуары дают то, чего не могут дать архивные документы — живую оценку происходящего» (с. 4). Как бы приводимые в книге свидетельства ни отличались друг от друга, в совокупности они составляют единую — пусть и мозаичную — картину, как в калейдоскопе. Питирим Сорокин, Зинаида Гиппиус, Александр Блок, Михаил Пришвин, Владимир Короленко, Александр Изгоев, Юрий Готье, Владимир Вернадский, Степан и Всеволод Веселовские, Сергий Булгаков, Иван Бунин и Петр Струве в своих воспоминаниях предлагают читателю яркое полотно, на котором представлены причины революции, ее движущие силы и основные акторы, а также эксцессы и последствия революционных бурь.
По словам Питирима Сорокина, когда потрясения 1917-го только начинались, никто и не думал, насколько грандиозным крахом все закончится. Начали русскую революцию голодные женщины и дети, требовавшие на демонстрациях «хлеба и селедки». Разрушив в столице городской транспорт и разорив мелкую торговлю, они позже «вместе с рабочими и политиками замахнулись на разрушение такого мощного сооружения, как русское самодержавие» (с. 7). Такой поворот был бы невозможен, если бы народная воинственность не была поддержана элитой: многие «помещики и капиталисты» на первых порах рукоплескали петербургским бунтам. Точно так же, по мнению Сорокина, в свое время «французская изнеженная аристократия радостно приветствовала бурю, не понимая, что она может отнять у нее не только имущество, но и саму жизнь» (с. 8). Самые чуткие наблюдатели, впрочем, задолго до революционных эксцессов высказывали тревогу. «Но что будет? Она, революция, настоящая, нужная, верная, или безликое стихийное Оно, крах, — что будет?» — вопрошала поэтесса Зинаида Гиппиус еще в 1916 году (с. 47). Вероятность «гражданской войны без конца и без края» оценивалась ею очень высоко, хотя, надо сказать, пугала такая перспектива не всех современников, о чем свидетельствовали, например, стихи и статьи Александра Блока, появившиеся в ту пору. Даже проницательный Михаил Пришвин высказывался тогда следующим образом: «Я против революции, но не враг народа, и потому я голосую за революцию, в надежде, что это не серьезно, что это не дело и потом как-нибудь отпадет» (с. 78). Действительно, «отпало» — но далеко не сразу.
Как и предполагали пессимисты, народная стихия довольно скоро вырвалась из-под контроля фрондирующих представителей прежних элит, проложив дорогу новым лидерам. Как вспоминает Сорокин, тон на стихийных митингах между февралем и октябрем нередко задавали пьяные, которые орали: «Да здравствует свобода! Нынче все позволено!» — и при этом отчаянно матерились. Кстати, значение пьянства как перманентного фермента революционных настроений отмечают и многие другие современники. Так, Владимир Короленко непосредственно связывает социальную анархию со «сплошным скотским пьянством» (с. 131). О выдающемся пристрастии революционных матросов к крепким напиткам пишет и Иван Бунин: «Эти каторжные гориллы умирают вовсе не за революцию, а за “Мартель”» (с. 355). За этим явлением стоял более широкий феномен, который инженер Веселовский называет «революционным зоологизмом». Народная масса, которая из-за недальновидности и косности имперского правящего класса так и не освоила почти никаких навыков нормальной политической жизни, реализовала в революции самые дурные свои устремления. «Всеми этими материалистами, марксистами поднята только одна враждующая Русь, озлобленная, темная», — писал Пришвин (с. 75—76). В революционном порыве преобладали чувства, а не разум, причем иначе и быть не могло — в один голос констатируют современники. Именно это обстоятельство заставляло мыслящую Россию предаваться размышлениям о роли интеллигенции в русской жизни вообще и в русской революции в частности.
События 1917 года раскололи интеллигенцию, и это в очередной раз подтверждают приводимые в книге материалы. Если одна ее часть пыталась сдержать революционное кипение и привнести в процесс трансформации хоть какие-то элементы сдержанности и здравого смысла, то другая часть, напротив, поощряла разгул революционных страстей. По мере углубления революции вторые одолели и смели первых. Как полагает Пришвин, «большевики не партия, а дух, порожденный столкновением партий и их словесным бессилием» (с. 90). Их лидеры, призывавшие к экзекуции эксплуататоров и силовому утверждению справедливости, на образованных людей производили гнетущее впечатление, но при этом были в фаворе у толпы. Политический успех Ленина Всеволод Веселовский связывает с тем, что этот политик «понимал душу темного народа с ее далеко не возвышенными стремлениями и воздействовал на самые простые основные чувства» (с. 268). Сорокин, лично слушавший Ленина и называвший его «плохим оратором», считает тем не менее, что его успех был неизбежным: «Он был готов и настроен поощрять все то насилие, преступления и непристойности, которым чернь в этих безнравственных условиях готова была дать волю» (с. 20). Такими же виделись и другие коммунистические руководители, в частности Григорий Зиновьев, которого Сорокин называет «умственным и нравственным дегенератом», и Лев Троцкий, именуемый им «театральным бандитом». Аналогичным образом оценивала большевистское правительство и Гиппиус: для нее это сброд, состоящий из «уголовной рвани (исключая главарей-мерзавцев)» (с. 47). Как бы обобщая такого рода анализ, историк и археолог Юрий Готье заключает: «Большевики — истинный символ русского народа — это смесь глупости, грубости, некультурного озорства, беспринципности, хулиганства» (с. 168)[2]. Эту мысль усиливает Владимир Вернадский: «В большевизме есть идейная сторона — но она так чужда сознательно действенным силам, что в конце концов чувствуется ими только как дикая разрушительная сила» (с. 203).
Как констатировал после октябрьского переворота историк Степан Веселовский, «революционная интеллигенция молчит, подавлена и совершенно, по-видимому, разбита большевиками» (с. 229), к историческому творчеству она более неспособна. Между тем иное крыло интеллигенции не столько предлагало альтернативные программы, сколько предавалось самоуничижению. Если судить по материалам, собранным в книге, 1917 год стал подтверждением полной несостоятельности русской интеллигенции как общественной группы: на протяжении десятилетий, говорят авторы, она была очень высокого мнения о себе, но революция изобличила ее социальное и политическое бессилие. «Мы нигде не считаемся. И мы блистательно доказали, что этой участи мы вполне достойны», — сокрушается Гиппиус, сравнивая русскую интеллигенцию с «вечным Израилем», претерпевающим постоянное гонение от всякого правительства, как царского, так и коммунистического (с. 50—51). Пеняя на интеллигентское самодовольство, Готье в 1918 году уподоблял русскую интеллигенцию старухе, оставшейся у «разбитого корыта мессианизма» (с. 196). В свою очередь Александр Изгоев, ставший известным благодаря своему участию в сборнике «Вехи», рассуждает о том, что без интеллигенции переустройство власти невозможно, но если за это дело берутся интеллигенты, воспитанные на ложных ценностях, то ничего хорошего ждать тоже не стоит: подобная интеллигенция способна лишь окончательно разрушить государство. Если ее умственный багаж и после 1917—1918 годов останется прежним, пишет этот автор, то «государственный корабль, управляемый такими кормчими, вдребезги разобьется» (с. 147). Та часть революционной интеллигенции, которая примкнула к большевизму «без глубокой веры и увлечения, а только из малодушия», как полагал Владимир Короленко, ощутимо способствует гибели России (с. 128).
Небольшая часть авторов, представленных в хрестоматии, видит путь исцеления интеллигенции в реанимации религиозного сознания и сближении с церковью. Протоиерей Сергий Булгаков, к примеру, вообще считает секуляризацию интеллигентского сознания главной причиной того, что русская история пошла по ложному пути. «Безбожие русской интеллигенции есть не только роковая для нее самой черта, но это есть проклятие и всей нашей жизни», — пишет он (с. 295). Роль религиозного инструментария в преодолении революционной дикости подчеркивают и другие авторы — например, Изгоев называет религию «основным камнем культуры человеческого общества» (с. 152), — но в этих апелляциях к трансцендентному началу слышится по большей части бескрайнее разочарование и признание собственного бессилия. Та же безнадежность сквозит и в рассуждениях касательно того, что Россию спасет от гибели иная внешняя сила, не столько небесная, сколько земная, а именно — «цивилизованные» европейские страны. В пору революционной смуты некоторые действительно грезили о «вселенской солидарности» людей духа; Гиппиус, в частности, надеялась, что Европа не только видит все происходящее в России, но и услышит «полузадушенный» голос интеллигенции, работников «той же всемирной нивы человеческой» (с. 48). Как и следовало ожидать, позже она разочаровалась в поддержке со стороны Запада: «Европа, не забывай: мы с тобой, хотя ты не с нами» (с. 49).
Другие интеллектуалы смотрели на ситуацию более трезво, предвидя не столько объединенные усилия «передовой» части России с остальным миром, сколько уход России в себя, ее грядущее политическое отшельничество. Степан Веселовский, в частности, указывает, что, вместо «мирового пожара», Россия уже добилась изоляции от всего мира, а в перспективе ее ожидает «дальнейшее расчленение на “самоопределяющиеся” губернии инородцев, а может быть, и русских» (с. 246). По наблюдениям Готье, когда культурные ценности попираются, русский обыватель начинает размышлять о соседях-немцах как о нации избавителей; реалии российской гражданской войны приводят будущего академика к удивительному признанию: возможно, говорит он, лучше стать рабом цивилизованных немцев, нежели невежественных большевиков. Готье предвидит перетекание революции в «неслыханную гражданскую войну», где русские будут воевать рядом с немцами против своих же, присоединившихся к бывшим союзникам по Первой мировой войне. Подобные предвидения были недалеки от истины.
«Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором» (с. 369). Это суждение Петра Струве вполне могло бы послужить эпиграфом ко всей книге. Конечно, мнения, собранные составителями под одной обложкой, не исчерпывают всех оценок русской революции. Тем не менее значительная часть образованной России воспринимала 1917-й и последующие годы именно так, как изображено в этой содержательной хрестоматии.
Юлия Александрова
The Dilemmas of Lenin: Terrorism, War, Empire, Love, Revolution
Tariq Ali
London: Verso Books, 2017. — 350 р.
Подобно многим другим книгам по общественно-политической проблематике, появившимся в 2017 году, эта работа была приурочена к 100-летней годовщине октябрьской революции. Она принадлежит перу британо-пакистанского писателя Тарика Али, довольно яркой фигуры, внука премьер-министра Пенджаба и автора нескольких нашумевших и даже провокационных книг[3]. Тарик Али — человек, получивший прекрасное образование, и такая деталь его биографии, как избрание президентом Оксфордского союза — известнейшего дискуссионного клуба Британии, основанного еще в 1823 году, говорит о многом. Хотя автора причисляют к левым интеллектуалам, а лондонское издательство «Verso», где он печатается, также известно своими левыми симпатиями, это не означает, что его новая работа неспособна заинтересовать тех читателей, которые не питают симпатий к социализму и марксизму — скорее, наоборот.
Разбираясь в «Дилеммах Ленина», удобнее пойти нестандартным путем, начав анализ не с начала, а с конца. Тарик Али завершает свой труд списком литературы, изученной им в ходе работы над книгой. Перечень, надо сказать, впечатляет; помимо самого Ленина (кстати, редкий российский автор сейчас изучает его в таких объемах), здесь есть и Ричард Пайпс, и Лев Троцкий, и Николай Суханов, и Шейла Фитцпатрик, и много кто еще. Используя литературу разных политических толков, автор старается убедить читателя в собственной беспристрастности, и у него это, в принципе, получается. Дополнительную солидность труду придают привлеченные редкие источники, а также не слишком «затертые» фотографии.
Вопреки названию книги Али предлагает нам не просто жизнеописание человека по имени Владимир Ильич Ульянов-Ленин, но историю русской революции. Что же касается самой ленинской жизни, то ее события служат сюжетным каркасом, на который нанизывается весь революционный нарратив. Автор вообще склонен приписывать личности (личностям) видную историческую роль: почти на каждой странице работы подчеркивается значимость конкретных людей, «делавших революцию». Это, между прочим, вполне ленинская точка зрения, о чем свидетельствует составленный вождем в 1918 году и включающий около тридцати имен список героев, которые, по его утверждению, сформировали Ульянова-революционера (р. 230). Революционные герои, однако, важны и в другом отношении: ссылками на их авторитет можно обосновывать угасание и вырождение революции, тушить революционный пожар, обеспечивать «нормализацию» отката. Автор в этой связи цитирует самого Ленина:
«После их [героев] смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, предоставить известную славу их имени для “утешения” угнетенных классов и для одурачения их, выхолащивая содержание революционного учения, притупляя его революционное острие, опошляя его»[4].
Фактически, отмечает Али, в этих словах Ленин предсказал собственную судьбу: после смерти его тело мумифицировали и вопреки протестам со стороны вдовы и сестер выставили на всеобщее обозрение, приравняв покойного к христианскому святому (р. 301). Ссылками же на ленинский авторитет освящали любое насилие, творимое советской властью.
В основе книги Али лежит такая версия советской истории, которая пользовалась исключительной популярностью в годы перестройки: Октябрь предстает в ней «утопическим начинанием», которое было искажено и извращено тремя разрушительными годами гражданской войны, превратившись в итоге в сталинизм. Между тем сам Ленин прекрасно понимал, что захват власти и последующий разгон Учредительного собрания, первого за всю российскую историю демократически избранного парламента, послужили своеобразным объявлением гражданской войны. Из-за того, что принятая Лениным на вооружение модель классовой войны уничтожила в России любую центристскую политику, ее население было вынуждено выбирать между двумя крайностями: восстановлением подштукатуренной версии старого порядка или утверждением большевистской диктатуры. В качестве краткосрочной политической стратегии, отмечает Али, это работало довольно эффективно, причем даже в условиях эндемического насилия и повального голода. К большому сожалению его нынешних последователей, Ленин тогда принимал и оправдывал все сопряженные с этим курсом «издержки» — в первую очередь массовое уничтожение мирного населения.
Али убежден в том, что вмешательство Ленина в процесс подготовки и осуществления революции, а также ее последующее углубление, было решающим. Из авторской логики можно сделать однозначный вывод: если бы этого человека не было, то и Октябрь не произошел бы. Вернувшись в Петроград в апреле 1917 года, Ленин сразу же принялся оценивать возможности своей партии захватить власть вооруженным путем. В партии большевиков преобладало на тот момент мнение, согласно которому экономическая и социальная отсталость России не позволяла стране рассчитывать на социалистическую революцию. Вместо нее, полагали многие левые теоретики, на политической повестке должна стоять демократическая революция, способная превратить Россию в современную парламентскую демократию — и тем самым подготовить ее к социализму. Именно Ленин решительно отверг эту точку зрения, заявив, что переход к социализму не требует промежуточных фаз, а рабочий класс в союзе с беднейшим крестьянством и под руководством коммунистов сумеет «продавить» необходимые преобразования. Написанные им «Апрельские тезисы» изменили всю революционную политику в интервале между Февралем и Октябрем. Тем не менее, по словам автора, несколько месяцев политического двоевластия, когда Советы рабочих и солдатских депутатов занимались «перетягиванием каната» с Временным правительством, оказались самыми демократичными в истории России. По предположению Али, если бы Ленин не умер в 1924 году, народы Советского Союза, вероятно, не познали бы рукотворного голода, этнических чисток, ужасов ГУЛАГа. Это смелая гипотеза. Здесь уместно напомнить, что постановление Совета народных комиссаров от 5 сентября 1918 года, развязавшее красный террор, было подписано лично Лениным. Да, культ личности Ленина не сложился при его жизни, но ведь он и умер довольно рано. К 1924 году основные несущие конструкции диктатуры, которая отказалась от многих обещаний 1917 года, уже были выстроены, причем при личном попечительстве Ленина. Короче говоря, автор как бы приглашает нас снова окунуться в атмосферу бурных исторических споров «перестроечной» поры. И надо сказать, что это получается у него лучше, чем убеждать читателя в своей правоте.
Уже в названии книги Тарик Али заявляет о стремлении раскрыть личность Ленина посредством, как он выражается, «ключевых дилемм его жизни», в основе которых терроризм, война, империя, любовь и революция. Вместе с тем в процессе чтения выясняется, что эти темы в авторской интерпретации не вполне равновесны. Так, неожиданно много места в повествовании отводится ленинским женщинам: Надежде Крупской, Инессе Арманд, Александре Коллонтай. Здесь нам представляют даже не дилемму, а гораздо более сложную конструкцию. Обосновывая повышенный интерес к любовной жизни вождя, Али ссылается на то, что одним из центральных достижений революции стало изменение в республике Советов положения женщин, которые получили возможность развода по собственному требованию, свободный от религиозной регламентации брак, право на легальные аборты.
Если же конкретизировать этот сюжет, то автор пытается доказать, что любовью всей ленинской жизни оставалась Инесса Арманд. Да, Ульянов был женат только на Надежде Крупской, игравшей заметную роль в большевистском движении, политически активной — но физически тяжело больной. Али предполагает, что Ленин пошел на большую личную жертву, не разорвав брака с Крупской. Социалисты вообще и русские в частности выступали за свободную любовь, отрицающую брачные конвенции как пережиток буржуазной морали; но одновременно они признавали, что в обществе, только что избавившемся от капитализма, реализация таких идей дается нелегко. Ленин понимал, что развод будет мешать его политическим устремлениям. Однако автор, опираясь на документы, свидетельствует, что до самой своей смерти Арманд по сути проживала вместе с супругами — Лениным и Крупской. В ее распоряжении постоянно находилась выделенная линия прямой телефонной связи с вождем. Смерть любовницы в 1920 году явилась для Ленина колоссальным ударом. Рассказывая о ней, Али цитирует воспоминания балерины Анжелики Балабановой, присутствовавшей на похоронах Арманд:
«Я искоса посматривала на Ленина. Он казался впавшим в отчаяние, его кепка была надвинута на глаза. Всегда небольшого роста, он, казалось, сморщивался и становился еще меньше. Он выглядел жалким и павшим духом. Я никогда ранее не видела его таким» (р. 267)[5].
Оправляясь от этого потрясения, Ленин сблизился с Александрой Коллонтай, к которой, что вполне символично, перешел и особый телефон, упомянутый выше.
На мой взгляд, желание автора показать человеческие стороны Ленина пошло книге на пользу. Не только его любовные страсти, но и глубокая детская травма, связанная с гибелью старшего брата, которой, кстати, посвящена целая глава, призваны убедить читателя в том, что личные проблемы одного человека порой способны влиять на ход истории целого государства или даже мира. Тем более, что, по убеждению Тарика Али, роль Ленина в русской революции грандиозна: если Оливер Кромвель или Максимилиан Робеспьер просто участвовали в революциях, которые состоялись бы и без них, то октябрьская революция 1917 года без Ленина была невозможной (р. 17). На протяжении всего повествования автор постоянно настаивает на этом.
Неординарной особенностью книги стало и то, что в ней практически полностью отсутствует фигура Сталина, хотя, скажем, Юлию Мартову, не столь масштабному персонажу, возглавлявшему левых меньшевиков и в свое время конкурировавшему с Лениным за контроль над российской социал-демократией, отведена особая глава. Своеобразно выписан и образ Александра Керенского, который представлен высокообразованным, тонким дипломатом и человеком чести (р. 165). По тексту вообще разбросано множество малоизвестных деталей, связанных с эпохой, — например, во фрагментах, посвященных гражданской войне, автор рассказывает о том, как Соединенные Штаты Америки по распоряжению президента Вудро Вильсона финансировали целый ряд белых генералов (р. 171). К достоинствам рассматриваемой работы можно отнести и то, что Тарик Али весьма профессионально передает дух времени, цитируя Тургенева, Чернышевского и даже Маяковского. «Многие без вас отбились от рук», — сетует советский поэт, но Ленин молчит: став фотографией на белой стене, он присутствует и отсутствует одновременно (р. 19). Эту цитату можно считать своеобразным эпиграфом ко всей книге.
Тарик Али написал довольно нестандартную биографию; со многими трактовками и тезисами, высказываемыми в этой книге, хочется поспорить. Бесспорным, однако, остается то, что автор проделал огромную работу, с помощью «ленинских дилемм» заново сформулировав ряд «вечных» вопросов революционера. Можно ли морально оправдать насильственный захват власти? Допустимо ли, реформируя общество, использовать террор? Какими должны быть организации, на которые опирается реформатор? И — самое главное! — где граница, отделяющая революцию как объективный процесс от творческого усилия ее лидеров? Чтение этой книги доказывает: о Ленине нужно писать, ибо, хотя мир, в котором он жил, не похож на наш, революций пока никто не отменял. Даже если кто-то считает, что праздничной даты 7 ноября в российском календаре нет.
Реза Ангелов
Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке
Эрик Хобсбаум
М.: АСТ; Corpus, 2017. — 384 с. — 3000 экз.
Последняя книга британского историка Эрика Хобсбаума обещает показать нам, говоря словами автора, «что случилось с искусством и культурой буржуазного общества после того, как с уходом поколения 1914 года само это общество навсегда перестало существовать» (с. 9). Являясь одним из самых известных историков нашего времени, Хобсбаум — человек левых взглядов, символично родившийся в 1917 году, — прожил долгую жизнь. Осмыслению наиболее значимых исторических событий эпохи модерна он посвятил знаменитую трилогию о XIX веке («Век революции», «Век капитала», «Век империи») и примыкающую к ней работу «Эпоха крайностей», посвященную XX веку. В этом обширном исследовательском массиве ключевые мысли историка о тенденциях, отличавших последние полтора века, нашли достаточно полное и всестороннее воплощение. От его очередной книги, таким образом, вряд ли стоило ожидать принципиально новых суждений. Но прежде, чем обратиться собственно к ней, уместно, на мой взгляд, вспомнить предыдущие работы, тем более, что новая книга выступает их логичным продолжением.
Я приведу всего две цитаты, весьма характерные для Хобсбаума. Так, о XIX столетии он писал:
«Это был век, который преобразил мир в силу новизны революционных изменений. Все те, кто его творил и участвовал в нем на “развитом” Западе, знали, что ему суждено будет стать веком выдающихся достижений, веком решения всех основных проблем человечества и устранения всех препятствий на этом пути. Буржуазия ожидала эры бесконечного улучшения и роста, материального, интеллектуального и нравственного, через либеральный прогресс; пролетарии ожидали того же — через революцию. Но и те и другие ожидали. Ожидали вследствие приложения определенных усилий и борьбы»[6].
XIX век — эпоха, на которой специализировался этот историк, поэтому его симпатии к этому периоду вполне понятны. Начавшись Великой французской революцией, это столетие стало порой больших надежд, вобрав в себя фундаментальные события: появление современных идеологий, промышленный подъем, урбанизацию, становление социалистического движения и национализма. Что касается XX века, то на его итоги Хобсбаум смотрит менее оптимистично:
«“Короткий двадцатый век”» завершился международной нестабильностью не вполне ясного характера. При этом не было сформировано никаких механизмов по ее преодолению либо контроля над ней. Причиной тому была не только неподдельная глубина и серьезность международного кризиса, но и явный провал всех программ — как старых, так и новых — по улучшению человеческого удела»[7].
Возникает вопрос: почему XIX век в представлении ученого оказался «длинным», в то время как XX — «коротким»? По мнению историка, век заканчивается в тот момент, когда то, на чем держалась старая эпоха, рушится, открывая путь для нового. В этом смысле отправная точка XX века обозначилась с началом Первой мировой войны — тогда-то и произошел крах буржуазного общества. Для марксиста Хобсбаума прошлый век был сформирован во многом под влиянием революции 1917 года в России, поэтому закончился он в 1991 году — с распадом Советского Союза. Что будет дальше и какой окажется эпоха, унаследовавшая «короткому» XX веку, автор в своих предыдущих работах предсказывать не решался.
Но вернемся к «Разломанному времени». От последней работы выдающегося историка невольно ждешь чего-то обобщающего; в данном случае напрашивалась бы систематизация бурной культурной жизни двух прошедших столетий. Ожидания, однако, не оправдываются: книга лишена внутренней целостности, собрав под своей обложкой весьма непохожие друг на друга материалы: лекции Хобсбаума на музыкальном фестивале в австрийском Зальцбурге, прочитанные в различные годы (более половины из них ранее не публиковались), его рецензии на различные научные труды, а также несколько самостоятельных статей. Иначе говоря, в «Разломанном времени» не стоит искать каких-то открытий, переворачивающих научный мир, авторская мысль в этих текстах течет очень неспешно. Хобсбаум вдумчиво и основательно повествует об интересующих его явлениях и событиях, спорит с другими исследователями, комментирует всевозможные вопросы с высоты собственного опыта.
Отсутствие цельности, однако, не делает книгу менее содержательной. В отдельных главах, каждая из которых представляет собой самостоятельную статью, предлагается осмысление процессов, так или иначе затрагивающих нынешнюю культуру. Кроме того, поскольку все тексты написаны уже в новой исторической реальности, после завершения «короткого» XX века, кое-какими осторожными суждениями о том, что же ожидает культуру и общество в новом столетии, мэтр все-таки делится с читателем. «Что осталось, что сохранилось в памяти и что до сих пор используется из наследия классической буржуазной культуры?» — этот вопрос, поставленный Хобсбаумом в одной из глав, вполне можно считать центральным как для этой книги, так и для современной культуры в целом (с. 179). Трудно не заметить, что современное искусство уже давно вышло за привычные рамки эстетического. Отражение реальности, как и воспитание чувства прекрасного, перестали быть первостепенными задачами искусства. Сегодня в моде концептуализм: все что угодно может иметь культурную ценность — было бы, что сказать.
Размышляя о культуре XX века, Хобсбаум критически оценивает капитализм и созданное им общество массового потребления:
«Реальная опасность индустриальной культуры, устраняющей конкурентов, чтобы стать единственным проводником духовных ценностей, заключается в том, что она не оставляет никакой альтернативы миру массового производства, а это очень сомнительный мир. […] Основное, в чем обвиняют массовую культуру, — она создает замкнутый мир и тем самым лишает человечество главного: стремления к совершенному, хорошему миру, этой великой мечты человека» (с. 325).
Но была ли какая-то альтернатива нынешнему состоянию культуры? Очевидно, что нынешнее искусство вынуждено приспосабливаться к миру, перенасыщенному информацией, так же, как столетие назад художественный авангард, которому автор тоже уделяет немало внимания, был вынужден приспосабливаться к возникновению новых способов репрезентации. Если раньше живопись была фактически единственным способом отражения, то в тот момент эту функцию она уступала фотографии и кинематографу. Авангард в свое время попытался дать людям то, чего они не могли получить из других форм: так, кубисты стремились «вывернуть» изображаемый объект наизнанку, показать его сущность и «внутренность», а супрематисты хотели выйти за пределы изображаемого образа, делая акцент на сущности предмета и его первооснове. Художественный авангард, по словам Хобсбаума, желал покинуть пределы изобразительного искусства, стать чем-то принципиально новым, выражая тем самым протест против укрепляющегося господства технологий. Этот вид искусства был революционным по своей сути; кстати, в одной из глав автор увлеченно повествует о развитии авангарда в первое десятилетие после революции 1917 года в России. Но, порвав с традиционным изобразительным искусством, авангард стал непонятным для большинства людей. Между тем спрос на искусство, доступное массам, оставался неудовлетворенным; благодаря этому возник поп-арт, который не только смирился с эпохой массового потребления, но и активно «заигрывал» с ней. Знаменитые консервные банки супа «Campbell» как нельзя лучше демонстрируют это.
В культурной жизни, напоминает Хобсбаум, всегда отражались базовые тенденции развития общества. Переплетая в своей книге общественную реальность и искусство, он рассматривает культуру в преломлении определенным историческим контекстом. Интересна, например, глава «Культура и власть», посвященная связи искусства с политикой. Речь здесь идет в первую очередь о диктаторских режимах, поскольку их правители испытывают наибольшую потребность в искусстве, обслуживающем власть. Искусство действительно может многое дать диктатуре: например, оно возвеличивает ее посредством архитектурных сооружений, а также создает публичные пространства для массовых мероприятий. Искусство способно прививать населению определенные ценности, но, работая на власть, оно перестает быть свободным и теряет свой подлинный смысл. Свое отношение к диктаторским режимам Хобсбаум обозначает вполне ясно:
«Разрушения и репрессии эпохи диктаторов более очевидны, чем ее достижения. Эти режимы лучше умели запрещать нежелательным авторам создавать нежелательные произведения, чем находить хорошее искусство, выражающее их устремления» (с. 289).
В целом же книга Хобсбаума, что называется, «для опытных пользователей». Ее определенно нельзя назвать последовательным гидом по истории культуры и общества XIX—XX веков, но для тех, кто хочет углубить свои знания и дополнить их размышлениями выдающегося ученого наших дней, она определенно будет интересна.
Мария Яшкова
[1] См. книги на русском языке: Ливен Д. Аристократия в Европе: 1815—1914.М.: Академический проект, 2000; Он же. Российская империя и ее враги с XVIвека до наших дней. М.: Европа, 2007; Он же. Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807—1814. М.: РОССПЭН, 2012.
[2] Подобные инвективы, однако, не помешали Готье стать в 1939 году действительным членом Академии наук СССР. — Примеч. ред.
[3] См.: Ali T. Bush in Babylon. London: Verso Books, 2003; Idem. The Obama Syndrome: Surrender at Home, War Abroad. London: Verso Books, 2010; Idem. The Extreme Centre: A Warning. London: Verso Books, 2015.
[4] Ленин В.И. Государство и революция. Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции // Он же. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 33. С. 11.
[5] Цит. по: Балабанова А.И. Моя жизнь — борьба. Мемуары русской социалистки 1897—1938. М.: Центрполиграф, 2007. С. 218.
[6] Хобсбаум Э. Век Империи. 1875—1914. Ростов-на-Дону: Феникс, 1999. С. 484.
[7] Он же. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век. 1914—1991. М.: Независимая газета, 2004. С. 592.