Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2017
[стр. 215 – 235 бумажной версии номера]
Михаил Сергеевич Ильченко (р. 1985) – социолог, старший научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН.
Не будет преувеличением сказать, что основной вопрос, связанный с изучением архитектуры советского авангарда сегодня, – это сам факт резко возросшего к ней интереса. Авангардным сооружениям посвящаются многочисленные книги, альбомы и путеводители, о них снимаются фильмы, судьба этих построек становится предметом обсуждения на множестве конференций, «круглых столов» и общественных слушаний. Еще десять-пятнадцать лет назад интерес к авангарду был по большей части уделом узкого круга специалистов – архитекторов, градостроителей, искусствоведов. Конечно, и тогда многие издания ставили своей целью привлечь к памятникам авангарда внимание широкой общественности, а отдельные группы энтузиастов исследовали заброшенные пространства и районы старой советской застройки в самых различных уголках страны. Однако все эти инициативы, как правило, имели локальный характер и лишь изредка получали общественный резонанс. Сегодня дискуссии вокруг авангарда стали частью публичной риторики, а посвященные ему проекты почти гарантированно привлекают внимание достаточно широкой аудитории.
Самое простое и, казалось бы, лежащее на поверхности объяснение такой ситуации – интеллектуальная мода и исследовательский тренд. Ведь в сущности любой исторический и культурный феномен по мере возникновения соответствующей исторической дистанции рано или поздно становится предметом особого интереса, открываясь с новой стороны для одних и переосмысливаясь другими. Но, во-первых, возникновение любой моды всегда чем-то обусловлено. А во-вторых, мода скоротечна. Она неизменно предполагает резкий и, как правило, не слишком продолжительный всплеск внимания и его столь же резкое угасание.
Интерес к ранней советской архитектуре не просто наблюдается длительный период – он получает регулярную подпитку, стимулируя появление новых ракурсов и способов рассмотрения. Область изучения архитектурного авангарда постоянно расширяется, и есть ощущение, что потенциал этого роста далеко не исчерпан.
Понять причины такого интереса к авангардной архитектуре – значит понять те смыслы и значения, которыми она оказалась наполнена. Ведь очевидно, что постройки авангарда в советский период, в начале 1990-х и сегодня – это совершенно разные здания не только с точки зрения их физического состояния, но прежде всего с точки зрения окружающего их смыслового контекста. Архитектура авангарда отчетливо демонстрирует тот случай, когда способ разговора об архитектуре оказывается не менее важен, чем механизм ее физического сохранения. Новые языки описания сооружений авангарда обнаруживают не просто новые механизмы его символической репрезентации, но в сущности заново открывают эту архитектуру для широкой аудитории.
В этой связи крайне важно понять, какие формы разговора об авангардной архитектуре сложились сегодня в публичной риторике, насколько они устойчивы и в каких контекстах воспроизводимы. Или, иными словами, ответить на вопрос: как мы говорим об авангарде сегодня и какие смыслы в него вкладываем?
Для того чтобы лучше разобраться в этих процессах, имеет смысл обратиться к особенностям репрезентации архитектуры авангарда в условиях, где она не просто представлена отдельными образцами исторического наследия, а по-прежнему сохраняет свою градостроительную целостность и продолжает формировать живую городскую среду. Примером такого места может служить район бывшего социалистического города Уралмаш в Екатеринбурге.
От «идеального города» к городской окраине: трансформация нарратива
В советское время Уралмаш представлял собой едва ли не идеальный объект для мифологической интерпретации. Завод-гигант тяжелого машиностроения, выросший из леса и болот в рекордно короткие сроки, «детище первой пятилетки», давшее жизнь целому городу и сформировавшее судьбы нескольких поколений советских людей. Нарратив уралмашевской истории включал в себя все необходимые составляющие для конструирования образа эталонного советского города: победа над природой и освоение «пустого пространства», всесилие человеческой воли и преодоление времени, строительство цивилизации «без прошлого» и закладка новых традиций. При этом для каждой эпохи соцгород Уралмаш предлагал свою идеальную картину. В 1930-е – это пространство будущего, «новый рабочий город», вырастающий в «дремучем уральском лесу на громадной «просеке»[1]. В послевоенный период – цветущий город-сад с «улицами, утопающими в зелени» («Разве не о таком городе мечтали первые уралмашевцы!»)[2]. В 1960–1980-е – перспективный и интенсивно развивающийся микрорайон растущего «многоэтажного» Свердловска[3].
Илл. 1. Панорама соцгорода Уралмаш. 1930-е годы. Фото из архива Музея истории Уральского завода тяжелого машиностроения (УЗТМ).
Илл. 2. Центральная площадь имени Первой пятилетки. 1958 год. Фото из юбилейного альбома, посвященного 25-летию УЗТМ.
Нарратив истории соцгорода в советский период был стройным и цельным, а формирующий его символический ряд казался всеохватным и исчерпывающим.
В этой связи распад советской системы означал для Уралмаша не просто потерю функционального и идеологического значения. Утрата прежних символов означала для него потерю языка описания как такового – то есть в сущности символическое «исчезновение».
Пространства бывших социалистических городов в этом смысле оказались в довольно специфической ситуации. В советское время их положение было двойственным: с одной стороны, они воспринимались в качестве самостоятельных городских организмов, с другой, – были территориально привязаны к крупным индустриальным центрам. В постсоветских условиях такая особенность обусловила крайнюю неопределенность их положения. С утратой прежней функциональной роли идентичность соцгородов оказывалась размытой, и огромные пространства, некогда являвшиеся местом радикальных социальных и градостроительных экспериментов, превращались просто в участки территории, типичные «отдаленные районы» – периферию крупных городских агломераций. Вместе с тем их специфичность по-прежнему оставалась очевидной: и по пространственной логике, и по внешним очертаниям, и по характеру застройки они слишком отличались от других городских территорий.
Это отличие было особенно ощутимым на символическом уровне. Соцгорода не имели никакой другой истории, кроме советской, и потому не могли апеллировать к дореволюционному прошлому в поисках новых символов и образов. Само их пространство оказывалось герметичным, как бы замкнутым на само себя, что затрудняло возможность вписать его в другие смысловые контексты. Вдобавок к этому на общем фоне «отказа» от советского прошлого «советское» в нем вовсе не выступало фигурой яростного отрицания, как это происходило, например, с насыщенными советской символикой центральными городскими площадями. Пространство соцгородов вообще слабо ассоциировалось с политикой и идеологией. В массовом восприятии оно олицетворяло собой пространство повседневности, быта и того жизненного уклада, утрата которого сопровождалась скорее ностальгическим переживанием, нежели резким отторжением или иронией.
В результате пространство соцгорода оказалось лишено каких-либо инструментов репрезентации, того языка, на котором о нем можно было бы говорить. Соцгород либо представал территорией, на которую по привычке проецировались исторические смыслы и значения, либо просто становился «невидимым».
Уралмаш в 1990-е годы превратился в типичную новую окраину постсоветского города. Его былая слава, градостроительное значение и статус передового района остались в прошлом, а само прошлое оказалось слишком коротким, чтобы стать источником для производства новых символов, способных хотя бы временно компенсировать утрату прежних. С упадком производства исчезала скрепляющая роль предприятия как символического центра соцгорода, с развитием транспортной сети и появлением метро – его подчеркнутая обособленность. Размывание идентичности соцгорода становилось естественным следствием общих структурных, экономических и социальных изменений.
При этом, в отличие от множества других знаковых пространств советской эпохи, Уралмаш не претерпел даже сколько-либо заметной идеологической инверсии и «переворачивания» смыслов: для демонстративного отторжения советского прошлого его символика была слишком нейтральной и погруженной в повседневность. В определенной степени возникший символический вакуум заполнялся образом Уралмаша как криминального и неблагополучного района 1990-х. Однако город и архитектура в границах такого нарратива выступали не просто фоном, а оказывались незаметной частью повседневности, по сути просто переставая существовать в качестве объекта, достойного внимания.
Риторика «наследия» как способ разговора об архитектуре авангарда
Впрочем, тем сильнее оказывался эффект от того, что примерно со второй половины 1990-х годов именно архитектура постепенно стала способствовать появлению совершенно нового взгляда на соцгород. В выступлениях экспертов, публичных дискуссиях и отдельных высказываниях изредка заглядывающих на Уралмаш иностранных туристов все чаще и все отчетливее начала звучать мысль о том, что множество зданий, расположенных на территории района, имеют особую художественную и историческую ценность, а сам соцгород ни много ни мало является «одним из значительных градостроительных памятников в стране»[4]. То, что не было секретом для узкого круга специалистов, для широкой аудитории явилось настоящим откровением. Внезапно оказалось, что серые и внешне малопримечательные сооружения, формирующие облик не слишком благополучного района промышленного города, обладают несомненной архитектурной ценностью, претендуют на присвоение статуса памятников наряду со средневековыми церквями и ансамблями эпохи классицизма и при этом имеют все шансы быть вписанными в «общемировой культурный контекст». В массовом восприятии это приводило к столкновению двух совершенно несовместимых реальностей: повседневного, обыденного, неприметного – и общезначимого, ценного, относимого к культурному достоянию.
Этот эффект особенно усиливался, когда речь заходила о причастности Уралмаша к мировым художественным тенденциям. Так, в начале 2000-х благодаря инициативе немецких экспертов получил развитие совместный российско-германский проект «Bauhaus на Урале», целью которого стал поиск следов работы выпускников знаменитой школы на промышленных стройках уральских городов в 1930-е годы. В случае с Уралмашем этот проект ассоциировался главным образом с именем Белы Шефлера – немецкого архитектора, участвовавшего в строительстве соцгорода. В ходе обстоятельной архивной работы было установлено, что Шефлер не просто был специально приглашен к работе в проектном отделе «Уралмашстроя» в 1932 году, но причастен к строительству едва ли не всех важнейших объектов соцгорода; он активно участвовал в декоративном оформлении помещений и был вовлечен в обсуждение значимых вопросов городского развития. Впоследствии его реальная роль и степень участия в градостроительном проектировании соцгорода стали предметом дискуссий среди архитекторов. Но в сущности все эти вопросы меркли перед главным – свидетельством символической причастности бренда «Баухауз» к соцгороду Уралмаш. В начале 2000-х само осознание этой связи производило мощный эмоциональный эффект. «На нашем “Уралмаше” – архитектор из “Баухауза”? Чтобы выпускник прославленной школы работал на “Уралмаше”!» – примерно такой была типичная реакция жителей на новые обнаруженные исторические свидетельства[5].
Это удивление и ошеломление имело крайне важное значение. Именно оно позволяло вырвать и высвободить пространство соцгорода из привычного контекста восприятия. Перед широкой аудиторией в совершенно новом свете представал целый район, который ранее ассоциировался исключительно с «советским» и «индустриальным», а позже закрепил за собой статус одной из самых криминогенных территорий страны. Знакомые здания, служившие ранее простым фоном городской повседневной жизни, теперь предъявлялись публике как образцы уникальной эстетики, имеющие несомненную историческую и художественную значимость. Полузаброшенное маргинальное пространство превращалось в «заповедник конструктивизма».
На общей волне отторжения и отказа от всего советского архитектура конструктивизма неожиданно предстала «наследием», имеющим мировое значение[6]. Эту смену языка и ракурса восприятия хорошо фиксирует текст буклета, выпущенного к столетию со дня рождения главного идеолога строительства соцгорода Уралмаш Петра Оранского в 1999 году. Описывая заслуги архитектора и подчеркивая прорывной характер его идей, автор статьи словно в оправдание отмечал:
«Разумеется, эти здания были отражением стилистических направлений в развитии советской архитектуры и их возведение связано с реализацией социальных программ социалистического государства. Но ими создан неповторимый архитектурный образ индустриального городка с уютным, функционально комфортабельным микроклиматом, эмоционально созвучным его жителям»[7].
Дискурс «наследия» стал первым способом публичного разговора об авангардной архитектуре, делая ее различимой для массового сознания и выводя за рамки специализированных научных текстов. Новая риторика быстро усваивалась в постсоветских условиях – авангардные сооружения превращались в «памятники», «культурное достояние» и «объекты охраны». Теперь они представляли собой не просто «исторические образцы стиля», а часть «мирового наследия». Многочисленные постройки авангарда подробно описывались, каталогизировались, попадали в различные списки и реестры по охране.
В Екатеринбурге начали появляться первые неспециализированные издания, посвященные архитектурной застройке соцгорода Уралмаш, изображения его зданий все чаще попадали на страницы фотоальбомов и в наборы открыток, в публичном пространстве обсуждались проекты наподобие Уралмаша как «музея под открытым небом» и «Мекки конструктивизма», а само выражение «наследие авангарда» постепенно приобрело характер одного из городских брендов не в последнюю очередь благодаря району бывшего соцгорода. Одним словом, пусть и с опозданием, в российском региональном контексте постепенно утверждались основные тенденции работы с архитектурным наследием авангарда, получившие развитие в западных странах[8].
Значение дискурса «наследия» для популяризации авангарда и районов советской архитектурной застройки трудно переоценить. В сущности именно он и открыл архитектуру авангарда для широкой публики, сделав возможным сам разговор о ней на доступном языке. Между тем возможности этого дискурса при ближайшем рассмотрении оказываются весьма ограниченными. Логика, которая лежит в его основе, проста: если объект представляет собой культурную/историческую/художественную или какую-либо иную ценность – значит, эта ценность должна быть обоснована и подтверждена закреплением за этим объектом соответствующего статуса. Другими словами, чтобы стать частью «наследия», объект должен быть выделен и как бы исключен из общего ряда. И главное – он должен быть признан. В этом смысле все авангардные сооружения потенциально являются «памятниками», вопрос состоит лишь в характере и возможностях обоснования этого статуса.
Конечно, само обоснование не является сугубо формальным: признание объекта «наследием» предполагает его осмысление в широком культурном контексте; оно должно оцениваться с точки зрения исторического опыта, политики памяти, идеологических ценностей[9]. Однако это не меняет самой логики, наиболее ярко выражающейся в политике «музеификации» прошлого – своего рода маркировке зданий по их соответствию конкретному стилю, автору, эпохе и, как следствие, превращению их в «памятники» и «артефакты». Неслучайно особую популярность в дискуссиях вокруг авангардного наследия Уралмаша получили такие риторические фигуры, как «музей под открытым небом», «город-памятник», «коллекция памятников конструктивизма», «заповедник авангарда».
Впрочем, совсем скоро стало очевидно, что простое объявление районов авангардной застройки «музеями» и внесение новых зданий в «списки охраны» не решает проблемы, а в сущности лишь делает шаг на пути к ее формулированию. Очевидно, что для района с населением в несколько сотен тысяч человек, где сооружения авангарда определяют саму структуру застройки и облик всех основных улиц, такое пространство требовало новых интерпретаций и способов осмысления.
Будущее, которого не было: архитектура авангарда сквозь призму утопии
Открыв архитектуру авангарда широкой аудитории, дискурс «наследия» вместе с тем задал слишком узкие рамки для ее прочтения. Уникальный стиль, особая эстетика, смелые градостроительные решения, забытые имена архитекторов – все это увлекало и интриговало, однако не просто не исчерпывало, но скорее лишь намекало, что за отдельными сооружениями, комплексами зданий и целыми районами скрывается нечто большее, отсылающее к гораздо более глубинным смыслам, которые в существующем языке описания не могут быть раскрыты.
С ростом публичного интереса к авангарду архитектурные комплексы 1920–1930-х годов начинают все чаще попадать в фокус внимания проектов, где основным предметом рассмотрения становятся не столько их стилистические, эстетические или градостроительные особенности, сколько само время, которое они символизируют. В фотографиях на многочисленных выставках, изображениях арт-инсталляций и сюжетах на телевидении за авангардными постройками постепенно проступает эпоха их создания, с ее надеждами, ожиданиями и ощущением стремительных перемен. В геометрических объемах и скупых фасадах полуразрушенных зданий художники, дизайнеры, историки и журналисты пытаются уловить очертания ушедшего времени, почувствовать его характер и атмосферу. Здания авангарда становятся способом заглянуть в прошлое и поймать ощущение эпохи строительства «нового мира». И совершенно неважно, что этот мир в итоге так и не был построен, а сама эпоха неожиданно оборвалась, едва начавшись. Именно в этом и заключается особое очарование – говорить о будущем, которое не наступило.
Илл. 3. Нереализованный проект стадиона «Авангард» соцгорода Уралмаш. Архитекторы Виктор Безруков, Петр Оранский. 1930-е годы.
Так постепенно формируется дискурс «нереализованной утопии», предлагающий альтернативный вариант разговора об авангардной архитектуре. В 2006 году Уралмаш наряду с двумя другими конструктивистскими районами Москвы и Санкт-Петербурга становится площадкой проекта «Прогулки за искусством»[10]. В его дворы и тихие улицы направляются художники, искусствоведы и кураторы в стремлении отыскать в опустевшем пространстве «исчезнувшей советской цивилизации» новые смыслы и образы. Цель проекта так и формулируется: «найти в советском опыте художественную традицию»[11]. Завод «Уралмаш» предстает взору его участников в виде «фрагментов, руин, остовов некогда интенсивнейшей жизни канувшей в прошлое советской цивилизации», которые до сих пор сохраняют в себе «сверхчеловеческий натиск, мощь, взлет в несостоявшееся будущее»[12]. А сам район соцгорода видится «руиной, одичавшей окраиной, вороньей слободкой», местом, где советское прошлое переживается по-особому, как «то, что таит в себе силу будущего»[13].
«Утопический» дискурс меняет сам ракурс рассмотрения соцгорода. Уралмаш уже не просто уникальная застройка, а прежде всего эпоха, которую она воплощает и к которой апеллирует. За многочисленными конструктивистскими комплексами теперь угадываются не только «смелые градостроительные эксперименты», но очертания настоящего «города мечты» – замысла грандиозной утопии, контуры которой, как оказалось, вполне различимы в городском пространстве и по сей день. Авангардные постройки привлекательны уже не столько эстетикой и необычными формами, сколько свидетельствами принадлежности к эпохе – символами и метками времени. А потому предмет изучения становится еще и источником вдохновения. Ведь наряду с пространством «археологического» поиска районы советской застройки превращаются в пространство фантазии, игры воображения, сопровождаемой нотками особого романтического переживания.
Илл. 4. Заброшенный фонтан квартала «Дворянское гнездо». Фото автора.
Это, в частности, хорошо демонстрирует другой художественный проект, посвященный Уралмашу, – «Коммунальный авангард»[14]. В его рамках соцгород вновь превращается в пространство прогулок, творческих исследований и созерцаний. Однако в своем художественном и эмоциональном порыве устроители проекта пошли еще дальше. В предисловии к путеводителю по соцгороду в специально изданном каталоге проекта, в частности, говорится:
«Сегодня Уралмаш – завораживающая руина, где сложно отличить следы реального и утопического. Данная статья призвана помочь отыскать основные объекты соцгорода, […] но вам, уважаемый читатель, придется соблюдать одно базовое правило: добавляйте слово “возможно” к каждой нашей рекомендации. Например, на правой стороне улицы вы [возможно!] увидите то-то или вам [возможно!] стоит свернуть в такой-то переулок. Возможно, вы отправляетесь на прогулку по месту, которого не существует, но тени и отзвуки которого вам, возможно, удастся отыскать»[15].
Уралмаш здесь – пространство, не просто созерцаемое, но созидаемое, конструируемое воображением. «Остатки советской цивилизации» в виде полуразрушенных зданий не столько предмет археологического изучения, сколько повод помыслить «неслучившееся будущее». Каждая постройка – знак и символ. Потому в описании «руин и развалин» прочитывается скорее скрытое наслаждение образом, нежели беспокойство за сохранность и стремление определить уникальность сооружения.
«Утопический» дискурс был инспирирован художественными поисками и поэтому удачно заполнял те бреши и пустоты в понимании и ощущении архитектуры авангарда, которые оставлял после себя дискурс «наследия». Он расширял границы самого предмета рассмотрения: вместо «стиля» и «объекта охраны», им становилось время, его специфика и атмосфера. Он также предлагал новые возможности интерпретации: художественные образы оказывались не менее значимыми, чем поиск новых исторических свидетельств. Но, пожалуй, самое главное – «утопическое» прочтение добавляло в разговор об архитектуре авангарда новую сентиментальную тональность. Авангардные сооружения, старые кварталы становились предметом переживания вместе с проступающим за ними советским прошлым.
Илл. 5. Сохранившийся постамент памятника танкисту в одном из дворов исторической застройки соцгорода (улица XXII Партсъезда). Фото автора.
В таких условиях новое звучание приобретали множество сооружений, которые, даже имея статус памятников, ранее оставались в тени. Жилые комплексы коммунального типа обычно привлекали внимание городскими историями и рассказами о «первых лифтах», «двухъярусных квартирах» и «необычно светлых помещениях». Теперь эти истории обрели связный нарратив, мифологию и дополнительную эмоциональную подпитку. В рассказах экскурсоводов и сюжетах для путеводителей появился новый предмет для описания – то самое «возможное», «несостоявшееся», «неслучившееся». Одно дело говорить о неприглядной с виду серой двухэтажной коробке, оперируя сведениями о революционном новаторском типе жилья, и совсем другое – представить ее частью огромного нереализованного замысла, несбывшейся мечты своего времени.
Образ того Уралмаша, который сегодня вновь стал предметом интереса и живых дискуссий среди городской общественности, интеллектуалов и урбанистов, сформировался во многом благодаря именно этому дискурсу. Само пространство района в таком ракурсе наполнялось совершенно новыми смыслами: все элементы его исторической застройки стали восприниматься частью грандиозного проекта, нереализованного, незавершенного, но оттого еще более привлекательного. Теперь значение приобретало то, что раньше находилось на периферии интереса даже для специалистов. Любая ветхая, полуразрушенная постройка репрезентировалась как часть новаторского градостроительного замысла, участок зеленых насаждений – как элемент «зеленой утопии», а запущенные дворовые пространства – как составляющая огромной системы социальных коммуникаций. В процессе такого смыслового конструирования район Уралмаша вновь обретал цельность и символические границы, а у зрителя складывалась особая оптика его восприятия. Прогулка по индустриальному социалистическому городу из простого знакомства с «градостроительным памятником» превращалась в «путешествие во времени», где за каждой руиной и полуразрушенным зданием угадывался след ушедшей эпохи.
Своеобразной метафорой восприятия советского архитектурного пространства в таком ракурсе может служить небольшая деталь экспозиции недавней выставки «Уралмаш: вход со двора», представленной в Музее истории Екатеринбурга[16]. Этот выставочный проект, организованный во вполне традиционном ключе, с использованием архивных фотографий и выдержек из мемуаров, заканчивался довольно неожиданным сюжетом. В нем организаторы решили заострить внимание зрителя на проблеме ветшающих и постепенно исчезающих один за другим архитектурных памятников Уралмаша на примере одного из самых интересных и необычных сооружений района – здания бывшего кинотеатра «Темп». Для этого на фоне старых фото под стекло витрины были помещены куски кирпичей одной из его стен и фрагменты отвалившейся лепнины. Валяющиеся на улице среди многочисленных уралмашевских руин, они вряд ли привлекли бы чье-то внимание, но помещенные в качестве экспоната фрагменты еще существующего сооружения, которому едва исполнилось 85 лет, производили сильный эмоциональный эффект. Стекло, разделяющее зрителя и кирпичи, символизировало одновременно дистанцию и близость: за ним демонстрировалось недавнее, еще не ушедшее прошлое, но вместе с тем помещенное в витрину и тем самым отдаленное от зрителя. Это добавляло к осознанию ценности выставляемого объекта особое переживание, формируя тот самый ракурс восприятия, который в итоге и воплотился в дискурсе «нереализованной утопии».
Илл. 6. Здание кинотеатра «Темп». Архитектор Петр Оранский, фасад Моисея Рейшера. 1931 год. Фото автора.
Илл. 7. Фрагмент экспозиции с кусками кирпичей одной из стен кинотеатра «Темп». Фото автора.
Архитектура настоящего: «культурный» дискурс и его символическая логика
Казалось бы, оба эти подхода – дискурс «наследия» и дискурс «нереализованной утопии» – исходят из различных установок, следуют разной логике и видят реальность в совершенно разном свете. Но удивительным образом они оказываются схожи в одном принципиальном моменте: они не в состоянии мыслить авангардную архитектуру в качестве настоящего. Для риторики «наследия» все творения авангарда являются потенциальными памятниками и потому принадлежат некоему вневременному пространству, которое являет собой своего рода параллельную реальность и никак не связано с привычным течением жизни. Дискурс «утопии» мыслит архитектуру неким абстрактным будущим, которое никогда не наступит, и ассоциирует с надеждой, которой не суждено воплотиться в жизнь. В этом смысле вполне логично задаться вопросом: как мы собираемся адаптировать богатое архитектурное наследие авангарда к реалиям сегодняшнего дня, если мы отрываем его от реальности уже самим языком описания?
Для Уралмаша – района с многотысячным населением и огромной территорией, даже по меркам города-миллионника, – этот вопрос имеет особое значение. Когда «объектом наследия» или «территорией художественного эксперимента» становится отдельное сооружение или даже целый квартал – это может быть вполне эффективным вариантом работы с ними даже в долгосрочной перспективе. Однако, если в таком ракурсе предстает историческая застройка, определяющая облик, структуру и пространственную логику всего района, ограниченность такого прочтения оказывается абсолютно очевидной. Ведь если архитектура авангарда составляет собой естественную живую городскую среду, то и работа с ней должна мыслиться в современном текущем контексте.
Случаи, когда старые авангардные постройки на Уралмаше начали обретать новую функцию, а вместе с ней постепенно формировать и новый образ, стали появляться лишь в последние годы. Они не многочисленны, различны, обусловлены разными обстоятельствами и вряд ли позволяют говорить о какой-либо тенденции. Однако, демонстрируя разные способы освоения пространства, они между тем обнаруживают немало общих черт и если не выявляют, то по крайне мере намекают на определенные закономерности.
Первые настойчивые публичные призывы о необходимости придать авангардному сооружению на Уралмаше «новую жизнь» прозвучали в отношении знаменитой Белой башни – знаковой и, пожалуй, самой известной постройки района, его главного архитектурного символа. Дискуссии о дальнейших возможностях использования бывшего водонапорного сооружения начались еще с конца 1960-х годов, как только башня утратила свою изначальную функцию, и во многом были инициированы самим ее создателем Моисеем Рейшером. С тех пор Белая башня превратилась в своеобразную проекцию архитектурных идей и фантазий, что со временем лишь укрепило ее особый символический статус: в многочисленных проектах она успела побывать и рестораном, и театром, и радиостанцией. Периодически становясь объектом художественного интереса и местом проведения экскурсий, она пребывала в абсолютном запустении, пока несколько лет назад вновь не активизировались дискуссии о перспективах ее использования. Получивший одобрение проект «перевоплощения» башни принадлежал группе молодых архитекторов «Подельники» и предполагал ее трансформацию в музейное пространство. Открывшись для посетителей в новом формате в августе 2016 года, Белая башня одновременно взяла на себя функции своеобразной городской площадки, став местом проведения многочисленных культурных мероприятий – спектаклей-перформансов, фестивалей, лекций. Впрочем, основным результатом этой кампании можно считать даже не столько внешнее преображение Белой башни, сколько саму попытку помыслить ее вне рамок «консервации» и «сохранения наследия». Так, в официальной презентации проекта его основной целью наряду с реставрацией называлось «придание ей новой функции и смыслового наполнения»[17].
Илл. 8. Белая башня в 2013 году. Архитектор Моисей Рейшер. 1929 год. Фото автора.
Другой постройкой, претерпевшей в последние годы существенную трансформацию, стало одно из наиболее ярких и одновременно необычных конструктивистских сооружений Уралмаша – здание старого Дворца культуры («старый ДК»). Появившееся изначально как фабрика-кухня, со временем оно приросло новым торговым корпусом и по сути образовало целый архитектурный комплекс. К проектированию его отдельных частей непосредственное отношение имел Бела Шефлер, что способствовало привлечению к зданию дополнительного интереса со стороны зарубежных экспертов, впервые инициировавших обсуждение возможностей его реконструкции в рамках проекта «Bauhaus на Урале». За свою историю здание успело претерпеть несколько реконструкций, перенести пожар, при этом ситуация с его юридическим статусом как памятника архитектуры долгое время оставалась неопределенной. Официальное внесение комплекса в реестр объектов культурного наследия совпало в 2014 году с переездом в один из его корпусов образовательного учреждения – Екатеринбургской академии современного искусства. Переезд решал двойную задачу: небольшой молодой вуз получал новые площади, а здание и район – новый центр активности и смысловой акцент. При этом появление в бывшем Дворце культуры образовательного учреждения во многом осуществляло историческую символическую преемственность: здание, в соответствии с изначальной задумкой, продолжало реализовывать свои культурно-воспитательные функции.
Илл. 9. Пространство перед зданием торгового корпуса фабрики-кухни УЗТМ («старый ДК») во время проведения «The Beatles фестиваля» в августе 2016 года. Фото автора.
Наконец, еще одно знаковое преображение авангардной застройки соцгорода затронуло не отдельное здание или комплекс, а целое общественное пространство – территорию бульвара Культуры в самом центре исторической части Уралмаша. В рамках проекта «Бульвар 33» инициативная группа расположенного в здании «старого ДК» местного Центра культуры при поддержке властей района поставила целью придать этой территории «новую жизнь и новый импульс развития»[18], превратив ее в место социальной, культурной и творческой активности – то есть по сути в городское публичное пространство. Буквально в течение года на территории бульвара были проведены несколько крупных общественных мероприятий, включая музыкальные фестивали, ярмарки и городские праздники, в результате чего пространство, игравшее значимую общественную функцию в советское время и при этом фактически остававшееся «безжизненным» на протяжении последних двадцати лет, получило новые практики освоения и символические смыслы.
Илл. 10. Бульвар Культуры во время проведения «The Beatles фестиваля» в августе 2016 года. Фото автора.
Пожалуй, главное, что объединяет все эти случаи нового «освоения» авангарда – слово «культура». В каждом из них речь идет о «культурных функциях», «культурных активностях» или особом «культурном значении» в развитии района. С одной стороны, такая заостренность на «культурных» аспектах кажется абсолютно естественной: она вполне соответствует общим трендам «креативности» и внедрению «творческих индустрий» в городское пространство. Однако для работы с архитектурным авангардом «культурная» риторика несет дополнительное значение. Она является одним из способов помыслить его в настоящем времени и поместить в текущий контекст, наполнив актуальным содержанием. «Культура» здесь по сути – синоним сегодняшнего дня, а «культурный» дискурс – своего рода способ признания архитектурного авангарда существующим «здесь и сейчас», средство его маркировки как элемента живой городской среды.
Не удивительно, что в многочисленных публичных дискуссиях последних лет, посвященных возрождению и ревитализации исторической части соцгорода Уралмаш, его территория все чаще предстает то «новым культурным пространством», то местом «новых культурных инициатив», то территорией «культурного эксперимента» или даже «культурной революции»[19]. Постепенно складывающийся в этих обсуждениях образ нового, развивающегося, включенного в современные городские ритмы Уралмаша неизбежно мыслится, формулируется и репрезентируется в категориях «культурного развития», «культурного потенциала» и «культурного пространства».
Все это вполне можно было бы считать еще одной вариацией на темы «идеального будущего» и «новой утопии», если бы «культурный» дискурс не стал воспроизводиться на уровне официальной публичной риторики. Идеи создания «культурного кластера» и эффективного использования уникального «культурного ресурса» довольно быстро проникли и прочно закрепились в презентациях, концепциях и документах, обсуждаемых представителями административных структур, девелоперских компаний и бизнес-сообщества. Более того, многие из проблем, связанных с развитием района – сохранение ряда архитектурных памятников, использование общественных пространств, новое освоение зеленых зон, – были публично озвучены впервые именно благодаря такой форме подачи. Выведя обсуждение работы с исторической застройкой Уралмаша на уровень вопросов общегородского развития, «культурная» риторика в сущности стала первым способом разговора об архитектуре соцгорода в форме предметного диалога между общественниками, властью и бизнесом. Городская общественность и интеллектуалы оказались способны наиболее четко сформулировать свои проекты и предложения по работе с наследием авангарда, апеллируя к «культурным практикам» и «творческим индустриям», а власть оказалась готовой принять их именно в такой подаче и на таком языке.
Ограниченность «культурного» дискурса в этом смысле оказалась вписана в его же преимущества. Его воспроизводство на уровне официальной риторики, излишняя мягкость и компромиссность стали чреваты чрезмерной тиражированностью и риском превращения живого языка, улавливающего свежий взгляд на архитектурный авангард, в сухие штампованные конструкции, постепенно теряющие реальное смысловое содержание. Так, за последний год мероприятиями и выставочными проектами, посвященными развитию Уралмаша, успела отметиться едва ли не каждая культурная институция Екатеринбурга. В большинстве из них Уралмаш внезапно представал уникальной площадкой для «культурных экспериментов» и средоточием «культурных ресурсов». Разговор о новом «культурном облике» района стал трендом, модной тенденцией, которая все еще в состоянии производить новые идеи, но одновременно способна серьезно обесценивать смысловое значение многих высказанных ранее.
Вполне вероятно, что «культурное» прочтение станет лишь промежуточной формой разговора об архитектуре авангарда, позволяющей наметить возможное пространство будущих дискуссий. С изменением контекста – социального, градостроительного, экономического, интеллектуального – эта архитектура, наверняка, потребует новых значений и интерпретаций, а возможно, обратится к уже существующим, реанимируя прежние символы. Но на данный момент и в текущем контексте «культурная» риторика способна увидеть в пространстве авангардной застройки то, что не в состоянии увидеть никакая другая. Она может извлечь из этой архитектуры те смыслы, которые ранее оставались скрытыми или неочевидными.
***
Смена языков описания архитектуры абсолютно естественна, поскольку она обеспечивает ее развитие и включенность в текущие ритмы жизни в не меньшей степени, чем ее физическая перестройка или изменение окружающего пространства. Архитектура репрезентирует себя в символах, а эти символы всегда выражают нечто большее, чем просто задумку архитектора или градостроительную стратегию.
Для архитектуры авангарда это имеет принципиальное значение. Ведь само ее происхождение и небывалое распространение во многом стали результатом символических репрезентаций. В своем статусе «вестника новой эры» архитектура авангарда появилась не тогда, когда ее начали строить, а когда о ней начали говорить. В начале 1930-х годов Уралмаш, как и многие другие соцгорода, представлял собой огромную строительную площадку, утопающую в грязи и слабо приспособленную для жизни. В сущности никакого социалистического города тогда еще не было, а были лишь идея и устремление. Но на страницах журналов и в газетных статьях, призванных демонстрировать достижения советского градостроения, соцгород Уралмаш уже существовал, функционировал, развивался, становясь предметом обсуждения и образцом для подражания.
Архитектура авангарда была архитектурой слова и символа в не меньшей степени, чем новых строительных технологий и градостроительных приемов. Риторика и смысловой контекст составляли естественные условия ее существования в 1920–1930-е годы, и они во многом продолжают составлять эти условия и сегодня. Именно поэтому символические формы работы с архитектурой авангарда требуют пристального внимания и основательной рефлексии, оставаясь важной составляющей в мерах по ее сохранению и эффективному функционированию.
[1] Литвак А., Смоленский М. Уралмашстрой // СССР на стройке. 1932. № 7. С. 23.
[2] Макаров Е.М. УЗТМ (Уральский завод тяжелого машиностроения). Свердловск: Свердловское книжное издательство, 1958.
[3] Буранов Ю.А., Пискунов В.А. Свердловск. Экскурсии без экскурсовода. Свердловск: Среднеуральское книжное издательство, 1973. С. 84.
[4] Стариков А.А., Звагельская В.Е., Токменинова Л.И., Черняк Е.В. Екатеринбург: история города в архитектуре. Екатеринбург, 1998. С. 222.
[5] См., например: Расторгуев А. Наследие эксперимента. Из истории архитектурного авангарда на Урале // Урал. 2011. № 8. С. 206; а также: Джапаков А. Возвращение имени: Бела Шефлер // Наука и жизнь. 2002. № 12.
[6] Kiaer C. Imagine No Possessions: The Socialist Objects of Russian Constructivism. Cambridge: MIT Press, 2005. P. 264–265.
[7] Токменинова Л.И. Оранский П.В. 100 лет со дня рождения. Екатеринбург: Уральская государственная архитектурно-художественная академия, 1999. С. 4.
[8] Ballester J.M. Opening Speech for Colloquy Organized by the Council of Europe with the Austrian Ministry of Science and Research and the Bundesdenkmalamt, Vienna (Austria), 11–13 December 1989 // Twentieth Century Architectural Heritage: Strategies for Conservation and Promotion. Cultural Heritage № 29. The Hague: Council of Europe Press, 1994. P. 6–9.
[9] Lehne A. Characteristics of 20th Century Architecture and the Cultural, Social and Economic Value of its Conservation // Twentieth Century Architectural Heritage… P. 11–16.
[10] Проект был организован Институтом «ПРО АРТЕ» и Екатеринбургским филиалом Государственного центра современного искусства в сентябре 2006 года.
[11] См.: Прогулки за искусством: Ленинград – Москва – Свердловск. Санкт-Петербург: Институт «ПРО АРТЕ», 2008.
[12] Там же. С. 75.
[13] Там же. С. 77.
[14] Проект «Коммунальный авангард» был организован Приволжским и Уральским филиалами Государственного центра современного искусства в формате выставки, представленной на первой Уральской биеннале современного искусства в Екатеринбурге (10–30 сентября 2010 года) и в Центре современного искусства «Арсенал» в Нижнем Новгороде (9 ноября 2011 года – 10 января 2012 года).
[15] Коммунальный авангард: каталог-путеводитель / Ред.-сост. Е. Белова, А. Савицкая. Нижний Новгород, 2011. С. 35.
[16] Выставка «Уралмаш: вход со двора» проходила в Музее истории Екатеринбурга с 28 июля по 2 декабря 2016 года.
[17] См. концепцию проекта: www.tower1929.ru/dokumenty-proekta.
[18] См.: «Перевоспитывая» Уралмаш: бульвар Культуры решили преобразить зоопарком, катком и гастрофестами. Интервью с одним из инициаторов проекта «Бульвар 33» Верой Белоус (www.e1.ru/news/spool/news_id-452471-section_id-182.html).
[19] См.: Москвин Д. Культурная революция на районе. Уралмаш – памятник советской истории или участок тотальной застройки(https://momenty.org/city/i164573/).