Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2017
[стр. 274 – 293 бумажной версии номера]
Антон Вадимович Свешников (р. 1968) – историк, профессор Омского государственного университета имени Ф.М. Достоевского, главный научный сотрудник центра университетских исследований ИГИТИ имени А.В. Полетаева НИУ ВШЭ.
Одним из важнейших качеств функционирования и воспроизводства любого профессионального сообщества – и университетское в этом отношении не исключение – является внутренняя экспертиза качества профессиональной деятельности.
«Советский Гумбольдт» как некая исторически сложившаяся под влиянием ряда различных политических, социальных и культурных факторов конфигурация так же предполагал наличие некой внутренней профессиональной экспертизы. Поскольку основные формы профессиональной деятельности в рамках университета были связаны с научными исследованиями и преподаванием, для каждой из этих сфер существовали свои механизмы экспертизы. Структура механизма университетской самоэкспертизы была достаточно гетерогенна. Базовые элементы этого механизма, на наш взгляд, можно условно разделить на формальные, неформальные и, условно говоря, косвенные. К формальным мы относим те процедуры и практики, которые «титульно» были связаны с оценкой уровня качества преподавательской и научной деятельности. Для научной деятельности к ним будут относиться обсуждение и оппонирование диссертаций, написание внутренних и внешних рецензий на научные работы, выступление на конференциях и так далее. Для преподавательской деятельности, например, обсуждение открытых лекций, обсуждение и утверждение программ учебных курсов или отчеты председателей государственной аттестационной комиссии. При этом понятно, что в тех или иных конкретных условиях для этих практик оказывались значимыми самые разные контексты, но формально именно эти практики должны были выполнять функцию профессиональной самоэкспертизы. Для этого они и создавались.
Однако именно их «формальность», наличие специфически маркированного («экспертного») дискурса, ритуализованность определенных публичных жестов и общих мест порой мешала им непосредственно выполнять «титульные функции». В значительной степени эти процедуры формальной оценки коррелировали с другими – неформальными – процедурами, оказывавшими на них серьезное влияние. Порой, не будучи скованными формальностями и опираясь на значимые для себя критерии и конвенциальные нормы научности, именно в «неформальном режиме» университетские ученые высказывали оценочные суждения о профессиональном уровне своих коллег и их трудов, делая это «по гамбургскому счету». Это происходило, например, в личных письмах или беседах, отраженных в воспоминаниях. При этом порой формальная оценка по сути могла представлять из себя перевод неформальной в официальный публичный дискурс, то есть в личном письме оцениваемый соискатель определялся как «полный дурак», а в официальном отзыве на его диссертацию это выливалось в формальные рассуждения о логической противоречивости выводов его исследования или неактуальности темы. Но, впрочем, в большинстве случаев соотношение формальных и неформальных процедур экспертизы было гораздо более замысловатым. Например, в письме соискатель определялся как «свой» или «нужный» человек, которого по тем или иным причинам нужно поддержать, а затем в формальном публичном отзыве под это конструировались достоинства проведенного им исследования.
Безусловно, в этом отношении мимоходом следует отметить, утопичность некого «чистого» нормативного «этоса науки». Этот конструкт, несомненно, существует в оценочных высказывании ученых, но в виде довольно причудливо организованного контекста.
В целом, как показывают современные исследования университетов, подобная ситуация, естественно, с вариативностью как набора формальных и неформальных факторов, так и механизмом их соотношения, характерна не только для советских университетов. Но у процедуры профессиональной экспертизы в советских университетах была своя, скажем так, специфическая особенность. Речь в данном случае идет о тех факторах, которые мы условно обозначили как косвенные. Дело в том, что в структуре советских университетов существовали определенные образования (и, соответственно, связанные с ними практики), которые формально не должны были выполнять функции профессиональной экспертизы, но время от времени фактически это делали. Речь идет о таких структурных подразделениях советских университетов, как партком (комитет партийной организации), комитет комсомола и порой даже профком (профсоюзный комитет). Именно анализу казусов, связанных с участием в экспертных процедурах этих структур, и посвящена эта статья. Эти казусы будут связаны с историей одного из советских университетов, а именно Омского государственного университета (ОмГУ), основанного в 1974 году. В то же время мы полагаем, что при всей уникальности представленного здесь казуса его можно рассматривать и как преломление общих, значимых для всей системы советского высшего образования 1970–1980-х годов тенденций.
Источники и литература
Поскольку Омский университет возник относительно недавно, то, соответственно, и посвященной ему литературы существует достаточно немного[2]. Последним и в то же время наиболее обстоятельным исследованием, посвященным Омскому университету, является юбилейное издание «Университет в истории и история в университете. К 40-летию Омского государственного университета имени Ф.М. Достоевского» под редакцией Валентины Корзун. Безусловно, эта работа выполнена в рамках российской традиции написания юбилейной истории университетов с характерной установкой на подчеркивание преемственности и поступательности в развитии университетов[3], хотя справедливости ради авторы стараются по мере возможности отойти от многих традиционных клише этого жанра[4]. Однако при этом ни в этой книге, ни в других публикациях последних лет практически нет ни одного упоминания о партийной организации или партийном комитете университета, как будто и не было вовсе такой структуры. В то же время понятно, что в многочисленной литературе советских времен партийная организация рассматривалась как важнейший орган партийного руководства университета и в результате – как чуть ли ни важнейший инструмент его развития. С середины 1980-х в силу очевидных причин эта по сути риторическая фигура была отброшена и партком исчез из истории российских университетов либо появлялся там как структура с сугубо негативными (репрессивно-дисциплинарными) функциями.
Только в последние годы стали появляться исследования, в которых предпринимаются попытки построения принципиально нового подхода, связанного со взглядом на советский университет как на сложное, гетерогенное и динамичное пространство взаимодействия самых разных акторов, выполняющих в различных социальных и исторических контекстах самые разные функции. Одним из таких акторов, изменчивым и многофункциональным, являлся и партийный комитет. Этот подход, например, прекрасно реализован в недавней работе Ольги Герасимовой по истории Московского университета 1953–1969 годов[5]. Кроме того, следует отметить, что и за пределами изучения истории университетов происходит отказ от инерции «тоталитарной модели» с характерной для нее однозначно негативной оценкой роли партийных органов и связанной с ней виктимизацией общества[6]. Через призму этого подхода мы и попытаемся рассмотреть функционирование партийного комитета Омского государственного университета.
В качестве основного источника в нашем исследовании мы будем опираться на материалы архива первичной партийной организации ОмГУ, хранящиеся сейчас в Государственном историческом архиве Омской области (фонд 9277). Этот фонд составляют в основном протоколы заседаний партийного комитета ОмГУ и собраний партийной организации университета. При всей стандартности структуры и риторики подобных документов они в целом достаточно подробно репрезентируют как содержание партийных дискуссий, так и их дискурсивный режим.
Экспозиция: немного истории
Омский государственный университет был основан в 1974 году. Изначально в нем были два факультета – гуманитарный и естественнонаучный, которые впоследствии по мере развития университета предполагалось разделить на четыре (физико-математический, химический, историко-филологический и экономико-правовой). Ректором был назначен приглашенный из Иркутска, где он был одно время проректором университета по учебной работе, профессор-физик Василий Пластинин, который и начал формировать штат. Важнейшим на тот момент градообразующим предприятием, Омским нефтеперерабатывающим комбинатом – директор которого Виктор Рябов активно поддерживал открытие университета, – был передан недавно построенный учебно-лабораторный корпус нефтехимического техникума. Кроме того, университету был передан еще целый ряд зданий (например, общежитие) и, как оказалось, самое главное: сданный в эксплуатацию весной 1974 года 64-квартирный жилой дом для преподавателей. С июня начался прием документов на первый курс, с сентября – занятия для 327 студентов первого набора. Торжественное открытие университета состоялось чуть позднее, 3 декабря. К началу первого учебного года в штате молодого университета числились 39 преподавателей, 17 из которых были членами или кандидатами в члены КПСС[7].
Был сформирован административный аппарат университета. С сентября начал свою работу ученый совет. Естественно, была создана и партийная организация университета (по терминологии того времени, первичная партийная организация). Секретарем партийного комитета стал преподаватель кафедры истории КПСС С.А. Семашко.
Впрочем, понятно, что на этом формирование университета не закончилось. Каждый новый набор студентов требовал увеличения штата преподавателей и расширения университетской инфраструктуры. К началу следующего учебного года в университете уже насчитывались 16 кафедр и более 80 преподавателей[8]. Комплектование преподавательского состава шло не столько за счет приглашения в университет сотрудников других вузов Омска, сколько за счет приглашения из «крупных научных и образовательных центров» Сибири (Новосибирска, Томска, Иркутска), хотя только Сибирью дело не ограничивалось. И в этом плане возможность предоставить квартиру приглашенному преподавателю оказалась важным ресурсом в руках администрации университета, которым она весьма эффективно пользовалась. Преподаватели часто ехали в Омск «за квартирой».
Однако «сборный» характер коллектива (и в первую очередь преподавательского состава) в значительной степени обусловил ряд серьезных проблем, вставших перед университетом на первом этапе его существования. Формирование любого сообщества неизбежно связано с более-менее эксплицированными конфликтами, связанными с конструированием иерархии внутренней структуры и ее силовых полей. Но в данном случае эта борьба за «сильную позицию» в рамках университетского поля сопровождалась различием «академических культур» акторов. Выходцы из разных образовательных и научных центров не просто группировались по принципу «свои–чужие» (например, новосибирцы против иркутян), но и пытались старательно и сознательно воспроизводить в новых омских условиях свои «генетические» («иркутские» или «томские») профессиональные и даже бытовые университетские поведенческие практики и, следовательно, имплицитно стоящие за ними образы университетов, в том числе и представления о критериях профессиональной деятельности. Этот «конфликт культур»[9] имел очень серьезное значение для молодого университета на первом этапе его существования. Непосредственно повлиял он и на деятельность партийного комитета ОмГУ.
Гипотеза
Первичные партийные организации, во главе которых стояло партийное бюро (партбюро) или партийный комитет (партком), существовали во всех советских учреждениях периода «позднего социализма»[10]. В обязательном порядке были они и в университетах. «Формально» партийная организация и ее руководящие органы должны были осуществлять функции поддержания политической легитимности и идеологического контроля. Не подчиняясь напрямую в своей «титульной» деятельности администрации (руководству) учреждения[11], партийные организации фактически во многом дублировали ее в других сферах, не имея, впрочем, значимых для этого силовых ресурсов. Другими словами, партийная организация завода не просто должна была формировать моральный облик рабочих как строителей коммунизма, но и отвечала за выполнение производственного плана предприятия. Однако при этом уволить рабочего, не выполнившего плана, она официально не могла. Это была прерогатива директора завода.
Эта ситуация в полной мере была характерна и для советских университетов 1970–1980-х годов. Партийная организация университета и возглавляющий ее партийный комитет должны были, помимо всего прочего (в основном, «идеологической работы»), «руководить и контролировать» и сугубо профессиональную деятельность университета, то есть научную и учебную работу, насколько ее можно было отделить, особенно для социальных и гуманитарных наук, от «идеологической». Таким образом, партийные органы участвовали в проведении профессиональной экспертизы образовательной и учебной деятельности.
Пора большевистской перестройки университета давно прошла, а инструменты остались. Но в новых условиях они выполняли новые функции.
Понятно, что большинство членов партийной организации университета и все члены парткома были вузовскими преподавателями. Они обладали в той или иной степени профессиональными навыками, необходимыми для такой экспертизы. Но в случае разногласий, конфликта экспертных мнений на заседании парткома или на общих партсобраниях они вынуждены были перекодировать свою профессиональную позицию химика или математика в «партийный» дискурс. Более того, иногда посредством этого дискурса они могли конструировать свою «экспертную» оценку по отношению к представителю другой научной дисциплины или предметной области. Другими словами, филолог, член парткома, не мог оценить профессиональной деятельности химика как филолог, но он мог это сделать как член парткома. Естественно, не посредством химических формул или математических выкладок, а посредством идеологических клише и риторических тропов официального дискурса. Подобные ситуации не очень часто, но имели место.
Понятно, что их можно описать как проявления неэффективности (чтобы не сказать маразматичности) системы советской науки. Известно огромное количество примеров, порой трагических, порой комических, порой просто печальных, вроде подобных партийных экспертиз, приводивших к губительным последствиям в истории развития советской науки или в судьбе ученых. Но для нас в данном случае значимым оказывается другой аспект этого сюжета. Как это ни парадоксально, в полном соответствии с официальными декларациями частичная «запараллеленность» ректората и парткома давали эффект «разделения властей», когда те или иные альтернативные оценки научной и преподавательской деятельности отдельных преподавателей публично артикулировались, например, вопреки мнению кафедры. Более того, на заседании парткома, например, его секретарь (методист, а позднее старший преподаватель кафедры истории КПСС[12]) мог критиковать профессиональную работу проректора, тоже, кстати, члена парткома. Правда, речь шла о его работе не в качестве физика, а в качестве администратора. Достаточно часто эта критика была лишь фикцией, имитацией демократии, как, впрочем, и специально созданная «для контроля над деятельностью администрации университета» комиссия парткома. Но иногда в конфликтных ситуациях она приобретала не ритуальное, а вполне реальное наполнение.
Понятно, что прямые публичные конфликты относительно тех или иных форм или результатов профессиональной деятельности университета между администрацией и парткомом случались крайне редко, а если случались, то были крайне болезненными. В большинстве случаев позиции были «едиными» и предварительно согласованными. А если расхождения и были, то крайне вариативные и ситуативные и далеко не всегда строились по линии «парторг – идеологизированный догматик, ректор – прагматик-хозяйственник»[13]. Вариативность давала люфт, который порождал стремление им воспользоваться тем, кто по тем или иным причинам не принимал результатов формальной или неформальных экспертиз.
Конечно, опять-таки надо иметь в виду, что в большинстве случаев ставку на «экспертный потенциал парткома» в научных и образовательным вопросах делали, условно говоря, «карьеристы от науки», которым не хватало «академических ресурсов» для продвижения своей позиции «традиционными» формальными или неформальными методами научной экспертизы. Но, однако, поскольку доступ к ресурсу «экспертного потенциала парткома» был относительно открыт (формально он был ограничен лишь членством в партии), порой и акторы, заинтересованные в альтернативной качественной профессиональной экспертизе из принципиальных «сугубо научных соображений», могли пойти и шли по этому пути. Правда, конструировать стратегию движения в таком случае приходилось по его правилам – правилам официального идеологического дискурса. И, соответственно, здесь были и свои ПДД, и свои ДТП. Однако, поскольку этот дискурс вовсе не был предназначен для решения подобных проблем, он, естественно, «давал сбои». И правила движения приходилось переписывать по ходу движения.
Нормальный режим (гул языка)
Конечно же, официальный дискурс признавал наличие «производственных проблем», в том числе и в научной, и в образовательной профессиональной деятельности. Более того, они ему были необходимы. Но и сами эти проблемы, и их «разрешение» конструировались в рамках официального дискурса в том самом ритуальном режиме, который был обстоятельно проанализирован Алексеем Юрчаком. С учетом очевидно увеличивающегося зазора между ритуально-дискурсивными формами и «реальностью» конструируемая картина выглядела следующим образом: партийная организация университета вместе с ректоратом руководит научной и образовательной деятельностью университета. В этом направлении университету удалось добиться больших успехов. Были, конечно, определенные проблемы, но часть из них решена, а по отношению к оставшейся надо только предпринять некоторые добавочные усилия. Понятны и суть, и способы решения этих проблем. И эта модель, слегка варьируясь, воспроизводилась неоднократно, в первую очередь в отчетных и «установочных» докладах и постановлениях.
Так, например, в отчетном докладе партийного бюро ОмГУ, зачитанном на собрании 20 октября 1976 года (третий год существования университета), его секретарь Б.А. Луговик говорил о руководстве партийной организацией научной работой университета следующее:
«В отчетный период партбюро уделяло определенное внимание научной работе. На ряде партийных собраний и заседаниях ученого совета в выступлениях членов партбюро, коммунистов неоднократно ставились вопросы стратегии и тактики в организации научной работы университета. […]
За отчетный период… сформулированные проблемы успешно решались, в частности, по инициативе партийного бюро при организации хоздоговорных работ с организацией “Омскнефтеоргсинтез” принято решение о переходе от выполнения многих мелких тем к развитию одной крупной комплексной проблемы. Первый год работы, несмотря на определенные трудности, позволяет надеяться, что такой подход себя оправдает. […]
Однако необходимо остановиться на ряде недостатков. К сожалению, партийное бюро лишь на одном заседании рассматривало вопросы работы НИСа. Там у нас далеко не все в порядке. При заключении хозяйственных договоров ректорат не всегда руководствуется принципами преимущественного развития крупных тем… Остро ощущается недостаток площадей и современного оборудования для специализированных лабораторий… Слабо контролируется научная работа по госбюджету»[14].
Подобные темы конструируются в аналогичном режиме неоднократно и в других многочисленных документах партийной организации. Более того, не очень рискуя ошибиться, можно предположить, что партийные организации других советских вузов того времени репрезентировали свою работы в публичном пространстве таким же образом, задействуя тот же дискурс и ту же структуру конструируемого образа. Конечно, «Омскнефтеоргсинтез» не был фантазмом, а являлся вполне реально существующим предприятием, но он может быть без всяких проблем заменен в рамках этой конструкции, скажем, на Челябинский металлургический комбинат, и конструкция в целом от этого не пострадает.
Во-первых, таким образом, получается, что в ситуации, когда собственно профессиональное научное сообщество молодого университета еще только формируется через конкуренцию между приехавшими в Омск представителями разных научных традиций, за каждой из которых стоят свой академический дискурс и свои конвенциальные нормы профессиональной деятельности, партийная организация обладает отлаженным и универсальным дискурсом, позволяющим работать в том числе и с профессиональными (научными и учебными) проблемами. Парторганизация оказывается более «взрослой», чем профессиональное сообщество[15]. Она, согласно этой дискурсивной конструкции, в большей степени, чем научное сообщество, осознает стоящие перед университетом проблемы, может их артикулировать и «указать пути решения». Хотя по мере развития университета, уже на протяжении нескольких последующих лет научное сообщество «взрослеет» достаточно быстро и отодвигает парторганизацию вначале в сторону, а потом – в гетто.
Во-вторых, партийная организация в рамках данной конструкции выступает в качестве «внутреннего внешнего эксперта». Ее деятельность – это не научная деятельность, но научная деятельность для нее совершенно прозрачна. Более того, партийная организация – хотя и как «инородное тело» – включена в эту деятельность, направляет и подталкивает ее, но, с другой стороны, в силу своей «инородности» может дистанцироваться от нее и ее критиковать.
В-третьих, научная и учебная работа в рамках партийного дискурса «объективируется», то есть описывается не специальным «птичьим языком» научного сообщества, а «понятным для всех» образом. И важными элементами этой «объективации» оказываются «описательно-констатирующие элементы» и «количественные показатели». Отчеты парторганизации о руководстве научной и учебной работой переполнены цифрами, как будто их писал современный менеджер.
Члены партийной организации, выступавшие на собраниях при обсуждении отчетных и установочных докладов, полностью принимали «правила игры» и если давали какие-то экспертные оценки, то делали этой в рамках той же дискурсивной конструкции.
«В докладе прозвучала справедливая критика в адрес нашего факультета… У нас порой не соблюдаются элементарные нормы подбора кадров… Мы должны развернуть политико-массовую работу, а нам предлагают случайных людей»[16].
Правда, как мы видим, вполне уместная в тексте, исходящем от парткома, риторическая фигура дистанцирования от источника внутренних проблем здесь выглядит несколько странно.
Знакомство с такого рода текстами вызывает навязчивую ассоциацию с известными рассуждениями Ролана Барта о его впечатлениях об услышанной китайской речи:
«На деревенской улице, прислонившись к стене, дети громко читают вслух, все вместе и не обращая внимания друг на друга, каждый свою книгу. Получается самый настоящий гул, как от исправно работающей машины… Гул – это шум исправной работы. […] Оттого машины, производящие гул, приносят блаженство»[17].
Дискурсивная машина работает без сбоев и воспроизводит себя и реальность. И в этой реальности профессиональная экспертиза научной и учебной деятельности университета оказывается не то чтобы легким, но обычным делом.
Заикание (нормальные проблемы)
Понятно, что демаркационная линия между образом, конструируемым дискурсом «партийной организации», и «реальностью» вовсе не являлась неодолимой китайской стеной. При всем своем формализме конструкция была достаточно открытой и динамичной, допускала возможность «правильной», исходящей из общей логики своей структуры, реакции на «внешние вызовы». Другими словами, в рамках этой конструкции вполне допускалось возникновение «неожиданных» проблем (в частности, связанных с «человеческим фактором») и предполагался механизм их разрешения. Естественно, в университете эти проблемы могли быть связаны с профессиональной научной и учебной деятельностью и требовали нового разворота экспертных ресурсов парткома. И здесь можно фиксировать несколько вариантов.
Так, на закрытом собрании партийной организации ОмГУ 3 июня 1977 года в ходе обсуждения доклада возникла «профессиональная» полемика между двумя профессорами коммунистами-историками. Отталкиваясь от текста доклада[18], профессор Н.Ф. Емельянов говорил о необходимости открытия специализации по советской истории, важности этого направления научной работы факультета и, соответственно, неактуальности преобладающих на факультете исследований по древней истории и исторической демографии. Ему (и докладчику) возразил его коллега, профессор А.Д. Колесников, отчасти сам занимавшийся вопросами исторической демографии Сибири:
«На XXV съезде КПСС товарищ Л.И. Брежнев говорил о проблеме демографической политики и народонаселения, которая очень актуальна. Поэтому я позволю себе не согласиться с этим положением доклада тов. С.И. Семашко. Историческая демография у нас в Союзе разрабатывалась крайне мало… В этом свете наша проблема очень актуальна»[19].
Логика этой дискуссии совершенно понятна и с точки зрения ритуальности дискурса совершено правильна. Актуальность темы научного исследования (профессиональный вопрос) решается путем отсылки к идеологическим авторитетам. Поскольку авторитет Брежнева выше, чем авторитет Семашко, то апеллировавший к нему Колесников победил, что признал в заключительном слове и сам Семашко. Неважно, насколько эта полемика являлась инсценированной, важно, что велась она по тем правилам, которые предлагал партийный дискурс[20].
Был и другой вариант. 7 сентября 1977 года на заседании партийного комитета рассматривалось личное дело доцента П.Е. Дерябина. Будучи зачисленным в штат университета в 1974 году, Дерябин получил квартиру в «преподавательском доме», вскоре после чего перевелся на работу в Сибирский автодорожный институт, получив там возможность возглавить научно-исследовательскую лабораторию. Как кандидат в члены КПСС Дерябин обратился в партийный комитет ОмГУ с просьбой снять его с партийного учета. При этом свой переход в другой вуз он объяснял исключительно профессиональными причинами, говоря, что в университете он не может заниматься «своей проблематикой» («не могу заниматься здесь своей специальностью»[21]). Профессиональные моменты требовали профессиональной экспертизы, и она была парткомом дана. Ее обосновали авторитетные университетские физики, ректор и проректор по научной работе. Развернутую оценку аргументации Дерябина дал профессор Э.Н. Хабаров:
«С темой его научных исследований хорошо знаком… и ответственно заявляю, что утверждения Павла Ефимовича о том, что его научное направление не соответствует профилю физического факультета, совершенно не верно. На кафедре физики твердого тела развиваются исследования как полупроводников, так и диэлектриков. Все элементы научной работы полностью перекрывают круг научных интересов Дерябина.
Кроме сказанного, я неоднократно предлагал Дерябину перейти работать на кафедру физики твердого тела… чтобы работать по специальности. Следовательно, главный аргумент, выдвигаемый Дерябиным для объяснения своей просьбы снять его с учета и разрешить переход в технический вуз, не обоснован»[22].
Дискурсивная логика проста – вновь апелляция к авторитету. Но поскольку физика оказывается не такой прозрачной и конвертируемой в идеологию, как история, то авторитетами на этот раз выступают профессиональные физики. Впрочем, они же «по совместительству» члены парткома и руководители университета.
Но при этом было понятно, что научные мотивы не более чем камуфляж. Гораздо важнее в глазах представителей парткома ОмГУ было то, что Дерябин сбежал в другой институт, получив от ОмГУ квартиру. И в связи с этим обсуждение очень быстро переходит от диэлектриков на личность.
«Он проявил себя как человек, не знающий законов партийной дисциплины… Его представления о долге и гражданственности антигражданственны. Я считаю, что такой человек не может быть членом партии коммунистов… У Дерябина нет понимания своего партийного долга, свои интересы для него выше партийных. Ему от университета нужно было только квартиру и кандидатскую карточку. Он их получил, и теперь ему нет дела ни до своего факультета, ни до всего университета. Я крайне возмущен его поведением»[23].
Впрочем, после такой «товарищеской критики» Дерябину было предложено передумать и вернуться в университет. Когда же тот отказался, партком принял решение рекомендовать исключить его из кандидатов в члены КПСС.
Для нас этот случай важен в первую очередь тем, что показывает ограниченность дискурсивного режима партийной экспертизы профессиональной деятельности. Поскольку говорить о значимости и качестве изучения свойств диэлетриков многие члены парткома не могут, да, по-видимому, и не хотят, то из запасников символических ресурсов извлекается не общественно-политический, а морально-этический режим оценки. И в итоге получается, что Дерябин – неважный физик (не может адекватно оценить свою специализацию), а самое главное, плохой человек. Но плохой человек не может быть хорошим физиком – тем более, коммунистом.
Этот прием – который может быть определен как дискурсивная деавтономизация науки, подключающая к оценке профессионального уровня более «глубинные» слои партийного дискурса, – хотя и с заминками, заиканием[24] позволял этому дискурсу «гудеть» дальше.
Сбой системы
Однако бывали случаи, когда и этот защитный механизм не спасал.
Грандиозный по масштабам университета конфликт произошел в том же 1977 году и привел к очень серьезным последствиям[25]. Можно говорить о целом комплексе причин, этот конфликт спровоцировавших. Это и конфликт поколений, и, как будет сказано впоследствии, «ошибки руководства», и борьба за ресурсы, и уже упоминавшиеся различия академических культур.
Кратко изложенная суть этого происшествия заключалась в следующем. Эпицентром конфликта стал математический факультет, в 1977 году выделившийся из естественнонаучного. При комплектовании штатов математического факультета серьезный упор вполне логично был сделан на привлечение в ОмГУ молодых ученых и преподавателей из ближайшего крупнейшего научного математического центра – Новосибирского академгородка. В результате на матфаке оказалось довольно много представителей новосибирской математической школы[26], которые, прибыв на новое место (как сказал один из них, профессор В.А. Романьков, «пусто было место сие»[27]) и не отказавшись от тесных связей с Alma mater, стали старательно воспроизводить в ОмГУ новосибирские образцы профессионального и бытового поведения[28]. Согласно имплицитно стоящим за этими поведенческими и дискурсивными практиками «образу», университет должен представлять собой элитарное по составу, но в то же время демократичное «по образу жизни» научное и образовательное учреждение, являющееся настоящим культурным центром города. Для формирования такой «республики ученых», необходимо, во-первых, работая со школьниками, формировать через систему предметных школьных олимпиад потенциальных абитуриентов, выбирая действительно сильных и талантливых; во-вторых, в ходе обучения в университете принципиально делать ставку на индивидуальную работу с сильными студентами; в третьих, создав «творческую атмосферу на факультете», стремиться, выражаясь современным бюрократическим языком, формировать не только «профессиональные», но и «общекультурные» компетенции.
Довольно активно стремясь реализовать эту программу, «омские новосибирцы» за несколько лет достигли заметных результатов. Однако с программой этой были согласны далеко не все. По мнению «новосибирского десанта», центральными фигурами которого на тот момент были Г.П. Кукин (одно время декан естественнонаучного факультета), Г.Ш. Фридман (секретарь партбюро факультета) и А.К. Гуц, основным противником их начинаний был ректорат. Не имя возможности напрямую бороться с ректоратом, «новосибирцы» пошли обходным путем. По их приглашению в Омск приезжает корреспондент газеты «Комсомольская правда» Э. Максимова, после чего 22 мая 1977 года в этой газете была опубликована статья «Трудно прыгать по облакам. О конфликте в Омском университете», написанная явно в поддержку их позиции. Игнорировать статью в центральной прессе, в главном печатном органе ЦК ВЛКСМ, было невозможно. В результате в ОмГУ проходит целый ряд обсуждений как самой статьи, так и поднятых в ней (профессиональных) проблем.
Понятно, что «новосибирцам» на этих заседаниях досталось «по первое число». Так, на июньском заседании парткома наиболее развернутым было выступление проректора по научной работе Э.Н. Хабарова. Он сразу поставил проблему на «глобальном уровне», рассматривая все частные моменты (избрание заведующего кафедры математического анализа, формы вступительных испытаний и учебной работы со студентами) как проявления одного принципиального конфликта. Суть этого конфликта, в освещении Хабарова состояла в противостоянии группы молодых (и «заблуждающихся») новосибирских математиков администрации и всему коллективу университета. Математики придерживаются абсолютно неправильного взгляда на сущность и задачи высшего образования – при этом подчеркивалось, что их взгляды сформировались именно в Новосибирском университете. Поэтому, помимо всего прочего, выступление Хабаров напоминало еще и «донос» на НГУ в целом[29].
«Позиция Кукина Г.П., по-видимому, частично разделяемая группой в 6–8 человек (все молодые люди, математики, только что после окончания аспирантуры), формулируется так: университет должен выпускать творчески подготовленных студентов, каждый из них должен стать личностью, способной мыслить неформально…
В чем ошибаются наши молодые преподаватели Кукин Г.П., Хорошевский М.В., Гуц А.К., Волынец И.А., в чем мы с ними не согласны и как это попытались поправить. […]
Первое разногласие заключается в том, что долг педагога и долг гражданина требует от нас учить всех, поднимая отстающих до уровня успевающих, а последних оделять вниманием не меньшим, чем думают это делать для индивидуумов своей элиты наши молодые математики. Такая задача намного труднее и требует особого педагогического мастерства и, если угодно, мужества и самоотверженности от человека, который посчитал себя педагогом. Кроме того, такая позиция единственно принята»[30].
Администрация и партийная организация университета, по словам Хабарова, попытались, заботясь о них и общем деле, по-отечески наставить молодых математиком «на путь истинный», но в силу своих личных качеств те упорствовали в своем заблуждении.
«Доброжелательная критика и товарищеская взаимопомощь, которую на первых порах пытались оказать математикам (следует отметить, что в этом плане очень много было сделано проректором по учебной работе […]) так же были малоэффективны, поскольку не воспринимались ими, отвергались как устарелые, как выступления людей, которые вообще не могут иметь правильного мнения.
Теперь самое время задать вопрос, почему… представления молодых ученых, способных, даже, может быть, талантливых, вступили в противоречие с основными положениями советской педагогики, практикой более опытных и грамотных товарищей?»[31]
Статья Максимовой была оценена как ложная и некомпетентная.
Фактически мы видим, что здесь достаточно последовательно воспроизводится дискурсивная конструкция, очень напоминающая «проработочные» кампании 1950-х, если не сказать 1930-х, годов. Вновь подключается общественно-политический («не понимают общих задач советской педагогики») и морально-этический (карьеристы и скандалисты) ресурсы. Противник локализуется (небольшая «группа Кукина» противостоит университету и всему советскому народу) и объявляется «упорствующим в своих заблуждениях». При этом им достается и как плохим математикам:
«Я не согласен с утверждением… что это блестящие ученые. Они в силу объективных причин просто не успели стать учеными, ведь у некоторых из них даже не защищены кандидатские диссертации, и для того, чтобы стать учеными, этим людям надо еще много работать над собой»[32].
«Математики – будущие профессора, да пока что-то не слышно об их докторских диссертациях. А на межвузовской олимпиаде города Омска они пока не блещут»[33].
Также делаются отсылки к «внешним», «объективно-формальным», показателям (о дифференциальных уравнениях, которыми занимался, скажем, А.К. Гуц, никто не упоминал). Помимо всего прочего, они оказываются нерадивыми преподавателями и плохими коммунистами:
«Кукин Г.П. не может быть деканом и потому, что он мало подготовлен как педагог, и потому, что идет на нарушение учебных планов факультета»[34].
«Даже члены КПСС, преподаватели математического факультета, нередко проявляют незрелость, беспринципность… Вы, товарищ Кукин, молодой коммунист, и я в праве указать вам на факт вашей беспринципности, граничащей с двурушничеством»[35].
Но особенно актуализированным оказался морально-этический аспект с уже известным нам «переходом на личности»:
«Вы, молодой человек, считаете, что знание – это все? Здесь вы и заблуждаетесь. Знания сами по себе ничего не значат, а вот когда они будут направлены на хорошие дела, только тогда будут видны результаты. У вас нет простой жизненной логики, вы не знаете элементарных вещей. […] Спуститесь с небес на землю, займитесь жизнью»[36].
«Как легко товарищи из Новосибирска лепят ярлыки»[37].
«Где ваша принципиальность? Где ваша гражданская и партийная совесть?»[38]
«Товарищ Кукин занимается сколачиванием группы на беспринципной основе. Он является карьеристом. Цели тов. Кукина определены карьеризмом в административном и научном плане. Тов. Кукин поступает не как коммунист»[39].
Естественно, все выступавшие критиковали статью в «Комсомольской правде» как за содержание, так и за стиль. Многие говорили, что она наносит серьезный ущерб репутации университета, и требовали добиться публикации печатного опровержения.
Из «критики» вырастали и прямые угрозы. «Позиция ректората – выражать постановления ЦК КПСС, А.К. [Гуц. – А.С.] с ней не согласен, то есть с политикой партии. Надо разобраться и срочно принять меры»[40]. Звучали угрозы также и в адрес автора статьи, и даже газеты «Комсомольская правда».
«Кукинцы» по мере сил пытались защищаться. Сам Кукин призывал не драматизировать конфликт и признал публикацию статьи «несвоевременной»[41]. Более темпераментный Гуц пытался обосновать право на свою позицию («ректор мыслит не очень далеко»[42]), в результате чего получил новую порцию еще более ожесточенной критики: «Тов. Гуц не соизволил назвать ректора даже по имени и отчеству»[43], «кажется, что А.К. стоит на крайне экстремистских позициях»[44].
Понятно, что критическая оценка статьи и самих математиков нашла выражение и во всех принятых постановлениях:
«Партком считает, что приведенные в статье “Трудно прыгать по облакам” факты о нарушениях и конфликтах в Омском университете в ходе проверки не нашли подтверждения. Партийный комитет не разделяет положения и общую направленность статьи, которая искажает истину. […]
Поскольку эта статья нанесла определенный урон авторитету Омского университета, представляется целесообразным принять меры к реабилитации: подготовить письмо ректората, парткома, месткома, комитета ВЛКСМ в редакцию газеты “Комсомольская правда”, просить партийные инстанции поместить в местной печати статью о действительном положении дел в ОмГУ»[45].
«Поручить комиссии местного комитета университета рассмотреть вопрос о действиях старшего преподавателя Гуца А.К., не совместимых с педагогической этикой.
Отметить, что коммунисты Кукин Г.П. и Фридман Г.Ш. оказались в стороне от ряда актуальных вопросов учебного, воспитательного процесса и профориентации»[46].
Разгром, казалось, был полный. Не «проявившее бдительности» партийное бюро факультета, возглавляемое Фридманом, было расформировано. Однако «десантники» не сдались. Они продолжали писать письма как в министерство, так и в различные партийные инстанции (ЦК КПСС и Омский областной комитет КПСС). В итоге комиссии, приехавшие проверять работу ректора и партийной организации ОмГУ, признали обоснованность их позиции. Результаты работы комиссий нашли отражение в решении коллегии Министерства высшего и среднего специального образования РСФСР от 14 июля 1978 года и КПК ЦК КПСС. 7 июня 1978 года партийный комитет ОмГУ вновь вернулся к рассмотрению этого вопроса и вынужден был «сам себя высечь». Таким образом, апелляция к авторитетам и возможность использования властного ресурса оказались обоюдоострым мечом. Партком пал жертвой той дискурсивной логики, на которую сам же и опирался. «Молодые математики» оказались действительно талантливыми – они быстро усвоили полученный урок и приняли «правила игры», по которым переиграли ректорат.
К сожалению, стенограмма этого действия не сохранилась, но и принятое постановление является весьма показательным:
«1. Согласиться с оценкой деятельности ректората, данной коллегией министерства… и обязать ректорат устранить отмеченные недостатки в учебно-воспитательной работе.
2. Заслушать ректора, коммуниста Платинина В.В., о результатах выполнения настоящего постановления на парткоме в декабре 1978 года»[47].
Понятно, что в какой-то степени позиция «внутреннего внешнего эксперта» при формальном «разделении властей» должна была помочь партийной организации хоть в какой-то степени сохранить свое лицо, дистанцировавшись от ректора. На последующих заседаниях парткома критических высказываний в адрес ректората и лично ректора становится все больше. Однако публично-ритуальным покаянием дело не ограничилось. Был переизбран секретарь партийной организации. В результате конфликта с ректором, возникшего во время работы комиссий, были уволены два основных проректора (по научной и по учебной работе). Наконец, в 1979 году покинул университет и ректор В.В. Пластинин. Новым ректором ОмГУ стал математик Б.А. Рогозин.
Вместо заключения. О структуре субъективности и смысле партийной экспертизы
Поскольку фактически в недавно созданном университете на первом плане стоял вопрос организации учебной деятельности, то именно ее в первую очередь и касалась «партийная экспертиза». Научную работу сотрудников университета, в отличие от более ранних периодов советской истории, партком университета «контролировал и направлял» в гораздо меньшей степени, и этот контроль носил преимущественно имитационный, «ритуально-дискурсивный» характер. Но в отдельных «критических» ситуациях сбоя партийная экспертиза в условиях «разделения властей» помогала артикулировать, а порой и решать научные и учебные проблемы.
«Молодость» университета в значительной степени влияла и на характер дискурсивной «полиглоссии». В ситуации, когда коммуникативная структура его профессионального сообщества еще только формировалась, университетские сотрудники довольно часто обращались к ресурсам партийно-идеологического языка. Они гораздо чаще позиционировали себя как коммунисты (или сочувствующие), чем как ученые или преподаватели. По мере взросления университета публично выражаемая идентичность менялась, так что партийного дискурса становилось (за исключением критических ситуаций) все меньше и меньше.
[1] Исследование выполнено в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» и с использованием средств субсидий на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной НИУ ВШЭ.
[2] См.: Университет в истории и история в университете. К 40-летию Омского государственного университета имени Ф.М. Достоевского / Под ред. В.П. Корзун. Омск: Наука, 2014. Там же см. и библиографию работ, посвященных истории Омского университета (с. 362–368).
[3] Критику этой традиции см.: Дмитриев А.Н. Демон истоков: как (поздне)советские гуманитарии утверждались в своем прошлом // Неприкосновенный запас. 2014. № 1(93). С. 11–23; Вишленкова Е.А., Дмитриев А.Н. Прагматика традиции или актуальность прошлого для российских университетов // Сословие русских профессоров: создатели статусов и смыслов. М.: ВШЭ, 2013. С. 61–95.
[4] В частности они стараются рассмотреть специфику формирования «университетской корпоративной культуры».
[5] См.: Герасимова О.Г. «Оттепель», «заморозки» и студенты Московского университета. М.: АИРО – 21, 2015.
[6] Наиболее значимой для нас в этом плане является работа: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
[7] Государственный исторический архив Омской области (ГИАОО). Ф. 9277. Оп. 1. Д. 1. Л. 3.
[8] Университет в истории… С. 36.
[9] Именно так определяет эту ситуацию Оксана Гайлит (см.: Университет в истории… С. 62). Мы, как будет видно из дальнейшего изложения, в целом принимаем эту оценку, но считаем, что она нуждается в более детальной проработке.
[10] Мы заимствуем этот термин у Алексея Юрчака, полностью принимая его концептуальное наполнение (см.: Юрчак А. Указ. соч. С. 29–89).
[11] Официально они подчинялись вышестоящим партийным органам: райкому КПСС и так далее.
[12] Это показывает, что «академические регалии», полученные в результате прохождения процедур формальных экспертиз (например, защиты диссертации), для занятия должности секретаря парткома были совершенно не важны.
[13] Условно говоря, «Суслов – Косыгин».
[14] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 5. Л. 41–43.
[15] Конечно же, в партийную организацию и научное сообщество университета входили одни и те же люди. Мы еще вернемся к вопросу о структуре их субъективности, но пока для нас важным оказывается то, что, переходя от одной социальной роли к другой, они меняли маски и дискурсивный режим. Коммунист Луговик мог запросто критиковать «партийным языком» ученого Луговика.
[16] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 5. Л. 79.
[17] Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 545, 543.
[18] «Научная направленность некоторых сотрудников кафедр истории СССР и всеобщей истории не может быть по своей узости широким научным направлением кафедр… нам необходимо обеспечить преподавание истории всей советской страны, в особенности истории советского периода. Желательны и темы по истории Сибири. Но они не должны быть доминирующими» (ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 5. Л. 92).
[19] Там же. Л. 79.
[20] Как справедливо замечают, характеризуя нормальный советский дискурсивный режим, Игал Халфин и Йохен Хелльбек: «Интересы всегда заранее структурированы политическим языком» (Халфин И., Хелльбек И. Интервью // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 218).
[21] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 7. Л. 94.
[22] Там же. Л. 94.
[23] Там же. Л. 95, 96.
[24] «Заикание… – это как бы испуг: я боюсь, что движение остановится» (Барт Р. Указ. соч. С. 542).
[25] В официальной истории университета описанию этого конфликта посвящены буквально три предложения.
[26] Свою «новосибирскую» идентичность они активно подчеркивали, создав позднее, кажется, выходящее до сих пор малотиражное периодическое издание «Новосибирские математики в Омске».
[27] Университет в истории… С. 36.
[28] Следуя моде Академгородка, новосибирцы носили в Омске казавшиеся «пижонскими» береты, отчего к ним очень быстро приклеился ярлык «новосибирский десант».
[29] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 8. Л. 76–78.
[30] Там же. Л. 73.
[31] Там же. Л. 76.
[32] Там же. Л. 82.
[33] Там же. Л. 85.
[34] Там же. Л. 80.
[35] Там же.
[36] Там же. Л. 15.
[37] Там же. Л. 13.
[38] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 7. Л. 80.
[39] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 6. Л. 7.
[40] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 8.
[41] Там же. Л. 84.
[42] Там же. Л. 13.
[43] Там же. Л. 14.
[44] Там же.
[45] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 7. Л. 86–87.
[46] ГИАОО. Ф. 9277. Оп. 1. Д. 8. Л. 15.
[47] Там же. Л. 66.