(из ранней истории Московского университета)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2017
[стр. 258 – 273 бумажной версии номера]
Юрий Зарецкий (р. 1953) – историк культуры, профессор факультета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Автор книг «Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини» (2000), «Автобиографические “Я” от Августина до Аввакума: очерки истории самосознания европейского индивида» (2002), «Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени» (2011), «Стратегии понимания прошлого: теория, история, историография» (2011).
В этой статье речь пойдет о начальном периоде истории Московского университета. В центре ее внимания – автобиография Иоганна (Ивана Ивановича) Виганда (Johann Wigand), протестантского пастора, с 1783-го по 1793 год исполнявшего в университете обязанности профессора всеобщей истории. Эта автобиография известна в двух переводах с немецкого языка на русский. Первый, Веры Васильевны Тимощук (по большей части пересказ), был опубликован в 1892 году в журнале «Русская старина»[1]. Второй, рукописный и анонимный, датирован 1837 годом и хранится в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки[2]. Та часть рассказа Виганда, которая относится к университету, состоит из пяти сюжетов: вступление в должность, отношения с университетскими масонами, дружба с профессором Шварцем[3], участие в деле Новикова, преподавание истории. Из этих пяти сюжетов в статье в сопоставлении с другими историческими сведениями подробно рассматриваются первые четыре. В заключение же задается вопрос о достоверности автобиографических свидетельств Виганда.
Вместо введения. Биографические сведения об авторе
До университета. О жизни Иоганна Виганда до его появления в университете известно не слишком много[4]. Родился в 1744 году в городке Пренцлау, в Померании, в семье пастора, получил домашнее начальное образование, учился в гимназии в Штеттин, потом в Галльском университете. В 1764 году отправился в Россию в качестве гувернера детей генерала-провиантмейстера Николая Алексеевича Хомутова и через некоторое время от него перешел служить домашним учителем четырехлетнего сына богатого харьковского помещика Петра Андреевича Щербинина. В Харькове он познакомился с членом евангелического братства гернгутеров[5] Иоганном Фридрихом Паули, и это знакомство стало поворотным событием в его дальнейшей судьбе. Виганд начинает интересоваться учением братьев, в 1770 году посещает их поселение в Сарепте на Нижней Волге, а пять лет спустя, путешествуя по Европе с детьми Щербинина, сам вступает в братство.
Вернувшись в Россию, он сначала живет в Санкт-Петербурге, потом, оставив Щербининых, едет в Сарепту, откуда осенью 1782 года по решению общины отправляется в Москву. Миссия его состояла в том, чтобы сменить прежнего руководителя сарептского торгового представительства, проповедника Франца Гёльтергофа, после семнадцатилетней службы в университете вышедшего в отставку.
В университете. Поступив в конце 1782 года в Московский университет экстраординарным профессором истории, Виганд начинает свою преподавательскую деятельность, продолжавшуюся больше десяти лет. По сведениям его биографа, читал он лекции четыре раза в неделю по-русски, раздавая предварительно студентам краткие записки с содержанием каждой на латинском языке. При этом речь его, хотя и выдавала иностранца, была живой и даже красочной. От этого же биографа мы узнаем, что начинался его курс обычно со «вспомогательных наук», после чего последовательно читались древняя, средняя и новая история, а заключал его Виганд «многими статистическими замечаниями о существующих государствах»[6]. Известно также, что в 1785–1786 годах Виганд читал византийскую и турецкую историю, историю «государств, возникших на развалинах Римской империи», и собирался читать русскую историю, однако этот его план, судя по всему, не был реализован. Наконец, в июне 1793 года Виганд оставил университет и уехал с семьей в Санкт-Петербург.
После университета. Отправился он в Петербург опять по направлению старшин сарептских гернгутеров, – чтобы занять место главы торгового дома братьев. Через семь лет был отозван ими в Сарепту, где до последних дней исполнял обязанности сопредседателя общины. Скончался Виганд 31 августа 1808 года, о чем вскоре появилось сообщение в «Московских ведомостях», в котором, в частности, говорилось, что бывший профессор истории «просил перед кончиною своею засвидетельствовать всем любящим его ту приверженность и любовь, коими душа его до последняго издыхания к ним была преисполнена»[7].
Университетская служба профессора Виганда: истории с комментариями
Вступление в должность
Имея в виду эти краткие сведения о главном герое, обратимся теперь к тексту его автобиографии, предваряя (или сопровождая) отдельные сюжеты необходимыми пояснениями и комментариями.
Итак, Виганд отправился в Москву в качестве нового представителя общины гернгутеров. Получение им здесь казенной должности было делом принципиально важным, поскольку открывало возможность освобождения московского дома братьев от постоя. По признанию самого Виганда, согласие принять ее далось ему нелегко из-за нелюбви к казенным должностям, однако повиновение старшинам считалось в братстве одним из важнейших требований. Впрочем, Виганда беспокоила не только служба в казенном учреждении – у него имелись сведения о том, что в университете ставились под сомнения сами основания христианской веры:
«В последние годы я имел случай убедиться в том, что все служащие при Московском университете были масоны самого худшего разбора, отчасти отъявленные атеисты, с которыми я никак не мог сойтись» («Пастор Виганд…», с. 559).
Тем не менее решение было принято. Заехав в Сарепту и получив там сан диакона, а также наставления от старшин, Виганд отправился в Москву. Прибыл он туда в октябре 1782 года и сразу добился аудиенции у куратора университета Ивана Ивановича Мелиссино. Вот как Виганд сообщает об этом:
«В Московском университете у меня не было ни одного знакомого, который похлопотал бы за меня, поэтому я обратился лично к куратору, тайному советнику Мелиссино, и заявил ему, что мне известно, какую он оказал протекцию моему другу Гёльтергофу, и что я желаю теперь получить место при университете» («Пастор Виганд…», с. 560).
Здесь нужно сделать пояснение относительно статуса Ивана Ивановича Мелиссино в университете. В это время он был одним из трех его кураторов, по-видимому, вторым в негласно существовавшей иерархии. «Старшим» считался его основатель, обер-камергер Иван Иванович Шувалов, живший при дворе в Санкт-Петербурге. «Младшим» – Михаил Михайлович Херасков, известный поэт, раньше исполнявший обязанности университетского директора. Херасков получил звание куратора в 1778 году, сменив Мелиссино, которому была разрешена долгосрочная поездка за границу с сохранением должности. Возвратился Мелиссино только в 1782 году и, как считают историки, нашел в университете многое из того, что его не устраивало[8].
Вернемся, однако, к прерванному рассказу Виганда о его первой встрече с Мелиссино:
«Взглянув на меня пристально, он спросил, не состою ли я членом общины, и, получив утвердительный ответ, сделался приветливее, рассказал мне с видимым удовольствием, что он служил прокурором при Святейшем Синоде в то время, когда в нем происходили известные прения по поводу религии братьев-гернгутеров, о которой и он высказал свое мнение, и велел мне явиться на следующий день» («Пастор Виганд…», с. 560–561).
Этот фрагмент также требует пояснений. Прежде всего в связи с упомянутым в нем знакомством куратора с гернгутерами. Мелиссино занимал должность обер-прокурора Синода как раз в то время, когда там готовились екатерининские указы, положившие начало массовому переселению иностранцев в Россию. Среди документов, прошедших в этой связи через Синод, была и жалованная грамота братской общине в Сарепте[9].
История поступления Виганда на службу на первой встрече с Мелиссино, как нетрудно догадаться, не заканчивается. Дальше следует ее продолжение и счастливое окончание:
«Несколько дней спустя куратор призвал меня к себе и отправился вместе со мною в конференцию университета, пред которою мне предстояло держать экзамен. Известный профессор греческого языка Матаци предложил мне два-три вопроса, на которые я ответил удачно, и этим экзамен окончился. Когда же Мелиссино спросил, почему меня не подвергают испытанию, то профессор отвечал, что из нескольких слов видно, с кем имеешь дело. Этим вся формальность ограничилась, и я был определен в университет экстраординарным профессором» («Пастор Виганд…», с. 561).
Поясню здесь, что испытание, которому «конференция» подвергла Виганда, представляло собой экзамен, обязательный для европейских (в первую очередь немецких) университетов раннего Нового времени (disputatio pro loco). Отличительной особенностью disputatio pro loco в Московском университете был его чисто формальный характер: со времени его основания прием новых профессоров здесь зависел исключительно от воли куратора.
Рассказ о поступлении на службу получает дальше два дополнения, объясняющих причину успеха Виганда. В первом поясняется, что свободной вакансии в университете для него вначале не было, но на помощь пришел коллега: свои лекции ему уступил профессор по кафедре логики и нравоучений Харитон Андреевич Чеботарев, «которому было слишком затруднительно читать историю» («Пастор Виганд…», с. 561). Из второго дополнения мы узнаем, что получение Вигандом должности стало возможным «благодаря участию, принятому… известным масоном Шварцом» («Пастор Виганд…», с. 561).
Впрочем, в заключение этого сюжета автор делает еще одно дополнение, в котором относит свой успех на счет Всевышнего: «Итак, с помощью Божиею, это дело, казавшееся мне невозможным, устроилось не более как в три дня» («Пастор Виганд…», с. 561). Если признать, что эти слова не просто фигура речи, то получается, что Мелиссино, Чеботарев и Шварц в описанной ситуации действовали как исполнители Его воли.
Университетские мартинисты
Прежде, чем перейти к рассказу Виганда об университетских масонах, снова нужно сделать несколько пояснений. Сначала о том, кто такие «мартинисты», о которых говорит Виганд, и какую роль они сыграли в принятии его в университет. Мартинистами обычно называют последователей радикального мистического учения Луи Клода де Сен-Мартена, однако в России в 1780–1790-е годы так называли еще и розенкрейцеров – членов Ордена золотого и розового креста[10]. Как и его современники, Виганд не делает различий между теми и другими. Что касается роли мартинистов-розенкрейцеров в получении им должности, то из предыдущего сюжета можно сделать вывод, что она была если не главной, то очень существенной. Правда, Иван Иванович Мелиссино, хотя и являлся родным братом известного масона Петра Ивановича Мелиссино, ни к каким тайным обществам не принадлежал. Но вот Чеботарев, уступивший Виганду преподавание истории, на протяжении нескольких лет состоял в московских ложах и был членом тайного общества Шварца. По определению историка русского масонства, это был «ревностный мартинист и розенкрейцер»[11]. Масоном был и куратор университета Михаил Херасков, входивший в разные ложи Петербурга еще с 1773 года, а после переезда в Москву вместе со Шварцем, Новиковым и другими видными масонами основавший тайную «сиентифическую» ложу «Гармония»[12]. Нелишне в этой связи добавить, что незадолго до поступления в университет Виганда Хераскову был присужден «теоретический градус» Ордена розенкрейцеров, а также, что еще тремя годами ранее он принял в университет Шварца и передал в аренду Новикову университетскую типографию.
Впрочем, если верить Виганду, масоны в университете не имели полной власти. Говоря дальше о своих трудностях, он указывает на две враждующие «партии», между которыми ему приходилось постоянно лавировать. Первую, насколько можно судить, составляли мартинисты-розенкрейцеры во главе со Шварцем. В нее входили Херасков, профессор Чеботарев и глава университетской типографии Николай Иванович Новиков (второе лицо в ордене после Шварца). К ней же, по-видимому, принадлежал и секретарь Хераскова, Петр Иванович Страхов. «Партия» их оппонентов, как можно понять из разных отрывочных данных, включала куратора Мелиссино и его ближайших сторонников: профессоров Иоганна Матиаса Шадена и Антона Алексеевича Барсова.
Ко времени принятия в университет Виганда обе эти группировки, впрочем, еще не сложились окончательно. Раскол произошел только в самом конце 1782 года и был связан с деятельностью Шварца по организации «Дружеского ученого общества»[13]. Началось все с того, что Мелиссино обвинил Шварца в создании им под предлогом просветительской деятельности масонской организации. В ответ на это обвинение Шварц составил пространную оправдательную записку с перечислением собственных заслуг перед университетом и подал ее через Хераскова Шувалову [14]. В записке он признавал, что сам является масоном, однако утверждал, что общество, которое он возглавляет, имеет чисто просветительский характер. Больше того, он заявлял, что мало кто из его членов вообще знает, что такое масонство. Записка совершенно испортила отношения Шварца и Мелиссино и в конце концов вынудила профессора уйти в отставку.
В общем, хотя поступление в университет оказалось для Виганда делом, более легким, чем он предполагал, дальше ему пришлось столкнуться с серьезными трудностями:
«Таким образом, я оказался в весьма странном положении между двумя в высшей степени враждебными партиями; сильнейшая из них, мартинисты, доставившие мне место, покровительствовали мне по убеждению, как члену братской общины; противники же их, зная, что братья не имеют ничего общего с масонами, терпели меня как личность нейтральную» («Пастор Виганд…», с. 561–562).
Профессор Шварц
Из «партии» университетских мартинистов Виганд называет по имени только одного Шварца. Однако о нем он рассказывает обстоятельно, с нескрываемой симпатией к его страстной, увлекающейся натуре и с любопытнейшими подробностями. Не забывая, впрочем, высказать свое критическое отношение к рискованным целям Шварца и возглавляемого им общества.
Первый эпизод «шварцевского» сюжета – краткое изложение биографии его главного героя до появления в Московском университете. Здесь мы находим объяснение симпатии, которую Шварц испытывал к Виганду, краткие сведения о его жизненном пути и неожиданное утверждение, что тот был послан в Москву масонами для выполнения некоей миссии:
«Этот замечательный человек воспитывался в Силезии под руководством одной женщины, принадлежавшей к нашей религиозной общине, и под ее влиянием получил вполне религиозное направление[15]. Увлекшись по своему страстному характеру новыми идеями, он поехал в Ост-Индию, испытал там немало приключений, а по возвращении оттуда снова стал заниматься наукою и примкнул к масонам-мартинистам, которые получили свое название от известного Мартина, автора сочинения “Des erreurs de la vérité”. Этим обществом он был послан в Москву, где произвел большие реформы среди масонов» («Пастор Виганд…», с. 560).
Второй эпизод сюжета возвращает нас к приему Виганда на службу и знакомству обоих. В нем мы сталкиваемся с еще одним неожиданным утверждением – что Шварц в то время «управлял университетом»:
«Профессор Шварц, человек весьма деятельный, в действительности управлял всем университетом, и, услыхав от Мелиссино, что один из братьев-гернгутеров поступает на службу университета, он употребил всевозможное старание к тому, чтобы привлечь меня в свое общество, а когда я отказался от этого, то способствовал моему определению в университет» («Пастор Виганд…», с. 560).
Категоричное заявление Виганда об особой роли Шварца в университете вызывает сомнение: не преувеличивает ли он? Однозначно сказать, конечно, трудно, однако очень похоже, что до возвращения Мелиссино в университет от Шварца там действительно зависело многое[16].
Третий эпизод этого сюжета, рассказывающий о дружбе, самый примечательный. Особенно в том, что касается деталей – редких свидетельств современника о сокровенной жизни главы университетских масонов и планах его организации. Обозначу его общую канву: Шварц всячески покровительствовал своему новому коллеге, быстро с ним сблизился, стал делиться с ним тайнами своего общества, пытаясь вовлечь в его деятельность. И, хотя Виганд старался избегать участия в делах масонов, между ними сложились близкие дружеские отношения, ставшие особенно доверительными в последние дни жизни Шварца. Приведу этот примечательный эпизод целиком:
«Руководитель общества, проф. Шварц, оказывал мне полное доверие и открыл мне сокровенные цели общества, клонившиеся ни к чему иному, как к ниспровержению православного вероисповедания в России; я советовал ему действовать осторожнее, оставить мистицизм и не смешивать своих целей с целью общины[17], чтобы они не повредили друг другу. Относительно религиозной реформы Шварц зашел уже далеко, и план его был близок к осуществлению, но чрезмерные труды повергли его вскоре на одр болезни; я навещал его ежедневно, и он всегда просил меня беседовать с ним о Спасителе, но мы не могли говорить свободно, так как нас всегда подслушивали масоны, опасавшиеся того, чтобы он, под влиянием столь нового для него настроения духа, не выдал их тайн. Я и сам всячески избегал этого; только однажды он высказался, что “это дьявольский орден и что если Господь пошлет ему исцеление, то он поступит в общину [имеется в виду община гернгутеров. – Ю.З.]”. Когда Шварц скончался, то масоны просили меня произнести надгробное слово на русском языке» («Пастор Виганд…», с. 567).
Первое, что бросается здесь в глаза – это, конечно, сообщение о том, что организация Шварца имела целью «ниспровержение православного вероисповедания в России» и что до достижения этой цели им оставалось совсем немного. Неужели мартинисты действительно зашли так далеко? И каким образом они могли осуществить свой план? Как вообще соотносится сказанное Вигандом с тем, что мы знаем о деятельности мартинистов-розенкрейцеров в России?
Начну с последнего вопроса. О подробностях этих планов стало известно в ходе следствия по делу Новикова. В частности, о том, что они рассчитывали возвести в звание «великого мастера» в России цесаревича Павла Петровича. Биограф императора приводит в этой связи показания одного из их московских руководителей, князя Николая Никитича Трубецкого. В них Трубецкой свидетельствует, что главой этого заговора был Шварц, и высказывает предположение, что во время одной из поездок цесаревича за границу, тот был принят в масоны (в какой орден и в каком качестве, при этом, правда, он не уточняет)[18].
Очевидно, что, дойдя до Екатерины, эти планы усилили ее прежние опасения относительно влияния масонов на цесаревича. Не исключено, что ей стали известны и некоторые их детали. Она, например, вполне могла знать о решении Вильгельмсбадского конвента образовать в России «восьмую провинцию ордена», канцлером которой был назначен Шварц, а казначеем – Новиков, а также, что звание «великого мастера» провинции конвент оставил вакантным в ожидании воцарения Павла[19].
В связи с этими опасениями императрицу не могли не беспокоить и воспоминания об отношении к православию ее покойного супруга. Известно, что будущего императора Петра III вынужденный отказ от лютеранства совсем не радовал, и, как считают многие историки, после восшествия на престол он собирался реформировать Русскую православную церковь по протестантскому образцу. Во всяком случае именно это ставилось ему в вину Екатериной в ее Манифесте от 28 июня 1762 года, где указывалось на опасность «перемены древнего в России православия» и «принятия иноверного закона»[20].
Впрочем, свидетельств того, что подобные намерения имел и Павел Петрович, в нашем распоряжении нет. Розенкрейцеры активно пытались вовлечь его в свой орден, снабжали соответствующей их целям литературой, Шварц встречался с влиятельными немецкими политиками-масонами и вел с ними тайные переговоры – не более того. Да и вообще трудно представить, что московские масоны, почти сплошь православные, стремились к обращению России в протестантизм. Вызывают сомнения и сведения, приведенные во второй части процитированного отрывка, особенно утверждение о том, что перед смертью Шварц находился под влиянием «нового для него настроения духа», то есть был готов отречься от розенкрейцерства и вступить в братство гернгутеров – как и предыдущие сведения, оно не находит подтверждений в других документах.
Дело Новикова
Следующий сюжет – неожиданное участие Виганда в расследовании по делу Новикова. Через десять лет университетской службы он получает предложение занять почетное место священника и представителя братства в Петербурге и с радостью его принимает. Однако радость оказывается преждевременной: по предложению Мелиссино его включают в состав секретной комиссии по разбору бумаг и книг Новикова, в то время уже отбывавшего пятнадцатилетний срок в Шлиссельбургской крепости.
Сообщение о начале преследований мартинистов Виганд предваряет указанием на три его причины: перемену в настроениях императрицы после Французской революции, главенствующую роль в обществе Новикова и тайный характер деятельности масонов. Перечислив их, он заверяет читателей, что со смертью Шварца почти прекратил отношения с мартинистами, и добавляет, что, несмотря на тяжелую потерю, они продолжали свою прежнюю деятельность, в частности публикацию и распространение печатной продукции.
Из изданий мартинистов он упоминает, впрочем, только одно: вышедшую в 1784 году большим тиражом книгу лютеранского богослова Иоганна Арндта[21]:
«Особенно быстро разошлись по всей империи четыре обширные издания перевода “Истинного христианства Арндта” – сочинения, осужденного еще в царствование императрицы Анны Иоанновны Свят. Синодом как противное православной религии» («Пастор Виганд…», с. 564).
Почему он упомянул только одно это издание? Попробуем выяснить. Впервые на русском языке «Истинное христианство» было опубликовано в 1735 году в Галле и свободно распространялось в России вплоть до его запрета указом императрицы Елизаветы Петровны (тут Виганд ошибся) в 1743 году – вместе с другими изданиями, не освидетельствованными в Синоде. В 1785 году Екатерина подтвердила этот запрет и повелела изъять тираж нового издания, к тому времени, впрочем, уже распроданного[22]. Поскольку «Истинное христианство» наряду с «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского относилось к числу сочинений, наиболее чтимых гернгутерами, указ Екатерины не мог не вызвать беспокойства Виганда. К тому же книга Арндта была важной частью его собственного религиозного образования: в начале автобиографии он рассказывает, как по воскресеньям, после возвращения из церкви, дети в их семье читали матери главы из «Истинного христианства» («Пастор Виганд…», с. 546).
Переходя дальше к рассказу о мерах, принятых Екатериной против мартинистов, Виганд снова обращается к разъяснению ее мотивов, указывая на возникшую у императрицы антипатию к масонству и неприязнь к Новикову. Он также говорит здесь о ее неверии в решительность губернатора Петра Васильевича Лопухина, который сам был членом одной из лож, и об особой задаче, возложенной ею на главнокомандующего Москвы, князя Александра Александровича Прозоровского:
«Императрица, по своим убеждениям не терпевшая новых учений, считала тайные общества весьма опасными, а Новикова лично ненавидела, поэтому она поручила теперешнему [1808] министру Лопухину, бывшему в то время московским генерал-губернатором, иметь бдительный надзор за этим обществом, стоявшим в тесной связи с Московским университетом; когда же императрица убедилась, что Лопухин не вполне способен к преследованию ее целей, то она назначила генерал-губернатором в Москву князя Прозоровского[23], которому было поручено расследовать все, касавшееся общества, и уничтожить его» («Пастор Виганд…», с. 564–565).
Дальше автор рассказывает о нависшей над ним после назначения Прозоровского угрозе и о неожиданном избавлении от нее.
В первое время после вступления в должность подозрительный и невежественный Прозоровский был убежден, что Виганд не только состоит в университетском тайном обществе, но и является одним из его руководителей. Причем никакие попытки сведущих людей разуверить его в этом не имели успеха. Дальнейшее развитие событий, грозившее бедой, прервал счастливый случай. Спасителем оказался один из знакомых Виганда, которого он некогда рекомендовал гувернером в дом князя Гавриила Петровича Гагарина. Будучи человеком, осведомленным о религиозных убеждениях и характере деятельности моравских братьев, он смог убедить Прозоровского в допущенной ошибке. Интересно, что, рассказывая об этом счастливом для него повороте событий, Виганд характеризует своего спасителя как «шпиона» и подлого человека, предавшего своего хозяина (Гагарин был одним из видных масонов):
«Спасение явилось с другой стороны. Один женевский уроженец по фамилии Du Seigneur[24], познакомившийся с нашею общиной еще за границею и которому я оказал некоторые услуги, между прочим, рекомендовал в дом кн. Гагарина, поддался убеждениям кн. Прозоровского, не жалевшего для своих целей ни денег, ни обещаний, и выдал своего начальника, близкого родственника Прозоровского и члена общества мартинистов. Du Seigneur сделался с той поры доверенным шпионом князя; по его настоянию моя фамилия была вычеркнута из ненавистного списка» («Пастор Виганд…», с. 565).
Несмотря на то, что подозрения Прозоровского отпали, из-за прежней близости со Шварцем и знакомства с Новиковым Виганд оставался в непростой ситуации. А когда по Москве разнеслась новость об аресте Новикова[25], боясь быть уличенным в тесных связях с ним, он решает избавиться от «опасных» книг в своей домашней библиотеке. Впрочем, как выяснилось вскоре, эта предосторожность оказалась излишней – подозрений его фигура больше не вызывала. Наоборот, судя по дальнейшему ходу событий, Виганд стал теперь пользоваться полным доверием Прозоровского. И, когда императрицей была назначена тайная комиссия по обследованию библиотеки и архива Новикова, он оказался среди ее членов, причем в качестве особо ответственного лица.
Вот, что он говорит об этом сам:
«Книги и бумаги были опечатаны, и для разбора их была назначена секретная комиссия, в которую я также был выбран… Членами этой комиссии были: профессор Гейм, два или три русских архипастыря, шпион Du Seigneur и обер-полицмейстер Глазов. Мне были переданы ключи и печать от комнат, в которых хранились эти вещи («Пастор Виганд…», с. 565)».
Как можно судить из дальнейшего рассказа, участие в работе комиссии было для Виганда делом крайне нежелательным, поскольку надолго откладывало его отъезд в Петербург, но одновременно и исключительно значимым, заслуживающим того, чтобы рассказать о нем со всеми подробностями – в частности связанными с обнаружением в библиотеке Новикова одного из запрещенных сочинений:
«Случайно попался мне рукописный перевод Idea fidei fratrumЛайрица [Layritz], трактующий о воспитании детей; так как это сочинение принадлежало к числу наших общинных изданий, то я дал его для прочтения русскому архипастырю; прочитав его с начала до конца, он не нашел к нему ничего предосудительного, однако припомнил, что с год тому назад нечто подобное этой рукописи проходило цензуру Святейшего Синода; желая в этом убедиться, он потребовал из Синода об этом справку; в присланном отзыве было сказано, что Idea fidei не везде согласуется с Священным Писанием и поэтому к печати допущено быть не может. Доброму архипастырю мнение это оказалось столь же непонятным, как и мне самому, но делать было нечего, приговор был произнесен» («Пастор Виганд…», с. 566).
Почему Виганд упоминает только его? И что означает «принадлежало к числу наших общинных изданий»? Оказывается, автор «Idea fidei fratrum» («Суть веры братьев») Август Готлиб Спангенберг был преемником основателя Моравской церкви Николая Людвига Цинцендорфа, а его труд гернгутеры относили к числу своих канонических книг[26]. То есть Виганд делится здесь с читателями сделанным им важным и очень неприятным открытием: Синод рассматривал одну из настольных книг братьев как сомнительную с точки зрения православной веры[27].
В конце концов, работа Виганда в комиссии закончилась, причем вполне для него благополучно. 4 июня 1793 года его прошение об отставке получило одобрение Прозоровского, и ему было дано разрешение оставить университет, служба в котором так его тяготила. Не удивительно, что прощание с Москвой он описывает как счастливое и долгожданное окончание нелегкого испытания («Краткое жизнеописание…», с. 109–110).
Автобиография и правда
Историку, безусловно, нужно относиться к автобиографическим свидетельствам с осторожностью – по сравнению со многими другими видами документов, содержащиеся в них сведения требуют особо тщательной проверки. В этой связи обычно говорят о ненадежности человеческой памяти, ее избирательном характере и даже о сознательных искажениях автором исторических фактов для достижения собственных целей. Но это не значит, что они не в состоянии донести до нас достоверных знаний о прошлом. И дело тут не только в перечисленных выше общеизвестных трудностях, но и в подходе к автобиографиям исследователя: о чем их имеет смысл спрашивать, а о чем нет? На мой взгляд, задавая им те или иные вопросы, историку всегда нужно помнить, что, рассказывая о своей жизни, их авторы обращались не к нам, чтобы сообщить, «как было на самом деле», а к каким-то другим людям. И что сами эти авторы были людьми, не похожими на нас. Без признания этой «другости» опирающиеся на автобиографические свидетельства реконструкции прошлого не могут рассчитывать на убедительность. Но что означает ее признание? Какие выводы из него следуют? Главный, как мне кажется, состоит в том, что каждый автобиографический текст следует понимать как коммуникативный акт, включенный в плотную сеть конкретных исторически обстоятельств и социальных отношений.
Основанную на этой посылке методологию изучения автобиографий еще в начале 2000-х годов разработала немецкая исследовательница Габриэла Янке, обозначившая ее емкой формулой «автобиография как социальная практика»[28]. Углубив и конкретизировав эту методологию в своей новой работе, она предложила рассматривать всякое автобиографическое свидетельство в трех пересекающихся исторических контекстах[29]. Первый окружает его создателя – это его социальный статус и место в иерархии общественных, политических и экономических отношений. Второй охватывает ситуацию, в которой оно было создано. Здесь особенно важны мотивы, которыми руководствовался автор, использовавшиеся им нарративные стратегии, адресат и формы бытования текста. Наконец, третий – это современное состояние в изучении автобиографического свидетельства: вопросы, с которыми обращаются к нему исследователи, их понятийный аппарат и аналитические приемы. Следуя этому предложению Янке, кратко очертим контексты автобиографии Виганда, начав с последнего.
Сформулированный в этой статье исследовательский вопрос и использованная в ней методология анализа текста вполне традиционны: задача состояла в том, чтобы выяснить достоверность сообщаемых Вигандом сведений путем их сопоставления с другими историческими документами. Однако ни первый, ни второй контексты, которые Янке считает ключевыми, при этом не принимались во внимание. Если мы теперь обратимся к ним, то увидим примерно такую картину. Создатель сочинения – протестантский пастор, глава общины гернгутеров, на протяжении многих лет выполнявший возложенные на него сарептскими старшинами ответственные миссии в обеих столицах и в конце жизненного пути нашедший покой в окружении своих братьев и сестер по вере. Мы увидим также, что автобиография Виганда обращена именно к этим братьям и сестрам и к их потомкам. Станут очевидными и религиозно-нравоучительные мотивы ее написания: на примере своей жизни автор демонстрирует, что человек, преданный вере, даже в самых трудных ситуациях может рассчитывать на заступничество Божие. Этот контекст прямо обозначен Вигандом в предисловии – приведу здесь его целиком:
«Теперь, особенно воспомянул о мне Господь; потому что уже немного дней остается у меня, и, может быть, Он скоро воззовет меня к Себе. Посему теперь, на 65 году своей жизни, в 1808 году, я хочу отметить нечто из протеченного мною поприща жизни, что казалось мне особенно важным.
Тот, кто будет читать или слушать это, да познают во мне памятник верности Иисусовой и да принесут Ему за сие хвалу, которой я здесь, и, без сомнения, во всю вечность, не могу достойно принести Ему и прославить Его за все, что сделал Он для меня, беднаго грешника» («Краткое жизнеописание…», с. 1–2).
Анализ свидетельства Виганда о Московском университете в рамках этих социальных контекстов позволяет заново поставить вопрос об их достоверности. Нам следует признать, что здесь мы имеем дело не с «объективной реальностью», не с правдой вообще, а с той правдой, которую пастор посчитал нужным сообщить своей аудитории в назидательных целях. И что именно этими целями объясняется и выбор им отдельных сюжетов и их внутренняя драматургия. Почему Виганд так много внимания уделяет университетским масонам – в несколько раз больше, чем своим прямым профессорским обязанностям, преподаванию истории?[30] Контекстуализация его автобиографии подсказывает ответ: он говорит здесь об опасностях, которых ему с Божьей помощью удалось избежать. Тот же смысл имеют и сообщения о наличии «отъявленных атеистов» в университете, о смертельно опасной конечной цели кружка Шварца, о спасительном участии в судьбе Виганда «шпиона» Du Seigneur. Сообщение о готовности Шварца перед смертью принять веру братьев прочитывается как свидетельство успешной проповеднической деятельности автора, а упоминание о двух настольных книгах братьев, запрещенных цензурой, – как напоминание об опасностях, с которыми гернгутеры сталкиваются в России. Таким образом, правда, которую сообщает Виганд, определяется его социальным статусом, мотивами написания его автобиографии и ее адресатом. Следует ли ей доверять? Или это была только правда протестантского пастора для его сарептских братьев и сестер во Христе? Вряд ли на этот вопрос читатель статьи получил однозначный ответ. Но зато поиск этого ответа дал ему возможность погрузиться в причудливый мир Московского университета последней четверти XVIII века, в котором переплелись различные религиозные конфессии, русские и иностранцы, масоны и их гонители.
[1] Тимощук В.В. Пастор Виганд. Его жизнь и деятельность в России. 1764–1808 гг. // Русская старина. 1892. № 6. С. 545–568. Далее ссылки даются в тексте в скобках с указанием страницы: («Пастор Виганд…»).
[2] НИОР РГБ. Ф. 173.II. Ед. хр. 72. Далее ссылки даются в тексте в скобках с указанием страницы: («Краткое жизнеописание…»). Оба русских текста (дальше я буду рассматривать их как единый рассказ) отличаются по содержанию, из чего можно заключить, что они были основаны на разных редакциях неизвестного мне немецкого оригинала.
[3] Иван Григорьевич Шварц (1751–1784) – педагог, профессор Московского университета, известный масон и розенкрейцер. См. основные сведения о нем: Биографический словарь профессоров и преподавателей Московского университета. М.: Унив. Тип., 1855. Т. 2. С. 574–599; Серков А.И. Русское масонство. 1731–2000. Энциклопедический словарь. М.: РОССПЭН, 2001. С. 954–958.
[4] См.: Биографический словарь… Т. 1. С. 165–166; Императорский Московский университет. 1755–1917. Энциклопедический словарь. М.: РОССПЭН, 2010. С. 127; Виганд, Иоахим // Энциклопедия Волгоградской области (www.encyclopedia.ru/cat/online/detail/58454). См. также биографическую справку: Курышев А.В. Виганд, Иоахим. Рукопись. Архив фондов Государственного историко-этнографического и архитектурного музея-заповедника «Старая Сарепта».
[5] Гернгутеры (также «Община богемских братьев», «Моравские братья») – евангелическая община, возникшая первоначально в Чехии в качестве пререформационного движения в 1457 году («чешские братья»). Следовали примеру ранних христиан, проповедовали бедность, смирение, непротивление злу насилием. В течение почти двухсот лет, несмотря на периодические гонения, распространили свою деятельность на Моравию (отсюда название «моравские братья»), Австрию, немецкие земли. Изгнанные из земель Богемской короны в ходе Тридцатилетней войны (1618–1648) продолжали создавать общины и проповедовать повсеместно – от Европы до Северной Америки, Африки и Азии. Название «гернгутеры» происходит от названия поселения Herrnhut, которое члены общины основали в 1722 году в саксонском поместье известного богослова, графа Николая Людвига фон Цинцендорфа. В России появились через десять лет после указа Екатерины II от 1755 года о привлечении в империю иностранных колонистов. В 1765-м гернгутеры основали свою колонию в Сарепте (Царицынский уезд Саратовской губернии, сегодня входит в городскую черту Волгограда).
[6] Биографический словарь… Т. 1. С. 166.
[7] Цит. по: Биографический словарь… Т. 1. С. 166.
[8] Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. М.: Тип. Грачева и К°, 1867. C. 188.
[9] Полное собрание законов Российской Империи. Собрание первое. СПб.: Типография II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. С. 61–66. Т. 18.
[10] Кондаков Ю.Е. Орден золотого и розового креста в России. Теоретический градус соломоновых наук. СПб.: Астерион, 2012. С. 13, 534–535.
[11] Лонгинов М.Н. Указ. соч. С. 293.
[12] Об организации ложи и ее работе см.: Кондаков Ю.Е. Указ. соч. С. 215–220 и др.
[13] Торжественно открыто 6 ноября 1782 года. См. о нем: Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1893. Т. XI. С. 188–189; Серков А.И. Дружеское ученое общество, масонский проект, «чтоб профаны и подозревать не могли» // Россия и гнозис. Труды Международной научной конференции «Судьбы религиозно-философских исканий Николая Новикова и его круга». СПб.: Издательство РХГА, 2015. Т. 2. С. 391–402.
[14] Записка Шварца об отношении к нему И.И. Мелиссино // Летописи русской литературы и древности. М., 1863. Т. V. Отд. II. С. 96–110 (на нем. яз.).
[15] Некоторые религиозные практики гернгутеров, по-видимому, были близки мистическим порывам Шварца. В частности, их эмоциональное переживание единения с Христом как хранителем мира, так называемая «религия сердца».
[16] Как утверждает, например, Иван Никанорович Розанов, «пока Херасков был фактически единственным куратором, принимавшим близкое участие в делах университета, Шварц пользовался полной свободой действия в университете и постоянно видел поддержку и сочувствие в Хераскове» (Розанов И.Н. М.М. Херасков // Масонство в его прошлом и настоящем / Под ред. С.П. Мельгунова, Н.П. Сидорова. М.: Задруга, 1915. Т. 2. С. 40).
[17] Здесь, очевидно, имеются в виду московские розенкрейцеры, подавляющее большинство которых составляли православные.
[18] См.: Шумигорский Е.С. Император Павел I и масонство // Масонство в его прошлом и настоящем. Т. 2. С. 147.
[19] Лучинский Г.А. Франк-масонство // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб., 1902. Т. XXXVIa. С. 511. Скорее всего розенкрейцеры планировали реализовать свой план в России тем же способом, что и в Пруссии. Там в 1786 году на престол взошел розенкрейцер принц Фридрих Вильгельм, ставший королем Фридрихом Вильгельмом II. Об этом см.: Кондаков Ю.Е. Указ. соч. С. 104, 244–245.
[20] Полное собрание законов Российской Империи… Т. 16. C. 1.
[21] Арндт И. О истинном християнстве шесть книг: С присовокуплением Райскаго вертограда и других некоторых мелких сочинений сего писателя. М.: Типография И. Лопухина, 1784. Книга вышла в четырех частях.
[22] Православная энциклопедия. М.: Православная энциклопедия, 2001. Т. 3. С. 374–375.
[23] Автор ошибается, называя его генерал-губернатором.
[24] Установить личность этого человека мне не удалось.
[25] Новикова, следуя императорскому указу от 13 апреля 1792 года, арестовали 24 апреля.
[26] Spangenberg A.G. Idea fidei fratrum oder kurzer Begrif der christlichen Lehre in den evangelischen Brüdergemeinen. Barby: Commission bei Paul Gotthelf Kummer, 1789.
[27] Что касается названного Вигандом Лайрица (Paul Eugen Layritz, 1707–1788), то это был переводчик сочинения на русский язык.
[28] Jancke G. Autobiographie als soziale Praxis. Beziehungskonzepte in Selbstzeugnissen des 15. und 16. Jahrhunderts im deutschsprachigen Raum.Cologne; Weimar; Vienna: Böhlau, 2002.
[29] Выражаю свою глубокую признательность автору за возможность ознакомиться с рукописью ее статьи «Charitas Pirckheimer, Martin Luther, and Other Clerics. Autobiographical Writing as Social Practice in the German-Speaking Areas (15th and 16th Centuries)».
[30] Этот сюжет его рассказа будет рассмотрен в другой работе.