Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2017
[стр. 22 – 34 бумажной версии номера]
Андрей Иванович Завадский (р. 1986) – аспирант, участник проекта «Mediating (Semi-)Authoritarianism – The Power of the Internet in the Post-Soviet World» Свободного университета Берлина, исследователь в Лаборатории публичной истории.
Егор Михайлович Исаев (р. 1988) – преподаватель департамента медиа Высшей школы экономики, аспирант РАНХиГС, исследователь в Лаборатории публичной истории.
Артем Владимирович Кравченко (р. 1986) – преподаватель МВШСЭН, РАНХиГС, аспирант РАНХиГС, исследователь в Лаборатории публичной истории.
Варвара Михайловна Склез (р. 1989) – научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований (РАНХиГС), преподаватель МВШСЭН, исследователь в Лаборатории публичной истории.
Екатерина Викторовна Суверина (р. 1988) – координатор международной издательской программы Музея современного искусства «Гараж», исследователь в Лаборатории публичной истории.
Не секрет, что последние десятилетия ознаменовались невиданным прежде ростом количества дисциплин и исследовательских направлений в сфере социально-гуманитарного знания. Постоянные дискуссии о границах междисциплинарности, продуктивности тех или иных методов и подходов, субъектно-объектных отношениях в науке, очередном научном «повороте» и прочем находят косвенное отражение в кристаллизации все новых исследовательских направлений. Public history, или публичная история, в значительной степени предстает продуктом этого процесса. Но продуктом, как кажется, не вполне типичным.
Во-первых, публичная история не претендует на роль направления, обладающего собственной методологией. Более того, она обречена заимствовать методологические приемы у смежных областей – хотя бы потому, что репрезентации прошлого осуществляются в самых разных формах и количество этих форм, судя по всему, будет только расти. Потому и необходимы самые разные инструменты анализа.
Во-вторых, публичная история – явление во многом двойственное. В первую очередь потому, что само понятие «публичная история» омонимично: это и научно-исследовательская область, изучающая формы репрезентации прошлого, и сфера прикладной деятельности по созданию подобных репрезентаций. Но дело не только в омонимии. Появление публичной истории связано как с желанием историков покинуть «башню из слоновой кости», так и с их стремлением найти в общественной среде союзников и единомышленников. И хотя формирование публичной истории в разных странах происходило по-разному (речь об этом пойдет ниже), за ней всегда стоял не только и не столько просвещенческий пафос «профессионалов», готовых «одарить» мир своим знанием для создания «прикладных» проектов, сколько желание найти ту часть общества, с которой можно вступить в диалог. И здесь неизбежно возникает горизонт «публичной сферы» (Юрген Хабермас), «публичного пространства» (Ханна Арендт) и других понятий, связанных с существованием и функционированием публичного. При этом, апеллируя к самой категории публичности, public history, по определению, должна избегать однозначного разделения субъектно-объектных ролей: не только вышедшие из академической среды историки должны учить чему-то, но и они сами обязаны учиться у заинтересованной публики.
Кажется очевидным и то, что никакая серьезная практическая деятельность в такой требовательной сфере, как репрезентация прошлого, невозможна без постоянной рефлексии. Нужно пытаться понять, как практические проекты взаимодействуют с такими специфическими механизмами, как память и забвение; как социально-политические интересы акторов влияют на формы репрезентации прошлого; как обращаться с постоянно меняющимся медийным пространством и так далее. Отсюда – неизбежный рост интереса к публичной истории как исследовательской сфере. В итоге получается что-то вроде «герменевтического круга»: исследователи выходят к публике, чтобы найти для себя опору, а практики обращаются к исследованиям, чтобы разобраться в происходящем, усовершенствовать свои методы. В свете сказанного омонимия понятия «публичная история» может быть представлена уже не случайной, но «концептуальной» – напоминающей о постоянной связи между исследованиями и практическими проектами, а также о взаимообогащающем диалоге между представителями цеха историков и публикой.
Развитие публичного диалога о прошлом в современной России нередко сталкивается с серьезными препятствиями. Важную роль в создании этих препятствий играют силы, стремящиеся выстраивать единую «историческую политику». Последняя подразумевает политизацию, инструментализацию истории и, как следствие, сужение пространства общественного диалога. Тем не менее с начала 2010-х концепция public history постепенно развивается и в России. Характерно, что первый импульс к развитию публичной истории в стране дали университетские программы, а не, скажем, научные центры. Таким образом, публичная история в России начала кристаллизоваться на стыке академического мира и пространства общественного запроса.
Говорить о каких-либо общих для российских университетов особенностях преподавания публичной истории пока преждевременно – как и о том, какая сфера применения public history станет ключевой или наиболее востребованной. Можно лишь строить предположения относительно того, что могло бы сыграть роль «локомотива» развития публичной истории: возможно, проработка семейной памяти о войнах, репрессиях и других бедствиях XX века, а может быть, развитие краеведения и локальной истории. Но окончательно это станет ясно только в том случае, если публичная история сможет занять в России существенное место и выйти в пространство диалога с заинтересованной частью общества. Опыт формирования public history в других странах демонстрирует нам, что пути развития публичной истории могут пролегать самым причудливым образом. Но в их основе – всегда именно диалог, который исключает как попытку тотальной инструментализации прошлого, так и профессиональный снобизм, и академическую замкнутость.
Генезис публичной истории
Появление публичной истории в США в конце 1970-х[1] было связано с попыткой преодолеть кризис коммуникации между представителями самых разных профессий, имеющих отношение к работе с прошлым. Помимо этого, оно было мотивировано распространением междисциплинарного подхода к истории, а также реакцией ученых и профессионалов на меняющееся положение гуманитариев на современном рынке труда. На первой конференции по public history в Фениксе (штат Аризона) в 1978 году встретились представители самых разных профессий, занимающихся историей за пределами академической науки: сотрудники архивов и музеев, защитники исторических памятников и культурного наследия, исторические консультанты. Результатом этой конференции стало основание в США Национального совета по публичной истории (National Council on Public History), а также создание ежеквартального академического журнала «Public Historian», в котором публикуются статьи о публичной политике, федеральной, государственной и локальной истории, устной истории, музееведении, образовании в области публичной истории. Другими словами, публичная история была спроектирована и оформлена как площадка, на которой могло бы стать возможным взаимодействие, во-первых, между историками, работающими как внутри академии, так и за ее пределами, а во-вторых, между различными профессионалами, деятельность которых связана с историей.
Возникновение публичной истории в Австралии и Великобритании также происходило в конце 1970-х, но было более тесно связано с защитой культурного наследия, а в случае с Австралией – прежде всего с постколониальным осмыслением собственного прошлого[2]. Однако институциональное оформление публичной истории в этих странах произошло значительно позже. Австралийский журнал «Public History Review» издается с 1992 года, а одноименная рубрика в британском журнале «History Workshop Journal» появилась в 1995-м.
Вероятно, столь быстрая институционализация публичной истории в США может быть связана с уже существовавшей там традицией общения между историками и публикой, которая начала складываться еще в XIX веке. Своеобразным прототипом Национального совета по публичной истории считается Американская историческая ассоциация (American Historical Association), основанная в 1884 году и ставившая перед собой задачи просвещать и развивать учителей, историков-любителей и участников местных исторических сообществ.
В складывании поля публичной/прикладной истории[3] в 1970-х годах в ФРГ важную роль сыграло Новое историческое движение (Neue Geschichtsbewegung), возникшее в рамках исторических семинаров, проводившихся, как и в случае США, вне университетских аудиторий. Основным объектом анализа этого сообщества стали повседневность, локальность и конкретные социальные группы. В неофициальном манифесте этого сообщества, тексте «Копай, где стоишь» («Grabe, wo du stehst») Свена Линдквиста, утверждалось, что каждый человек может стать историком своего места, где он родился, вырос и прожил какую-то часть своей жизни. Идеи, выдвинутые Линдквистом, оказали влияние на развитие локальной истории. Развивающиеся практики освоения истории непрофессионалами привели к формированию отчетливого запроса на «историю снизу», получившего отражение в «истории повседневности», которая утвердилась в исторической науке в середине 1980-х[4]. Идеи и практики Нового исторического движения показали, что академическая наука может работать совместно с гражданским обществом, создавая историю не только для профессионалов.
Другим важным фактором, повлиявшим на развитие описываемого направления в Германии, стал интерес немецкого академического сообщества к устному свидетельству и появление фигуры Zeitzeuge. Этот термин, появившийся во второй половине XX века, можно перевести как «свидетель времени» или «современник каких-либо событий». По мнению Ирины Щербаковой, адекватного перевода этого понятия на русский язык пока не было предложено, а наиболее близким к смыслу оригинала является понятие «свидетель своего времени»[5]. В англоязычной академической традиции используется термин witness (также witness testimony), появление которого, по выражению Шошаны Фельман, привело к серьезным изменениям в «наших словарях воспоминания» (vocabularies of remembrance)[6].
Фигура Zeitzeuge связана с техническим способом подачи исторического материала. Джудит Кельбах пишет:
«Zeitzeugen обладают не только историческим, но всегда также и медийным измерением. […] Медиа являются необходимой предпосылкой для того, чтобы “ухватить” воспоминание, […] и довольно часто именно медийные события служат толчком к появлению целого пласта воспоминаний, как и самого желания выступить свидетелем»[7].
Развитие концепции Zeitzeuge нашло свое применение в «уроках прошлого», которые проводились в немецких музеях и на других открытых площадках, что позволило не только легитимизировать устные свидетельства в качестве исторического источника, но и вывести историю за пределы университета в публичную среду, где каждый мог работать с историческим материалом на основе воспоминаний очевидцев.
Публичная история в России
Зарождение публичной истории в России, в отличие от Германии и англоязычных стран, в основном связано с появлением в начале 2010-х соответствующих образовательных программ. Первая из них была запущена в 2012 году под руководством Андрея Зорина и Веры Дубиной в Московской высшей школе социальных и экономических наук (МВШСЭН) под названием «Public History: Историческое знание в современном обществе»[8]. По своему характеру она скорее является академической программой, которая знакомит студентов, имеющих разный образовательный бэкграунд, с современными методами исторических исследований и историографией, а также общими установками public history. Особое внимание в рамках программы уделяется истории России XX века.
Истоки специфики программы по публичной истории в МВШСЭН, возможно, стоит искать в том, что de facto она сформирована бывшими учениками и сотрудниками кафедры истории и теории культуры и Института европейских культур Российского государственного гуманитарного университета. Можно предположить, что междисциплинарное по своему характеру пространство культурологии способствовало тому, что оказавшиеся в его орбите историки и примкнувшие к ним коллеги из смежных сфер начали продуктивное осмысление исторических сюжетов через призму публичной истории. Впрочем, здесь нельзя не учитывать и прямой связи создателей этой программы с западной академической традицией: Андрей Зорин – профессор Оксфордского университета, а Вера Дубина длительное время работала в немецкой университетской системе.
Некоторое время программа в МВШСЭН оставалась единственной в стране, но за последние годы в двух крупных российских университетах также появились магистратуры, апеллирующие к идее public history. В Санкт-Петербургском кампусе Высшей школы экономики создана магистерская программа «Прикладная и междисциплинарная история»[9], которая заявляет о своей приверженности стандартам Международной федерации публичной истории (International Federation for Public History), а в Пермском государственном национальном исследовательском университете запущена программа «Теория и практика прикладных исторических исследований», в рамках которой заявлено о намерении внедрять «в образовательную практику российской высшей школы подходы и принципы “публичной истории”»[10]. Обе эти программы делают в своих учебных планах больший акцент на инструментальные дисциплины, необходимые профессионалу, работающему с прошлым, для взаимодействия с широкой аудиторией. Но между этими двумя программами есть и различия. Так, «Прикладная и междисциплинарная история» питерской Высшей школы экономики кажется движением в направлении прикладной истории, потому что, во-первых, она ставит перед собой задачу инструментализировать профессию историка в рамках рыночных отношений, а во-вторых, под междисциплинарностью там понимается заимствование методов не только из смежных областей гуманитарных наук, но также точных и естественных. Что же касается программы «Теория и практика прикладных исторических исследований», реализующейся в Пермском университете, то она в первую очередь стремится подготовить профессионалов, способных создавать продукты, связанные с памятью и прошлым, и подвергать их научному анализу.
Что касается научных трудов, то появление отсылок к концептам публичной истории начинается в 2013 году и носит теоретический характер. На материале статей, анализирующих роль публичной истории в России, можно выделить некоторые сходства и отличия в понимании соответствующего концепта различными учеными, а также особенности дискурса о данном научном поле. Ключевыми темами здесь являются трансформирующаяся роль историка в российском обществе, проблема языка в коммуникации историка и аудитории, а также ряд теоретических проблем современной исторической науки в России. Так, Анастасия Шевелева, опираясь на выступления Веры Дубиной, Константина Ерусалимского и Екатерины Лапиной-Кратасюк, проблематизирует «истинность» и «объективность» исторической науки и видит в публичной истории возможный переход к новым подходам изучения прошлого. По мнению Шевелевой, эти подходы во многом опираются на то, что публичный историк, в отличие от «классического», «смотрит на прошлое через призму настоящего»[11]. В статье, посвященной публичной истории, Лорина Репина обозначает такие проблемы как связь глобализации и изменений в современных подходах к истории, язык и коммуникация современного российского исторического сообщества с широкой аудиторией и видит в публичной истории не радикальный путь трансформации исторического знания и подходов к прошлому, а скорее новую точку зрения на роль истории в современном обществе и набор инструментов для работы с широкой аудиторией[12]. Ирина Савельева в статье «Профессиональные историки в “публичной истории”», размышляя о роли и месте публичной истории в исторической науке, задается похожими вопросами и приходит к выводу, что публичная история является не научной дисциплиной, а скорее профессией, в которой «профессионализм подразумевает знание истории (историческое образование) плюс владение специальными практиками работы с общественными группами и организациями»[13].
Этот беглый обзор некоторых научных публикаций о публичной истории позволяет заключить, что публичная история для российского академического сообщества сегодня служит скорее поводом для осмысления современного положения исторической науки и рефлексии о роли профессии историка. Сообщества за пределами университета практически не обращаются к данному полю, что может быть обусловлено низкой заинтересованностью в налаживании коммуникации как представителей академической науки, так и связанных с ними институций. Таким образом, мы все еще находимся в достаточно сегрегированном пространстве, где историк-исследователь может выстроить коммуникацию с сотрудником музея или режиссером исторического фильма преимущественно лишь в частном порядке.
При этом в 2010-е годы внимание к историческим сюжетам в российском общественном пространстве стало чрезвычайно заметным[14]. Всего за несколько лет прокатилась целая волна событий, существенных для российской «исторической политики»: попытка внедрения «единого учебника истории», введение в Уголовном кодексе статьи 354.1 «Реабилитация нацизма», небывалые по своим масштабам празднования 70-летия Победы, появление новых памятников историческим деятелям в символически значимых местах столицы (патриарха Гермогена в Александровском саду, князя Владимира на Боровицкой площади), проведение в московском Манеже серии исторических выставок, вызвавших ажиотажный спрос («Романовы», «Рюриковичи», «XX век. 1914–1945 г. От великих потрясений к Великой Победе») и другие. Все это сопровождалось активизацией обсуждения исторических сюжетов в масс-медиа[15]. Ток-шоу на центральных российских телеканалах с завидной регулярностью обращались – и обращаются – к историческим сюжетам. При этом ключевыми акторами в телевизионных студиях часто выступают вовсе не профессиональные историки, специализирующиеся на соответствующей проблеме, а журналисты, политики, гражданские активисты. Связано это, вероятно, как с особенностями функционирования передач подобного жанра, так и со специфической «коммуникативной культурой», сложившейся в их рамках (она явно не позволяет представлять развернутое «экспертное мнение»).
Между тем, некоторые изменения все-таки происходят. Так, появление Вольного исторического общества – добровольного объединения историков – отчасти является реакцией на процесс инструментализации истории государством, а также желанием возвращения ученого (историка-эксперта) в публичный контекст[16]. Кроме того, в 2017 году Комитет гражданских инициатив представил исследование общественных представлений об истории, что уже запустило серию дискуссий «Битвы памяти», организуемых совместно с Фондом Егора Гайдара и Сахаровским центром[17].
Конференция «Прошлое – чужая страна? Публичная история в России»
Что касается обращения к тематике публичной истории в рамках конференций, то, помимо организованной авторами этой статьи конференции «Прошлое – чужая страна? Публичная история в России»[18], о которой пойдет речь в данном разделе, необходимо упомянуть еще несколько важных примеров обращения академических институций к этой области. Так, 3–4 октября 2016 года в Институте всеобщей истории РАН прошла конференция «История, память, идентичность: теоретические основания и исследовательские практики», отдельные секции которой напрямую адресовались к сюжетам публичного бытования прошлого[19]. Кроме того, 28–29 октября 2016 года в музее PERMM прошел семинар «История искусства как Publiс History», посвященный особенностям публичного бытования истории искусства[20]. 19–20 января 2017 года в Москве прошла конференция «Рынок исторического (со)знания», организованная Международным Мемориалом и Лабораторией публичной истории[21], посвященная взаимодействию высказывания о прошлом и его аудитории. Наконец, четыре года подряд в рамках конференции молодых ученых «Векторы развития современной России» в МВШСЭН организуются секции, посвященные различным аспектам публичной истории.
Поскольку контуры поля публичной истории в России еще только намечаются, нам как организаторам конференции «Прошлое – чужая страна? Публичная история в России» было важно обратиться и к внеакадемическим практикам работы с историей, и к рефлексии актуальных для публичной истории сюжетов в рамках существующих дисциплин и направлений, не ограничиваясь при этом исторической наукой. Так, исследования, посвященные локальным практикам памяти, осуществляются в рамках антропологии; для получения данных о существующих представлениях о прошлом необходимо использование социологических методов; исследование репрезентаций прошлого в медиа требует понимания специфики работы последних и соответствующих техник анализа.
Вера Дубина, завершая свое выступление на конференции, предположила, что, возможно, отсутствие общей концепции публичной истории и использование ею различных методов является не недостатком, а, напротив, движущей силой этого направления. Не претендуя на всеохватность, мы выбрали наиболее интересные для нас сюжеты: история в образовании, локальные практики памяти, история и аффект, практическая работа с историей в различных медиа, образовательные программы по публичной истории – и посвятили секцию каждой из них. Несмотря на разнообразие тем, нашей главной задачей было создание пространства, в котором могли бы встретиться академические ученые и практики, часто (но не обязательно) имеющие академический бэкграунд.
Ирина Савельева, рассуждая в уже упомянутом выше тексте об изменении значения понятия «публика», отмечает, что в контексте публичной истории «всегда приходится иметь в виду специфику аудитории, к которой обращается или с которой взаимодействует историк»[22]. Очевидно, что в современном контексте подобных аудиторий или групп, заинтересованных в том или ином аспекте прошлого, очень много и обращение к каждой из них будет иметь свою специфику. В этом смысле задача, которую мы ставили, лежала на поверхности: мы хотели дать возможность услышать друг друга тем, кто уже говорит на одном языке.
Именно близость понимания учеными и практиками, принявшими участие в конференции, задач и техник исследования стала одним из важнейших ее результатов. В случае практических проектов, представленных в рамках секции «Усложняя прошлое, делая прошлое ближе: практики публичной истории», речь шла не просто о создании продукта на историческую тему, но о полноценном исследовании, включающем длительный исследовательский период, сопровождавшийся рефлексией о методах работы и способах экспонирования результатов. Если в случае проекта «Топография террора» исследовательская работа является его главным условием, а Обнинский проект задумывался именно как исследовательский, то в рассказе Йохена Лангнера и Андреаса Вестфалена об интерактивной инсталляции о Второй мировой войне отмечалась недостаточная проработанность некоторых тем (например, блокады Ленинграда) в немецкоязычной историографии[23]. В случае проекта «58-я. Неизъятое» авторам оказалось важным выйти за пределы сложившейся традиции поиска материала, что позволило составить ценный комплекс источников о репрессиях в СССР в 1937–1958 годах. В случае же Группы юбилейного года в Театре на Таганке, масштабного проекта обращения к «ненаписанной истории» знаменитого театра, художественная практика опередила историографию о театре, посвященную в основном его наиболее известным фигурам.
Не менее существенным для этой секции было прояснение различий между академическими и практическими исследованиями, условиями их проведения и форматами представления результатов. Так, сейчас сложно себе представить книгу интервью, выпущенную в коммерческом издательстве в соответствии со всеми требованиями устной истории. Цифровые технологии предоставляют больше возможностей для экспонирования более объемных и сложноустроенных материалов, что, однако, не снимает необходимости «фильтров», через которые они должны проходить. Другим важным фактором является наличие исследовательского опыта: у специалиста по определенной теме его всегда будет больше, чем у художника, занятие которого той же темой ограничено сроком проекта. Подобные различия кажутся очевидными, однако их проговаривание представляется необходимым этапом для перехода к такой форме сотрудничества, при которой ученые и практики могли бы действительно помочь друг другу. В нашем случае получение практиками «обратной связи» со стороны академических ученых представляется важным для дальнейшего совершенствования их методов работы. А живой отклик, который вызвали практические проекты у академической аудитории, говорит о том, что эта реакция была двусторонней: ученые могли увидеть непосредственное применение исследовательских методов, разработанных в рамках академической науки.
Возможность по-разному взглянуть на один и тот же процесс была ценным результатом секции «Приобщение к истории: образовательные практики в школе и за ее пределами». Открывало секцию выступление Оксаны Карпенко, посвященное исследованию представлений об истории в школьных учебниках, созданных для республик Закавказья (в позднесоветский и в постсоветский период). Остальные же выступления исходили скорее из опыта практической работы: конкурса школьных работ (Ирина Щербакова), передвижной выставки об Андрее Сахарове (Наталья Самовер), издательской практики (Илья Бернштейн). Контрапунктом к выступлению Карпенко прозвучали реплики Ильи Кацвы об актуальной практике преподавания истории в школе и Никиты Ломакина о реакции на выставку «Разные войны», посвященную нарративам о Второй мировой войне в учебниках истории разных стран. Отдельно стоит сказать о выступлении Ирины Щербаковой, которая поделилась своими наблюдениями о проведении конкурса школьных сочинений «Человек в истории. Россия ХХ век» в 2000–2016 годах. Несмотря на то, что это выступление было заявлено в жанре «заметок», оно показало, как конкурс стал поводом для формирования уникального корпуса источников по локальной истории самых разных уголков страны. Длительный срок проведения конкурса сделал его своеобразным камертоном, улавливающим столкновение школьников с меняющимися ожиданиями от производимой ими истории.
Секция «История и аффект: исследование способов переживания прошлого» была посвящена различным подходам к исследованию эмоционального восприятия прошлого. «Аффект» в ряде исследований представляет собой своеобразный эпистемологический вызов, связанный с переопределением соотношения опыта и дискурса[24]. Крайне важным в этом смысле был доклад Федора Николаи и Игоря Кобылина, посвященный отражению памяти о локальных конфликтах в интервью с их ветеранами и фотографиях. В докладе шла речь об опыте коллективности, который не может быть прояснен в достаточной степени через анализ дискурсивных стратегий, но становится отчетливым лишь при обращении к роли материальных артефактов (в данном случае военных фотографий) в ритуалах коммеморации. Подобная перспектива взгляда на объекты публичной истории представляется важной по нескольким причинам. С одной стороны, подключение не только аналитического, но и чувственного опыта оказывается важным для преодоления отчуждения от прошлого. Именно эти факторы были в центре внимания доклада Елены Рождественской об экспозициях музеев, посвященных памяти о Холокосте. С другой стороны, аффективно нагруженные символы, практики и артефакты могут становиться частью идеологизированных нарративов, выходящих далеко за пределы отдельных опытов, – как это было описано в докладе Сергея Ушакина, посвященном трансформации нарратива о локальных войнах. Феномен «национального кладбища», описанный в докладе Михаила Габовича на примере Федерального военного мемориального кладбища России, в этом контексте предстает потенциальным местом для подобного коллективного переживания. В то же время, как это показала в своем докладе Оксана Мороз, использование аффективных элементов (в данном случае связанных с телесностью) может работать и для создания иронической дистанции по отношению к российскому политическому публичному дискурсу.
Уже можно утверждать, что рамка публичной истории в российском контексте стала поводом для рефлексии об условиях собственной работы как для академических исследователей, так и для практиков. Не пытаясь дать исчерпывающего определения публичной истории, мы хотели бы обратиться к докладу Ильи Кукулина, в котором он предположил, что каждая практика публичной истории создает новое сообщество и содержит в себе имплицитную программу установления коммуникативных связей внутри него. Возможно, именно это свойство публичной истории усложняет ее определение и делает его поиск процессом, который каждый раз нужно проходить заново и для успеха которого необходимы усилия всех участвующих сторон.
В следующем далее блоке представлены статьи, опирающиеся на доклады, прочитанные преимущественно в рамках секции «Историческая политика и локальные практики памяти»[25]. Множественность точек зрения на публичное измерение прошлого, продемонстрированная в ходе этой секции, возникала в результате обращения к разнообразным региональным практикам памяти: в различных городах Сибири (Михаил Рожанский), на Северо-Западе России (Адриан Селин), в Белгородской области, Кавказских Минеральных Водах, Самаре, Киеве, Мариуполе и других частях России и Украины (Виктор Шнирельман), Кабардино-Балкарии (Дмитрий Прасолов), Перми (Галина Янковская; Анке Гизен), Северодвинске (Владислав Стаф).
[1] Weible R. Defining Public History: Is It Possible? Is It Necessary? // Perspectives on History. 2008. March (https://goo.gl/jXvnbo).
[2] Liddington J. What Is Public History? Publics and Their Pasts, Meanings and Practices // Oral History. 2002. № 1(30). P. 86–87.
[3] О различиях между public history и applied history и употреблении этих понятий в немецком контексте см.: Аккерманн Ф., Аккерманн Я., Литтке А. и др. Прикладная история, или Публичное измерение прошлого // Неприкосновенный запас. 2012. № 3(83) (www.nlobooks.ru/node/2293).
[4] Там же.
[5] См. подробнее: Scherbakowa I. Der Zietzeuge in der Russischen Geschichtskultur der Gegenwart // Sabrow M., Frei N. (Hg.). Die Geburt des Zeitzeugen nach 1945. Göttingen: Wallstein Verlag, 2012. S. 364–377.
[6] Цит. по: Radstone S., Schwartz B. Memory: Histories, Theories, Databases. New York: Fordham University Press, 2010. P. 390.
[7] Keilbach J. Mikrofon, Videotape, Datenbank. Überlegungen zu einer Mediengeschichte der Zeitzeugen // Sabrow M., Frei N. (Hg.). Op. cit. S. 281.
[11] Шевелева А. История: академическая, популярная, публичная // Артикульт. 2013. № 3(11). С. 7.
[12] Репина Л. Наука и общество: публичная история в контексте исторической культуры эпохи глобализации // Ученые записки Казанского университета. Серия «Гуманитарные науки». 2015. № 3(157). С. 55–67.
[13] Савельева И. Профессиональные историки в «публичной истории» // Новая и новейшая история. 2014. № 3. С. 155.
[14] См. также: Эппле Н. Воспаление памяти // Inliberty. 2016. 24 октября (www.inliberty.ru/blog/2413-Vospalenie-pamyati).
[15] Показательно, что одним из поводов к принятию статьи 354.1 УК стала публикация в блоге Леонида Гозмана с критикой телесериала «Смерш» (http://leonid-gozman.livejournal.com/150225.html).
[16] Исаев Е. Публичная история в России: научный и учебный контекст формирования нового междисциплинарного поля // Вестник Пермского университета. Серия «История». 2016. № 2(33). С. 7–13.
[17] См., например, анонс первой дискуссии: www.sakharov-center.ru/discussions/?id=2792.
[18] См. программу конференции: https://cmd.hse.ru/media/news/182699041.html. Отчет о конференции готовится к публикации в журнале «Новое литературное обозрение».
[22] Савельева И. Указ. соч. С. 150.
[23] Инсталляция «Я слышу войну» открылась 17 февраля 2017 года в Международном Мемориале.
[24] Ушакин С. Динамизирующая вещь // Новое литературное обозрение. 2013. № 2(120). С. 30–31.
[25] Завершает этот тематический блок статья Ивана Саблина, Лилии Болячевец и Сэрэнсамуу Будацыреновой, не связанная с указанной выше конференцией, но имеющая непосредственное отношение к ее проблематике. – Примеч. ред.