Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2017
[ст р. 3 – 9 бумажной версии номера]
The day I realised it can be smart to be shallow was, for me, a deep experience.
Donald Trump
Моя прошлая заметка кончалась так: «С новой волной правопопулизма политическая сфера евродемократического национал-государства вступает в глубокий и, может быть, необратимый кризис»[1]. Теперь займемся этим кризисом, присмотревшись к фигуре нового американского президента Дональда Трампа. Этот случай удобнее всего, потому что на его примере легче нащупать аналитическую схему для обсуждения других случаев, встраивающихся в рамку той же исторической тенденции (российский, турецкий, польский и так далее). В пользу этого выбора есть и другие соображения. США – инкубатор и рассадник политического строя, который теперь они сами же начинают изживать. Кроме того, США остаются до сих пор самой влиятельной геополитической агентурой в мире, и то, что там происходит, практически важно для всего мирового сообщества.
Вот замечательное признание президента: «Я себя не анализирую, потому что, если я увижу, кто я такой, мне это может не понравиться». Это высказывание можно было бы принять за иронию мудрого скептика, который на самом деле прекрасно себя знает, учитывает свои изъяны и контролирует их. Но такая версия никак не вяжется со стилем Трампа. В данном случае Трамп просто проболтался, признавшись в своей полной неспособности к самоанализу. Потому что если бы он был к этому способен, то не выдавал бы себя на каждом шагу. Речь Трампа пронизана клиническими признаниями – «от кончиков волос до кончиков ногтей».
С волос и начнем. Ходили слухи, что это парик, но, в конце концов, обнаружилось, что это настоящие волосы, наращенные антипростатным гормональным средством. На кой черт он это затеял? Стесняется лысины? Если стесняется сам, то это значит, что у него подростковая психология. А если послушался советников, то его советники – подростки, а он – смешон. Парикмахерша, готовившая Трампа к выступлениям в его телешоу, говорит, что он слишком одержим своими волосами, сам тщательно причесывается и не меняет прическу уже три десятилетия. По ее мнению, это указывает на то, что у Трампа серьезные дефекты характера – в частности, он очень инертен. В комбинации с претензией на полное обновление вашингтонской политики это в самом деле должно беспокоить. Реформатор – ладно. Консерватор – ладно. Но то и другое вместе – уже вызывает беспокойство. Обычно такие, склонные к повторению одного и того же, персонажи склонны к неожиданным истерическим импровизациям.
Далее – его mariage à la mode тоже не вдохновляет. Очевидный мезальянс с очевидным смыслом. Муж-благодетель молодой красотки из всемирной провинции. Этот вариант брака разработали с конца 1970-х матерые антифеминисты, перепуганные эмансипацией женщин в сверхурбанизированной Америке и морально не готовые к равноправному браку. Это были люди, обладавшие или слишком слабым, или слишком сильным либидо. Обычно в этой среде популярны филиппинки или вьетнамки, но славянки (как новая миссис Трамп) тоже годятся.
Дальше – плебейское тщеславие Трампа. Хвастаться, что на твоей инаугурации было больше народу, чем у Обамы, – как минимум моветон. Обращать на такие вещи внимание к лицу театральным дебютанткам. Этого можно было бы ожидать от декоративной жены Трампа – но не от самого президента.
Еще один симптом: упреки прессе (медиа в целом), что она, дескать, его преследует-обижает. Мы все прекрасно знаем, что пресса, даже если не врет, манипулирует общественным мнением в собственных интересах, и все время думаем, как бы укоротить «гражданина Кейна». Но президенту ли этим заниматься? Власть, упрекающая прессу во лжи, автоматически подозревается в намерении ввести цензуру. И Трамп тут же подтверждает это подозрение, не допуская самых авторитетных представителей медиа на свою пресс-конференцию. Если он не может удержаться от пререканий с прессой – значит, у него сдают нервы и мы вправе подозревать, что пресса таки права. А что еще хуже, это значит, что он жалеет себя. На его лице всегда капризно-раздраженная гримаса. В Белый дом въехал мелочный страдалец, сердитый за свои страдания на весь мир. Трамп – раб плохого настроения, и он подсознательно хочет, чтобы у всех тоже было плохое настроение.
А вот еще симптом. Давеча Трамп всех перепугал ссылкой на то, что только что «произошло в Швеции». Все тут же кинулись выяснять, что же там произошло. Оказалось, что он принял за горячую новость очередную страшилку телеканала «Fox» по поводу миграционной политики Швеции. Вспоминается, как американские обыватели приняли за чистую монету радиоинсценировку романа Герберта Уэллса о нашествии на Землю марсиан, созданную его однофамильцем: они решили, что это был настоящий репортаж с места событий. Трамп – один из этой полусонной толпы. Он смотрит, что передают по ящику. Странное занятие для президента.
И еще один симптом. Кто-то подсчитал, что в одном своем выступлении Трамп 35 раз произнес слово «Америка». Бесконечное повторение – важный риторический прием демагога-гипнотизера. Его высоко ценил доктор Геббельс. Он понял инструментальность этого приема, наблюдая за митинговой практикой своего времени, то есть за такими же «горланами-главарями», как Трамп, которые действуют инстинктивно, прибегая к повторениям как к заклинаниям, уговаривая не только толпу, но и самих себя.
Таков стиль Трампа. Теперь от стиля попробуем перейти к содержанию его харизматического откровения. Но тут мы сразу сталкиваемся с немалыми трудностями. Где у него кончается стиль и начинается содержание? Очень многие элементы в дискурсе Трампа по видимости принадлежат содержанию, но на самом деле оказываются элементами стиля. В том смысле, что это не часть предлагаемой стратегии, а всего лишь опознавательные сигналы «родственным душам»
Вот, например, проект стены по границе с Мексикой. Какова инструментальная ценность этой стены? Два прецедента приходят в голову. Великая китайская стена. Тоже строилась, чтобы обороняться от внешней опасности. Много от нее было проку? Или Берлинская стена. Ее, правда, строили, чтобы свой народ не разбежался, а не для обороны. Она, может быть, была более эффективной, чем Великая китайская, но ГДР тоже не спасла, на что, как и следовало ожидать, быстро обратил внимание Трампа правящий бургомистр Берлина Михаэль Мюллер. Контрмексиканская стена может оказаться еще менее эффективной, чем ее знаменитые предшественницы. Мексиканцы проникают в США по большей части, не перебегая ночью пустынную границу или переплывая Рио-Гранде, как это было полвека назад, а через аэропорты и по хайвэям.
Таким образом, идея стены – чистая «показуха» с целью произвести впечатление на ту часть электората, для которой важнее оскорбить пришельцев, чем остановить их. Стена – это плевок в их адрес: от вас, дескать, надо отгораживаться карантином, как от полчища крыс или тараканов. Сладкая музыка для ушей патриота. Причем строить стену он наймет «латинос» – не будет же стопроцентный американец марать руки на этой черной работе.
Можно, впрочем, бесплатно подсказать Трампу более материальный аргумент в пользу стены. Напомню знаменитый афоризм Джона Мейнарда Кейнса: если вам нечем занять людей, стройте египетские пирамиды. Так Кейнс предлагал бороться с безработицей. Можно этот рецепт высмеивать как полный абсурд. Но если заметить в нем некоторый градус иронии и юмора, то он окажется примером глубокой мудрости. Кейнс просто использовал экстремальный, но живописный пример, чтобы сделать яснее аксиому: в условиях массовой безработицы любая неэффективная работа лучше, чем отсутствие работы вообще. Вложения в инфраструктурные объекты с очень долгосрочной и даже негарантированной отдачей – самая популярная мера во времена экономических кризисов. К ней прибегали и Рузвельт, и Гитлер. Советская экономика, неведомо для своих руководителей, была в этом смысле кейнсианской – со всеми ее никому не нужными каналами, железными дорогами через тундру и убыточными производствами. Великая американская «китайберлинстена» против нашествия с Юга – чем не такой же инфраструктурный объект? Трамп же объявил, что планирует серьезные вложения в инфраструктуру.
При этом он также собирается снижать налоги. Спрашивается: откуда он возьмет деньги на инфраструктуру? На это есть ответ. Существует теория, согласно которой, при более низких налогах сумма налоговых поступлений будет не меньше, а больше, поскольку деловая активность повысится и неуплата налогов (с помощью законных лазеек и вовсе противозаконная) станет меньше (так называемая «кривая Лаффера»). На это в свое время рассчитывал Рейган, но тогда эта теория не сработала и колоссально вырос государственный долг. И, хотя скептиков у этой теории больше, чем сторонников, все же позволительно надеяться, что сейчас она сработает, и Трамп может нас уверять, что в данном случае он не противоречит сам себе.
Но в другом отношении он явно хочет одновременно бежать в противоположные стороны, и на это обращают внимание все эксперты. Трамп предлагает мягкую налоговую политику, жесткую денежную, плюс торговый протекционизм. Все это ведет к усилению доллара. Но при этом он утверждает, что его беспокоит слишком сильный доллар, курс которого хорошо было бы понизить.
Наконец, его антиглобализм-изоляционизм, независимо от того, насколько он искренен или лицемерен (в расчете на галерку), и враждебность к широкой системе национального страхования (welfare) указывают на сугубо реактивный характер идеологии Трампа – собственных идей у него нет. Нынешний истеблишмент, разумеется, имеет заметный социал-либеральный оттенок: глобализм-космополитизм, плюрализм, либертарианство и склонность к эксперименту. Логика Трампа такова: раз «элита» склонна к этим ценностям, будем хотеть все наоборот. Постлиберальный рессентиментный эпигонский консерватизм[2]. Пустое дело. Как говорит сам Трамп (смотри эпиграф): «Когда я сообразил, что умнее всего плавать мелко, это меня глубоко потрясло».
Резюмируем. У Трампа сильный комплекс неполноценности, он стесняется самого себя и вместе с тем хочет, чтобы его любили; он сердит на тех, кто его не любит, и хотел бы их как-то наказать; он путает слово и дело; он избавляется от когнитивного диссонанса, просто закрывая на него глаза. Его стратегические идеи реактивны, а не обновительны. Все это симптомы рессентиментной социопатологии. Трамп социопат. Таких персонажей всегда много на периферии политической сферы, где у них, как у критиков текущей диспозиции, даже есть, может быть, некоторая системная роль. Но мы видим теперь, что они выдвигаются в центр политической сферы и даже приходят к власти. Почему это оказывается теперь возможно? Что произойдет после того, как они окажутся у власти? И как это скажется на политической сфере в целом?
Электоральный успех таких персонажей можно объяснять по-разному. Я на этот раз предпочту обратить внимание на изменение в структуре мотивации избирателя. Ее формула включает четыре компонента: 1) материальный интерес; 2) идеологию (предрассудки); 3) почтение; 4) самоутверждение.
Связь между ними очень запутанна. Они одновременно альтернативны и взаимодополнительны. Одни мотивы маскируют другие, при этом субъективный и объективный мотивы могут не совпадать. Вес этих компонентов в мотивации электората конъюнктурно и исторически меняется. Судить об этой динамике трудно, поскольку она никогда не измерялась. Интуитивно кажется, что для первого и второго компонентов, пожалуй, более характерны конъюнктурные флуктуации, хотя амплитуда их может быть разной – от короткого отрезка внутри избирательного цикла до двух–трех избирательных циклов. А вот вес третьего компонента в последние лет 50, и особенно лет 20, неуклонно падает, тогда как вес компонента № 4 растет.
Это значит, что прежде массы были готовы выбирать руководство из тех, кого обозначают этикетками «элита» и «истеблишмент», то есть из гражданского «нобилитета», «почтенных», «уважаемых», «авторитетных». Эпоху назад именно эти и только эти люди были избирателями, то есть имели право (привилегию) выбирать. В условиях всеобщего избирательного права они сохранили свое привилегированное положение, но уже как имеющие фактическое, если не цензовое, право быть выбранными. Но пришло время, и массы стали выдвигать лидеров (или, если угодно, «чирлидеров») из своей собственной среды или из числа ренегатов от истеблишмента. Эти персонажи – «демагоги» в самом изначальном и прямом смысле этого слова.
Массы в ходе политических выборов хотят победы своих «чирлидеров» так же, как футбольные фанаты хотят победы своей команды, отождествляя себя с объектом своего культа и воспринимая его победу как свою. Выбирая новую власть, они унижают «элиту» и за счет этого самоутверждаются. Популистские движения поэтому в принципе не нуждаются в программе. Тем не менее она всегда у них есть. Но, каковы бы ни были темы, требования и проекты, включенные в эту программу, они должны прежде всего льстить самолюбию масс. Избиратели этой ориентации даже не особенно задумываются над тем, что произойдет, если, паче чаяния, их представители на самом деле окажутся у власти. Им нужна победа ради победы. Но что в таком случае происходит после того, как эта цель достигнута? Ведь власть – это ловушка. Власть надо отправлять.
Если популисты приходят к власти там, где устоялся конституционный истеблишмент, популистский импульс может погаснуть уже в самом зародыше. Новая власть не знает, как конвертировать недовольство масс истеблишментом и их протестные требования в рабочую стратегию. Иногда последние могут не поддаваться инструментализации. Чаще они оказываются невыполнимыми в данных конкретных условиях. Или «демагоги» вообще оказываются шарлатанами, которые и не собирались выполнять взятых на себя обязательств. В этом случае новая неопытная власть быстро попадает под влияние профессионального истеблишмента и фактически отказывается от провозглашенных прежде стратегий. Так в свое время обстояло дело с молодыми партиями социалистической (социал-демократической) ориентации; за это их всячески поносили более радикальные левые партии (ленинского типа), называя «социал-предателями». В результате у власти остается тот же консолидированный (если не монолитный) истеблишмент, от которого пытались избавиться.
Но так бывает не всегда. Популистские лидеры могут оказаться и более настойчивыми в реализации той программы, которую первоначально предложили только для того, чтобы обеспечить себе голоса избирателей. Или будут вынуждены выполнять свою программу, опасаясь, что в противном случае потеряют свою естественную социальную базу. Кроме всего прочего, выступив успешно на выборах, они приобретают харизму успеха, но ее хватает ненадолго, и победителям нужны новые успехи, чтобы подтверждать свою харизму. Тогда новая власть решается все-таки выполнять свою программу, и ей приходится преодолевать сопротивление старого истеблишмента, в руках которого остаются конституционные рычаги. А это сопротивление будет тем более сильным, чем менее рационально обоснованы популистские реформы – то есть, чем сильнее возражения экспертов (не обязательно, кстати, обоснованные). Эта коллизия уже хорошо известна в Америке. Американское президентство предполагает известный популистский оттенок у всякого, кто исполняет роль президента; затяжная и изнурительная борьба президента с Конгрессом типична для американской политической жизни. И всегда существует некоторая опасность, что президент может зайти слишком далеко в использовании своих полномочий, фактически установив режим чрезвычайного положения с дальнейшими инерционными последствиями. Эта гипотетическая ситуация правдободобно описана в романе Синклера Льюиса «У нас этого не может быть» (1935). Именно такой оборот может принять президентство Трампа. Он сразу же попытался, что называется, взять быка за рога и встретил серьезное сопротивление. Его законопроект о запрете миграции сначала был отредактирован его собственным кабинетом, а потом отменен решением суда. Отмена проведенной в президентство Обамы реформы системы здравоохранения и повышение тарифов на импорт вязнут в Конгрессе. А одновременно он объявляет войну медиа-истеблишменту и обвиняет Обаму в попытке Уотергейта (что неприятно напоминает пресловутый поджог Рейхстага). Дело, таким образом, по инерции идет к однопартийному правлению.
Там же, где конституционная традиция слаба, монополия популистской власти устанавливается с самого начала. Так произошло в России в 1990-е годы, после успеха антикоммунистического популизма во главе с Ельциным. Очень вероятно при этом, что никаких стратегических целей у власти, кроме личного обогащения, не обнаружится вообще и она окажется в руках каких-то внеполитических сил. По крайней мере, согласно одной влиятельной точке зрения, именно это и произошло с партией Гитлера в Германии, которая стала марионеткой крупного финансового капитала и военно-консервативной клики в Германии. В России, наоборот, новая власть сама создала крупный капитал и контролирует его. Но в случаях подобных слияний со временем становится все менее ясно, кто кого контролирует.
Во всех трех случаях политическая сфера атрофируется и уступает место авторитарной безвыборной власти – оркестрованной ритуалом выборов или нет. Хотя происходит это по-разному: 1) через приватизацию власти (Россия 1990-х); 2) через разрушение конституционного порядка (Германия 1930-х); 3) через дальнейшую консолидацию политического класса, на что сейчас больше всего похожа «большая коалиция» в той же Германии. Агентуры этого превращения, во всяком случае в его ранней фазе, могут быть разные, но само превращение будет таким же – эквифинальный процесс.
Имманентное превращение представительной (ограниченной) демократии в режим фактически однопартийного правления (третий вариант) стало все острее осознаваться публикой. Усиление правопопулистских движений этим и объяснялось.
Истеблишмент, безусловно, всех «достал». Он утратил чувство ответственности и проектное воображение. Он стал вести себя самодовольно и покровительственно. Он коррумпировался. Это не обязательно денежно-воровская коррупция, как в бывших республиках СССР. Но сословная. У власти находится корпоративно-кооперативный «картель» с консолидированным и монопольным авторитетом – экспертным и моральным. Если он обновляется, то только методом кооптации. По этим характеристикам он вполне подобен абсолютистскому «старому режиму» и российскому «режиму политбюро».
И снова встает вопрос: как от него избавляться? Его замена популистской властью, как мы видели, приводит только к восстановлению его же собственной дегенеративной версии. В свое время классические консерваторы предупреждали об этой опасности, и в далекой исторической ретроспективе мы видим, что они были не так уж неправы. Но если и так плохо, и так нехорошо, то что, если избирательные успехи «чирлидеров» вроде Трампа просто заставят истеблишмент очнуться и озаботиться своей сильно упавшей эффективностью? Это, между прочим, было бы победой нынешнего евродемократического государства в конкуренции с другими вариантами человеческих общностей.
Надеяться на это можно. Но еще один аспект исторического опыта вынуждает нас к скептицизму на этот счет. Все зрелые организации рано или поздно теряют способность к реформированию. Это не теория. Это историческая фактура. А если это так, то более вероятно все-таки, что, вместо реанимации политической сферы еврогосударства, произойдет ее крах и только после этого начнет возникать новая политическая сфера в парадигме иного социального конфликта. Если она будет нужна для его улаживания.