Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2017
Я использую как заголовок этой заметки название одной из бесчисленных публикаций в Сети на тему «рессентимент». Такое впечатление, что современная общественность становится все больше «заворожена» этим понятием. Избиратель все более массово поддерживает правопопулистские партии во Франции, Голландии, Германии, Италии, проголосовал за выход Британии из Евросоюза, выбрал президентом США Дональда Трампа, поддерживает типично популистские правительства в России, Турции, Польше, Венгрии, Индии, Филиппинах. В этом усматривается растущее влияние «рессентимента»[1]. Что все это значит? Почему рессентимент так ассоциируется с правым популизмом? Если они действительно органичны друг другу, то надо ли думать, что подъем правого популизма объясняется нарастанием рессентимента как общественного настроения?
Согласно толковым словарям, рессентимент – это ревность, зависть, мстительное злопамятство и злонамеренный реваншизм (жажда мести). Это самочувствие, или, как часто говорят, самосознание, или, как предпочел бы сказать я, умонастроение (mindset) субъекта, который сравнивает себя с другими, при этом вынужден низко оценивать себя, но не готов с этим согласиться. Есть у него для этого основания или нет – безразлично. Тем более, что очень часто (или даже чаще всего) понять это невозможно[2]. Важно, что это больное, отравленное, беспокойное умонастроение – фрустрация, меланхолия, «тревожное расстройство» (Angst, anxiety, angoisse).
Важная сторона рессентимента как умонастроения – ощущение своего бессилия в мире, каков он есть, в комбинации с желанием «отомстить» противнику-победителю, взять реванш. «Возмущенный разум» «кипит», и если он не готов идти на «смертный бой», то ищет компенсации, пытаясь сделать так, чтобы тот, кто был «никем», стал «всем». Рессентимент – эпифеномен статусной конкуренции. Агентура рессентимента ищет ревизии статусной иерархии. Она разворачивается на разных уровнях системы ценностей.
Макс Шелер говорит следующее:
«Наиболее значительным образом рессентимент обнаруживает себя, полностью определяя характер “морали”, а именно, меняя ценностные предпочтения на противоположные, то есть объявляя “благим” [gut] то, что раньше считалось “дурным” [uebel]. […] Во всей красе рессентимент разворачивается при возникновении в европейской истории разных версий морали»[3].
Ницше усмотрел работу рессентимента при возникновении «морали» как таковой и приписал рессентиментную основу христианству. Шелер не согласился с этим, но перенял у Ницше само представление о рессентименте и показал, как он работал в недрах христианского мира, при возникновении «буржуазной морали» и таких ее производных, как любовь к человечеству (гуманизм), достоинство трудовой деятельности, ценностный релятивизм.
Но ревизия моральных ценностей идет не только на высшем уровне этической аксиологии, где ее комментировали Ницше и Шелер. Индивиды и группы сравнивают себя друг с другом в многочисленных референтных конфигурациях разного масштаба: от всемирного сообщества до деревни и городского двора – и по самым разным критериям: от возраста и пола или сферы профессиональной экспертизы до размера и происхождения дохода и состояния, сравнительных достоинств таланта, породы, воспитания, трудолюбия или установки субъекта на карьеру, семейное счастье, благотворительность, приобретательство и так далее и тому подобное. Не все эти сравнения имеют моральные коннотации by default, но все их допускают, и агенты конкуренции охотно этим пользуются.
Поле статусной конкуренции насыщено случаями пересмотра ценностных конвенций. Субъекты рессентимента практикуют несколько компенсаторных техник (приемов): 1) самоопределение, 2) полемика, 3) репрессия.
Самоопределения залечивают рессентимент, изымая свою агентуру из действующей статусной иерархии. Тесную связь рессентимента и самоопределения (self—identification) предусматривает семантическое поле самого французского слова «рессентимент». Словарь «Робер» (исторический) среди других значений слова «ressentir» называет «porter le character», то есть «иметь характер» в смысле «характеризоваться», «определяться»[4]. Самоопределительные общности обозначают себя особым атрибутом, создают свой положительный нарратив или хотя бы изобретают собственные тотемы и табу. В принципе, любой атрибут может быть превращен в предмет гордости – вплоть до нищеты и уродства. Такие агентуры убеждают себя в том, что их исключительность есть «аристократизм», и никак не реагируют на другие общности. Иногда они вообще удаляются на социальный фронтир или изолируются в гетто. С исчерпанием пустого пространства на земле они окружают себя виртуальной стеной, невидимой для посторонних. Такова стратегия монастырей, еретических или фундаменталистских сект, уличных субкультур, закрытых клубов, микроэтносов, тайных обществ. Культурогенез многим обязан рессентименту. Победители не нуждаются в творчестве. Умственно продуктивны, наоборот, побежденные, что заметил еще Ницше, относившийся, впрочем, к этой «умственности» весьма презрительно.
Но такой статусный эскапизм (изоляционизм) осуществим только для тех, кто атрибутирует себя сам, иногда произвольным и даже причудливым образом, или имеет некоторую достаточную массу адептов и сильную волю, чтобы переоценить статус атрибута, от которого они не могут избавиться. Те же, кто почему-либо к этому не готовы, оказываются вовлечены в открытую статусную конкуренцию, исход которой определяется уже не ими самими, а «посторонними».
Им приходится вести себя агрессивно, напрямую сводя счеты друг с другом. Для этого могут быть использованы две риторики – апологетическая и критическая. Обе могут быть направлены как на атрибут, так и на его субъекта (агентуру). Для ясности поясню на конкретном, хотя и воображаемом, примере. Профессор Старгородского университета Кислощеев имеет высокий рейтинг в академических кругах, а профессор Урюпинского университета Переборщевский – низкий рейтинг. У профессора Переборщевского рессентимент к профессору Кислощееву. Его не будет, если профессорство в Урюпинске станет выше по символическому статусу, чем профессорство в Старгороде. Или старгородское профессорство останется более престижным, но будет признано, что Кислощеев своей позиции не достоин, и им с Переборщевским надлежит поменяться местами. Другой пример. Обществом правит элита. У нас к ней рессентимент. Мы можем заглушить его, настаивая, что обществом должен править народ, или согласиться с тем, что править должна элита, но нынешняя правящая элита – поддельная и занимает чужое место.
Пропаганда своих атрибутов и дискредитация чужих достоинств не бесполезны, но мало эффективны. Потому что либо весьма инертен статусный рейтинг атрибутов в силу каких-то их собственных свойств и(или) упорного сопротивления его бенефициария. Либо, наоборот, он слишком легко и часто меняется, что обесценивает его как критерий. К примеру, богатство как было положительным и желанным атрибутом, так и остается, несмотря на необозримую этическую критику богатства в христианской традиции. Но происхождение богатства – уже более переменная ценность. Еще недавно выше всего была рента, потом – прибыль, а теперь – зарплата. Другой пример: умственный труд не удается оценивать ниже ручного труда, даже ремесленного. Но статус разных профессий умственного труда весьма подвижен. Долгое время выше всех стоял священник, потом его место занял художник или музыкант, потом ученый. Или: начиная с XIX века в университете по-прежнему физики имеют более высокий статус, чем биологи; биологи ценятся выше экономистов; экономистов ценят выше, чем филологов[5]. Но внутри этих специальностей высокий статус регулярно переходит из рук в руки.
Конечно, полемика намного эффективнее, если восхваляются или дискредитируются не бездушные и безответные предметы, а живые люди. Тем более, если она ориентирована на «наблюдателя». А поношение «других» эффективнее, чем самовосхваление. Поэтому риторический обстрел с бескровных атрибутов переносится на личности.
И здесь полемика перестает быть простой аргументацией в статусной конкуренции и превращается в кое-что более драматическое и, я бы сказал, зловещее, поскольку обличение и поругание – это некоторым образом магия: заговóр, проклятие, заклятие. В обличении-поношении «другого» всегда есть оттенок вудуизма.
Превращение тематической дискуссии в сведение счетов в некотором смысле провиденциально. Потому что рессентимент – характеристика межличностных отношений. Значит, и снимать состояние рессентимента надо в рамках такого же рода отношений.
Теперь, после краткого обзора различных способов взять хотя бы символический реванш и таким образом ликвидировать (компенсировать) рессентиментный дискомфорт, вспомним вопросы, поставленные в начале этой заметки. Наш первый вопрос: в чем именно состоит родство рессентимента и правого популизма?
Дискурс правого популизма выдает крайнюю статусную озабоченность его агентуры. Она неустанно напоминает себе о своем высоком статусе, дезавуируя и тех, кто расположен ниже, и тех, кто расположен выше. Она показывает пальцем на конкретных людей и обнаруживает у них – часто вполне обоснованно – заведомо непрестижные свойства. Бюрократию она обвиняет в формализме и бездушии. Богатых – в стяжательстве. Бедных – в лености и безответственности. Инородцев – во враждебности. И всех вместе – в паразитизме. Особенно типичны для рессентиментного дискурса обвинения в адрес государственно-политического истеблишмента, именуемого иногда (особенно в России) «элитой». Его обвиняют в самозванстве, непригодности и высокомерии по отношению к «народу».
Правый популизм расщепляет статусные критерии с тем, чтобы лишить определенности и саботировать некоторые особенно «прочные» статусные иерархии. Так бросается тень сомнения на статус образования и экспертного знания, особенно научного, но теперь все больше – и опытно-профессионального. Им противопоставляется так называемый «здравый смысл» или даже более расплывчатая субстанция «верного чутья».
Все это бросается в глаза, и уже одного этого было бы достаточно, чтобы характеризовать правый популизм как плод рессентимента par excellence. Удивительно, что это не сделано до сих пор достаточно внятно в отношении фашизма.
Но есть и более важные, хотя и менее очевидные, указания на фундаментально рессентиментный характер правопопулистского дискурса. Шелер, например, утверждает:
«Критика, вдохновленная рессентиментом, имеет особое свойство: она вовсе не рассчитана на то, что ее требования будут выполнены. Она не собирается искоренять зло. Борьба со злом – только предлог для критицизма».
Теперь присмотримся к правому популизму. Признаки той же стерильности можно найти и в самой правопопулистской риторике, но это же свойство ярче всего обнаруживается, когда от правопопулистов ожидаются положительные конструктивные действия, то есть когда они приходят к власти. С этим связано и другое свойство популизма: он ориентирован не на решение проблем, а на символические меры, приносящие быстрое и ощутимое «моральное» удовлетворение – символический реванш. Если все это не манифестация рессентимента, то тогда что это такое?
Теперь наш второй вопрос: правда ли, что агентура рессентимента расширяется, а его интенсивность нарастает?
Представление, что рессентимент появляется только в эпоху модерна широко распространено, и для этого есть много оснований. Даже если рессентимент – более раннее явление (как уверял Ницше), модерн создал исключительно благоприятную экологию для его расцвета. И она становится все более благоприятной. Это заметил уже Шелер:
«Рессентимент должен быть сильнее всего в обществах вроде нашего, где относительно равные права (политические и не только) или формальное социальное равенство совмещаются с фактическими различиями между людьми по полномочиям, имуществу и образованию».
Совершенно очевидно, что рессентименту благоприятствует лицемерный квазиэгалитаризм, но еще интереснее другое. Было бы наивно надеяться, что с приближением к настоящему равенству рессентимент будет ослабевать. Американские исследователи городских средних слоев еще в 1950-е годы заметили, что статусные различия переживаются остро не вопреки тому, что они незначительны, но именно потому, что они едва заметны. Теперь самый важный раскол, писал тогда Вэнс Пакард, проходит посередине социальной стратификации между слоями «выше среднего» и «ниже среднего»[6]. Тогда это американцев удивило, но удивляться было нечему. Уже Токвиль заметил, что самое большое неравенство не замечается, а с приближением к середине самым мелким различиям придается несоразмерное значение: «Вот объяснение меланхолии, которая так свойственна людям в условиях демократии на фоне изобилия»[7]. Интересно, знал ли он, что почти то же самое писал еще раньше Дэвид Юм:
«Зависть порождается не самыми большими различиями между нами и другими, а, наоборот, самыми мелкими. Солдат завидует не генералу, а сержанту и капралу. Мелкий писака терзается ревностью не к выдающемуся автору, а к себе подобным»[8].
Советский опыт здесь особенно красноречив: престижное значение мог обрести лейбл на джинсах или пачка американских сигарет. А взаимная статусная ревность между интеллигентскими кликами – просто образец для учебников по рессентименту.
Фрейд пишет о «нарциссистском внимании к мелким различиям» уже как о чем-то, что само собой разумеется. Все это позднее еще больше амплифицировалось в условиях всеобщего социального обеспечения (welfare), когда оказалось, что одни «простые люди» должны помогать другим «простым людям»: «Рессентимент становится доминирующей политической страстью в обществе, где большое значение имеет стратегия взаимопомощи»[9]. Действительно, социальная помощь тем, «кто ее не заслужил» (особенно инородцам), – излюбленная тема политических застольных разговоров в обывательской среде.
Рессентимент подогревается другой важной эмоциональной фактурой – страхом. Дело в том, что результат неустанного статусного сопоставления для всех его участников неоднозначен и неустойчив. К атавистическому страху погибнуть от руки более сильного, равно как и к эволюционно более недавнему страху обнищать в результате конкуренции, добавляется паника от неуверенности в своем статусе.
Культурная эмансипация масс, нарастающее разнообразие различных типов активности и потребления, постоянная конкуренция всех со всеми, перемешивание разных индивидов и групп в мегаполисе, реклама и информационная прозрачность общества – все это приводит к тому, что люди живут с постоянной оглядкой друг на друга, опасаются, что кто-то их осуждает, и ищут одобрения.
Допустим, рессентимент стал всеобщей страстью. Но тогда возникает еще один вопрос: каким образом он стал большой политической силой? Этого как будто бы не ожидалось. Казалось бесспорным, что с началом модерна в результате развития науки и всеобщего школьного обучения общественное поведение человека, и в частности его поведение в политической сфере, становится все более церебральным. И что же? Все теперь пошло прахом? Или эта церебрализация индивида была всего лишь иллюзией просвещенного комментариата?
Если это была иллюзия, то она возникла в силу важного структурного обстоятельства. Статусно-конкурентный хаос и мультипликация самоопределений фрагментируют электорат и деполитизирует массы, что само по себе должно бы обеспечивать монополию магистральных партий на руководство обществом. Так это долго и было. После Второй мировой войны рессентиментные (по определению) правопопулистские движения, оформлявшиеся как политические партии или нет, возникали и исчезали на обочине политической сферы и лишь изредка на короткое время попадали в парламенты. Но в начале ХХI века, как мы видим, политическая сфера утрачивает способность сдерживать популизм. Что же изменилось?
Естественно вспомнить, что первый исторический успех правого популизма имел место в условиях очень острого и глубокого общественного кризиса в 1920–1930-е годы. Значит ли это, что сейчас мы опять переживаем кризис того же масштаба? Часто высказывается более или менее уверенное предположение, что так оно и есть, но в действительности это неизвестно; можно предложить другое, на мой взгляд, более интересное, объяснение происходящему.
Дело в том, что появился адресат рессентимента, способный консолидировать все статусно озабоченные средние слои общества позднего модерна (раннего постмодерна). Этот адресат – политический истеблишмент. Он занял в этой роли место, которое в XIX веке занимал старорежимный истеблишмент, а в ХХ веке – крупный капитал. Одно только превращение этого «политического класса» в господствующий социальный слой сделало его в глазах массовых средних слоев, не инкорпорированных в него по работе или в рамках патрон-клиентских отношений, в виновника всех их ущербных переживаний[10]. Это как будто очевидно.
Еще одно не столь очевидное обстоятельство сказалось благоприятно на консолидации агентур рессентимента. Очень важно, на какой именно основе консолидирован сам партийно-политический истеблишмент. Это основание – космополитизм. Глобализация и создание сверхнациональных геополитических модулей вплоть до глобального требует согласия всех рутинизированных полноценных партий, потому что, сменяясь у власти, они не могут быть в оппозиции друг к другу по вопросу об интегерации. Глобализация (интеграция) – мегатренд, и тут нужна преемственность стратегии. Британия, к примеру, не может выходить из Евросоюза и входить в него обратно при каждой смене правительства. Адресат рессентимента, таким образом, это не просто «свой» истеблишмент как сегмент всемирного истеблишмента. Он предстает в образе нелегитимного (тайного) «всемирного правительства» или в виде консолидированного межнационального «(космо)политического класса». Самюэль Хантингтон назвал его классом «давосменов» (Davos-men).
Таким образом, появление геополитических модулей придает нациям новый raison d’etre. Пока нет такого модуля, самоопределительные ниши, где, как мы знаем (см. выше), люди избавляются от дискомфорта, порождаемого рессентиментом, – это субнациональные (и транснациональные) модули любой знаковой окраски. Теперь же такими нишами становятся уже «готовые» нации. Суверентисты в условиях глобализации (субглобализации) – это сепаратисты «всемирного государства», пока воображаемого, но действительно возникающего. Здесь «душа» оборонительного неонационализма, который, конечно же, предпочитает называть себя «патриотизмом». Его агентура думает, что она борется с «богопротивной» глобализацией, а на самом деле она просто прячется в самоопределительных гетто. Соответственно, голосуя на выборах против партий истеблишмента, «патриот-суверентист» компенсирует свой рессентиментный дискомфорт дважды. Во-первых, он положительно переживает свое самоопределение. А во-вторых, получает удовлетворение, унижая/оскорбляя и «заклиная» (см. выше) истеблишмент своим протестным голосованием. Даже если знает, что не добивается при этом его политической дисквалификации.
Но теперь – внимание! – он неожиданно для самого себя стал приходить к власти. И тогда возникает еще один вопрос: что это означает для будущего политики?
Слишком кратко обсуждать этот вопрос опасно, а отведенное этой заметке пространство исчерпано. Поэтому я ограничусь только одним общим соображением. С новой волной правопопулизма политическая сфера евродемократического национал-государства вступает в глубокий и, может быть, необратимый кризис. Она была адекватна рациональному улаживанию конфликта материальных интересов. Она не годится для статусной конкуренции между разными агентурами рессентимента. Будущее евродемократии под вопросом.
[1] Хотя зачатки этой концепции теперь усматриваются у Достоевского, Кьеркегора, Руссо – вплоть до Спинозы и даже до Августина, она совсем недавнего происхождения. Первым понятие «рессентимент» использовал Евгений Дюринг (1865), потом Фридрих Ницше (1886), сделав его (по словам Макса Шелера) «техническим термином». Затем Шелер (1912) это понятие последовательно развернул. Но в массовый обиход оно тогда не вошло. Было бы интересно приложить его задним числом к общественно-политическим движениям недавнего прошлого – революционным, национально-освободительным, или, например, к фашизму, – используя также более поздние его концептуализаци такими авторами, как Макс Вебер, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, Рене Жирар, Ричард Сеннет, Рональд Дворкин, Джон Роллз, Петер Слотердайк. Я дважды пользовался понятием «рессентимент»: Кустарев А. Россия и Украина // Космополис. 2007. № 2; Он же. Незваный примиритель: Уильям Томас Стэд в России – сентябрь 1905 // Славяно-германские исследования. Т. 3 / Под ред. А. Гугнина, А. Циммерлинга. СПб.: Алетейя, 2008. Обе работы, а также имеющее отношение к теме эссе «Культур-классовая борьба» (1985) доступны в моем блоге: aldonkustbunker.blogspot.com.
[2] В профанном смысле рессентимент – негативная этикетка, клеймо. Его синонимы подразумевают, что субъект рессентимента претендует на достоинство, которого у него нет; что он проиграл по заслугам. Поэтому оно и стало столь популярно теперь в общественно-политической полемике. Все победившие толкуют недовольство побежденных как рессентимент, акцентируя присутствующие в нем его зависть и мстительность. Между тем одно и то же эмоциональное состояние может быть объявлено и низким рессентиментом, и праведным гневом; нет ничего более естественного, чем недовольство тех, кто внизу, своим невыгодным положением и желание его как-то изменить или компенсировать. Вполне предсказуемо, что некоторые мужественные авторы пытаются избавить слово «рессентимент» от негативных коннотаций (см., например: Barbalet J. Emotions, Social Theory, and Social Structure. Cambridge, Cambridge University Press, 1998).
[3] Scheler M. Das Ressentiment in dem Aufbau der Moralen. Frankfurt am Main, 1978. S. 36.
[4] Rey A. et al. Le Robert Dictionnaier historique de la langue française. Paris, 1992.
[5] Пьер Бурдьё подробно комментирует статусную конкуренцию в своей книге «Homo Academicus» (1984).
[6] Packard V. Status Seekers. New York, 1961. P. 9, 27.
[7] Tocqeuville A. de. De la démocratie en Amérique. Deuxieme partie. 1840. T. II. Ch. XIII.
[8] Hume D. A Treatise of Human Nature. 1738. Part II. Sect. VIII.
[9] Duvoux N. Le ressentiment, passion de l’assistance? // Grandjean A., Guénard F. (Eds.). Le ressentiment, passion social. Renne: Presses universitaires de Renne, 2012. P. 199.
[10] «Видные ученые считают, что политика позднего модерна – это политика всеобщего рессентимента… всеобщего ощущения бессилия» (Demertzis N. Emotions and Populism // Clarke S., Barbalet J.M. (Eds.). Emotion, Social Theory and Social Structure. Cambridge, 1998. P. 199).