Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2017
Андрей Александрович Захаров (р. 1961) – редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор книг «E Pluribus Unum. Очерки современного федерализма» (2003), «Унитарная федерация. Пять этюдов о российском федерализме» (2008), «“Спящий институт”. Федерализм в современной России и в мире» (2012).
И разве ничего не означает для Философии и Истории изучение этой извечной смуты испаноамериканских народов, этой очевидной нехватки политических и экономических способностей, из-за чего они вынуждены плыть по бурным волнам без точного направления и ясной цели, сами не сознавая до конца, по какой причине у них нет ни дня отдыха и что за враждебная длань швыряет их в роковой вихрь, влекущий вопреки собственной их воле в злоключения, которых они не в силах избежать?
Доминго Фаустино Сармьенто, аргентинский писатель и политический деятель[1]
Спустя десять лет после славной Майской революции 1810 года будущая Аргентина являла собой печальное зрелище. К 1820 году страна – если, конечно, к тому моменту вообще можно было говорить о стране в общепринятом смысле слова – находилась в состоянии полнейшей анархии и разваливалась на части. Местная политическая жизнь была едва ли не идеальной иллюстрацией к трактатам Томаса Гоббса: все здесь воевали со всеми, а жизнь человеческая была краткой и беспросветной. Центральная власть практически отсутствовала; Буэнос-Айрес, ставший в 1816 году столицей провозгласивших независимость от Испании Объединенных провинций Южной Америки, в аргентинской конфедерации нельзя было даже считать «первым среди равных»; напротив, под натиском многочисленных caudillos, контролировавших прибрежные и внутренние районы, он не раз оказывался в ряду самых «последних». За годы, прошедшие после ухода испанцев, региональные кланы и группировки сумели почти полностью демонтировать центральную власть. Аргентинская деревня, пампа, как не раз говорили местные наблюдатели, сломила и подчинила города.
Столице с самого начала не раз приходилось вести с провинциями тяжбы, в которых успех сопутствовал то одной, то другой стороне. Но, пока центр медленно деградировал, региональные вожди наращивали ресурсы, а некоторые из них даже объявляли о выходе своих территорий из-под пусть и символической, но все же опеки Буэнос-Айреса. В 1819–1820 годах о независимости заявили провинции Энтре-Риос, Тукуман, Кордова, Ла-Риоха. В феврале 1820-го дело дошло до того, что армия, возглавляемая caudillos северных провинций Санта-Фе и Энтре-Риос, вообще разгромила столичные войска на подступах к Буэнос-Айресу. «Кавалерия гаучо смела директорию, конгресс и все следы центрального правительства, – пишет историк латиноамериканской независимости. – Все, что осталось от них, – это правительство провинции Буэнос-Айрес»[2]. В одночасье лишившиеся военной силы центральные власти были вынуждены обратиться за поддержкой к помещикам-estancieros с юга, которые, опасаясь за свой скотоводческий промысел, решили поддержать шатающуюся конфедерацию посредством своих частных армий. В сентябре 1820 года Мартин Родригес, один из лидеров провинции Буэнос-Айрес, при поддержке южан был избран ее губернатором. Сделанные им концессии и уступки позволили на какое-то время успокоить региональную фронду и чуть-чуть реанимировать центральную власть. Аргентинская элита получила возможность подумать о том, как наилучшим образом организовать политическое, экономическое, культурное пространство пока так и не состоявшегося государства.
Колесо без обода
«Ни одна страна не затратила на создание общенациональной власти столько усилий, сколько потребовалось Аргентине, – пишет британский историк Джон Линч. – На протяжении десятилетий многим казалось, что ни город Буэнос-Айрес, ни одноименная провинция вообще не смогут привести остальные аргентинские регионы к национальному единству»[3]. Как сформировать сильное и дееспособное государство в контексте, где традиционно доминируют силы обособления и партикуляризма, огромные пространства почти не заселены, а любая власть имеет местную или, в лучшем случае, региональную природу? Над этим вопросом, стоявшим перед аргентинцами в первой четверти XIX столетия, ломали головы политики и других обломков Испанской (да и португальской) Америки. Сначала они пытались решать эту задачу совместно: революционеры-освободители, изгонявшие с континента испанцев, первейшим среди которых был Симон Боливар, мечтали о союзе, который объединил бы все латиноамериканские нации, от одного океана до другого[4]. «Части, просто отдельные куски территории, которые хотя и занимают большую площадь, но не имеют ни населения, ни ресурсов, не могут вызвать ни интереса, ни доверия у тех, кто мог бы пожелать установить отношения с ними», – писал Освободитель, размышляя в начале 1820-х годов об объединительном конгрессе всех латиноамериканских республик[5]. И действительно, получившим свободу территориям было непросто расставаться друг с другом; по этой причине наиболее популярной формой территориально-государственного устройства в Латинской Америке стала федерация. Как не раз отмечалось, этим увлечением переболели почти все новорожденные республики, в первые десятилетия независимой жизни налаживавшие между собой и затевавшие внутри собственных границ разнообразные федеративные и конфедеративные союзы[6]. Но поветрие оказалось недолговечным: по мере того, как поколение генералов-героев покидало политическую сцену, верх брали местнические интересы, которые переориентировали креольских политиков со всеамериканской интеграционной утопии на проекты, гораздо более заземленные, простые в исполнении и потому привлекательные. «Повсеместно наблюдалась тяга к утверждению экономической автономии местности или региона, что влекло за собой фрагментацию. Для Испанской Америки это означало гибель вдохновлявшей Боливара мечты под натиском национализма»[7]. И действительно, главной неудачей тех людей, которые возглавили войны за независимость, историки будущего посчитали их неумение создать панамериканскую федерацию и единый рынок[8]. Вместо этого, континент вступил в длительный и тяжелый период национального строительства, характеризовавшийся эгоистичным сосредоточением отдельных его частей на собственных делах и проблемах.
Чем больше по размеру был тот или иной административный обломок ушедшей империи, тем труднее ему было организовать новую жизнь. Регионы, входившие в состав Объединенных провинций Рио-де-Ла-Плата, имели разные экономические интересы, и поэтому далеко не все из них поддерживали переход к централизованной республиканской системе. Пространство Объединенных провинций было огромным, а их непохожие друг на друга составные части слабо взаимодействовали между собой, поскольку при колониальном правлении это было почти не нужно. Здесь, собственно, и таилась одна из причин того «столпотворения интересов, людей, страстей»[9], той хаотичной, жестокой и затянувшейся на десятилетия гражданской смуты, ввергнутой в которую оказалась новорожденная Аргентина. Структура испанской колониальной империи была подобна колесу, имеющему спицы, но лишенному обода; за этой метафорой, которую предложил американский политолог Александр Мотыль, стоит «дефицит политических и экономических отношений между периферийными фрагментами, а также между ними и политиями, не входящими в состав империи»[10]. В свою очередь составные части отдельных вице-королевств общались друг с другом сугубо через главный город колонии, где располагался ее административный аппарат, – подобно тому, как сами колонии, даже находящиеся по соседству, контактировали при посредничестве Мадрида. Сегодня этот факт может показаться невероятным, но владения испанской короны в Новом свете были вынуждены торговать между собой через испанские порты, вкруговую – прямые контакты между ними не допускались[11]. Беспрепятственная торговля между колониями Испанской Америки была разрешена только с началом реформ Карла III, в 1765–1776 годах; тогда же была упразднена морская монополия Кадиса и Севильи, поскольку в 1778-м право торговать с колониальными портами получили сразу тринадцать испанских гаваней[12]. Что же касается неограниченных коммерческих связей Нового света с иными государствами, то, комментируя выдвигаемый креолами лозунг свободной торговли, вице-король Перу Хосе Фернандо де Абаскаль в начале XIX века говорил:
«Это будет равносильно провозглашению декрета об отделении этих владений от метрополии, поскольку, как только непосредственная торговля с иностранцами станет вестись, как они того требуют, на широкой основе, судьба европейской Испании будет мало что значить для них»[13].
Пустынная территория будущей Аргентины, главным злом которой современники считали ее протяженность[14], поначалу не имела выраженного политико-экономического центра: в Испанской Америке она пользовалась статусом тихой заводи, в которой ничего и никогда не происходит. Поскольку ее главным и в основном не освоенным ресурсом была земля, Буэнос-Айрес, географически расположенный, казалось бы, очень удачно, в колониальную эпоху почти не развивался как порт (по словам Сармьенто, для испанцев Рио-де-Ла-Плата «значила очень немного: официальная Испания с презрением обозревала окрестности и видела здесь лишь реку и побережье»[15]). До 1776 года Аргентина входила в состав вице-королевства Перу и, соответственно, средоточием ее экономической активности были северо-западные районы, обслуживавшие перуанскую горнодобывающую экономику. Лишь после этой даты, когда в Буэнос-Айресе был размещен управленческий аппарат нового вице-короля, а серебряные рудники Потоси отошли под его управление, в дельте реки Ла-Плата затеплилась жизнь. Внезапно превратившись в главные ворота, через которые в молодое вице-королевство хлынул европейский импорт, столичный порт и его окрестности начали бурно развиваться, а экономическая деятельность сместилась к югу, на побережье. «Буэнос-Айрес превратился в своего рода метрополию, контролируя речные пути и всю торговлю»[16]; его могущество подкреплялось не имеющим аналогов в других провинциях административно-политическим потенциалом, обусловленным столичным статусом города. Этому обстоятельству было суждено сыграть важнейшую роль в последующем становлении аргентинской государственности и, в частности, в жестком конфликте федералистов и унитариев, под знаком которого прошли несколько десятилетий истории страны.
Становление федерации на территории нынешней Аргентины происходило на фоне застарелого, то есть оформившегося еще при испанцах, противостояния влиятельных групп экономических акторов. С одной стороны, здешние экспортеры сельскохозяйственной продукции были заинтересованы в максимально облегченном доступе к внешним рынкам, где плоды их труда можно было бы сбывать. С другой стороны, предприниматели, пытавшиеся развивать промышленное производство, относились к свободной торговле крайне недоверчиво, поскольку понимали, что их полукустарные изделия не могут конкурировать не только с более дешевыми и качественными иностранными товарами, но зачастую и с продукцией, производимой в других вице-королевствах или даже соседних провинциях. Испанская администрация в силу разных обстоятельств не могла удовлетворить никого из спорящих: ее в равной мере не устраивали ни самостоятельный выход колонистов на внешние рынки, ослаблявший зависимость колоний от метрополии, ни заградительные барьеры, ущемлявшие интересы испанской трансатлантической торговли. В результате промышленность Нового света десятилетиями тщетно требовала протекционистских мер в отношении импорта, а сельское хозяйство столь же безуспешно настаивало на более широкой свободе экспорта. Тем не менее долгое время почти ничего не менялось – нарастало лишь недовольство креолов тем, насколько Испания равнодушна к их нуждам. Фактически на определенном этапе колониальной истории экономика Испанской Америки лишилась возможности развиваться: экономические акторы не могли гарантировать себе дохода ни за счет расширения производства, ни за счет вывоза продукции. Но, выступив одним из стимулов освободительного движения, этот конфликт с обретением независимости так и не был разрешен; напротив, «в почти в нетронутом виде он был перенесен в новые республики»[17]. Объединенные провинции Рио-де-Ла-Платы не стали здесь исключением, хотя наличие крупного порта придало столкновению протекционизма и фритрейдерства особый колорит, наложив отпечаток на всю дальнейшую историю страны.
«Цивилизация» воды и «варварство» земли
К началу наполеоновских войн, подкосивших испанскую монархию на Пиренейском полуострове и ослабивших ее позиции в колониях, господствующей экономической силой в землях Рио-де-Ла-Платы было купечество. Сельскохозяйственное производство оставалось раздробленным и мелкотоварным, что обеспечивало торговцам приоритетные позиции в экономике, а порту Буэнос-Айрес, через который в основном и велась торговля, гарантировало политический приоритет. Соответственно, те экономические субъекты и территории, которые были причастны к деятельности портового комплекса и его обслуживанию – а это вся одноименная со столицей провинция, – выдвигали такую политическую повестку, которая в лучшем случае вообще не интересовала остальную территорию вице-королевства, а в худшем случае вызывала у провинциалов откровенное отторжение. В частности, требование расширить свободу порта, которое в последние десятилетия колониального правления отстаивалось столичными торговцами и интеллектуалами, а также поддерживавшими их владельцами близлежащих поместий из провинции Буэнос-Айрес, не вызывало никакого энтузиазма во внутренних районах страны – в Кордове, Мендосе, Тукумане, развивавшихся самостоятельно. «Вице-королевство состояло из очень непохожих друг на друга частей, чей климат, население, менталитет жителей, их занятия и интересы были различными и в некоторых случаях противоположными», – пишет аргентинский историк[18].
Проблема усугублялась почти полным отсутствием транспортной инфраструктуры, что тормозило развитие общенациональной торговли. Так, на доставку товаров из Асунсьона, столицы будущего Парагвая, в Буэнос-Айрес (1250 км), которая была возможна только по воде, в начале XIX века уходили два месяца, а их стоимость в процессе транспортировки возрастала на 25%. В последующие годы проблема «свободной торговли» стала еще более острой, поскольку к 1830-м годам сложилась такая ситуация, при которой доставка тонны груза из находящегося на северо-западе Объединенных провинций города Сальта (1270 км от Буэнос-Айреса) обходилась в тринадцать раз дороже, чем аналогичная торговая операция, осуществляемая из британского Ливерпуля[19]. Естественно, по мере обретения будущей Аргентиной политической самостоятельности и сопутствующего разрушения колониального рынка дальние регионы начинали четче формулировать и жестче отстаивать свои самобытные и партикулярные нужды. Причем для них это был вопрос не политической или культурной прихоти, а экономического выживания. Говоря словами Линча, «столкновение интересов жителей побережья и внутренних районов страны перешло по наследству к независимой республике»[20].
Обособление от Испании, начавшееся после Майской революции 1810 года, подогрело давно шедшие дебаты о дальнейших путях развития Объединенных провинций Рио-де-Ла-Платы. Несколько территорий, которые по различным причинам находились в особенно остром конфликте с Буэнос-Айресом, сразу же заявили не только о нежелании подчиняться революционной столице, но и о готовности отстаивать свою самостоятельность силой: в этом ряду оказались будущие Парагвай, Боливия и Уругвай. Фактически уже с того момента они были потеряны Аргентиной навсегда, несмотря на последующие попытки вернуть их вооруженным путем. Позиция других составных частей бывшего вице-королевства была мягче, хотя и она не сулила аргентинским «отцам-основателям» легкой жизни. Дело в том, что Рио-де-Ла-Плата состояла из трех самобытных экономических районов – столичной области, внутренних провинций и прибрежных провинций, – развитие которых прежде шло вполне автономно. Слабость экономических связей и отсутствие иных скреп, помимо административных границ колониального периода[21], подталкивали местные элиты к мысли о том, что уход испанцев сделал провинции хозяйками собственной судьбы. Объединение с Буэнос-Айресом при этом не исключалось, но, как представлялось региональным руководителям, оно должно было оказаться не принудительным и вынужденным, а добровольным и свободным[22]. В первую очередь их пугало непропорционально большое могущество столичного региона. Особое раздражение испытывали те внутренние провинции, которые традиционно обслуживали серебряные рудники Верхнего Перу: уход Боливии из-под опеки Буэнос-Айреса сказался на них самым болезненным образом.
Утверждение в Буэнос-Айресе в 1811 году либерального режима во главе с Бернардино Ривадавия, представлявшего собой, согласно формулировке Линча, «олигархию интеллигенции», усилило политическое брожение. Как отмечалось выше, внутренние провинции стремились заручиться протекционистской линией столицы в экономической сфере, которая позволила бы им не разориться и прокормить себя; но либеральное правительство, провозгласившее курс на свободу торговли, желало в максимальной степени вкусить выгоды открытия главного порта внешнему миру и не собиралось считаться с нытьем провинциальных жалобщиков. В революционном Буэнос-Айресе не сомневались, что окончательный и бесповоротный разрыв не входит в число рассматриваемых региональными вождями опций, поскольку единственная торговая артерия, находящаяся в руках пусть недружелюбного, но «своего» гегемона, гораздо лучше реки, контролируемой враждебной иностранной державой[23]. За реальную сецессию пришлось бы заплатить нищетой и автаркией, и большинство caudillos это понимали. Именно поэтому, не желая уподоблять свои земли пустившимся в самостоятельное и потому рискованное «плавание» Боливии или Парагваю, они выбрали иную опцию, вступив в острую борьбу за переформатирование унитарного по сути государства в образование более рыхлое и децентрализованное – то есть в федерацию.
Надо сказать, что глухоте центральных властей способствовало еще одно обстоятельство: внутренние провинции и при испанцах, и после них оставались оплотом консервативных сил, а освобождение не произвело на их обитателей почти никакого впечатления. «Революция была близкой и понятной только аргентинским городам, для пампы же она осталась чужеродным и незначительным событием», – с горечью признавал Сармьенто[24]. Иначе говоря, появление в независимой Аргентине собственной Вандеи было предрешено с самого начала. К середине 1810-х годов местные caudillos и муниципальные правительства наперебой стали упрекать Буэнос-Айрес в том, что он ведет себя как новоявленный колонизатор: согласно их сетованиям, власти города и одноименной столичной провинции, не стесняясь, стремились монополизировать порт, сделав его единственным каналом ввоза и вывоза товаров – причем функционирующим под контролем одной и единственной инстанции. Интересы центра и провинций становились все менее совместимыми. Назревающей гражданской распре предстояло решить вопрос о том, какой быть Аргентине – федеральной или унитарной. На его разрешение ушли более двух десятилетий, с 1810-го по 1831 год.
Вот как описывает предпосылки грядущей войны Линч:
«Чтобы провинции в результате революции могли достичь экономического расцвета, им следовало оградить свою экономику от иностранной конкуренции с помощью финансовых барьеров или же прямого запрета. Но протекционистская политика противоречила интересам свободной торговли Буэнос-Айреса. Поэтому для введения протекционистской системы провинциям требовалась политическая власть и определенная степень независимости. Противоречия, таким образом, сводились к следующему: Буэнос-Айрес против внутренних провинций, централизация против прав отдельных провинций, унитарии против федералистов»[25].
Примерно с 1815 года внутренние районы страны в массовом порядке стали открывать собственные таможни, вводить свои пошлины и все громче говорить о независимости. Тяга к обособлению неудержимо нарастала, повсюду происходили региональные или городские восстания, и к началу 1820-х Аргентина погрузилась в тот хаос, о котором было сказано в самом начале.
Свои позиции в дебатах 1820-х годов, посвященных тому, какую степень централизации может позволить себе Аргентина и нужна ли она вообще в качестве единого государства, представили три стороны. Точнее говоря, первоначально акторов было два – центр и регионы, но один из двух ключевых игроков почти сразу был поражен внутренним конфликтом, раскалывающим его силы и аргументацию надвое, что и составило в итоге троицу соперников.
Во-первых, столичное правительство либералов выступало за всемерную централизацию нового государства, при этом резервируя за собой монопольное распоряжение портом Буэнос-Айреса и прибылями его таможенных терминалов. Подчинение порта призвано было послужить его «национализации» – то есть использованию его преимуществ на благо унификации страны, продвигаемой центром. Этот лагерь исходил из того, что без консолидации скудных ресурсов, доступных молодой нации, невозможно будет обеспечить экономический подъем Объединенных провинций, а без концентрации политической власти не удастся создать общенациональный рынок и гарантировать товарные и денежные поступления из-за рубежа. В силу стойкой приверженности «вертикальным» подходам и схемам, игнорирующим любое местничество, сторонников этой позиции стали называть «унитариями».
Во-вторых, централизации противостояла пестрая и непрочная региональная коалиция, в которой преобладали политические кланы и фигуры из внутренних областей Аргентины. Ее интересы в чем-то пересекались с устремлениями «унитариев», поскольку она тоже не возражала против того, чтобы порт Буэнос-Айреса обязали служить всей нации, но при этом регионалы настаивали на том, чтобы доходы от портового бизнеса равномерно делились между всеми провинциями – и не по усмотрению центра, а при непосредственном участии региональных элит. Поскольку в такой программе явственно слышались нотки вошедшей в моду после независимости федеративной идеи, эту группу акторов именовали «федералистами». Одновременно они отвергали унификаторские поползновения, исходящие из столицы, рассматривая автономию провинций и вытекающее из нее право на собственную экономическую политику в качестве бесспорной прерогативы.
В-третьих, еще одна группировка, ориентированная на богачей самой провинции Буэнос-Айрес, противилась превращению порта в «общенациональное достояние» исходя из того, что если прочие регионы имеют право на проведение автономного экономического курса, то и столичная провинция ничуть не хуже прочих – а следовательно, вовсе не обязана делиться с кем-то своими основными экономическими преимуществами. «У нас есть порт и таможня, они приносят нам полтора миллиона, а ведь глупец Ривадавия хотел превратить их в источник национального дохода!» – реконструирует логику этой группы Сармьенто[26]. Это тоже был своего рода «федерализм», но, в отличие от идеологии провинций, как бы вывернутый наизнанку и представлявший федералистскую идею в ином ракурсе, выгодном центральным районам. Для удобства дальнейшего повествования я, разграничивая два федералистских лагеря, буду называть первых «дальними», а вторых «ближними» федералистами.
Ход этой борьбы предопределил этапы дальнейшего развития аргентинского федерализма. Как уже видно из всего вышеизложенного, усилия либералов по выстраиванию «властной вертикали» быстро выдохлись – несмотря на то, что между 1810-м и 1831 годами их лидеры четырежды пытались созывать конституционные ассамблеи и дважды разрабатывали конституционные проекты. В 1826 году провинции отказались принять очередную централистскую конституцию, предложенную либеральным кабинетом. Интересно, что против этой инициативы единым фронтом выступили обе группировки «федералистов»: estancieros самой провинции Буэнос-Айрес опасались, что централизация обособит столицу от столичной метрополии и в итоге провинция Буэнос-Айрес лишится не только значительной части территории, но и половины населения. По мнению землевладельцев, чьи угодья опоясывали столицу и чьим неформальным лидером был caudillo Хуан Мануэль де Росас, унитарный режим обернется неизбежной дискриминацией сельских районов провинции. Это их категорически не устраивало, и после того, как в 1827 году потерпевший поражение реформист Ривадавия ушел в отставку, эта группировка перешла в наступление, решив приватизировать столичный город и превратить его в послушный инструмент столичной провинции. В 1829 году руководитель «ближних» федералистов Росас добился избрания губернатором города Буэнос-Айрес, причем с диктаторскими полномочиями, а Аргентина начала превращаться в конфедерацию. Деревня победила город, «унитарии» были повержены, а новый режим приступил к конструированию конфедеративного государства. По заключению Сармьенто, цивилизация современного портового города, свободомыслящего и открытого миру, уступила под натиском косной и дремучей деревни, увязшей в Средневековье.
«Смерть диким, грязным, гадким унитариям!»
Дело, однако, обстояло гораздо сложнее. Фактические итоги первого двадцатилетия аргентинского федерализма можно суммировать следующим образом: внутренние провинции, раздраженные объединительной политикой Буэнос-Айреса и опасавшиеся его гегемонии в молодом государстве, но из-за экономических соображений неспособные с ним расстаться, постепенно приходят к идее о том, что нужно изменить баланс в свою пользу. Сплотившись вокруг группировки Росаса, они отбрасывают принцип унитаризма, выдвинув, вместо него, проект «рыхлой» конфедерации. Его основой послужил так называемый «федеральный пакт» (Pacto Federal) 1831 года, объединивший крупнейшие провинции Буэнос-Айрес, Санта-Фе и Энтре-Риос против «унитариев» и за свободу судоходства. Создается децентрализованный союз – «федерация периферии», – в котором провинции, воплотив свои давние мечты, берут, казалось бы, в свои руки столичный порт. Но Росас, узурпировавший центральную власть от имени регионов, начинает выстраивать новую политическую конструкцию, которая, на удивление многим его сторонникам (и противникам тоже), все больше походит на прежнюю моноцентрическую систему. Правда, гегемон сменился: теперь внутренние провинции стонут под гнетом не самой столицы с ее портовым хозяйством, а всей столичной провинции. Регион Буэнос-Айрес под началом Росаса становится доминирующим актором аргентинской политики. Оформляется структура того типа, которую Уильям Райкер именовал «гегемонистским федерализмом». Провинциалы снова посрамлены, над ними жестоко посмеялись: «Унитарная система, которую стремился создать в республике Ривадавия, система, ставшая причиной войны, теперь выросла из глубины провинций»[27]. Федералисты победили – и установили унитаризм. Как справедливо указывает Феликс Луна, «хотя Росас и говорил о федерации и позиционировал себя в качестве федералиста, на практике он возглавлял абсолютно централистский режим»[28].
Федералистские лозунги и призывы, обильно генерируемые лагерем Росаса, не были, разумеется, искренними. Верховный caudillo «презирал унитариев не за то, что они чаяли единой Аргентины, а за то, что они были либералами, верящими в секулярные ценности гуманизма и прогресса». Идеология аргентинских федералистов первой половины XIX века – яркий пример того, что федерация и демократия отнюдь не «автоматически» дружат друг с другом; бывают исторические периоды, когда под знаменами федерализации объединяются реакционеры. Как раз таким временем и стала диктатура Росаса, именно этим объясняется ее откровенно консервативный девиз «religión o muerte», сплотивший «федералистов», помещиков и церковников.
«Росас разрушил традиционные перегородки между федералистами и унитариями и сделал эти категории по сути бессмысленными; им на смену пришло размежевание сторонников и противников диктатуры, rosismo и anti-rosismo»[29].
Несмотря на то, что «федеральный пакт» не был конституционным документом, его приняли все провинции страны: он послужил основой, на которой была образована Аргентинская конфедерация, очень напоминавшая американскую конфедерацию 1787 года, только гораздо менее прочная. Подписавшие его стороны не образовывали общенациональной исполнительной и судебной власти, переложив вопрос о разделении компетенций и полномочий на плечи конституционного собрания, которое планировалось созвать позже – и которое так и не было созвано. Разумеется, это играло на руку главной провинции страны и ее столице, которые не были заинтересованы в формализации правил игры. По замечанию аргентинского исследователя, «ситуация институциональной неопределенности, сохранявшаяся четверть века, породила status quo, в котором провинции бывшего вице-королевства Рио-де-Ла-Плата жили без какой-либо конституции»[30]. Образовавшийся после 1831 года юридический вакуум позволил правительству Росаса взять под контроль вооруженные силы и международные отношения, а также внешнюю и внутреннюю торговлю. При этом Буэнос-Айрес не нес никаких общенациональных обязанностей, а «таможенные сборы – главная статья налоговых поступлений – шли только на его нужды»[31].
«Федерация периферии», на двадцать лет утвердившаяся под вывеской Аргентинской конфедерации, стала приспособлением, которым с удовольствием пользовались все учредившие ее стороны. Проблема, однако, заключалась в том, что ее применяли для достижения разных целей. Caudillos внутренних провинций пытались с ее помощью воспользоваться преимуществами союза, избавленного от доминирования Буэнос-Айреса. А верховный caudillo Буэнос-Айреса, сам Росас, видел в ней средство приумножения структурных преимуществ собственной провинции в объединении, не знающем внутренних сдержек и противовесов[32]. Такой порядок вещей сохранялся до 1852 года, когда диктатуре Росаса пришел конец. Внутренние провинции, довольно скоро осознавшие, что их победа над «унитариями» оказалась пирровой, уже к середине 1830-х начали менять курс: теперь их вожди, которых новоявленный «отец нации» бесцеремонно подмял под себя, отстаивали не столько безграничную конфедеративную вольницу, где каждый делает что хочет, сколько ее прямую противоположность. Боевой клич диктатуры – «Смерть диким, грязным, гадким унитариями!» – уже не находил в рядах региональных элит такого отклика, как в 1820-е годы. Их все больше привлекало централизованное федеративное объединение, венчаемое сильной центральной властью, способной защищать провинции от придавившего их столичного региона-гиганта. В свою очередь сторонники Росаса считали идеалом квазифедеральный союз, вообще не располагающий сильным центральным правительством, не обремененный формальными правилами и благодаря этому обеспечивающий элитам столичного региона максимальные выгоды.
Иными словами, с момента провозглашения независимости главнейшей проблемой аргентинской политики неизменно оставалась конфигурация взаимоотношений центральной власти с богатейшей провинцией страны. Современные исследователи латиноамериканского федеративного опыта пишут:
«Преисполненный горькой иронии урок, который пришлось усвоить провинциям за время существования Аргентинской конфедерации, состоял в том, что, пережив десятилетия борьбы с Левиафаном унитарной системы, они оказались в плену у гегемона федеративной системы»[33].
Проницательный Сармьенто, который, несомненно, согласился бы с таким диагнозом, пришел к аналогичному выводу еще в 1840-е годы. Борьба за федерализм, парадоксально, но закономерно завершившаяся установлением в Аргентине унитаризма, выгодного одной и единственной провинции, оценивалась им в следующих выражениях:
«[Росас] создает для собственной выгоды унитарную систему, которую Ривадавия хотел использовать для общего блага. Сегодня все эти мелкие каудильо из глубинных провинций, униженные и опозоренные, дрожат от страха, опасаясь прогневать его, боятся вдохнуть и выдохнуть без его на это согласия. Идея унитариев воплощена в жизнь»[34].
Из одного перекоса республика шагнула в другой – очередное изменение политического баланса сил было неизбежным.
Строго говоря, Росас и не правил Аргентиной, но тем не менее он на двадцать лет гарантировал Буэнос-Айресу гегемонию над тринадцатью провинциями, управлявшими собой автономно. Теперь государство вступало в новый раунд институциональной борьбы, причем спор шел не о том, кто должен контролировать центральную власть – сильные или слабые, а о том, что федерации требуется центр, обособленный и от тех и от других. Перестройке федеративного здания способствовал внутренний надлом диктатуры; как и многие авторитарные правители, Росас любил воевать, но в затеянном им вмешательстве в гражданский конфликт в Уругвае он не рассчитал сил, в результате противопоставив себе Бразилию, Англию и Францию. Трудностями «Калигулы Ла-Платы» не замедлили воспользоваться его внутренние недруги: в 1852 году военная коалиция регионов, которую возглавил губернатор провинции Энтре-Риос Хусто Хосе де Уркиса-и-Гарсия, разгромила войска Росаса в сражении под Буэнос-Айресом. В стране начался масштабный передел власти.
Символом этой перекройки стала Конституция 1853 года, принятая победителями и совмещавшая в себе солидное представительство провинций в общенациональных политических органах с сильным центральным правительством. Острейшие противоречия между регионами никуда не делись, но экономический бум, плоды которого Аргентина пожинала в середине столетия (некоторые специалисты считают, кстати, что его фундаментом стала относительная стабильность, обеспеченная двумя десятилетиями диктатуры[35]), толкал аргентинские провинции в объятия друг друга. Одним требовались инвестиции, другим нужна была земля; политическим деятелям оставалось только правильным образом оформить «брак» сторон, и в этом смысле конституционный проект 1853 года, совмещавший унитаризм и федерализм, стал явным шагом вперед. Сохраняя за привыкшими бунтовать регионами изрядную степень самостоятельности, Конституция в то же время учреждала автономное центральное правительство, институционально уравновешивавшее Буэнос-Айрес. (Именно это обстоятельство позволяет специалистам уподоблять аргентинскую федерацию того времени «средневековым оборонительным альянсам», призванным защищать их участников от могущественных соседей[36].) Влияние провинций на дела страны усиливалось; во многом это обеспечивалось созданием сената, верхней палаты парламента, в состав которого каждый регион делегировал двух представителей, избираемых провинциальными легислатурами. Как и всегда бывает в подобных случаях, в выигрыше от подобного установления оказывались и без того сильные губернаторы, имевшие последнее слово в номинации сенаторов. Еще более их позиции укреплялись системой избрания президента, который получал мандат от коллегии выборщиков, состоявших из провинциальных делегатов.
В итоге губернаторы и провинции становились мощнее, но взамен федерация внедряла новые рычаги давления на них. Речь идет прежде всего об институте «федерального вмешательства», скопированном аргентинскими законодателями из Конституции Соединенных Штатов Америки. Правда, внедрение нового установления происходило с большими трениями: если ощущавшие себя победительницами внутренние провинции, желая окончательно обуздать Буэнос-Айрес, настаивали на том, что в случае бунтов или восстаний федеральная власть должна иметь право наводить порядок сама, не дожидаясь просьбы соответствующего регионального руководства, то поверженная провинция Буэнос-Айрес, чувствуя, куда ветер дует, хотела вообще запретить федерации вмешиваться в дела провинций без согласия на то их органов власти. Вопрос так и не получил окончательного разрешения; более того, из конституционного текста следовало, что Конгресс остался непричастным к регулированию подобных проблем. Таким образом, «Конституция 1853 года широко открыла двери для того, чтобы центральная исполнительная власть использовала федеральное вмешательство сугубо по своему усмотрению и произволу»[37]. Следствия были вполне ожидаемыми: с 1853-го по 1860 год центр вмешивался в дела всех провинций (за исключением двух), причем в каждом подобном случае вопрос о применении федерального вмешательства решался президентским указом. Иначе говоря, за двадцать лет «федерация торжествующей периферии» успела сначала превратиться в «федерацию столичной гегемонии», а затем стала «федерацией поверженного гиганта».
Горе побежденным
Новая Конституция была одобрена представителями всех провинций, участвовавших в ниспровержении Росаса, но провинция Буэнос-Айрес, закономерно опасавшаяся изъятия из-под ее контроля («федерализации») столичного города и сопутствующих этому финансовых потерь, отказалась ратифицировать новый Основной закон. В отместку остальные члены союза перенесли столицу Конфедерации в город Парана, находящийся во второй по экономико-политической значимости провинции Энтре-Риос. На протяжении последующих нескольких лет взаимоотношения между Буэнос-Айресом и прочими провинциями оставались исключительно острыми; им сопутствовали тарифные баталии, экономические блокады и даже вооруженные стычки. На территории крупнейшей провинции фактически функционировало неофициальное «суверенное государство Буэнос-Айрес», самодостаточное в экономическом отношении и потому способное спорить с аргентинским правительством, объявленным им незаконным. Положение Буэнос-Айреса, по словам аргентинского историка, оставалось предельно «двусмысленным»: формально город «не заявлял о себе как о независимом государстве, но и не входил в Конфедерацию»[38]. В 1854 году он, впрочем, принял свою конституцию, но это не избавило его от перманентного осадного положения и постоянного давления со стороны соседей. (Интересно отметить, что при этом обе стороны не теряли ощущения собственной принадлежности к «изначальной нации» – «nación pre-existente», – основы которой были заложены на Тукуманском конгрессе, провозгласившем в 1816 году независимость будущей Аргентины[39].)
«Война нервов», как и следовало ожидать, завершилась вполне настоящим кровопролитием: в октябре 1859 года в битве при Сепеде аргентинские войска под руководством победителя Росаса и действующего президента Конфедерации Хусто Уркисы разгромили ополчение Буэнос-Айреса. Национальное правительство потребовало воссоединения столичного региона с Аргентиной, но оно состоялось только после конституционного конвента 1860 года, когда в Основной закон внесли некоторые поправки, отстаиваемые в очередной раз сломленным гигантом. Большую роль в их продвижении сыграл Бартоломе Митре, офицер и политик, занимавший министерские должности в «государстве Буэнос-Айрес», а в 1860 году избранный его губернатором.
Мир, однако, сохранялся недолго, и вскоре страна вступила в новый раунд гражданской войны, в центре которой по-прежнему оставались вопросы территориально-административного устройства. Но теперь Фортуна благоволила столичному региону: осенью 1861 года в битве при Павоне ополчение Буэнос-Айреса под предводительством Митре разбило объединенные силы остальных провинций. В результате губернаторы проигравших территорий, среди которых был и глава всей Конфедерации Уркиса, в массовом порядке ушли в отставку, а самого Митре съехавшаяся из провинций коллегия выборщиков спустя год избрала президентом преобразованной Аргентинской Республики. Оставаясь рьяным защитником интересов Буэнос-Айреса, новый президент пошел тем не менее на возвращение своей родной провинции в состав единого государства. Тема национального единства вообще была для него основной, но акценты теперь расставлялись по-иному: если после краха диктатуры Росаса базой объединения виделось принижение Буэнос-Айреса и минимизация его влияния в рамках федеративного целого, то теперь столице и ее региону, напротив, предстояло выступить в роли магнита, притягивающего к себе прочие аргентинские территории. Речь, таким образом, снова шла о «гегемонистском федерализме», хотя в новые времена начинка этого проекта оказалась иной.
Шестилетнее президентство Митре, в котором очередное возвышение Буэнос-Айреса сопровождалось резким подъемом глобального спроса на аргентинские товары, сделало новую модель привлекательной для некогда недовольных провинций. Консолидация конца 1860-х позволила центральному правительству создать на местах разветвленную сеть структур, поддерживавших новый порядок; кроме того, постоянно обращаясь к принципу «разделяй и властвуй», Буэнос-Айрес не позволял провинциям объединяться, целенаправленно сталкивая их между собой. Разумеется, новые конфигурации утверждались не гладко: только с 1862-го по 1868 год в стране произошли более ста восстаний против центральной власти, которые, впрочем, чаще всего ограничивались какой-то одной территорией. Справляясь с этими вызовами, исполнительная власть энергично использовала инструментарий федерального вмешательства, подкрепленный в 1864 году созданием общенациональной армии в количестве шести тысяч бойцов. Четыре президента, занимавшие высший государственный пост в 1860–1880-х годах, вмешивались в дела провинций, отменяя их законы или разгоняя провинциальные легислатуры, 29 раз, причем лишь пять раз подобные интервенции подкреплялись одобрением Конгресса – в остальных случаях хватало президентского указа. Наращивание федеральной армии придавало аргументации Буэнос-Айреса еще большую убедительность: к 1868 году ее численность составляла уже 15 тысяч человек, превысив совокупную численностью всех провинциальных ополчений[40].
Бесспорной особенностью федеративной системы, выстраиваемой в начальный период национальной консолидации, стала ее предвзятость в отношении слабых: в основном центральное правительство вмешивалось в дела немощных территорий, не трогая регионы-флагманы. Провинция Буэнос-Айрес, а также ее младший партнер, провинция Энтре-Риос, были избавлены от федерального вмешательства; активно лоббируя свои интересы в центре и рьяно оберегая свои привилегии, они сформировали в Аргентине институциональную конфигурацию, отчасти похожую на систему «кофе с молоком», чуть позже сложившуюся в Бразилии[41]. Обобщающим итогом всех этих процессов, какими бы противоречивыми они ни казались, выступало то, что впервые в аргентинской истории «центральное правительство стало консолидированным и эффективно управляющим всей территорией страны»[42]. В ходе трудной, но необходимой федерализации в Аргентине состоялось становление национального государства современного типа, причем здесь, в отличие от США, речь шла не столько о «централизующемся федерализме», сколько о «федерализующемся централизме»[43].
Однако это еще не конец истории. Довольно скоро выяснилось, что несбалансированная система все-таки нуждается в корректировке, которая и была произведена по завершении правления Митре. Способствовало переменам то обстоятельство, что Конституция 1853 года, санкционировав сильное президентство, одновременно создала влиятельные арены репрезентации региональных интересов в лице верхней палаты парламента (сената) и голосующей за президента коллегии выборщиков. В конечном счете именно они, наряду с постоянно возникавшими вопреки противодействию центра губернаторскими альянсами, помогли укрепить положение угнетаемой периферии, не отказываясь при этом от федеративной системы. Переход к констелляции, которую некоторые специалисты называют «централизованным плюралистичным федерализмом»[44], осуществлялся с конца 1860-х и на протяжении 1870-х годов. В 1868 году, избирая преемника уходящему Митре, коллегия выборщиков остановила свой выбор на Доминго Сармьенто, губернаторе «внутренней» провинции Сан-Хуан, убежденном федералисте и создателе Конституции 1853 года (а также писателе и авторе знаменитого «Факундо»). Его победа была гарантирована в ходе торга, в котором губернаторы «второсортных» провинций убедили провинцию Буэнос-Айрес принять пост вице-президента в обмен на поддержку президентского кандидата от периферии в коллегии выборщиков. Буэнос-Айрес, не имея возможности провести своего претендента, решил, что это лучше, чем ничего, и согласился. Коалиционная формула оказалась весьма действенной: начиная с избрания Сармьенто, «внутренние» провинции сумели обеспечить победу своих кандидатов на четыре срока подряд.
Этот институциональный выигрыш повлек за собой три важных следствия. Во-первых, новая администрация перераспределила финансовые потоки, направив значительные средства на подъем аргентинской периферии. Большие деньги вкладывались в инфраструктурные проекты, а контроль Буэнос-Айреса над внешней торговлей постепенно ограничивался. Во-вторых, правительство расширило влияние «внутренних» провинций в политической сфере. Предвыборный альянс, который привел Сармьенто к власти, был переоформлен в Национальную автономистскую партию, которая служила «приводным ремнем», обеспечивающим взаимодействие президента, сената и неформальной, но солидной лиги губернаторов. Наличие такой организации удерживало былых аргентинских «тяжеловесов» от любых попыток реванша. Наконец, в-третьих, приход бывших аутсайдеров во власть сказался на отношениях центра и регионов. Новая коалиция продолжала утверждать гегемонию центрального правительства над провинциями, рутинно вмешиваясь в их дела и дисциплинируя их, но теперь его «воспитательная работа» сосредоточилась на былых регионах-флагманах.
Первым триумфом централизации стал разгром провинции Энтре-Риос, отказавшейся подчиняться национальному правительству после того, как в 1874 году Николас Авальянеда, выходец из «внутренней» провинции Тукуман, стал президентом страны. Федеральная армия тогда разоружила провинциальную милицию и распустила провинциальные органы власти, оставив тем самым в одиночестве последний оплот фронды – вечно недовольную провинцию Буэнос-Айрес. Впрочем, и ее вольница продолжалась недолго. В 1880 году, после того, как коалицией провинциалов президентом был сделан генерал Хулио Рока, еще один выходец из Тукумана, столичный регион попытался возражать, но тоже был раздавлен возмужавшим федеральным центром. И хотя на сей раз бои были нешуточными – в пригородах Буэнос-Айреса сошлись 20 тысяч солдат, причем 2,5 тысячи из них погибли, – то был последний всплеск столичного гнева. Теперь власти страны не только разогнали милицию некогда главной провинции, но и вообще упразднили все региональные ополчения. Губернатор провинции и ее депутаты лишились своих должностей, а Буэнос-Айрес потерял ту ключевую экономическую привилегию, которую рьяно отстаивал на протяжении нескольких десятилетий: право распоряжаться налоговыми платежами, поступавшими в кассу местного порта. Строительство федеративной системы в Аргентине завершилось.
Вместо выводов
Итак, возникает естественный вопрос: а какое дело нам, россиянам, до всего этого? Ответ однозначен: аргентинский опыт поучителен, причем во многих отношениях.
Во-первых, он в очередной раз доказывает, что для протяженной и разнообразной страны федеративное устройство является не прихотью, но необходимостью, причем едва ли не железной. Подобно нынешней России, современная Аргентина не смогла бы существовать в своих признанных границах, если бы ее создатели не согласились на эксперимент с федерализмом.
Во-вторых, попытки внедрения в подобных государствах «вертикали власти», игнорирующей разнообразие, представляются бессмысленными, поскольку сдерживают развитие национальных сил, или даже опасными, поскольку чреваты гражданской войной. Несмотря на унификаторские эксцессы, время от времени наблюдаемые в истории Аргентины, ростки федерализма, появившиеся еще в эпоху борьбы за независимость, упорно пробивали себе дорогу к свету. Это означает, что крах федеративных проектов в государствах, органично предрасположенных к ним экономически, культурно, политически, всегда оказывается только временным. Федерализм удобен в хранении; его можно «замораживать», и он умеет «спать», неизменно реанимируя себя после обвала очередного авторитарного режима.
В-третьих, федерация открывает самый широкий диапазон для политического маневрирования, поскольку сам факт ее учреждения влечет за собой возникновение многочисленных площадок, на которых ведется политический торг. Это гибкая схема, облегчающая согласование политических интересов и сглаживающая трения между различными сегментами элит. В свете сказанного, кстати, аргентинский опыт выступает прекрасным подтверждением того, что в любой федерации отношения ее субъектов между собой не менее важны, чем отношения регионов с федеральным центром.
Кроме того, история Аргентины показывает, насколько пластичны порой ориентации региональных элит. Если на первых ее этапах аргентинские территории выдвигали лозунг федерализма, чтобы противодействовать гегемонии Буэнос-Айреса, то позднее их оружием стала идея централизации, позволяющая создать такой федеральный центр, который не допускал бы монополии регионов-«тяжеловесов». Адаптация федералистской парадигмы к аргентинским условиям была длительной и болезненной, но, как только она состоялась, у нации появилось прекрасное средство для того, чтобы бороться с накатывающими время от времени судорогами избыточной централизации. Федерализм способен рассеивать власть, что в высшей степени полезно, ибо концентрация управленческих полномочий в одних руках всегда была и поныне остается крайне опасной. Аргентинский историк Феликс Луна писал:
«Если и можно извлечь урок из аргентинской истории, то он состоит в следующем: стране необходим федерализм. Необходимо предотвратить поглощение людских и природных ресурсов провинций этим чудовищным и соблазнительным городом, каким является столь любимый нами Буэнос-Айрес»[45].
А теперь скажите, разве не по-российски звучит эта величественная задача?
[1] Сармьенто Д.Ф. Цивилизация и варварство. Жизнеописание Хуана Факундо Кироги, а также физический облик, обычаи и нравы Аргентинской республики. М.: Наука, 1988. С. 9.
[2] Линч Д. Революции в Испанской Америке, 1808–1826. М.: Прогресс, 1979. С. 89.
[3] Kinsbruner J. Independence in Spanish America: Civil Wars, Revolutions, and Underdevelopment. Albuquerque, New Mexico: University of New Mexico Press, 1994. P. 145.
[4] Еще в конце XVIII века венесуэльский мыслитель Франсиско Миранда предлагал после завоевания независимости превратить Испанскую Америку в одно государство, простирающееся от Атлантического до Тихого океана и от Миссисипи до мыса Горн.
[5] Цит. по: Линч Д. Указ. соч. С. 264.
[6] Подробнее об этом см. мою статью: Захаров А. «Всеобщий провал»? Федерализм, демократия и авторитаризм в Латинской Америке // Неприкосновенный запас. 2014. № 2(94). С. 73–87.
[7] Skidmore T.E., Smith P.H. Modern Latin America. Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 37.
[8] См., например: Kinsbruner J. Op. cit. P. XIII.
[9] Сармьенто Д.Ф. Указ. соч. С. 74.
[10] Мотыль А. Пути империй: упадок, крах и возрождение имперских государств. М.: Московская школа политических исследований, 2004. С. 34.
[11] Там же.
[12] См.: Линч Д. Указ. соч. С. 34.
[13] Там же. С. 175.
[14] См., например: Сармьенто Д.Ф. Указ. соч. С. 15.
[15] Там же. С. 78.
[16] Линч Д. Указ. соч. С. 48.
[17] Там же. С. 37.
[18] Луна Ф. Краткая история аргентинцев. М.: Весь мир, 2010. С. 63.
[19] См.: Kinsbruner J. Op. cit. P. 4.
[20] Линч Д. Указ. соч. С. 70–71.
[21] В освобожденной Испанской Америке действовал принцип uti possidetis, согласно которому новообразованные государства получали в наследство юрисдикцию административных структур колониальной эпохи.
[22] Линч Д. Указ. соч. С. 79.
[23] См.: Gibson E., Falleti T. Unity by the Stick: Regional Conflict and the Origins of Argentine Federalism // Gibson E.L. (Ed.). Federalism and Democracy in Latin America. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2004. P. 234.
[24] Сармьенто Д.Ф. Указ. соч. С. 44.
[25] Линч Д. Указ. соч. С. 86.
[26] Сармьенто Д.Ф. Указ. соч. С. 97.
[27] Там же. С. 135.
[28] Луна Ф. Указ. соч. С. 91.
[29] Lynch J. From Independence to National Organization // Bethell L. (Ed.). Argentina since Independence. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 22.
[30] Bravo M.C. Los sentidos de la nación y el federalismo en la Argentina 1830–1880 // Historia y Memoria. 2013. № 6. P. 208.
[31] Луна Ф. Указ. соч. С. 80–81.
[32] См.: Gibson E., Falleti T. Op. cit. P. 237–238.
[33] Ibid. P. 238.
[34] Сармьенто Д.Ф. Указ. соч. С. 178.
[35] См., например: Dawson A. Latin America since Independence: A History with Primary Sources. Abingdon, UK: Routledge, 2011. P. 41–44.
[36] См.: Hedges J. Argentina: A Modern History. London: I.B. Tauris, 2011. P. 14.
[37] Gibson E., Falleti T. Op. cit. P. 241.
[38] Луна Ф. Указ. соч. С. 97.
[39] См.: Bravo M.C. Op. cit. P. 209.
[40] См.: Gibson E., Falleti T. Op. cit. P. 243.
[41] Подробнее об этом см. мою статью: Захаров А. «Кофе с молоком», или История о том, как Бразилия стала федерацией // Неприкосновенный запас. 2015. № 1(99). С. 33–54.
[42] Gibson E., Falleti T. Op. cit. P. 243.
[43] Hedges J. Op. cit. P. 13.
[44] Gibson E., Falleti T. Op. cit. P. 245.
[45] Луна Ф. Указ. соч. С. 254.