Оптимистические заметки о социально-культурных предпосылках экономического роста в не-отдельно-взятой Армении
(часть первая)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2016
Георгий Матвеевич Дерлугьян (р. 1961) – социолог, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби.
Армянский бунт
Июльский мятеж в Армении группы партизанских ветеранов мог затеряться в потоке оглушительных новостей лета 2016 года: референдум по «брекзиту», террорист на набережной Ниццы, стрельба в мюнхенском торговом центре, неукротимая шовинистическая кампания Дональда Трампа в США, очередное обострение на востоке Украины, повсеместное кровопролитие на Ближнем Востоке; наконец, попытка военного переворота в Турции и поразительная переориентация президента Эрдогана. Многие были склонны увидеть в этой череде потрясений свидетельство мирового заговора или по крайней мере того, что мир сходит с ума.
Едва ли армянские мятежники осознавали, как они будут смотреться на фоне мировых событий. Их горизонт выглядит сугубо национальным и локальным. Напомню: на рассвете 16 июля три десятка вооруженных мужчин живописной партизанской наружности протаранили самосвалом ворота полицейского гарнизона на окраине Еревана, подавили растерянное сопротивление застигнутых врасплох постовых, убив и ранив несколько человек, после чего забаррикадировались вместе с заложниками из высших чинов полиции и через Интернет провозгласили свою акцию началом национального восстания. Как говорил многоопытный Талейран: «Это хуже, чем преступление, – это ошибка».
Отсюда открывались две чудовищные перспективы. Власти Армении во главе с президентом Сержем Саргсяном могли дать команду подавить мятеж танками и спецназом, подобно тому, как в октябре 1993 года российский президент Борис Ельцин расправился со своими противниками в Верховном Совете, тем самым на годы вперед направив политическую эволюцию России на путь войн и политизации силовиков. Впрочем, и в США убийц полицейских едва бы взяли живыми. Либо же, подобно Украине, правящий режим Армении мог рухнуть, открывая дорогу насильственной революции с вероятным сползанием к политическому хаосу и войне. Тревожным признаком ожесточения и политической недальновидности армянских оппозиционеров, как партийно-парламентских, так и внепарламентских гражданских активистов, стала их неготовность отмежеваться от мятежа и осудить гибель соотечественников-полицейских.
Надо отдать должное «недеянию» президента Сержа Саргсяна, который не отдал команду на штурм. Продлившись две недели, непродуманный мятеж и вызванные им спонтанные уличные протесты и массовые драки с полицией сошли на нет. Пострадали десятки человек, погибли трое полицейских и один из протестующих, публично покончивший самосожжением в центре Еревана. Правящий режим постсоветской реставрации устоял, но лишь едва. Последствия июльских событий обнажили общественную дискредитацию властей и глубокое отчуждение в армянском обществе, отразившиеся в типично запальчивом Интернет-комментарии: «Повесьте президента, или я уезжаю из этой страны!».
Но не в том уроки Армении-2016. События в небольшой кавказской республике, при всей ее национальной специфике, вероятно, указывают нам на нечто важное в наступающем кризисе режимов постсоветской реставрации – в том числе в России, – а также на то, что может в дальнейшем возникнуть из этого кризиса. Комментируя политический тупик и социальную депрессию, ведущий армянский политолог Александр Искандарян заметил, что выходом из этой ситуации мог бы послужить быстрый экономический рост, к чему, увы, он не видит оснований. Этот пессимистический вывод я и берусь оспорить. Аргументация исходит не из перетолковывания текущих событий, а из структурно-исторического соотнесения постсоветских реалий с опытом стран Запада и Восточной Азии. Настройтесь, пожалуйста, на длинную дистанцию.
Метод и цели
Нам все-таки придется заняться расчисткой наносов пыли, вздымающейся в моменты исторических потрясений. Причина тому в имеющем длинную родословную массовом обыденном восприятии. Восстания, бунты, революции и прочие формы ненормативных политических выступлений неизменно вызывают два идеологически полярных объяснения, известные еще со времен американской Войны за независимость 1770-х и Великой французской революции.
С одной стороны, с бастионов консервативных охранителей в таких случаях неизменно звучит отрицание каких-либо объективных причин, толкающих к ниспровержению власти. Согласно этой логике остается лишь сетовать на якобы не поддающуюся рациональному анализу «слепую ярость толпы» и закулисное внешнее подстрекательство («зомбирование», как теперь принято выражаться), многозначительно намекая на «неслучайные совпадения», «известные интересы» и прочие геополитические козни в чьем-то «мягком подбрюшье». Короче говоря, реальных внутренних причин не было, а все устроили Вашингтон, либо Москва, а то и подавно Тель-Авив и «мировая закулиса».
С другой стороны, из лагеря бунтарей и им сочувствующих ровно противоположным образом всегда указывается на внутреннюю структурную неизбежность взрыва протеста. Как правило, среди главных причин тут называется экономическое обнищание низов и повальная коррупция верхов – и провозглашается, что борьба непременно ведет народ к свободе и обновлению.
Проблема в том, что ни консервативный, ни радикальный дискурс не выдерживают эмпирической проверки. Революции все-таки случаются не так уж редко – хотя и далеко не всякий раз, когда вскипает народный гнев. В подобных ситуациях ничуть не менее вероятны демобилизующие отчаяние и хандра, уход в религиозную мистику, в эмиграцию или запои. Вопросы полезнее формулировать более конкретно, например: при каких условиях все-таки возникает целенаправленное коллективное действие масс и как оно достигает успеха? Чем при этом определяется выбор реакции правящих элит: репрессии, уступки, бегство, упреждающие реформы или встречные революции сверху?
Собственно, этим и занимается сравнительная социология революций, где в последние годы развернулся один из наиболее продуктивных исследовательских фронтов макросоциологии[1]. Заметьте, что начало революций всегда привлекает огромное внимание, потому что едва ли какое другое общественное событие способно сравниться с этим по драматизму. Но когда, почему и чем заканчиваются революции? Как долго длятся? Есть ли в них какие-то закономерности? Отчего, по знаменитому заголовку памфлета Троцкого, все революции оказываются «преданными»?[2] Почему в одних случаях итогом революций становится буржуазная демократия, а в других – военная диктатура либо тоталитаризм, а где-то еще в остатке оказывается очередная олигархия и хроническое ослабление государства?[3] Наконец, где и почему происходили революции сверху и возникали государства ускоренного экономического развития (классический пример дают Германия времен Бисмарка и далее Япония, Южная Корея, Сингапур), которым удавалось преодолеть бедность и отсталость? Очевидно, существует не бесконечное, но тем не менее изрядное множество вариантов развития событий[4]. Здесь и следует искать основания к оптимизму.
Социология коллапса
Армения, несмотря на малые размеры и относительную удаленность от мировых центров, может иногда играть неординарную роль. Возникшее в начале 1988 года национальное движение за воссоединение с армянской автономной областью в соседнем Нагорном Карабахе начиналось как периферийный эпизод горбачевской перестройки[5]. Так была запущена цепная реакция, неожиданно для всех, включая самих армян, приведшая к распаду сверхдержавы вместе с ее намечавшейся демократизацией. Конечно, тому были исторические и психологические предпосылки, которых не смог учесть Горбачев в своем всепоглощающем стремлении покончить с разорительной «холодной войной» и войти в Европу на почетных условиях. Для примерно шести- или семимиллионной армянской нации, разделенной почти поровну между населением исторической родины и зарубежной диаспорой, война за Карабах стала символическим воздаянием и компенсацией общей трагедии Османского геноцида 1915 года[6]. Вполне по классической теории Эмиля Дюркгейма – чем острее внешний конфликт, тем сильнее эмоциональная солидарность внутри группы[7]. Мятежниками 2016 года стали ветераны Карабахской войны, ныне 40–50-летние мужчины, стремившиеся возобновить эмоциональную напряженность и простоту конфликта времен своей молодости.
За истекшие два десятилетия Армения изменялась наряду с остальными бывшими республиками СССР по более-менее общей модели «имитационных демократий»[8]. Но в Армении эти процессы происходили более катастрофичным образом. После распада СССР Армения потеряла едва ли не две трети своей экономики: вымерли индустриальные предприятия, ранее интегрированные в общесоюзную плановую систему. Энергетическая и транспортная блокада со стороны отныне враждебного Азербайджана и вдобавок сепаратистские войны в Грузии придают деиндустриализации особенно разрушительный и необратимый характер. Резкие изменения в социальной и демографической структуре напрямую проистекают из постсоветской разрухи и исчезновения массовой промышленной занятости.
В отличие от большинства бывших советских республик, в Армении быстро и массово исчезла бывшая правящая элита номенклатурных работников. Те, кто в советские времена именовались «партхозактивом», разом лишились не только легитимности, но и командных высот вместе с возможностями распоряжаться потоками товаров и благ, некогда связанных с промышленностью и центральными плановыми поставками. Лишь немногим более удивительно, что в целом не выжила и экономическая субэлита теневых предпринимателей советского периода, некогда знаменитых кавказских «цеховиков». Резкое исчезновение привычной среды погубило и тех, кого в годы перестройки публицисты прочили в будущие капиталисты.
Вершины местной власти, лишившиеся населявших их прежде элит, практически без боя достались диссидентской идеологической интеллигенции либерально-националистического толка, вдохновлявшей и возглавившей национальное движение времен перестройки. В Армении тому были мощные исторические предпосылки. На протяжении тяжелых столетий иноземных нашествий, когда прервались династии родовой воинской знати, армян объединяла церковная организация со своей собственной армянской богословской идентичностью и письменной культурой. Это и поддерживало среди армян особое самосознание старинной христианской нации даже под владычеством кочевых племен и исламских империй.
С наступлением эпохи модерна нациеобразующие функции и статусный престиж священнослужителей унаследовала современная, европейски образованная интеллигенция. Причем произошло это без особых конфликтов, поскольку скромная армянская церковь, давно лишившаяся государства, не могла себе позволить ни иерархической помпезности, ни инквизиторства западного христианства и поэтому особого антиклерикализма не вызывала. Среди новой национальной интеллигенции было немало выходцев из семей приходских священников, как наглядно свидетельствует распространенная фамильная приставка «Тер-», то есть сыновья и дочери батюшки такого-то.
Остро осознавая свою малочисленность и уязвимость, простые армяне относились к интеллигенции с уважением и гордостью за нее. Тем самым снимался и типичный для многих стран конфликт между образованными и простыми людьми. В советский период это помогало сдерживать начальственные замашки местной номенклатуры, внутренне осознававшей, что рядом с ними в тесно сплетенном национальном сообществе находятся такие церковные фигуры, как Католикос Вазген, либо светские – астрофизик Виктор Амбарцумян, композитор Арам Хачатурян, художник Мартирос Сарьян, шахматист Тигран Петросян. Показателен анекдотический рассказ о директоре киностудии «Арменфильм», воздержавшемся запрещать выпуск озорного, едва не психоделического мультфильма Роба Саакянца со словами: «Вай, отстаньте! В прошлый раз уговорили меня запретить что-то непонятное, а потом оказалось, это был Параджанов»[9]. Потому не менее показательно, что в Ереване по-прежнему стоит монумент большевику 1920-х годов Александру Мясникяну (погибшему в авиакатастрофе задолго до сталинских репрессий), а городской метрополитен носит имя первого секретаря брежневских времен Карена Демирчяна (убитого армянскими террористами в 1999 году во время заседания парламента). Оба, как принято было говорить в их партийном кругу, «немало сделали» для современной Армении.
Вопреки наступившей после 1991 году разрухе, армянские диссиденты во главе с историком-медиевистом Левоном Тер-Петросяном пробыли во власти почти целое десятилетие. Прочие яркие ораторы из академического мира – Гавриил Попов в Москве и Анатолий Собчак в Петербурге, Станислав Шушкевич в Белоруссии, Звиад Гамсахурдиа в Грузии и Абульфаз Эльчибей в Азербайджане – как правило, смогли продержаться лишь пару лет, а то и месяцев. Сила ранних большевиков, которые также были группировкой радикальной интеллигенции, заключалась в сочетании мощной харизматической идеологии с современной рационально-бюрократической организацией[10]. В октябре 1917 года Ленин не только провозгласил знаменитые уступки требованиям основных групп революционного «электората»: знаменитые «мир – солдатам; земля – крестьянам; фабрики – рабочим; равноправие – национальностям». Главное, Ленин сумел при помощи таких одержимых аппаратных трудоголиков, как Свердлов, Троцкий, Дзержинский, Сталин, Молотов, Рыков, Серебряков, Орджоникидзе, Микоян, в течение нескольких месяцев назначить тысячи партийных комиссаров[11].
У антисоветских революционеров 1989–1991 годов не было подобной организации, потому что ее и не могло быть без предшествующего опыта деятельности в эмиграции, подполья, оппозиции и особенно без того, что Ленин называл «генеральной репетицией» – революции 1905 года. (Контрпример польской «Солидарности», которая пришла к 1989 году с колоссальным опытом массовой профсоюзной и подпольной мобилизации, подтверждает сказанное.) Всякая же психологическая харизма быстро меркнет перед лицом хаоса и разрухи без организации, претворяющей лозунги в действенные последствия.
В Армении громадную роль сыграло национальное единение времен войны за Карабах и катарсис, наступивший вместе с невероятной победой. Тем не менее политические процессы в Армении 1990-х не так уж сильно отличались от прочих постсоветских республик. Демократизация и экономические реформы были еще возможны в конце 1980-х, но не в 1990-е. С внезапным крушением советской государственности резко сузились и попросту исчезли позитивные возможности для более плавного и организованного выхода из коммунистического режима догоняющей индустриализации. Подтверждением служат примеры тех же стран Центральной Европы, где харизматические национально-либеральные интеллигенты 1989 года смогли достаточно плавно перехватить государственную власть в момент краха политического режима и затем опереться на давние германо-австрийские традиции рациональной бюрократии. Сохранение государственного порядка в Словении, Польше, Венгрии, Чехословакии предотвратило хищничество при переходе к рынку. Пример совершенно иной, конфуцианской, традиции бюрократии дают Китай и Вьетнам, где переход от коммунистической диктатуры к капитализму не привел к коллапсу государства, как не привел пока и к демократии.
Склонность винить моральное несовершенство, будто бы внезапно выявившееся у прежде несгибаемых диссидентов и митинговых трибунов, на самом деле есть типично риторическая подмена материальной причины этическим следствием. Разрушение государственного порядка запустило жесткий отбор среди лидеров народных фронтов времен перестройки. В ходе неприглядных, но типичных для постреволюционных режимов фракционных расколов и личных склок выигрывали менее принципиальные и просто более удачливые «реалисты», готовые не только приспосабливаться к выживанию в ситуации хаоса, но и пользоваться ее плодами. Мутные скандалы тех лет вокруг борьбы за должности, приватизации, устранения соперников, наконец, фальсификации выборов, сделавшиеся необходимыми по мере утраты новыми властями прежней харизматическо-революционной легитимности, указывают на то, что в Армении даже при интеллигентском режиме происходили примерно те же процессы передела власти и собственности, что и повсюду на руинах СССР. В прочих постсоветских республиках все это обычно списывается на тяжелое коммунистическое прошлое и недостаточно сознательное население. В итоге повсюду, пусть и с существенными вариациями (Беларусь Лукашенко не то же самое, что Украина при Кучме или Порошенко и не назарбаевский Казахстан), возникали президентские «вертикали власти», коррумпированные парламенты и порожденные ими политико-капиталистические олигархии.
Несмотря на национальное своеобразие Армении, идеологической интеллигенции не удалось стабилизировать и надежно присвоить результаты распада СССР. К концу первого десятилетия независимости ереванских интеллигентов на политических постах потеснила новая, куда более грубоватая и провинциальная, но также внутренне связная и более практичная элита, выдвинувшаяся из рядов бывших командиров Карабахской войны. Часть из них воевала на передовой, где стяжала себе авторитет «батяней-комбатов», часть приобрела в штабах руководящие навыки и социальные сети назначенцев, притом многие, если не все они, в годы войны были вынуждены заниматься критически важным тыловым обеспечением, доставая правдами и неправдами горючее, боеприпасы, запчасти, продовольствие.
Мало кто из них успел в советские времена побывать в рядах настоящей номенклатуры, хотя многие начинали карьеры в комсомоле или унаследовали навыки и предрасположенности («диспозиции», используя социологический жаргон) от своих отцов, советских начальников сельского и районного масштаба, в том числе из прежней Нагорно-Карабахской автономной области. В то же время, несомненно, многие в этой новой элитной группе вышли из суб-пролетарских низов, из спортклубов и уличных группировок городских окраин, о чем свидетельствуют их «пацанские» клички времен молодости[12]. В иных условиях, где-нибудь в постсоветской России, они вероятно конвертировали бы свои физические навыки и групповую сплоченность в типично мафиозное «силовое предпринимательство»[13]. Но благодаря войне и патриотическому подъему в Армении они состоялись как строители армии, государства и бизнеса. Именно этим товарищам по оружию довелось выстроить по своему внутреннему разумению (или хабитусу) режим постсоветской реставрации и пожинать его плоды.
Надо ли объяснять, какую досаду это вызывало у столичной интеллигенции, испытавшей наряду с материальным обнищанием унизительную потерю престижного образа элиты нации? Здесь кроются, вероятно, главные причины крайне эмоционального раскола в армянском обществе наших дней.
Элиты
Необходимо оговориться, что термин «элиты» используется здесь в сугубо техническом значении веберианской социологии, а не как оценочный риторический оборот. Элитами становятся все те, кто занимают верхние эшелоны властных институций: политических, экономических, военных, идеологических. Ричард Лахманн в своем уже классическом исследовании перехода от феодализма к капитализму на Западе рассматривает элиты как фракции правящего класса – феодальные землевладельцы, церковные иерархи, купцы, чиновники королевской короны, военачальники, – которые различаются географическими и социальными позициями и, соответственно, типами властных ресурсов, интересами и способами действия[14]. Трения и кровавые усобицы между элитными фракциями неизбежны в силу различия их конкретных интересов и притязаний на один и тот же «пирог» экономических рент и налогов. Вспомните английскую усобицу Алой и Белой розы, войны между французскими католиками и гугенотами. Важные последствия имело то, каким образом элитные конфликты преодолевались в тех или иных странах Западной Европы; как затем под эгидой абсолютистских монархий, возникших в ответ на восстания и междоусобицы, различные фракции элит переходили на сторону укрепляющейся власти королей и сплетались в единый господствующий класс Нового времени. Эти конфликтные процессы прошлого задают основные исторические различия между типами первых современных государств, сформировавшимися на Западе: Франции, Англии, Швеции или Испании.
В современной Армении, как и в России, распространено утверждение, что страной правят самозваные «псевдоэлиты». Увы, это не анализ, а лишь оборонительная идеология части интеллигенции, лишившейся элитного статуса. Лахманн определяет элиты прежде всего их способностью распоряжаться плодами труда подчиненных групп общества. Таким образом, приходится признать, что интеллигенция больше не является элитой[15], а вот владельцы бизнеса, официальные политики, крупные чиновники и силовики, а также окормляющие их церковные иерархи, несомненно, элиты.
Это нежелательное и даже постыдное, но тем не менее реальное положение дел в Армении, как и практически во всей Восточной Европе, да и во всем мире в целом. Если хотите, это есть классовая основа периода постмодерна. Разочарование в проектах прогресса лишило интеллигенцию социально-воспитательных и идейных функций профессионального творчества, низведя их в лучшем случае до платных экспертных, образовательных и зрелищно-развлекательных услуг. И этот же отказ от всеподчиняющих целей прогресса, как ни парадоксально, стал сегодня одной из главных причин замедления экономического роста.
Приход новых элит в Армении сопровождался конфликтами и потрясениями, самым болезненным из которых стал в октябре 1999 года публичный расстрел руководства страны группой ультранационалистических террористов, беспрепятственно вошедших на заседание парламента с автоматами под плащами. Отсутствие должной охраны обескураживающе позорно, хотя едва ли удивительно для расслабленного и панибратского Еревана; равно неудивительно, что в стране, недавно пережившей революцию и войну, нашлись политизированные безумцы с оружием. В США, при совсем ином благосостоянии и без всякой войны, регулярно случаются массовые расстрелы в школах, кинотеатрах и торговых центрах. Историки сегодня склоняются к тому, что и поджог Рейхстага, и убийство Кирова были действиями неуравновешенных одиночек, хотя Гитлер и Сталин немедленно воспользовались случаем для зачистки противников. В Армении, конечно, шок от публичного убийства восьми популярных политиков, причем своими же вызвал лавину конспирологических слухов и обвинений, чуть не похоронивших нарождающееся государство. Среди множества версий ни одна не объясняла логически, кто бы в своем уме мог преследовать политические и материальные интересы столь рискованным путем, тем более, что убийцы сдались и могли давать показания. Положение тогда спасла не сила группировки, находившейся у власти, а общая слабость ее противников и усталость общества после десятилетия крайней эмоциональной напряженности времен перестройки, распада СССР, блокады и войны.
В начале 2000-х новой властвующей элите удалось стабилизироваться и превратиться в режим постсоветской реставрации, что также находится вполне в русле общей постсоветской тенденции. Хозяйственная жизнь стала как-то выходить из состояния полной разрухи, и в наибольшем выигрыше от этого оказались именно те, кто на тот момент получил властные полномочия и связи. Точнее, возникли две взаимопроникающие фракции: руководящий государственный персонал (чиновники, министры, мэры, депутаты) и связанные с ними экономические монополисты. Фактически воспроизвелась советская ситуация негласного партнерства номенклатуры и цеховиков, однако теперь в более явной форме. Как всегда, после революционной бури, наступил «термидорианский» пир победителей. Пышно расцвели нуворишские повадки. Впрочем, в бедной ресурсами Армении не было особо крупных рентных возможностей, поэтому местный олигархат не мог достичь российских, украинских или казахстанских масштабов. Как шутят ереванские остряки: Бог все-таки любит армян, и нефти им не дал.
Чикаго
Став олигархией, новая элита выстроила под себя политическую структуру, аналогичную таким же «имитационным демократиям» большинства бывших советских республик. Американский политолог Генри Хейл (не раз бывавший и в Армении) называет такого рода системы «патрональным президенством»[16]. Но скажем проще: подобное политическое устройство немедленно узнал бы любой мэр американского города вроде Чикаго. В США конца XIX – начала ХХ века патрон-клиентская организация называлось «политической машиной», то есть механизмом поставки голосов на выборах.
В здании чикагской мэрии кнопки в лифтах нажимают дюжие лифтеры, получившие свои скромные должности в обмен на энное количество голосов родственников и друзей на городских выборах. Должности строительных и всевозможных прочих инспекторов соответственно предполагают и поставку большего числа голосов. «Машина» исправно поставляет голоса, и легендарный мэр Чикаго Ричард Дэйли-младший до недавних пор пятикратно выигрывал выборы с более чем 80% голосов, а до этого двадцать лет городом правил его отец – Ричард Дэйли-старший, вошедший в местную историю просто как «Босс»[17]. Другой его сын, Билл Дэйли, преуспевающий чикагский адвокат, в 2011 году возглавил администрацию Белого дома при президенте Обаме – конечно, тоже выходце из чикагской политики.
Данная зарисовка указывает, что политическая система Армении не есть лишь постсоветское отклонение от демократических идеалов. Это вовсе не оправдание и не отсылка к якобы извечной человеческой натуре, а указание на то, с чем полезнее сравнивать наши политические режимы и чего ожидать в будущем. В самом Чикаго давно не правит мафия, а экскурсии по местам славы Аль Капоне эксплуатируют интерес туристов. Какова судьба чикагской мафии? Этот важный и недостаточно часто задаваемый вопрос в годы моего профессорства в Чикаго было интересно обсуждать со зрелыми студентами-вечерниками, среди которых встречались местные полисмены. Они первыми выражали сомнение в том, что мафию могли извести отборные агенты ФБР, как это показывается в кинофильмах. Скорее изменилось само общество. Послевоенный рост благосостояния белых американцев превратил их в средний класс, что освободило большинство рядовых граждан от личной опеки местных коррумпированных покровителей.
В отличие от Чикаго, Армения является национальным государством с собственной дипломатией и воюющей армией. Это важное отличие. Не менее важно, что население Армении накопило со времен перестройки немалый опыт протестных мобилизаций, небезуспешно обновлявшийся в недавние годы[18]. Наконец, более половины этнических армян находятся в диаспоре, и многим из них небезразлично положение дел на исторической родине. Все это потенциально обнадеживающие факторы.
Три классических источника элитных страхов
Всякая правящая элита живет в постоянном внутреннем беспокойстве по поводу сохранения своих позиций – тем более институционально слабых, неукоренившихся позиций, нечаянно доставшихся в годы потрясений. Тому есть три главных источника: 1) неподконтрольные внешние силы, в первую очередь геополитика и мировые рынки; 2) собственное гражданское население, способное взбунтоваться, и 3) междоусобное соперничество за позиции во всякой олигархической среде.
Начнем с последнего как наиболее знакомого и одновременно древнейшего. Это продолжение динамики соперничества внутри малых групп, ярко выраженного в подростковых мальчишеских («пацанских») сообществах. Гендерное мужское измерение здесь восходит к социальной организации архаических прапредков человечества. Данная гипотеза находит сегодня подтверждение в систематических наблюдениях ученых-приматологов за групповым поведением высших обезьян, особенно генетически ближайших к человеку шимпанзе и бонобо, способных на весьма хитрые стратегии в борьбе за статус альфа-самца[19]. Только, пожалуйста, не спешите сетовать на то, как недалеко мы ушли от обезьян. Дочитайте хотя бы до следующей страницы, говорящей о стратегии д’Артаньяна и реформах Бонапарта.
Или задумайтесь над элегантным объяснением появления вездесущей религии среди первобытных групп, которое предлагают эволюционные антропологи. С возникновением представлений о потустороннем мире высший альфа-статус отошел к богам, а бета-статус второго уровня был почтительно отдан умершим предкам[20]. Возникновение представлений о широком родстве и племени плюс ритуальное освящение семейных уз значительно понизило мужскую конфликтность по поводу партнеров для продолжения рода; тем самым создались условия для равноправия и взаимовыручки между членами первобытного коллектива[21]. Давайте заметим очевидное: шимпанзе и бонобо со своей «стайной политикой» так и остались в тропических джунглях, а уже дальние предки человека смогли освоить все экологические зоны планеты, включая довольно суровый Кавказ.
Элементарная внутригрупповая политика по образцу сообществ мальчишек и самцов шимпанзе возникает там, где в силу каких-то резких изменений разрушились институциональные рамки более долгосрочного «взрослого» поведения. В тысячелетней истории классовых обществ и государств, подверженных внезапным сокрушительным коллапсам именно из-за своей сложности, разного рода «средневековья» и «смуты» случались многократно, отчего кажутся прискорбной частью человеческой натуры[22]. На самом деле это моменты социальной дисфункции, крайне трудные даже для доминирующих персонажей. Пусть кому-то и выпадает возможность купаться в роскоши и удовлетворить низменные инстинкты, но многим ли из них доведется испытать почетную и спокойную старость?[23]
Ситуации неограниченного эгоистического соперничества, раз возникнув, надолго превращаются в ловушки, из которых вырваться в одиночку едва возможно (разве что уйдя в изгнание или монастырь), а коллективно – тем более невозможно, потому что каждый за себя и за лидером идут, только пока это лично выгодно каждому. Задачи сохранения внутригруппового статуса и продвижения наверх реализуются в интригах придворного типа, где верность покровительствующему хозяину-патрону соблюдается лишь оппортунистически, что для данной ситуации вполне рационально. От выказывающего слабину правителя надо уметь вовремя отойти, чтобы выиграть при намечающейся смене власти. Со своей стороны правящий альфа-персонаж должен ревниво следить за интригами подчиненных, непредсказуемо возвышать и вознаграждать одних и столь же непредсказуемо отправлять в опалу других, не допуская появления самостоятельных фигур и потенциальных соперников. Хроническая внутренняя разобщенность, угодничество и ябедничество («компромат»), внезапные наказания впавших в немилость ведут к нехватке потенциальных лидеров и общегрупповой легитимности, а неотвратимые моменты передачи власти (хотя бы в силу физического старения вождя) чреваты грызней вплоть до катастрофической.
Простейшим, но весьма несовершенным решением является лично-семейное присвоение государственных функций, или «патримониализм» на языке веберианской социологии. Однако опора на семью, даже если среди сыновей и дочерей удается сохранять подчинение, неминуемо создает растущие издержки в виде отчуждения внешнего круга элит и закупорки каналов вертикальной мобильности для молодежи. Эту крайность, довольно распространенную в странах «третьего мира», ученые вслед за Максом Вебером именуют «султанизмом». В статистической сумме именно такие личностно-семейные режимы наиболее подвержены внезапным военным поражениям, переворотам и революциям, поскольку в непременно случающемся «крайнем случае» султанистский режим особо некому защищать[24]. В сущности такова несложная логика возникновения «цветных революций» на постсоветском пространстве, наглядно наблюдаемая в Киргизии[25] и Украине[26]. И эта же логика ведет к деградации государства, поскольку личные и сиюминутные интересы членов олигархии вытесняют понятие долга и заботы о долгосрочном коллективном благе правящего класса в целом[27].
Д’Артаньян против Макиавелли
Здесь надо внести поправку – не просто оговорку, а кардинальную поправку к потоку представлений и высказываний о политике как исконно грязном деле, освященном именем самого Никколо Макиавелли. В ситуации игры без правил, наблюдавшейся в итальянских городах-государствах эпохи Ренессанса и в целом регулярно возникающей на сломе эпох, рациональность зачастую действительно сводится к сиюминутному эгоистическому поведению. Проигрышно, а порою просто самоубийственно, хранить верность (кому? ради чего?) и быть честным служакой, когда вокруг тебя царят продажность и ложь.
Но откуда тогда берутся д’Артаньян и его друзья-мушкетеры? Историк Перри Андерсон не без британской язвительности заметил, что Макиавелли собрал не мудрость власти на все времена, а «поваренную книгу итальянской политической кухни» своего времени, поэтому не мог понять, на чем росло королевство Франция, вскоре затмившее итальянские интриги и сам Ренессанс[28]. Д’Артаньян по большому счету – типичный карьерист из провинции, метящий попасть на службу в элитное подразделение короля, где вдобавок к славе прилагается неплохое жалование и пенсия по выслуге лет. Его поведение и личная стратегия вполне рациональны. Разница в том, что при наличии четко выстроенной служебной лестницы становится уже вполне рациональна и верность долгу вплоть до героизма. На языке теоретических экономистов это называется институционализацией социальной среды и параметров выбора[29].
Откуда берется институционализация государственной службы в абсолютистской Франции? Подробное обоснование смотрите в ранее упомянутой монографии Ричарда Лахманна. Вкратце же дело в том, что Франция, богатейшее государство Европы по продовольствию и народонаселению, в позднем Средневековье испытывает внутренние потрясения крестьянских восстаний (чего стоила одна Жакерия) и затем религиозных войн между католиками и протестантами. Перед лицом разбушевавшегося простонародья феодалам приходилось ради самосохранения искать защиты у королевской власти с ее регулярной армией, а значит, согласиться на подчинение центральному аппарату изъятия рент и податей. Отсюда вытекает вертикальный абсолютизм королей Людовиков XVII–XVIII веков.
Самой продуктивной для экономического развития Нового времени оказалась политическая «ничья» между классами феодалов и крестьян в Англии, Нидерландах и Швеции. (Протестантизм же дал повод и затем оформил итоги конфликта.) По ничейному результату и дворянам-джентри, и фермерам-йоменам оставалось переключиться с традиционной борьбы за передел аграрной ренты на поиски предпринимательского дохода в новых технологиях. Парадокс возникновения индустриального капитализма из аграрных конфликтов позднего Средневековья вынесен Ричардом Лахманном в заглавие его монографии: «Капиталисты поневоле», или, точнее, вопреки себе. Напротив, в Восточной Европе (которая на самом деле начинается к востоку от реки Эльбы, с восточногерманских Пруссии и Саксонии) бунтующие крестьяне потерпели поражение и попали во «второе издание крепостничества». Здесь главной заботой феодалов было по старинке привязать дешевую рабочую силу к своим земельным угодьям. Печальный пример Польши показывает, как это подорвало и промышленное развитие, и само государство[30].
Наряду с преодолением внутренних восстаний и усобиц Франция вела затяжные внешние войны, которые не без причины называлась Столетней, Тридцатилетней, Семилетней. Горький опыт научил королей и их советников ценить верных служак ради поддержания боеспособной армии, для чего потребовалось также и регулярное налогообложение с массой чиновников. Чиновники, вполне предсказуемо и рационально, норовили направить часть налогов в собственные сундуки. Борьба за налаживание двух основных ведомств королевства, военного и налогового, заняла почти два столетия, в конце концов, увенчавшихся Великой французской революцией и первым в истории всеобщим призывом граждан на патриотическую войну 1793 года, знаменитым Levée en masse[31].
Чрезвычайные меры революционного времени были затем встроены в новый государственный аппарат при Наполеоне Бонапарте. Так солдаты, однажды превратившиеся из подневольных подданных в граждан своей страны, уже ими и оставались. Еще король Людовик XIV, видя пользу в заботе о своих ветеранах, велел построить для них в Париже «Дом инвалидов». Наполеон же ввел первую всеобщую систему пенсий для комиссованных по ранениям и для вдов погибших солдат. Следом идут такие звучные имена, как американский президент Линкольн; германский канцлер Бисмарк, связавший ежегодный воинский призыв с предоставлением социальных благ и школьным образованием; британский премьер Ллойд Джордж, в годы Первой мировой вынужденный озаботиться созданием детских садов при оружейных заводах. Сегодня историческими социологами вполне убедительно установлено, что истоки западной демократии и социального государства находятся не в одних лишь текстах титанов Просвещения, а в индустриальной войне эпохи модерна с ее массовым призывом в армию и, что не менее важно, – постоянной угрозой революций, особенно обострявшейся в случае позорных поражений. Вернее, тексты прогрессивных мыслителей приобрели материальные последствия потому, что их восприняли мобилизованные нации Нового времени[32].
От военно-налоговой машины к социальному государству
Помимо междоусобных интриг, остаются еще два традиционных страха элит: свержение в результате внутренней революции и поражение во внешней войне. В отличие от внутриэлитных интриг, эти два внешних источника страха исторически работали на усиление государства. По знаменитому афоризму Чарльза Тилли, современное «государство вело войны, а войны формировали государство»[33]. Империи и республики древности практически не имели правительств. Даже легендарный Понтий Пилат, римский прокуратор Иудеи, – всего-навсего один из личных клиентов императора. (Они так и назывались – amici, буквально «друзья» Августа.) Налоговые, полицейские, даже строительные и верховные судебные функции возлагались на римские легионы, целенаправленно расквартированные по всей империи. Еще на заре модерна в абсолютистской монархии какого-нибудь Людовика насчитывались всего два настоящих бюрократических министерства: одно непосредственно ведало войной, а другое – сбором налогов, то есть финансовым обеспечения войны.
По образному выражению еще одного классика, Пьера Бурдьё, у современного государства две очень разные руки[34]. Одной рукой власть держит оружие, отбирает у населения налоги и молодых рекрутов. В Новейшее время у государства выросла и другая рука, которой оно возвращает блага своим гражданам во имя поддержания легитимности и общественного порядка. Это всевозможные министерства, ведающие транспортом, строительством, образованием, здравоохранением, потребительскими стандартами, учреждениями культуры, стипендиями и пенсиями и, наконец, защитой окружающей среды. Рука дающая отрастала у государства под воздействием череды революций, забастовок, гражданских движений – и без них атрофируется, потому что бюджет всегда где-то попытаются урезать. Это и есть исторический процесс институционализации современной демократии. Социолог Теренс Хопкинс, многолетний соавтор и друг Иммануила Валлерстайна, предложил емкое и остроумное определение демократии: удивительная конституционная система, где государство принуждается давать гарантии от самого себя.
Пропахавший множество европейских архивов Чарльз Тилли показал на примере Великобритании, как народные возмущения с 1758-го по 1834 год приобретали свои современные формы и институциональные последствия[35]. До середины XVIII века злоупотребления властей (введение дополнительных налогов, насильственное рекрутирование во флот или нотабль, обесчестивший юную служанку) вызывали шумные скоротечные бунты с поджогами и избиением чиновников, в среднем продолжавшиеся трое суток. Дело, как правило, завершалось прибытием команды солдат, дававших залп в воздух (если не сразу по толпе), после чего схваченных зачинщиков вешали или отправляли в кандалах на плантации Барбадоса. С 1758 года впервые регистрируется новая форма протеста – петиции членам парламента, то есть письменно сформулированные конкретные жалобы и предложения с множеством подписей. По мере того, как люди убеждались в относительной безопасности затяжных, но более результативных петиционных кампаний, растет число подписей, которые уже начинают собирать по всей стране появившиеся по такому случаю активисты из более грамотных граждан (многие из которых вышли из нонконформистских протестантских деноминаций вроде квакеров). Новости о петициях попадают в прессу и создают общественное мнение. На поддержке петиций делают себе репутацию парламентские ораторы, нередко прежние заднескамеечники. (Например, поэт лорд Байрон, также известный как борец за свободу греков и армян.) Создаются парламентские комиссии, по крайней мере некоторые петиционные требования включаются в программы «теневых кабинетов» от оппозиции.
Британский парламент того времени состоял преимущественно из аристократов и крупных капиталистов, а правом голоса обладали едва 3–5% населения. И тем не менее на фоне успеха сепаратистского восстания 1776 года в американских колониях и произошедшей следом за ним революции во Франции британская правящая элита начинает осознавать, что лучше иметь действенную оппозицию в парламенте, чем призрак гильотины на площади. Петиционное движение тем временем нарастает и с появлением организованных «чартистов»[36] начинает выдвигать уже общеполитические требования изменения политической системы и всеобщего избирательного права. Делиться властью всегда неприятно и страшно, и дело доходит до применения кавалерии против чартистов, вышедших на площади. Но, силою подавив волнения, претерпевшие страх британские элиты решаются ответить реформой сверху на угрозу революции снизу. Избирательные права постепенно расширяются, охватив к 1870-м годам всех мужчин. (Однако британские женщины получают равные права только в начале 1920-х – и не без хитроумного расчета на консерватизм и послушание основной массы домохозяек в противопоставление радикализации бывших фронтовиков, утративших иллюзии в окопах Первой мировой.) Стихийные бунты к середине XIX века сменяют подчеркнуто ненасильственные демонстрации и организованные профсоюзами забастовки. С другой стороны вместо солдат и кавалерии демонстрантов теперь встречает подчеркнуто вежливая и безоружная новая британская полиция со своим знаменитым: «Проходите, пожалуйста, не задерживайтесь».
Промежуточные итоги: сосчитаем наши благословения
В свете исторических примеров Запада у современной Армении имеются неплохие задатки для институционализации собственной эффективной государственности. Прежде всего это победа в войне за Карабах, не только избавившая армянское самосознание от комплексов вечно преследуемого народа, но и напрямую сформировавшая само национальное государство с необычно активным, по постсоветским меркам, гражданством. И это далеко еще не все.
В результате геополитических катастроф ХХ века и вызванных ими потоков беженцев на территории современной Армении сложилось практически моноэтническое население (с небольшими вкраплениями религиозно-этнических меньшинств курдов-йезидов, ассирийских христиан и русских молокан, прежде также жестоко преследуемых и ныне воспринимаемых армянами в качестве вполне своих). В силу тех же катастроф прошлого население Армении сделалось весьма однородным. В нем сегодня отсутствуют какие-либо унаследованные от старины традиционно сословные, религиозные либо кланово-племенные внутренние барьеры. В Средневековье сгинула феодально-воинская аристократия витязей-нахараров и удельных князей-меликов (их отголоски слышны лишь в некоторых армянских фамилиях). Давно выбито и экспроприировано некогда гордое армянское купечество персидского Исфагана, османских Константинополя и Смирны, египетской Александрии либо Тифлиса и Баку времен царской России. Торговая буржуазия отчасти воспроизводится в диаспоре, хотя наиболее знаменитые американские миллиардеры являются скорее этнически окрашенной частью классовой структуры своих стран. В самой же Армении классовые различия имеют недавний и вполне проницаемый характер. У богатых здесь пока множество бедных родственников, и наоборот. Собственно потому олигархическое нуворишество и воспринимается как настолько скандальное.
Громадное большинство армян в совсем недавнем прошлом – крестьяне и ремесленники, а многие таковыми остаются и по сей день. Поэтому неплохо сохраняются трудовые этика и навыки, что можно наглядно наблюдать во множестве мастерских, аккуратных магазинчиках, ухоженных кафе и среди их довольно расторопного и доброжелательного персонала. Это старинное преимущество, о котором пишет Фернан Бродель, разбирая причины успеха армянских торговых колоний в Европе XVI–XVII веков: «Армяне добились успеха… во многом благодаря неустанному труду, упорству, умеренности и неприхотливости, которые присущи истинным горцам»[37]. Сегодня многие городские армяне склонны ворчать на лень соотечественников, однако со стороны отношение к труду выглядит на вполне приличном средиземноморском уровне. Да, в течение рабочего дня выкуривается немало сигарет и пьется кофе, отношения в бригаде и даже с работодателями-заказчиками вполне панибратские (все тут «братишка ахпер-джан»), однако в конечном счете дело делается неплохо. Стили и привычки мирного труда у разных народов становятся наиболее рельефно заметными в экстремальной обстановке войны. Как показывают недавние бои в Карабахе, техническое хозяйство содержится в порядке, окопы вырыты по всем правилам, и сидят в них бойцы пусть без джигитского геройства, зато крепко.
Очевидно, сохранением той же этики выносливых крестьян-горцев объясняется столь естественно выглядящие в Ереване и оттого мало кем замечаемые безопасность улиц, полная свобода передвижения женщин, отсутствие пьяных и уважительное отношение к старшим. Местные коллеги – социологи и антропологи обычно теряются при вопросе, почему после таких социально-экономических потрясений наблюдаются столь неожиданно низкие уровни преступности, беспризорничества, наркомании. Конечно, социальные проблемы есть, но это совсем не фавелы Рио-де-Жанейро и не Бронкс. Вероятно, играет роль сохранение родственных связей, помогающих собирать и перераспределять экономические ресурсы: один уехал на заработки, другой водит такси, женщины шьют или торгуют на рынке, бабушки заботятся о внуках, да и дедушки, играющие в нарды возле дома, по ходу дела зорко приглядывают за порядком. Наверняка, многое объясняется распределением гендерных ролей в семьях, в которых фактически главенствуют старшие женщины, а мужчины «естественным» образом жизни обязуются зарабатывать и содержать своих близких. Наконец, наряду с неполной модернизированностью семейно-возрастных и гендерных отношений работает дюркгеймовский фактор пронизывающей Армению национальной солидарности, отливающейся, например, в ритуальный застольный тост: «Мы все тут свои; слава богу, живы и вместе держимся за этот клочок каменистой земли». Британский историк Эрик Хобсбаум отмечал, что даже в годы наивысшей напряженности между католиками и протестантами в довольно отсталой Северной Ирландии пожилой джентльмен чувствовал там себя комфортнее и безопаснее, чем в Лондоне. Боевики обеих сторон почтительно вставали, когда он входил в паб[38].
Тем не менее советская индустриальная модернизация оставила глубокий след. В материальном плане это прежде всего сам Ереван и другие города Армении с их современной архитектурой, при этом искусно стилизованной под национальный (изначально церковный) канон при помощи облицовки из резного местного камня: туфа, фельзита, травертина. Нечто подобное произошло и в плане духовном. Армянское христианство без сколь-нибудь заметного конфликта оказалось встроено в современное национальное самосознание. Редко кто из армян назовет себя атеистом – как нет и религиозных фундаменталистов. Церковные ритуалы и большие праздники соблюдаются как нечто само собой разумеющееся и завещанное предками; средневековые церкви, рукописные книги и армянский церковный алфавит составляют основной предмет национальной гордости – но не более того. За столом и тем более на улице демонстративно креститься постесняются. (Отчего, однако, растущая доля армян вступает в харизматические течения западного протестантизма в поисках сильных переживаний.)
В плане социальном советская модернизация сказывается в преобладании образованного городского населения с весьма неплохими техническими навыками – от компьютерщиков до авторемонтников, от стоматологов до социологов. Ереван с его кафе, концертами, культурой вечерних прогулок по бульварам выглядит скорее средиземноморским, нежели восточным, городом. Это неизменно отмечают мои западные гости и коллеги, повидавшие страны Ближнего Востока – Армения (как и Грузия, и Баку) с их точки зрения несомненно крайняя оконечность Европы. Полтора столетия в составе Российской империи и СССР изменили цивилизационные границы.
Как выражаются американцы, let’s count our blessings (давайте сосчитаем наши благословения). Начнем при этом с того, чего нет – и потому обычно не замечается. Нет нефти, так что «нефтяное проклятие» Армении не грозит. Отсутствуют сословные и племенные пережитки, консервативные землевладельцы и реакционные клерикалы. Армянские бандиты, конечно, есть, но в массе своей они на «заработках» где-то в более изобильных странах. В самой же Армении сегодня минимально заметна и улично-хулиганская, и профессиональная организованная преступность, поскольку рынок частных охранных услуг мал и монополизирован официальной полицией. Есть бедность, но все же нет откровенных трущоб. Зато есть весьма трудолюбивое, мобильное и предприимчивое население. Сохранились семьи и трудовые навыки крестьянства и ремесленничества, одновременно привиты современные навыки в технике, быту, гигиене. Впечатляющее историко-культурное наследие, причем глубоко и гордо осознаваемое всеми армянами.
И наряду с этим – европеизация, достигнутая в основном через посредство России и, опосредованно, но в культурно значимой мере, через Францию. Нация однородна и связна практически по всем параметрам. Интернет совершенно естественно вошел в быт даже удаленных сел, где бабушки по скайпу регулярно общаются с внуками в Австралии, Москве и Сибири или в Калифорнии. Незначительно, в сравнении с соседними странами Ближнего Востока, выражены гендерное неравенство, разрыв между городом и деревней, между социальными классами, между образованными и менее образованными слоями. Наконец, глобальная диаспора, обладающая наряду с ярко выраженным религиозно-национальным патриотизмом неординарным уровнем образования, капиталами, политическими и коммерческими связями. Ну, как – не слабо?
[1] Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство Института Гайдара, 2015.
[2] Троцкий Л. Преданная революция. Что такое СССР и куда он идет? [1936] (www.marxists.org/russkij/trotsky/1936/betrayed/).
[3] Stinchcombe A. Ending Revolutions and Building New Governments // Annual Review of Political Science. 1999. Vol. 2. Р. 49–73; см. также: Стинчкомб А. Предпосылки мирового капитализма: обновленный Вебер // Логос. 2004. № 6(45).
[4] Экономическое развитие как результат неизбежно полуслепого (кто наверняка может знать будущее?), но активно настойчивого поиска брешей в структурных ограничениях убедительно и элегантно обосновал Альберт Хиршман. См.: Хиршман А. Выход, голос и верность. Реакция на упадок фирм, организаций и государств. М.: Новое издательство, 2009. Политолог Владимир Гельман справедливо указывает, что правильнее было бы перевести знаменитое заглавие книги Хиршмана «Уход, протест и лояльность».
[5] Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан между миром и войной. М.: Текст, 2005.
[6] Фурман Д. Культурные и социально-психологические основы современного армянского национального движения. М.: Горбачев-фонд, 1993.
[7] Collins R. Interaction Ritual Chains. New York: Princeton University Press, 2004.
[8] И еще раз отсылаю читателя к лучшим, причем на любом языке, работам по нашему региону: Фурман Д. Движение по спирали. Политическая система России в ряду других систем. М.: Весь Мир, 2010.
[9] Роб Саакянц. Последний хиппи Розового города (www.youtube.com/watch?v=h6z-268eJjg).
[10] Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. Cambridge: Harvard University Press, 2002; на русском языке см. реферат: Большакова О.В. Питер Холквист. «Революция ковалась в войне: Непрерывный кризис в России 1914–1921 гг.» // Россия и современный мир. 2014. № 2(83).
[11] Kotkin S. Stalin. Vol. I: Paradoxes of Power, 1878–1928. London: Penguin, 2014. См. также дискуссию Стивена Коткина со Славоем Жижеком (и, под конец, вопрос из зала Дмитрия Быкова): www.youtube.com/watch?v=Z9voDV_ZsB8.
[12] Подробнее о суб-пролетариате и преимуществах его хабитуса в условиях крушения прежних советских структур: Дерлугьян Г.М. Адепт Бурдьё на Кавказе. Миросистемная биография. М.: Территория будущего, 2010.
[13] Волков В. Силовое предпринимательство, XXI век: экономико-социологический анализ. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012.
[14] Лахманн Р. Капиталисты поневоле: конфликт элит и экономические преобразования в Европе раннего Нового времени. М.: Территория будущего, 2010.
[15] Американский литературовед Эндрю Вахтель выделяет в качестве главной особенности Восточной Европы то, что на главных площадях столиц этой части мира неизменно стоят памятники Национальному Поэту номер 1: Тарасу Шевченко, Шандору Петёфи, Адаму Мицкевичу, Александру Пушкину (список продолжите сами). Поэт здесь всегда (точнее, в эпоху модерна) был «больше, чем поэт». С крушением советских режимов поэты и в целом интеллигенция обескураживающе стремительно потеряли престиж и творческую энергию. Wachtel A.B. Remaining Relevant After Communism: The Role of the Writer in Eastern Europe. Chicago: University of Chicago Press, 2006.
[16] Hale H.E. Patronal Politics: Eurasian Regime Dynamics in Comparative Perspective. New York: Cambridge University Press, 2014.
[17] Royko M. Boss: Richard J. Daley of Chicago. New York: Prime, 1971.
[18] Andreasyan Z., Derluguian G. Fuel Protests in Armenia // New Left Review. 2015. № 95 (https://newleftreview.org/II/95/georgi-derluguian-zhanna-andreasyan-arme…).
[19] Вааль Ф. де. Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов. М.: Высшая школа экономики, 2016.
[20] Данная теория излагается, например, в обобщающей монографии канадского психолога (и ливанского армянина): Norenzayan A. Big Gods: How Religion Transformed Cooperation and Conflict. Princeton: Princeton University Press, 2015.
[21] Flannery K., Marcus J. The Creation of Inequality: How Our Prehistoric Ancestors Set the Stage for Monarchy, Slavery, and Empire. Cambridge: Harvard University Press, 2014.
[22] Редкий случай, когда книга по теоретической археологии заслуженно стала бестселлером: Cline E.H. 1177 B.C.: The Year Civilization Collapsed. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2014.
[23] Earle T. How Chiefs Come to Power: Political Economy in Prehistory. Stanford: Stanford University Press, 1997.
[24] Goodwin J. No Other Way Out: States and Revolutionary Movements, 1945–1991. New York: Cambridge University Press, 2001.
[25] Фурман Д., Шерматова С. Киргизские циклы: как рушатся режимы. М.: Территория будущего, 2012.
[26] Фисун А. Будущее украинской неопатримониальной демократии. PONARS-Eurasia Policy Memo № 394. October 2015 (www.ponarseurasia.org/ru/memo/201510_Fisun).
[27] Одно из лучших аналитических описаний: Ganev V.I. Preying on the State: The Transformation of Bulgaria after 1989. Ithaca: Cornell University Press, 2013.
[28] Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. М.: Территория будущего, 2010.
[29] Сонин К. Уроки экономики. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2011.
[30] Подробнее см. в: Дерлугьян Г. Польская геополитика // Как устроен этот мир. М.: Издательство Института Гайдара, 2012.
[31] Захватывающее чтение на сей счет дает нам историк Сергей Нефедов: Нефедов С.А. Эпоха больших батальонов // Новый мир. 2012. № 8.
[32] Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990–1992 гг. М.: Территория будущего, 2009.
[33] Он же. Война и строительство государства как организованная преступность // Журнал социальной критики. 2016. № 7.
[34] Бурдьё П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля // Он же. Поэтика и политика. М.: Институт экспериментальной социологии, 1999.
[35] Tilly Ch. Parliamentarization of Popular Contention in Great Britain, 1758–1834 // Tilly Ch., Stinchcombe A.L. (Eds.). Roads from Past to Future. Lanham: Rowman & Littlefield, 1997. Р. 217–246.
[36] Чартисты, прародители гражданских движений: www.agitclub.ru/front/eng/chartist03.htm.
[37] Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. М.: Языки славянской культуры, 2002. Ч. 1 «Роль среды». Т. 1. С. 57.
[38] Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век, 1914–1991. М.: Независимая газета, 2004.