Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2016
[стр. 49 – 58 бумажной версии номера]
Сергей Мирославович Маркедонов (р. 1972) – доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета.
В череде знаковых юбилеев 2016 года особое место занимает создание Государственного комитета по чрезвычайному положению, приобретшего мировую известность под аббревиатурой ГКЧП. Пожалуй, вряд ли отыщется в новейшей истории России событие, которое одновременно удостаивалось бы столь диаметрально противоположных оценок. Между тем его значение для этнополитических процессов на Большом Кавказе исследовано недостаточно. Этому есть рациональное объяснение. Сам по себе распад СССР, одного из участников «холодной войны», казался революционным событием, заслонявшим и в массовом сознании, и в академическом дискурсе события «второго плана», какими представлялись конфликты в кавказских союзных республиках и автономных образованиях[1]. Однако без понимания особенностей национального самоопределения и генезиса этнополитических конфликтов в отдельных частях тогда еще единой страны общая картина распада СССР и формирования на его обломках новых независимых образований не сложится. В предлагаемой статье мы рассмотрим влияние августовских событий 1991 года на постсоветские государства Закавказья (Грузию, Армению и Азербайджан), а также на Северный Кавказ, остающийся критически важным регионом для современного российского государственного проекта.
Кавказ: предпосылки этнополитического пробуждения
Август 1991 года значительно изменил облик Большого Кавказа. Однако было бы неверно представлять ситуацию так, будто бы неудавшаяся попытка спасения СССР посредством отстранения Михаила Горбачева от власти сформировала в кавказских союзных республиках и автономиях какие-то принципиально новые политические тренды. Намерение первого и последнего советского президента «обновить» союзный договор отнюдь не стало причиной фрагментации и в конечном счете распада Советского Союза. Напротив, оно само явилось следствием процессов дезинтеграции единого союзного государства, начавшихся не в 1990 году, когда союзный Верховный Совет поддержал концепцию нового договора, утвержденную затем на IV Съезде народных депутатов СССР, и даже не в 1985-м, когда развернулась перестройка, – а гораздо раньше.
Сами по себе принципы этнического федерализма с юридическим закреплением права сецессии, оформленным в советских Конституциях задолго до перестройки, провоцировали «сепаратистские» настроения. Так, уже в 1957-м, 1967-м и в 1977–1978 годах в ЦК КПСС поступали обращения, обосновывающие целесообразность выхода Абхазской АССР из состава Грузинской ССР с последующим конституционным закреплением этого шага[2]. В декабре 1972 года для высших партийных и государственных органов страны было подготовлено 80-страничное письмо «О судьбе ингушского народа», подписанное представителями ингушской интеллигенции. В этом документе излагалась аргументация относительно территориальной принадлежности Пригородного района и исправления «сталинских перегибов в национальной политике»[3]. В 1977 году была создана Армянская Хельсинкская группа, среди задач которой была не только защита прав человека, но и «воссоединение с Армянской республикой включенных ныне в территорию Азербайджанской СССР Нагорного Карабаха и Нахичеванской автономной области»[4]. В Грузии в апреле 1978 года прошла массовая (и, что важно, успешная) акция в поддержку конституционного закрепления в Основном законе Грузинской ССР государственного статуса грузинского языка. В последующие доперестроечные годы грузинские диссиденты-националисты не раз поднимали вопрос о «необоснованности» прав, которыми пользовалось «абхазское меньшинство» на территории автономии в ущерб грузинам.
Но до тех пор, пока партийно-советская вертикаль была сильна, прецедентов этнополитического самоопределения, мотивированного тем или иным националистическим движением, не было. Как только она зашаталась вместе с идеологией и практикой строительства «светлого будущего», дезинтеграционные процессы начали набирать обороты. В августе 1987 года стартовала петиционная кампания по Нагорному Карабаху с требованиями смены статуса автономной области в составе Азербайджанской ССР, которая привела к эскалации конфликта между двумя соседними республиками. (Вехами этого пути стали трагедии в Сумгаите и Баку в феврале 1988-го и январе 1990 года соответственно.) К 1991 году между Арменией и Азербайджаном уже интенсивно осуществлялись «обмены населением», стороны использовали друг против друга транспортные блокады, а граждане формально единой страны были вынуждены испытать на себе апартеид de facto. В 1989 году серия трагических событий на территории Грузинской ССР дала старт грузино-осетинскому, грузино-абхазскому и позже грузино-российскому конфликтам.
Важно подчеркнуть, что всем этим процессам не просто сопутствовали многочисленные вспышки насилия. Активно предпринимались попытки создания параллельных политико-правовых реалий, которые никоим образом не вписывались в конституционные рамки Союза ССР и даже им прямо противоречили. Еще 9 марта 1990 года Верховный Совет Грузинской ССР принял постановление «О гарантиях защиты государственного суверенитета Грузии», квалифицировав ввод частей Красной армии в Грузию в 1921 году как оккупацию, а 20 июня 1990 года тот же орган признал незаконными все договоры и правовые акты, заключенные после «оккупации страны в 1921 году». Это прямо ставило под удар автономный статус Южной Осетии, который не упоминался в Основном законе первой Грузинской республики от 1921 года. На 31 марта 1991 года Грузия назначила свой особый референдум о «восстановлении государственной независимости»[5]. 23 августа 1990 года Верховный Совет Армении принял Декларацию о независимости, в которой заявил не только о переименовании Армянской ССР, но и о «начале процесса утверждения независимой государственности»[6].
В своем стремлении к сокрушению status quo от союзных республик не отставали и автономии, в особенности после появления в апреле 1990 года закона СССР «О порядке решения вопросов, связанных с выходом Союзной республики из СССР». Так, 27 ноября 1990 года Верховный Совет Чечено-Ингушской АССР принял «Декларацию о государственном суверенитете Чечено-Ингушской Республики». Согласно этому документу, республика провозглашалась суверенным государством, появившимся «в результате самоопределения» (статья 1), и вводилось понятие «граждане ЧИР» (статья 4). В статье 15 выдвигалось политическое требование: в ней говорилось, что республика подпишет союзный договор только при условии возвращения «отторгнутого» у нее в пользу Северной Осетии Пригородного района. Таким образом, тогдашние официальные власти Чечено-Ингушетии сами выпустили на свободу «джинна сепаратизма»[7]. Именно они первыми на официальном уровне политически и юридически продекларировали суверенитет Чечено-Ингушетии. Неудивительно, что впоследствии лозунг первого секретаря Чечено-Ингушского обкома КПСС Доку Завгаева о готовности Чечни напрямую войти в состав «обновленного союза» активно защищал и лидер чеченских сепаратистов Джохар Дудаев.
Две союзные республики Закавказья, Армения и Грузия, не приняли участия в состоявшемся 17 марта 1991 года общесоюзном референдуме, в ходе которого на голосование был вынесен замысловатый вопрос «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере обеспечиваться права и свободы человека любой национальности?». Но при этом мартовское волеизъявление поддержали абхазы и южные осетины, хотя этнические грузины, проживающие в Абхазии и Южной Осетии, от организованного Москвой голосования уклонились – они поддержали национальную грузинскую государственность на национальном референдуме 31 марта[8].
Политический путь Азербайджана отличался от пути Грузии и Армении. До самого августа 1991 года прикаспийская республика рассматривалась многими едва ли не как форпост Москвы в Закавказье. Азербайджан стал единственным из трех закавказских образований, принявшим участие в референдуме о сохранении «обновленного» Союза ССР и в «новоогаревском процессе» по подготовке нового союзного договора. Однако такая роль «форпоста» была обусловлена исключительно сложившейся ситуацией: Баку стремился сохранить контроль над Нагорным Карабахом и в этом деле пытался опереться на союзные власти, хотя к 1991 году уже имел длинный список претензий к Кремлю. Прежде всего речь шла о кровопролитных событиях, имевших место в азербайджанской столице в январе 1990 года.
Националистическая мобилизация: проваленный тест
Советские лидеры оказались совершенно не подготовленными к вызовам националистической мобилизации. В этом плане показательны воспоминания первого президента и последнего первого секретаря ЦК Коммунистической партии Азербайджана Аяза Муталибова, который к началу конфликта в Нагорном Карабахе занимал пост председателя Госплана республики. Вспоминая о своей реакции на первые массовые протесты в автономии, он пишет:
«Я пригласил к себе начальника отдела, ведающего территориальными планами, Магеррама Мамедова, старого кадрового работника, участника и инвалида Великой Отечественной, милейшего человека, и прямо спросил: так ли уж плохи показатели экономического развития НКАО, чтобы о них говорить на митинге, и имелись ли существенные разногласия с областным Советом и облпланом? Мамедов ответил, что не было никаких разногласий, всегда находили общий язык… На следующий день я выступил в газете “Бакинский рабочий”, где рассказал читателям о технико-экономических показателях автономной области, сравнив их с соответствующими цифрами по Азербайджану, Армении и стране. Область не так уж плохо выглядела, особенно в сравнении с Нахичеванской автономной республикой, а кое в чем превосходила обе союзные республики и в целом СССР»[9].
Такая озадаченность высокого чиновника позволяет понять, почему в течение шести лет, с 1985-го по 1991 год, республиканские руководители не смогли найти эффективных союзников для противодействия этническому национализму, стремительно набиравшему обороты. Как правило, поиски таких союзников сводились к переменам мест и лиц в республиканской номенклатуре.
Более того, они сами пытались «оседлать» националистический ресурс. В этом контексте уместно напомнить о единстве партийных аппаратчиков и диссидентов из среды интеллигенции во время всенародного абхазского схода в селе Лыхны в марте 1989 года, а также совместном «походе на Цхинвали» в ноябре 1989 года диссидента Звиада Гамсахурдиа и первого секретаря ЦК Коммунистической партии Грузии Гиви Гумбаридзе. В этом же ряду располагается и активная деятельность партийного руководства Нагорно-Карабахской автономной области по реализации «миацума» (объединения с Арменией), ситуативное взаимодействие ЦК Коммунистической партии Азербайджана с антикоммунистическим «Народным фронтом» и роль Чечено-Ингушского обкома в формировании Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН), главного «мотора» сепаратистского переворота, состоявшегося в 1991 году.
В этом свете предположения о том, что ГКЧП обладал возможностью изменить ситуацию к лучшему, выглядят по крайней мере наивными. Подобная вера базируется на нескольких мифах. Прежде всего на представлении о Горбачеве как оторванном от реальности «либерале и демагоге», не готовом применить силу, и на уверенности в том, что члены «комитета», напротив, были склонны к решительным действиям и имели некую альтернативную программу сохранения СССР. Ни то ни другое не соответствует действительности. Не будем забывать, что Горбачев и советское руководство в 1988–1991 годах именно на Кавказе применяли силу неоднократно. Здесь можно упомянуть и использование подразделений Закавказского военного округа в Тбилиси, и введение чрезвычайного положения в Нагорном Карабахе, и ввод сил МВД в Абхазию, а армейских подразделений – в Баку, и операцию «Кольцо». Но в отрыве от общей стратегии будущего единого Союза «коэффициент полезного действия» таких акций был невелик. Они лишь радикализировали националистов с разных сторон и укрепляли их альянс с партийной и хозяйственной номенклатурой, желавшей сохранить власть в «новых исторических условиях». Между тем у ГКЧП не было никаких альтернативных программ. Написанное в канун августа 1991-го «Слово к народу», кроме общих слов о величии державы, не содержало конкретных предложений по таким вопросам, как достижение межэтнического мира, преодоление кризиса советской экономики, урегулирование международных отношений в ситуации смены власти в стране. И еще один важный аргумент. Руководство ГКЧП состояло из «птенцов» Михаила Сергеевича: именно он их выдвигал и продвигал, к их советам обращался в сложных ситуациях. На каком же основании этих людей можно считать более успешными стратегами, чем их давний соратник и единомышленник? Вопрос скорее риторический. Как бы то ни было, «трехдневный переворот» произошел в канун подписания обновленного союзного договора; в итоге попытка «мягкого варианта» реформирования СССР парадоксальным образом была сорвана его горячими «патриотами» и «спасителями».
Кипение Грузии: рождение опасных прецедентов
В дни августовского путча президент Грузии Звиад Гамсахурдиа фактически признал переворот в Москве. 19 августа 1991 года он договорился с командующим Закавказского округа – того самого, войска которого подавляли выступление в Тбилиси 9 апреля 1989 года, – о выполнении всех требований ГКЧП в течение пяти дней. Между тем еще до этого, в феврале 1991 года, после переговоров с командующим округа и с молчаливого согласия «неистового диссидента» была проведена акция по разоружению военизированных формирований оппозиции, противостоящей правящему в Грузии блоку и пытавшейся сдержать авторитарные поползновения грузинского президента, а также по аресту ряда ее лидеров. Однако страх перед возможным массовым недовольством наряду с нерешительностью московских путчистов подвиг Гамсахурдиа уже 21 августа, когда переворот фактически провалился, ходатайствовать перед странами Запада о признании национальной независимости[10].
Эти шатания стоили первому президенту Грузии поста. Они спровоцировали массовые протесты, столкновения и в конечном счете свержение Гамсахурдиа в начале января 1992 года. Впрочем, это событие стало фактом не только его личной биографии; в Грузии появился прецедент решения вопроса о высшей власти посредством силового отстранения всенародно избранного президента. Позже, в 2003 году, Эдуард Шеварднадзе также был отстранен от власти в ходе «революции роз», а не путем выборов. К передаче власти с помощью выборов страна смогла вернуться лишь в 2013 году.
Вернемся, однако же, к началу 1990-х. Свержение Гамсахурдиа спровоцировало внутриполитический раскол в Грузии и возвращение к власти Эдуарда Шеварднадзе (сначала в качестве председателя Госсовета, потом спикера парламента и затем главы государства). Этот политик в свою очередь тоже не нашел лучшего способа для объединения нации, чем раздувание «сепаратистской угрозы». Таким образом, Абхазия стала рассматриваться грузинской политической элитой как инструмент, способный воспрепятствовать расколу между грузинами и обеспечить национальную консолидацию. Но этот рецепт оказался чудовищно неэффективным. Он не только не помог объединению, свидетельством чему стала внутригрузинская гражданская война, но и привел к фактической утрате Абхазии в ходе вооруженного конфликта 1992–1993 годов, а также к началу жесткого противостояния между двумя народами Кавказа, затянувшемуся на долгие годы.
Чеченский вызов для России: посрамление либерализма
Август 1991 года стал важным рубежом и для России. Отразив попытки коммунистической реставрации, российское руководство столкнулось с сепаратистским вызовом, который оно не смогло оценить адекватно. Более того, российские власти даже заигрывали с националистами и сепаратистами в конъюнктурных целях, что проявилось в принятии закона «О реабилитации репрессированных народов» и поддержке лидера ОКЧН Джохара Дудаева. Результатом такой линии Москвы стали серьезные провалы и трагические ошибки. Дудаев на все 100% использовал факт поддержки ГКЧП со стороны руководства тогдашней Чечено-Ингушетии, возглавляемой Доку Завгаевым. Сторонники ОКЧН силовым путем устранили с политической арены Верховный Совет автономии: его здание было взято штурмом 6 сентября 1991 года. Во время захвата погиб мэр Грозного Виталий Куценко, а 40 депутатов были жестоко избиты. Очевидец тех событий Ахмар Завгаев считает, что «Куценко был пробным шаром»:
«[Деятели “ичкерийской революции”] хотели проверить, как отреагирует руководство России на смерть человека, одновременно бывшего мэром Грозного и первым секретарем горкома КПСС. Никакой реакции не последовало»[11].
Это молчание способствовало эскалации насилия и в конечном счете привело к политическому обособлению Чечни, внутренним конфликтам, запоздавшему на три года вмешательству Москвы и двум военным кампаниям. «Чеченская революция» августа–ноября 1991 года не стала продолжением августовской победы над ГКЧП, как первоначально казалось Москве. Происходившие тогда в Чечне события кардинальным образом изменили перестроечные представления о свободе, демократии, законности, праве на самоопределение и применение силы, государственной целостности и ее защите. Чеченский кризис разрушил дискурс радикального противопоставления коммунизма и антикоммунизма, в рамках которого единственной угрозой свободе, демократии, либеральным ценностям считалось коммунистическое государство (или даже государство как таковое). События августа–ноября 1991 года показали, что серьезным вызовом демократическому правовому государству является также и этнический национализм. Чеченский «революционный опыт» продемонстрировал со всей очевидностью, что слабые государственные институты не могут гарантировать соблюдения элементарных прав человека и гражданина. События 1991 года на российском Северном Кавказе, таким образом, стали линией, отделившей коммунизм и советскую власть от интересов российского государства как такового.
Нагорный Карабах: август 1991 года как точка эскалации
Важнейшим последствием августа 1991 года стала эскалация конфликта из-за Нагорного Карабаха. 30 августа 1991 года Верховный Совет Азербайджана принял Декларацию о выходе из состава СССР и независимости республики. В ней провозглашалось «восстановление» независимости Азербайджана и подчеркивалась преемственность с первым азербайджанским государством – Азербайджанской Демократической Республикой 1918–1920 годов. На практике, однако, оказалось, что проект «восстановления» наряду с очевидными преимуществами, среди которых можно упомянуть демонстрацию исторических корней и традиции национального строительства, имеет столь же явные недостатки. В случае с Азербайджаном к подобным минусам относилась прежде всего правовая неопределенность. В период существования независимого азербайджанского государства 1918–1920 годов у него не было Конституции, которая определяла бы статус Нагорного Карабаха. Такое определение давалось лишь в Конституции СССР 1977 года и Основном законе Азербайджанской ССР 1978 года. Но 30 августа 1991 года азербайджанские политики отказались от советского наследия, а это ставило под вопрос и юридический статус НКАО.
Дискурс «восстановления» государственности неизбежно актуализировал «политику истории», ибо в период «первой республики» отношения Баку и карабахских армян, мягко говоря, были далеко не идеальными. Пересказать все хитросплетения этой борьбы здесь невозможно; достаточно отметить, что на уровне массового сознания трагическая память о тех годах сохранялась в течение всего советского периода. С началом конфликта в 1988 году эти воспоминания были реанимированы и выведены на публичный уровень. Иначе говоря, ответная реакция армян Карабаха на решение Верховного Совета Азербайджана была вполне прогнозируемой. 2 сентября 1991 года совместная сессия Нагорно-Карабахского областного Совета и Совета народных депутатов Шаумяновского района провозгласила Нагорно-Карабахскую Республику (НКР) в границах бывшей автономии и района[12]. Тогда же была принята Декларация о провозглашении НКР. Это решение стало важным рубежом в эволюции и нагорнокарабахского конфликта, и в развитии армянского национального движения. Идея «миацума» Армении и НКАО в единое государство была вытеснена идеей государственного самоопределения карабахской армянской общины, пускай и поддерживаемого Ереваном. При этом речь шла об этноцентричном государстве, а не о государстве, в основе которого лежит идея гражданской нации. В любом случае провал ГКЧП отправил недвусмысленные сигналы в Баку, Ереван и Степанакерт: мнение Москвы как союзного центра уже ничего не значит, надо бороться за победу своей политической линии любой ценой. И следующий шаг Баку – отмена автономии НКАО, состоявшаяся в ноябре 1991 года, – стал наглядным тому подтверждением. Несмотря на то, что Государственный Совет СССР признал это азербайджанское решение противоречащим советскому законодательству, мнение союзного центра уже не могло серьезно повлиять на дальнейшее развитие событий[13]. Стороны конфликта в Карабахе теперь были ориентированы не на достижение компромисса, а на разгром оппонента и утверждение своей исключительной монополии на территорию НКАО. Все это не оставляло иных вариантов, кроме подготовки военного противостояния.
***
Таким образом, в начале 1990-х годов на смену советскому Кавказу пришли новые национальные государства, а также политические образования, не получившие признания, но надолго ставшие важными участниками этнополитических процессов. И именно Большой Кавказ стал на постсоветском пространстве ареной самого большого числа вооруженных конфликтов и главным поставщиком непризнанных и «полупризнанных» республик. Август 1991 года ускорил процесс распада союзного политического поля и эскалацию этнополитического противостояния в регионе. Этот распад пошел, к сожалению, не столько по правовому пути, сколько по пути политической целесообразности. Но это уже отдельная история.
[1] См.: Garcelon M. Revolutionary Passage from Soviet to Post-Soviet Russia, 1985–2000. Philadelphia, PA: Temple University Press, 2005.
[2] Аргун Б.М. События 1978 г. в Абхазии // Абхазоведение: история, археология, этнология. Вып. 2. Сухум: Абхазский институт гуманитарных исследований, 2003. С. 23.
[3] Музаев Т.М. Этнический сепаратизм в России. М.: Панорама, 1999. С. 102.
[4] Алексеева Л.М. История инакомыслия в СССР. Новейший период. М.: Весть, 1992. С. 86–93.
[5] См.: Конфликты в Абхазии и Южной Осетии: документы 1989–2006 гг. / Сост. и коммент. М.А. Волхонского, В.А. Захарова, Н.Ю. Силаева. М.: Русская панорама, 2008.
[6] См.: Декларация о независимости Армении от 23 августа 1990 года (http://base.spinform.ru/show_doc.fwx?rgn=2902).
[7] Подробнее см.: Гакаев Ж.Ж. Чеченский кризис: истоки, итоги, перспективы. М.: ЧКЦ, 1999. С. 10–12.
[8] Подробнее см. мою статью: Маркедонов С.М. Референдум распада (http://polit.ru/article/2011/04/01/ussr/).
[9] Муталибов А.Н. Карабах – черный сад: Документальное повествование. М.: Современность, 2001. С. 10–11.
[10] Jones S. Georgia: A Political History of Independence. London: I.B. Tauris, 2012. P. 25–40.
[11] Цит. по: «День бандитизма, терроризма и произвола». Десять лет назад началась новейшая чеченская история // Коммерсант. 2001. 6 сентября (www.kommersant.ru/doc/281761).
[12] De Waal T. Black Garden: Armenia and Azerbaijan through Peace and War. New York: New York University Press, 2004. P. 11–12.
[13] Государственный Совет СССР был высшим органом власти союзного государства накануне его распада. Он был создан на основании Закона СССР от 5 сентября 1991 года № 2392-I «Об органах государственной власти и управления Союза ССР в переходный период». Основная задача этой структуры сводилась к выработке согласованных решений субъектов Союза ССР и союзной власти. В состав Госсовета входили президент СССР и высшие должностные лица союзных республик.