Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2016
Against the Double Blackmail. Refugees, Terror and Other Troubles with the Neighbours
Slavoj Žižek
London: Penguin Random House, 2016. – 128 p.
В своей новой работе Славой Жижек, словенский философ, сторонник марксизма и лакановского психоанализа, проповедник левых взглядов, входящий в сотню ведущих мыслителей современности, по версии журнала «Foreign Policy»[1], в присущей ему острой манере высказался о миграционном кризисе, охватившем континент и парализовавшем сознание европейцев. Как и многие, он считает, что Европа, разрываемая внутренними противоречиями, опаздывает в своей реакции на внешние вызовы. Самым опасным из них на сегодняшний момент оказывается миграционный кризис, снова заставивший европейцев обратиться к осмыслению своего места в мире[2]. По мнению автора, миграционный кризис представляет для Европы «уникальный шанс и возможность», однако, приступая к его разрешению, необходимо прежде сформулировать «неприятные и сложные вопросы», а потом приготовиться к принятию столь же трудных решений.
Начинает мыслитель с анализа свободы передвижения, интерес к которой обострило недавнее нашествие мигрантов. Важнейшей проблемой для современной Европы, зажатой в тисках миграционных потоков, стало восприятие беженцев исключительно в роли пассивных жертв. При этом, согласно Жижеку, любая претензия беженцев на повышение собственной активности, включая расширение мобильности внутри континента, немедленно превращает их из лиц, нуждающихся в защите, в особо опасную категорию потенциальных террористов[3]. Автор книги убежден, что утвердившаяся в Европе конструкция права на свободу передвижения противоречит сама себе. C одной стороны, европейские страны «нуждаются в свободных индивидах как дешевой рабочей силе», но, с другой стороны, они «контролируют ее передвижение, потому что невозможно обеспечить одинаковый объем прав и свобод для всех» (р. 54). Перефразируя высказывание Робеспьера, согласно которому «нет свободы для врагов свободы», Жижек обнаруживает у современных европейцев убеждение в том, что «нет свободы передвижения для тех, кто вынужден передвигаться свободно».
Ссылаясь на труды Ленина, автор развивает идею ограничения права на свободу передвижения (р. 98). Говорить об отмирании границ Жижек согласен лишь после того, как «социалистическая революция станет реальностью» во всем мире, – ведь отмена границ в других условиях будет «анархией» (р. 116). По логике Жижека, противоречивость воззрений на свободу передвижения проистекает из сложности в конструировании и восприятии «европейской идентичности» самими жителями Европы, а не из-за массового присутствия «чужих», иностранцев. Автор, по-видимому, прав в том, что современной Европе гораздо легче выстроить концепт внешней опасности («опасность всегда приходит извне»), чем научить обычных людей «ощущать персональную ответственность за их личные проблемы» (р. 68). Впрочем, долю вины, пусть опосредованную и незначительную, автор готов возложить и на вновь прибывающих: хотя бы потому, что «беженцы никогда не будут признательны жителям тех стран, в которые им удастся проникнуть», поскольку они воспринимают Европу «ответственной за все свои несчастья» (р. 49).
Многие перебирающиеся в Европу исповедуют ислам, и это обращает автора к странному, с его точки зрения, феномену. С одной стороны, континент захлестнула исламофобия, нарастающая изо дня в день: согласно представленному в апреле 2016 года докладу, посвященному этому явлению в странах Европейского союза, во Франции число вербальных атак на мусульман возросло в последние месяцы вдвое, а физических нападений – вчетверо; в Бельгии страх перед мусульманами разделяют 94% граждан моложе 29 лет; в Германии более 60% жителей полагают, что ислам не подходит западному миру, а 57% считают его «настоящей угрозой» существованию Европы[4]. С другой стороны, популярность ислама в Европе сопоставима лишь с всплеском интереса к марксизму, наблюдавшемся среди рабочих в прошлом веке. В сознании мигрантов религия пророка Мухаммеда, как не раз отмечалось, предстает «причудливой смесью левых идей с исламскими представлениями о социальной справедливости»[5]. С таким толкованием, в принципе, согласен и автор:
«Мы не живем в эпоху отмершей социальной стратификации. Мы живем в эпоху, когда правящий класс не согласен с популистской стратегией, но он поддерживает ее, так как это позволяет держать под контролем низшие классы» (р. 58).
Немалая доля ответственности за миграционный хаос и подъем праворадикальных партий в книге возлагается на европейский средний класс, который настаивает на «исключительности своих ценностей» в страхе стать аутсайдером (р. 85). Ссылаясь на Алена Бадью, автор утверждает, что неприятие ислама большинством европейцев, представляющих среднюю буржуазию, является «основой их деструктивной ненависти к самим себе» (р. 86). С провокационной жесткостью Жижек рассуждает об отсутствии толерантности и религиозном фундаментализме как среди христиан, так и среди мусульман. При этом он парадоксально заявляет, что единственными людьми, гарантирующими мусульманам право на существование в Европе, остаются атеисты и защитники идеи свободного самовыражения, печатающие и распространяющие карикатуры на пророка (р. 26–27). В итоге Жижек приходит к мысли о том, что отношение правящих либералов к «фундаменталистам» есть скрытая форма «социального классового неравенства», способная привести к гибели цивилизации (р. 63).
Размышления о диалоге религий ведут автора к проблеме социальной солидарности в целом. В эпоху «капитализма, ориентированного на азиатские ценности» (р. 68), пишет Жижек, требуется глобальная солидарность, воздвигнутая на единстве культуры (р. 104–105). Задачу современников он видит в «построении мостов между “их” и “нашим” рабочим классом», способном предотвратить столкновение цивилизаций (р. 63). Западный мир должен принять «ужас» иного образа жизни и другой культуры. Как этого добиться? По мнению автора, для разумного восприятия «ужасов» незнакомого образа жизни нужно проводить политику отдаления и обособления европейских государств друг от друга: «отчуждение – это не проблема, а решение», особенно в тех случаях, когда «соседи жутковаты» (р. 74). Многие проблемы современного мира, по Жижеку, проистекают из нарушения «кода дискретности», когда ближайшие соседи становятся слишком близкими и заинтересованными в делах друг друга, нарушая тем самым баланс своих и чужих интересов (там же).
Безусловно, левые взгляды Жижека накладывают отпечаток на восприятие им миграционного кризиса в Европе. Во-первых, автор настаивает на том, что беженцев надо спасать в силу «этической обязанности» (р. 82), хотя и делает оговорку, в соответствии с которой трудности их выживания не дают им права на привилегии в трактовке «голоса морали и юстиции» (р. 83–84). Во-вторых, по его мнению, человеческая универсальность состоит не в том, чтобы найти «себя в других», а в том, что под покровами разных политических или религиозных убеждений уметь видеть «страхи и эмоции» своего ближнего (р. 75–76). В-третьих, согласно Жижеку, главная проблема современного либерализма заключается в том, что он придерживается «фальшивых лозунгов». Наконец, в-четвертых, поскольку причиной новых миграционных потоков выступает «динамика капитализма», именно с ним и нужно бороться, чтобы преодолеть проблему беженцев. Главнейшей угрозой «нашему образу жизни» оказываются не беженцы, а «ложь о динамике и траекториях глобального капитализма» (р. 19).
Разрешение миграционного кризиса требует полной «реконструкции глобального мира». Именно поэтому жителям европейского континента, да и всему человечеству в целом, автор предлагает готовиться к переменам. Миграция – это будущее, невозможность или нежелание принять неизбежность этого факта приведет к «возрождению варварства» и «столкновению цивилизаций», причем в этом столкновении Европа проиграет (р. 102–103). Разумеется, этот процесс не будет легким: Жижек, в частности, предрекает «милитаризацию общества» (р. 98), которая станет реакцией на бесконтрольные массовые перемещения людей. Здесь он следует за Агамбеном, полагающим, что на Западе «чрезвычайное правление», которое реконструирует общество в форме «концлагеря, а не города», все чаще превращается из исключения в правило[6]. Безответственность либералов, которые в критической ситуации не думают ни о чем, кроме «наращивания собственного морального превосходства», может оказаться чрезмерной ценой, которую придется заплатить социуму, «погружающемуся в фашизм»[7].
С моей точки зрения тезисы, которые Жижек предложил в своей новой книге, нуждаются в более основательной и внятной аргументации. Уместно отметить, что практикуемый им «хоровод мыслей» многократно становился предметом критики со стороны академического сообщества. Так, исследователи его трудов обращали внимание на трудности, с которыми почти всегда сталкивается читатель словенского философа. Его центральный тезис, говорят они, «очень трудно структурировать», а выводы, не подкрепляемые четкими аргументами, «теряются среди интуитивных догадок»[8]. Рецензируемая книга, к сожалению, стала очередным тому подтверждением.
Ольга Гулина
The Future of Islam
John Esposito
New York: Oxford University Press, 2013. – XVIII, 234 p.
С сочинением видного американского специалиста по исламу я знакомился в то время, когда грузовик давил курортников на Английской набережной Ниццы, несчастного нормандского кюре убивали прямо на алтаре его церкви, а пассажиров «Deutsche Bahn» преследовали с топором непосредственно в вагоне поезда. Читая Эспозито, я думал: возможно, упоминание ислама в связи с этими и другими подобными преступлениями, обрушившимися на Европу минувшим летом, стоит трактовать как случайность – не может же одна-единственная, пусть даже и боевитая, террористическая группа быть такой вездесущей? В конце концов, не стало же «Исламское государство»[9] («ИГ») брать на себя ответственность за хладнокровное умерщвление полутора десятков японских инвалидов обезумевшим санитаром под Токио или за убийство белорусского журналиста в Киеве, которые случились примерно в те же дни? Хотя, вероятно, вполне могло бы, поскольку с некоторых пор аббревиатура «ИГ» превратилась в универсальную отмычку, применимую мгновенно и повсеместно. Причем эта схема, заметьте, привлекает журналистов и политиков, потому что экономит мыслительные усилия: из-за нее мир становится как бы проще. Чуть что – сразу «ИГ», ведь это единственная реальная проблема – и можно опять жить спокойно, до следующего теракта.
Джон Эспозито, профессор религиоведения и международных отношений Джорджтаунского университета, давно и небезуспешно борется с этой простотой. Во всех своих многочисленных сочинениях он пытается доказать, что ислам гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, а отношение иных культур к его идеям и последователям нередко страдает упрощенчеством. Фактически, согласно логике автора, рассуждая об исламе, западные публика, средства массовой информации и даже часть научного сообщества имеют в виду не ислам как таковой, а некий причудливый конструкт, используемый в инструментальных целях. Догматическое и искаженное видение ислама широкой общественностью, отличающее ныне демократические страны, транслируется и правительствами западных стран, которые, опираясь на эту мифологию, зачастую принимают ошибочные внешнеполитические решения. Одним из самых ярких примеров политики, основанной на невежестве, автор считает вторжение США и Великобритании в Ирак, надолго выведшее Ближний Восток из состояния пусть шаткого, но все же равновесия.
Но что, собственно, кажется американскому религиоведу сомнительным? Знакомясь со списком претензий, предъявляемых им обыденным представлениям об исламе, многие читатели, наверняка, испытают хотя бы легкое замешательство. Эспозито настаивает на том, что ислам: а) осуждает насилие; б) защищает права женщин; в) склонен к самообновлению; г) не консервативен, а прогрессивен. Более того, каждую из перечисленных позиций он старается обосновать. Фундаментом, на котором возводятся все перечисленные гипотезы, выступает тезис о том, что мусульмане как вероисповедная группа чрезвычайно разнообразны, а «типового» последователя ислама, воплощающего в себе фиксированный набор характеристик, не существует в природе. «Многоликий ислам, многоликие мусульмане» – название первой главы книги говорит само за себя. Здесь Эспозито напоминает о том, что из полутора миллиардов последователей ислама, живущих сегодня на планете, большинство составляют не арабы, а африканцы и азиаты. На долю же арабских последователей пророка приходятся лишь 20% уммы. Разумеется, они не едины почти ни в чем. Не удивительно также и то, что сторонники ислама, давно проживающие на Западе, обладают вполне самобытной идентичностью. Так, в США мусульмане представляют второе (после евреев) наиболее образованное сообщество: из них 40% окончили колледж или университет, в то время как среди американцев в целом этот показатель составляет 29%. Американские мусульмане вообще чувствуют себя в жизни вполне уютно: 70% имеют работу, в отличие от 38% в Великобритании, 45% во Франции и 53% в Германии (р. 14–15).
Разбирая упреки в том, что мусульмане недостаточно резко осуждают терроризм, автор напоминает: после атаки 11 сентября 2001 года служба Гэллапа выяснила, что более 90% мусульманских респондентов осудили этот акт. Более того, в башнях Всемирного торгового центра погибли более 350 мусульман, а общее число работавших здесь правоверных было столь велико, что на втором этаже одной из башен для них было даже открыто молельное помещение (р. 30). При этом в отношении, с одной стороны, мусульман США к американским ценностям и, с другой стороны, прочих американцев к культуре ислама наблюдается глубочайшая асимметрия. В 2009 году доля граждан США, которые ничего или почти ничего не знали об исламе, составляла 59%; доля же тех, чье отношение к исламу оставалось неблагоприятным, достигала 54%. Между тем в ходе опросов сами последователи ислама, причем не только в Америке, но и во всем мире, обнаруживают те же приоритеты, что и представители других конфессиональных групп: они хотят улучшения экономического благосостояния, упрочения законности, устранения гражданских конфликтов, искоренения неграмотности и гендерного неравенства (р. 55).
Таким образом, устремления мусульман вполне стандартны для современного мира, но при этом именно в исламе возникают такие формы следования религиозным установкам, которые можно назвать экстремистскими. Им автор посвящает вторую главу, названную «Бог в политике». Эспозито далек от того, чтобы отрицать крайности политического ислама; он, однако, настаивает на контекстуальном их рассмотрении. Крайние формы ислама, говорит он, представляют собой продукт религиозного возрождения. В свою очередь любое религиозное возрождение, будь то в Америке, Европе или мусульманском мире, «выступает реакцией на политические, экономические и социальные провалы, утрату идентичности и ценностей, разочарование и отчаяние» (р. 60). В последней четверти XX века победы государства Израиль над арабами усугубили ощущение арабской неполноценности, из которой, в конечном счете, и родилась идеология джихада. Как подчеркивает автор, инструментом политической мобилизации может стать любая религия, но ислам в данном отношении особенно эффективен, поскольку в нем нет централизованного руководства: религиозные лидеры автономны в своих решениях и рекомендациях, а сдерживающие управленческие инстанции отсутствуют. Мощным фактором радикализации ислама в начале нынешнего столетия выступила американская внешняя политика, которую автор обстоятельно комментирует; на протяжении всего повествования он отстаивает точку зрения, согласно которой ответственность за нынешний подъем исламского экстремизма несет Запад.
В третьей главе, называющейся «Где же исламские реформаторы?», Эспозито указывает на наличие в исламе древней и богатой традиции обновления. По мнению многих исламских богословов, вера в то, что Коран есть слово, изреченное самим Богом, не означает буквальной интерпретации священного текста и не мешает разнообразию его толкований. Традиция регулирует многое, но далеко не все: хорошей иллюстрацией здесь выступают изыскания исламских богословов, отстаивающих гендерное равенство, а также практика телевизионных проповедников ислама. В этих разделах книги читатель найдет много неожиданного. Ознакомившись с этими концепциями и теориями, начинаешь лучше понимать, почему в опросах службы Гэллапа по всему миру регулярно фиксируется желание мусульман реформировать свои общества в духе исламских традиций.
«Вопреки распространенному убеждению, большая часть мусульман не меньше Запада озабочена опасностями религиозного экстремизма и терроризма. Это не странно: ведь большую часть жертв исламских экстремистов и террористов составили именно мусульмане» (р. 140).
Именно поэтому мир ислама в первую очередь заинтересован в глубочайшем самообновлении.
Но этот процесс может быть только двухсторонним: западный мир, выступающий главным партнером мира ислама, должен, делая шаги навстречу, учиться понимать мусульман. Этой теме посвящена четвертая глава – «Америка и мусульманский мир: налаживая мосты». Предпосылкой для этого автор считает то обстоятельство, что западный образ жизни сам по себе не вызывает у мусульман отторжения; более того, многие из них с уважением относятся к ценностям западной политики. Не поддерживая секулярной модели развития социума, они тем не менее не хотят превращения своих обществ в теократии. Все это может служить основой для взаимопонимания, а большинство мусульман, выступающих против актов религиозно мотивированного террора, способны «стать потенциальными партнерами в улучшении отношений и противодействии радикализму» (р. 155). Важно еще и то, чтобы западные демократии научились сдерживать собственных экстремистов. Пока же «христианские “проповедники ненависти” получают непропорционально большое внимание прессы, оттесняя на второй план иных христианских лидеров, отвергающих жесткую линию и занимающих более сбалансированные позиции» (р. 165).
Джон Эспозито писал свою книгу до подъема «Исламского государства» и нашествия беженцев на Европу. Тем не менее, как свидетельствуют новые публикации, позиция ученого не изменилась. Так, говоря о противодействии «ИГ», он призывает к «творческой делигитимации так называемого “исламского послания”, распространяемого этой организацией». Сделать это должны не западные правительства или журналисты, но исключительно другие мусульмане. Без поддержки общественного мнения, духовенства, правительств мусульманских стран Запад не сможет решить ни этой проблемы, ни проблемы беженцев[10]. Высказывался он и по поводу роли исламского фактора в предвыборной кампании в США: как полагает Эспозито, эпидемия невежества продолжается – но американские мусульмане тем не менее скажут свое слово, в очередной раз подтвердив умение жить в условиях демократии[11].
Андрей Захаров
Россия и мир в XXI веке
Дмитрий Тренин
М.: Эксмо, 2015. – 384 с.
Россия на сегодняшний день пребывает в непростом геополитическом положении: взаимоотношения с США и европейскими странами едва ли не безнадежно испорчены из-за украинского кризиса; желанной интеграции со странами бывшего СССР в рамках единого Евразийского союза так и не случилось; да и в принципе российский внешнеполитический курс не находит положительного отклика у подавляющего большинства стран, о чем свидетельствует ничтожное число тех, кто признал Крым частью Российской Федерации или, скажем, Абхазию независимым государством. В свете всех этих обстоятельств довольно остро ощущается нужда в конструктивном обсуждении внешнеполитической ситуации, в которой оказалась Россия, а также в продуктивном диалоге с участием элит, экспертного сообщества, общественных организаций, направленном на поиск реальных альтернатив нынешнему курсу. Дополнительную важность этой задаче придает то, что подавляющее большинство россиян склонно воспринимать внешнюю политику государства как исключительное дело российской элиты, почти не связанное с повседневным существованием «простого человека». Книга, написанная ведущим российским международником и директором Московского центра Карнеги, не только приобщает читателей к размышлениям о месте России в мире, но и показывает, как внешнеполитическая ситуация влияет на многие внутриполитические обстоятельства, непосредственно затрагивая жизни множества людей.
Сдержанно-спокойный стиль, выбранный автором для изложения своих идей, не мотивирован безучастностью. Тренин старается, не впадая в крайности, проанализировать положение России на мировой арене и дать максимально объективную оценку происходящему. Причиной, побудившей написать эту книгу, стал, по словам автора, внешнеполитический кризис 2014 года:
«Фактически разом оказались разрушены обе стратегии внешней политики России, существовавшие с момента распада Советского Союза, – основная и альтернативная. Первая предусматривала встраивание РФ в Евроатлантическое сообщество в качестве его равноправного члена, вторая – интеграцию пространства бывшей советской Евразии под руководством России. Обе стратегии “споткнулись” на Украине» (с. 7).
Вопреки читательскому предвосхищению, однако, тема украинского кризиса и роли России в нем не является в работе ключевой. Тренин убежден, что Украина в обоих случаях провала была лишь катализатором, но не причиной. Вместе с этим украинский кризис, несомненно, был и остается определяющим фактором того положения, к которому Россия на сегодняшний день пришла. Без компромисса по украинскому вопросу, и в частности по статусу Крыма, по мысли автора, невозможна нормализация отношений России с США, европейскими и многими другими странами. Любопытно, что Тренин не дает действиям российской власти на международном поле никаких эмоционально окрашенных оценок; он сосредоточивается на тех альтернативах, которые скрывает в себе нынешнее положение вещей – и тем самым вносит вклад в стимулирование взвешенного и вдумчивого обсуждения внешней политики, которого сегодня так не хватает.
По мнению автора, начинать отработку оптимального внешнеполитического курса – и это исключительно важно для становления будущего сильного государства – нужно с уточнения российской самоидентификации и формирования нового представления о «российской нации». Понятие «этническая нация» сегодня зачастую и вполне справедливо употребляют в негативном смысле: действительно, раз Россия многонациональное государство, то национализм в привычном понимании превращался бы здесь в ксенофобию. Радикальный национализм не позволяет людям разных этносов комфортно сосуществовать на одной территории, а потому он губителен для российского общества. В нашей стране, полагает Тренин, допустимо говорить только о «политической нации» – «сообществе граждан, постоянных жителей определенной территории, объединенных общим делом и готовых участвовать в осуществлении власти на этой территории» (с. 127). Ключевым в данном определении должен стать элемент гражданственности и активной политической позиции, как в показательном примере с американским «плавильным котлом».
На протяжении всей своей истории Россия постоянно сталкивалась с необходимостью самоопределения. С одной стороны, ее исторические корни, несомненно, лежат в европейской культуре. Конечно, Россия отличается от Европы не только в ценностном и культурном отношении, но и по уровню жизни граждан, но отрицать элементы сходства между Европой и Россией бессмысленно. С другой стороны, огромные территории Российской Федерации находятся в азиатской части мира, что обусловливает для нас необходимость интересоваться тем, что происходит на Востоке. «Промежуточное» положение между двумя различными по культуре, традициям, образу жизни цивилизационными комплексами всегда делало идентификацию России сложным вопросом. Но одновременно это очерчивало для России некий «особый путь», о котором сегодня предпочитают говорить российские политики. В рамках этого «особого пути» реализовывалась стратегия сближения со странами СНГ (изначально включавшего в себя, помимо Белоруссии и Казахстана, еще и Украину) в рамках единого евразийского интеграционного проекта – Евразийского союза. ЕАС должен был стать общим политическим, экономическим, военным, таможенным и гуманитарным пространством, однако страны бывшего СССР не стремились к интеграции с Россией, оберегая свой суверенитет и осознавая, что в союзе ей достанется ведущая роль.
В итоге 1 января 2015 года все же был создан Евразийский экономический союз (ЕАЭС), предполагающий только экономическую интеграцию, к которому позднее присоединились Армения и Киргизия. Ответ на вопрос, почему члены НАТО с легкостью согласились с доминирующей ролью США в Северо-Атлантическом союзе, а окружающие Россию страны не готовы принять ее политическую гегемонию, лежит на поверхности: США обладают мощными экономическими и финансовыми ресурсами, и сам образ жизни американцев для многих стран является притягательным. Для России этот факт может служить мощным стимулом к действию: ей необходимо стать привлекательной для соседей страной, экономически сильной и комфортной для своего населения. Эта мысль в книге Тренина выступает лейтмотивом.
Итак, создание современной политической российской нации видится Тренину в качестве первостепенной задачи на сегодняшний день. На каком фундаменте будет строиться современная национальная идея – предмет особых размышлений автора. Разумеется, одним из компонентов национальной идеи будет суверенитет. На суверенитет Российской Федерации любят ссылаться и нынешние российские политики, рассуждающие о величии России. Издавна Россия позиционировала себя как независимая от внешнего вмешательства самостоятельная держава: еще в 1469 году, отмечается в книге, Иван III отказался от титула царя, предложенного ему императором Священной Римской империи, не согласившись править по мандату иностранного государя. Случавшиеся в русской истории национально-освободительные движения поднимали все население, будь то освобождение от польской интервенции в 1612 году или отечественные войны, что говорит о высоком значении представлений о собственном суверенитете. Мучающий сегодня российскую элиту кошмар «прозападных» оранжевых революций также связан с ее представлениями о суверенитете страны. Кстати, именно беспокойство за суверенитет России сделало невозможным ее интеграцию в европейское сообщество и блок НАТО в 1990–2000-х годах. В первом случае от России требовалось публичное покаяние в собственном коммунистическом прошлом, подобное послевоенному покаянию Германии, что было для России неприемлемо; во втором случае – отказ от ведущей роли в блоке, что также не устраивало российское руководство. Кстати, о проблему суверенитета споткнулась и несостоявшаяся интеграция единого политического пространства России и стран СНГ, о которой говорилось выше. Неудачные попытки встраивания России в различные международные объединения объясняют нынешний акцент российского политического дискурса на суверенитет.
При этом понятие суверенитета сегодня остается актуальным и для остального мира. Процессы, происходящие в Каталонии и Шотландии, выход Великобритании из ЕС поднимают вопрос суверенитета на новый уровень. Размышляя об этом, Тренин отмечает, что его сохранение в глобальном мире встраивается в систему интенсивных контактов между странами, приобретает «активный» характер, требует от государств максимальной открытости:
«Как суверенное государство Россия должна активно участвовать в формировании глобальной повестки дня, в глобальных обсуждениях и принятии глобальных решений, а также следить за их исполнением. Эффективная многосторонняя дипломатия РФ в рамках ООН и ее специализированных органов, а также группы G20, ШОС и БРИКС, ОБСЕ и СМДА, ЕАЭС и ОДКБ – один из главных инструментов реализации российского суверенитета в современных условиях» (с. 182).
Иначе говоря, автор отстаивает суверенитет «открывающий» в противовес суверенитету «изолирующему». Носитель суверенитета в современной ситуации также очень важен: если в российской традиции суверенитет традиционно связывается с личностью православного монарха, то в современных условиях его субъектом должно становиться все общество. Сохранение же традиционной привязки к личности главы государства может тормозить развитие страны:
«Передача власти от реально уходящего со сцены “первого лица” его преемнику может привести к политическому кризису и последующей смене режима либо к хаосу. “Долгожительство” одного конкретного лица в Кремле, даже если оно будет регулярно переизбираться на свободных выборах, может в конце концов завести страну в ловушку, из которой не будет легкого выхода» (с. 160).
Альтернативой подобному суверенитету «одного лица» может стать, как считает Тренин, наполнение закрепленных в Конституции институтов реальным смыслом и наделение их действительными, а не фиктивными полномочиями.
Построение по-настоящему сильной страны в современном мире невозможно без ее вовлеченности в различные мировые интеграционные проекты, а также без дружественных отношений с другими странами. Размышляя об отношениях России с другими государствами в современных условиях, Тренин видит необходимость в укреплении связей с азиатскими партнерами, и особенно с Китаем. И, хотя китайский рынок не заменит высоких технологий Запада, развитие контактов и участие в совместных проектах (примером может служить сопряжение проекта китайского Экономического пояса Шелкового пути и ЕАЭС) с таким крупным международным игроком, как Китай, может служить России на руку. Что касается действий России на европейском пространстве, то, по мнению Тренина, успех в будущем будет иметь в первую очередь сотрудничество с Германией, которая заинтересована в развитии экономических отношений с нашей страной. В итоге одновременно с двух сторон будет формироваться пространство «Большой Евразии», которое включит в себя, помимо Германии и Китая, дружественные страны СНГ, а в перспективе – все пространство Евразии «от Восточной Азии до Западной Европы и от Арктики до Индийского океана» (с. 299). России в этом союзе, по мнению автора, предстоит сыграть особую роль – стать ресурсной, продовольственной, экологической базой всей Евразии, а также одним из ее научно-технических и образовательных центров, важнейшей транзитной территорией.
Тем не менее, несмотря на всестороннее подчеркивание того значения, которое будет иметь новая внешняя политика России, главный тезис Тренина нацелен не вовне, а вовнутрь: «Россия должна прежде всего обратиться на саму себя» (с. 353). Внешнеполитическая перестройка не даст эффекта без внутриполитического переформатирования. Это означает, что реконструкции подлежит вся внутриполитическая система нашего государства, поскольку сегодня Россию пока нельзя назвать эффективно развивающейся страной, использующей все свои ресурсы. Потенциал нашего государства необходимо развивать. А это невозможно без грамотной и открытой политической элиты, служащей обществу, а не себе самой; сознательных граждан, критически осмысливающих происходящее в своей стране; эффективной правой системы; четкой международной идентичности; наличия экономической модели, стимулирующей устойчивое развитие страны; комфортных условий для ведения бизнеса. Только превратившись в привлекательную – прежде всего для собственных граждан – страну, России получит все шансы стать влиятельным игроком на международном пространстве.
Мария Яшкова
Русская церковь в Париже. Александро-Невский кафедральный храм 1918–1939 гг.
Николай Росс
Эпине-су-Сенар: Éditions Sainte-Geneviève, 2015. – 615 с. – 500 экз.
Николай Григорьевич Росс, потомок русских эмигрантов первой волны, преподавал в Страсбургском университете, а в 1980–1990-е годы был членом приходского совета Александро-Невского собора в Париже. Это не первая его работа, посвященная русскому православию за рубежом[12]. В очередной книге автор, повествуя об одном эмигрантском храме, освещает целый ряд проблем, с которыми православная эмиграция столкнулась между двумя мировыми войнами. В основу публикации легли многочисленные архивные документы, многие из которых вводятся в научный оборот впервые. В частности, речь идет о материалах из Национального архива Франции, архиве Архиепископии русских православных церквей в Западной Европе, архиве бенедиктинского монастыря Воздвижения Креста Господня (Шеветонь, Бельгия). Разумеется, основная часть документов приходится на долю приходского архива самого парижского Александро-Невского собора; большая их часть касается истории храма, но при этом во многих памятниках отражается и внецерковная жизнь эмиграции. Поскольку о процветании храма заботились многие видные деятели дореволюционной России, автором широко используются их личные документы. Среди них, в частности, бывший министр финансов Владимир Коковцов, митрополит Евлогий, историк и богослов Петр Ковалевский. Рассказывая о приходской вовлеченности этих людей, автор подробно характеризует их место и роль в русской эмигрантской жизни в целом.
В частности, митрополиту Евлогию, видному деятелю зарубежного православия, в книге посвящена отдельная глава. Побывав в большевистском заключении и оставаясь монархистом, митрополит тем не менее смог извлечь важный урок из событий 1917 года. По его мнению, революция положила конец определенному образу отношений между церковью и государством. Росс пишет:
«Прямым выводом из этого было то, что Церковь, основывая свое существование лишь на своих собственных ценностях, должна полностью отстраняться от политической деятельности и избегать суждений на политические темы» (с. 59).
Именно на фундаменте полной аполитичности Евлогий пытался выстраивать отношения с Московской патриархией, верность которой он сохранял до 1931 года. Росс не одобряет иерарха; по его мнению, желание обособиться от политики едва не заставило его «пойти слишком далеко – замолчать о гонениях на верующих в СССР и тем самым отойти от своих нравственных установок и нарушить свою христианскую совесть» (с. 74). Избежав самого страшного, Евлогий тем не менее в 1944–1945 годах, уже будучи тяжело больным и страстно желая возвратиться на родину, поверил в восстановление религиозной свободы в СССР. Он вернулся в подчинение Московской патриархии, «впервые не посчитавшись с мнением паствы, в своем большинстве не доверявшей обещаниям сталинской пропаганды, и окончил свои дни летом 1946 года в угнетающей атмосфере ожесточающейся церковной смуты» (с. 74). Кстати, судьба митрополита Евлогия в этом отношении вполне типична: в подобных же колебаниях проходила жизнь многих эмигрантов, которых бросало то туда то сюда, что отражалось на судьбах и прихожан, и храмов.
Созданию самого прихода Александро-Невского храма также посвящена отдельная глава. Описывая положение православия во Франции 1920-х годов, автор отмечает:
«Запросы русских беженцев были высокими, но та реальность церковной жизни, с которой они столкнулись по приезде во Францию, была во многом неудовлетворительной. Редкие русские храмы, построенные в иные времена и для иных прихожан, не могли качественно удовлетворить запросов массово хлынувшей за рубеж волны белой эмиграции» (с. 78–79).
Основание прихода было, таким образом, вынужденной мерой; более того, его учредителям удалось даже найти деньги на первое время, что по тем временам было большой редкостью. Впрочем, уже в марте 1924 года неблагополучная финансовая ситуация вынудила ввести взносы для прихожан. Но поиск денег был не единственной проблемой молодого прихода: одновременно приходилось решать и вопрос о его правовом статусе. Кстати, заметный вклад в разрешение этих проблем внес граф Коковцов, избранный товарищем председателя приходского совета; его авторитет в церковных делах уступал лишь авторитету Евлогия.
Кратко охарактеризовав священнослужителей, деятельность которых была связана с храмом и среди которых были настоящие церковные знаменитости (протоиерей Георгий Спасский, например, пользовался таким почитанием паствы, что после кончины в 1934 году его гроб на протяжении двенадцати лет стоял непогребенным в крипте Александро-Невского храма), автор переходит к описанию сообщества прихожан, которое составляли около двух тысяч человек. В составленном им коллективном социально-демографическом портрете привлекает внимание высокая, 37%, доля людей, занимающихся «неквалифицированным ручным трудом» (с. 227). Различные городские сословия насчитывали более 60%, было также немного крестьян и казаков (около 2% в совокупности). Элитарная принадлежность руководителей прихода отвращала многих выходцев из низших сословий от формальной записи в число прихожан и участия в приходских собраниях, хотя многие из них посещали богослужения.
«Мирок прихода на улице Дарю представлял из себя характерный осколок русского общества, но почти лишенный, как и русская эмиграция в целом, самого многочисленного сословия России – крестьянства» (с. 235).
Разумеется, среди прихожан было много военнослужащих Белой армии: это генералы Евгений Миллер, Николай Баратов, Африкан Богаевский и многие другие. В 1937 году в храме венчались два будущих героя французского Сопротивления – князь Николай Оболенский и Вера Макарова.
Храм был средоточием жизни эмигрантского сообщества Парижа: все самое яркое и известное в истории эмиграции 1920–1930-х годов отразилось в событиях, происходящих в общине. Описывая его повседневную жизнь, автор останавливается на праздниках, среди которых прихожане выделяли даты, связанные с царской семьей:
«В глазах многих государь воспринимался как страстотерпец и мученик, а убийство императорской семьи было самым ярким символом бесчеловечности и незаконности власти, поработившей Россию» (с. 314).
Панихиды по усопшим и молебны по здравствующим вождям Белого движения также привлекали большое внимание. Здесь же русское общество прощалось и с выдающимися деятелями русской культуры; так, «грандиозным», по словам автора, церковно-общественным событием стали похороны на приходском кладбище Федора Шаляпина, скончавшегося в Париже 12 апреля 1938 года. Не оставался храм в стороне и от юбилейных дат; наиболее крупными из них стали 75-летие освещения русской церкви на улице Дарю, 100-летие со дня смерти Пушкина, 950-летие крещения Руси.
Социальная значимость прихода не избавляла его от многочисленных «мирских забот», рассматриваемых в главах «Дела хозяйственные» и «На службе ближнему». Как отмечается в книге, теоретически Александро-Невский храм располагал существенным капиталом в виде пакета облигаций «русских займов» во Франции, но юридические ограничения не позволяли продать эти бумаги. (Это стало возможным только после того, как в 1997 году Франция и Российская Федерация урегулировали вопрос о «российских займах».) Поэтому основные средства церковь получала из пожертвований и продажи церковных свечей, которые изготавливались на месте. Коковцов, пользуясь своими былыми связями, искал крупных жертвователей, которые, например, в 1927 году собрали 27 тысяч франков, составивших 8% общего дохода храма (с. 335). Собранные средства шли на капитальный ремонт, проведение электричества, а также реставрацию иконной живописи. Часть доходов, как и полагается, тратилась на благотворительную деятельность, которая «распространялась далеко не только на своих собственных прихожан» (с. 365). В ряду прочих акций в храме проводились сборы средств на нужды Православного палестинского общества, Русского Красного Креста, голодающих в России, русских безработных во Франции. В 1922 году при храме было создано сестричество, которое занималось помощью бедным, раздавая неимущим бесплатные обеды и обеспечивая им ночлег. Тогда же при соборе была организована и церковно-приходская школа, которая работала по четвергам.
«Александро-Невский собор был одним из главных средоточий юношеских движений, сыгравших очень важную роль в деле передачи нескольким поколениям эмиграции русских духовных и культурных ценностей» (с. 391).
В главе «На защите Парижского соборного храма» рассказывается интереснейшая история о том, как менялось правовое положение Александро-Невского прихода. После того, как в 1924 году Франция признала Советский Союз, у прихожан начались проблемы. За год до этого события они успели зарегистрировать свой приход у французских властей, закрепив за ним право пользования земельным участком и имуществом. Но дипломатические перемены открывали неприятную перспективу возможных притязаний советского посольства на церковное имущество и землю. Более того, в ноябре 1924 года на русскую церковь в Париже был наложен секвестр. Благодаря стараниям видных прихожан русской церкви удалось найти хороших защитников, что было очень своевременно: советское правительство попыталось овладеть храмовым имуществом, ссылаясь на тот факт, что еще в середине XIX века эта земля была приобретена российским посольством. Только в марте 1928 года спор начали рассматривать во французском суде. В итоге суд признал за приходом право владения имуществом, но не собственности.
Заключительные главы «Церковная смута» и «Разрыв с Москвой» повествуют о драматичных событиях в жизни русской церкви за рубежом, связанных с ее меняющимися отношениями с Московским патриархатом. После смерти патриарха Тихона в 1925 году и ареста советскими властями местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Петра, Архиерейский синод Русской православной церкви за границей, пребывающий в сербском городке Сремски-Карловци и возглавляемый митрополитом Антонием, стал считать себя единственным законным руководством русской церкви за границей. Но митрополит Евлогий, назначенный на свою должность еще патриархом Тихоном, тоже считал себя единственным законным управляющим русскими западноевропейскими церквями. Спор внутри церковной эмиграции очень быстро перешел в острую фазу; на архиерейском соборе в июне 1926 года митрополит Евлогий покинул заседание, не признав «Карловацкого учреждения, упраздненного патриархом Тихоном, канонической властью над собою» (с. 465). Окончательный раскол состоялся в 1927 году, когда митрополит Евлогий, опираясь на авторитет патриарха Тихона, высказался за организацию независимого от Архиерейского синода, находящегося под руководством митрополита Антония, управления своей епархией. Мнения прихожан Александро-Невского храма разделились; сохранившие верность Антонию образовали отдельный приход.
Но до завершения эмигрантской церковной распри было еще далеко. В 1927 году Московская патриархия потребовала от Евлогия организовать среди духовенства подписание письма о «лояльности» советскому правительству. Митрополит пошел на уступки, уведомив Московскую патриархию о готовности исключить любую политику из церковной жизни своей епархии. Это поставило его в сложное положение, поскольку в СССР набирала силу антирелигиозная кампания. С одной стороны, европейская пресса все чаще обвиняла митрополита Евлогия в пособничестве гонителям верующих; с другой стороны, тесно связанная с большевиками Московская патриархия была недовольна тем, что он не слишком усердно выражал преданность советской власти. В итоге в июне 1930 года московские иерархи отстранили Евлогия от управления русскими церквами в Западной Европе. Еще через месяц сам Евлогий созвал епископальный съезд, который, обсудив сложившееся положение, решил не подчиняться поддерживаемому советскими властями митрополиту Сергию. Москва в ответ вообще упразднила епархиальное управление митрополита Евлогия. Это заставило Евлогия обратился к Константинопольскому патриарху Фотию с просьбой принять его под свою юрисдикцию, что и произошло в феврале 1931 года. Такой поворот, однако, был поддержан не всеми: часть прихожан вновь отделилась от Александро-Невского прихода, образовав Трехсвятительское подворье, подчиненное Московской патриархии.
Главной сложностью для читателя, решившего прочесть эту книгу, станет, вероятно, хаотичный и запутанный стиль повествования, характерный для автора. Многие сюжеты снова и снова повторяются в разных главах, и поэтому полное представление о той или иной линии можно составить только после знакомства со всей работой. Разделение книги на тематические главы ничуть не облегчает читательской задачи. К примеру, рассказывая о создании прихода в третьей главе, Росс пишет о чрезвычайных заседаниях, которые созывались в 1924 году, когда на храм был наложен секвестр. Между тем сама процедура секвестра и ее итоги описываются только в одиннадцатой главе. Впрочем, многочисленных достоинств книги все это не умаляет: перед нами действительно миниатюрная энциклопедия культурной и религиозной жизни русской эмиграции во Франции.
Людмила Климович
Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев
Филип Зимбардо
М.: Альпина нон-фикшн, 2016. – 740 с. – 2000 экз.
Опираясь на исторические факты и собственные исследования, написавший эту работу американский психолог, прославившийся громким «тюремным экспериментом» в Стэнфордском университете, показывает, как ситуационные процессы и взаимоотношения в группах преобразуются порой в страшную силу, способную превращать обыкновенных людей в монстров. Проясняя причины трансформаций человеческого характера и предлагая способы противостояния им, Филип Зимбардо описывает упомянутый феномен в разнообразных его проявлениях, начиная от должностных преступлений и издевательств в иракской тюрьме «Абу-Грейб» и заканчивая организованным государственной властью геноцидом в Руанде. В сфере психологической науки Зимбардо давно стал звездой; помимо профессорской должности в родном Стэнфорде, он преподает в Йельском, Нью-Йоркском и Колумбийском университетах. В 2002 году его избрали президентом Американской психологической ассоциации, а в 2004-м он в качестве эксперта принял участие в процессе, в котором перед судом предстал резервист армии США, обвиненный в насилии над узниками тюрьмы «Абу-Грейб». Созданный им сайт, посвященный «тюремному эксперименту»[13], ежегодно посещают миллионы людей.
Структура книги довольно необычна. Ее открывает вводная глава, где в общих чертах обсуждаются поведенческие метаморфозы, заставляющие обычных людей совершать насилие и преступления. В ней автор ставит перед читателем несколько вопросов, исследованию которых, собственно, и посвящено дальнейшее повествование: Хорошо ли мы знаем самих себя? Можем ли мы прогнозировать собственное поведение в новых и необычных ситуациях? Чем, в конечном счете, объясняется крайняя жестокость одних людей в отношении других и что ее генерирует? Наконец, как можно преодолевать опасность дегуманизации? Материалами для исследования послужили неоднозначные и многократно прокомментированные специалистами стэнфордские «тюремные опыты», будни реальной иракской тюрьмы, невиданные эксцессы африканского геноцида. Каждому из этих основных кейсов в работе отведен отдельный раздел. Кроме того, в качестве дополнительной эмпирической фактуры используются и другие случаи целенаправленного массового насилия: вынужденное самоубийство без малого тысячи членов тоталитарной секты «Храм народов», произошедшее в Гайане в 1978 году; устроенная американскими солдатами в 1968-м резня во вьетнамской деревне Сонгми; продолжающиеся несколько десятилетий систематические издевательства над детьми, скандальные известия о которых подрывают авторитет католической церкви.
В главах, посвященных студенческой «тюрьме», которая была организована психологами в известнейшем американском университете, описывается трансформация личности студентов, игравших присвоенные им роли «заключенных» или «охранников». Эта экспериментальная тюрьма была, разумеется, более гуманным заведением, чем реальные лагеря для военнопленных или иные места заключения. Зимбардо, однако, показывает, что относительный комфорт придуманной им университетской «тюрьмы» не помешал ей выступить предвестницей тех злоупотреблений, которые много лет спустя допускались американскими военными полицейскими в настоящей тюрьме «Абу-Грейб». Это рассказ самого творца эксперимента: от первого лица, в настоящем времени, с минимумом психологических интерпретаций. Именно поэтому тюремная реконструкция, выстроенная в Стэнфорде, описывается в книге во всех подробностях, которые, как сегодня известно, детально документировались в видео- и аудиозаписях. В книге этой истории отведено больше всего места – именно она создает стержневую основу, вокруг которой выстроено все повествование.
В ходе опыта 24 самых обычных студента были случайным образом разделены на группы «заключенных» и «надзирателей». В ситуации, имитирующей тюремные застенки, участники игры поразительно быстро вжились в свои роли. При этом мнимые «надзиратели» довольно скоро начали обнаруживать садистские наклонности и жестоко обращаться с заключенными.
«Я не испытывал неловкости, наоборот, я стал более властным, – свидетельствовал позже один из “охранников”. – Заключенные не слушались, и я хотел наказать их за то, что они разрушают нашу систему» (с. 112).
Обратим внимание на появление здесь понятия «система», которому в дальнейших построениях Зимбардо отводится видное место.
Уже через три дня жизни в необычных условиях некоторые студенты, играющие роли надзирателей, вышли за рамки ролевого поведения. Они демонстрировали враждебность и даже мыслили, как настоящие тюремные охранники: это с очевидностью следовало из их отчетов, ретроспективных дневников, личных размышлений. «Заключенные» в свою очередь страдали от потери собственной идентичности, постоянного надзора, отсутствия индивидуального пространства; описывая их состояние, Зимбардо использует понятие «выученная беспомощность». Несмотря на видимую пассивность, некоторые узники реагировали на унижения бунтами, самой распространенной формой которых стал отказ от еды. Автор тем не менее подчеркивает, что готовность сопротивляться обнаруживало лишь незначительное меньшинство, которое он именует «героями».
Между тем мнимые узники старались защитить себя от нажима надзирающих, хотя не все способы самозащиты и самосохранения, к которым они прибегали, имели отношение к героизму. Некоторые из них воспроизводили феномен, который в поведенческой психологии именуется «идентификацией с агрессором». Изучая после войны поведение людей в нацистских концентрационных лагерях, Бруно Беттельгейм обратил внимание на то, что некоторые заключенные пытались подражать нацистам-охранникам: они не только подвергали оскорблениям своих товарищей, но даже носили списанную эсесовскую форму[14]. Столкнувшись с аналогичным поведением в своей импровизированной тюрьме, Зимбардо попытался объяснить его. В отчаянной надежде выжить во враждебной среде, пишет он, жертва чувствует, чего желает насильник, и, вместо того, чтобы восстать против него, принимает его образ. Это своего рода психологическая защита, устраняющая пугающую разницу между неограниченной властью охранников и полной беспомощностью заключенных.
«Такой самообман позволяет уйти от реальности, подавляя aффективные действия, лишая чувства собственного достоинства, убивает бунтарский дух и сочувствие к другим заключенным» (с. 326).
Продолжая проводить параллели между настоящими лагерями и своей «игрушечной» тюрьмой, Зимбардо делает еще одно интересное наблюдение. По его мнению, студентов-охранников из университетской тюрьмы по определенным критериям вполне можно сравнить с врачами-эсэсовцами из Освенцима. Американский психиатр Роберт Лифтон, написавший книгу «Нацистские врачи»[15], делит медицинский персонал концлагерей на три группы:
1) фанатики, охотно принимавшие участие в уничтожении своих жертв и стремящиеся «перевыполнять» план по убийствам;
2) колеблющиеся убийцы, делавшие не больше, но и не меньше того, что им приказывали;
3) сомневающиеся, не желавшие участвовать в убийствах (с. 329–330).
Отбирая заключенных для истребления или для жестоких экспериментов, некоторые эсэсовцы ощущали себя в ситуации «расколотой лояльности» (split loyalty) – внутреннего конфликта между призванием врача и военной присягой. В тюремном эксперименте с участием студентов тот же конфликт был постоянной основой нестабильного психологического баланса, позволявшего «охранникам» сочетать жестокость и сострадание. Один из основных выводов, сделанных на основе эксперимента в Стэнфорде, состоял в том, что глубокое, но скрытое влияние нескольких ситуативных переменных может оказаться сильнее воли человека и способно сломить его сопротивление. По этой причине стэнфордские надзиратели также переходили из одной группы в другую, то повышая, то понижая градус отличавшей их жестокости.
В своей книге Зимбардо описывает целый ряд ситуативно мотивированных психологических процессов, способных склонить хороших людей к злым поступкам: к тому, чтобы «деиндивидуализировать» других, безоговорочно повиноваться власти, проявлять пассивность в ситуации угрозы, оправдывать себя и искать рациональные объяснения своему поведению. Однако, помимо ситуации, фактором, подталкивающим индивида к насилию, выступает, по мнению автора, система. Именно она создает тот образ врага, без которого описанные злоупотребления были бы невозможны. Укореняясь в умах граждан с помощью пропаганды, которая превращает других людей в объекты изоляции, пыток, убийств, «образ врага» деформирует личность. Примером сложного взаимодействия Ситуации и Системы (именно так – с большой буквы) для автора выступает известный инцидент в иракской тюрьме «Абу-Грейб», где американские охранники мучили заключенных, снимая свои «опыты» на камеру. По мнению автора, ситуация может предопределять многое, но «такие страдания, такая демонстрация высокомерия, такие бесчеловечные оскорбления и унижения беспомощных заключенных» возможны лишь там, где зло поддерживается Системой (с. 49). И здесь, пожалуй, мы сталкиваемся с наиболее слабым местом построений Зимбардо. Феномен Системы нигде не определяется им четко и недвусмысленно; это неидентифицируемое и туманное Нечто, вбирающее в себя все разновидности насилия: если в детстве, скажем, ее олицетворением для сверстников будущего психолога выступали дворники и полицейские, мешавшие играть там, где хочется, то позже ими стали жестокие домовладельцы, способные выселить семью за неуплату аренды. «Зло № 1» не поддается идентификации, и потому посвященные ему рассуждения выглядят несколько неуклюжими и высокопарными. «Я займу место обвинителя, чтобы привлечь к суду Систему», – обещает Зимбардо (с. 13). При этом он клеймит «ущербность» англосаксонского права, в соответствии с которым за преступления судят только отдельных людей, а не организации. Такой подход явно уязвим, но автор не делает ничего, чтобы преодолеть эту уязвимость.
Несмотря на концептуальные прорехи, автору трудно отказать в представлении исключительно богатой фактуры, располагающей к размышлению. К ярким фрагментам книги можно отнести страницы, описывающие геноцид в Руанде, где «миролюбивые представители народа тутси […] однажды обнаружили, что оружием массового поражения могут быть простые мотыги» (с. 38–39). Систематическое истребление тутси их соседями из племени хуту началось весной 1994 года, и за несколько месяцев геноцид охватил всю страну. Патронируемые правительством батальоны смерти, вооруженные мотыгами, мачете и дубинками, усыпанными гвоздями, за три месяца истребили от 800 тысяч до 1 миллиона тутси, включая 200 тысяч детей – то есть три четверти этого народа. Кроме того, отмечает Зимбардо, «до недавних пор систематическим изнасилованиям руандийских женщин как тактике террора и духовного уничтожения почти не уделяли внимания» (с. 39). Между тем, по данным ООН, всего за несколько месяцев жертвами насилия стали как минимум 200 тысяч женщин-тутси, многие из которых позже были убиты. Предыдущие случаи такого рода, как, например, массовые изнасилования китайских женщин японскими солдатами в Нанкине в конце 1937 года, старательно замалчивались, но о психологических мотивах изнасилований руандийских женщин известно довольно много.
Одним из наиболее красноречивых источников, которым пользуется Зимбардо, оказались интервью, взятые французским журналистом Жаном Хатцфельдом у десяти ополченцев хуту, отбывающих наказание за уничтожение тысяч своих сограждан. Признания этих людей – простых фермеров, ревностных христиан и даже одного бывшего учителя – представляют собой бесстрастную хронику немыслимой жестокости:
«Я стал убивать так часто, что в этом уже не было ничего особенного. Я хочу, чтобы вы поняли: от первого человека, которого я убил, и до последнего я не пожалел ни об одном из них» (с. 43).
Но, как заключает Зимбардо, хотя «человек может забыть о собственной человечности ради бессмысленной идеологии, выполняя и перевыполняя приказы харизматичных лидеров, призывающих убивать всех, кого они объявляют “врагами”» (там же), даже в таких ситуациях находятся люди, способные идти против течения – и сопротивляться.
Именно им посвящена заключительная часть книги. Здесь автор рассуждает о том, что можно сделать, чтобы не поддаться разлагающему влиянию Ситуации и Системы. Во всех описанных случаях, как и в реальной действительности, говорит он, всегда встречаются те, кто устоял и не поддался искушению. Причем от зла их уберегают не какие-то врожденные добродетели (Зимбардо в них не верит), а скорее осознание, пусть и интуитивное, того, какой может быть интеллектуальная и социальная тактика сопротивления. Психолог рассказывает о ряде стратегий, которые помогают противодействовать нежелательному социальному влиянию. Чтобы реализовать их, вовсе не надо быть каким-то особенным человеком. «Ключ к сопротивлению, – говорится в книге, – дают три основных элемента: самосознание, ситуационная чувствительность и правила улицы» (с. 635). Данная программа содержит десять положений, среди которых, в частности, такие: «я бдителен»; «я несу ответственность»; «я утверждаю свою уникальность»; «я уважаю авторитет, но не подчиняюсь несправедливой власти»; «я стремлюсь к принятию в группу, но ценю собственную независимость»; «я не стану жертвовать личными или гражданскими свободами ради иллюзии безопасности» (с. 635–641). Эти и другие базовые принципы представляют собой только «стартовый пакет», с помощью которого можно разработать стратегию, помогающую отдельным людям и сообществам противостоять нежелательным влияниям и манипуляциям. Поскольку системы упорно сопротивляются любому протесту, акты героизма «лучше всего совершать не в одиночку, а заручившись чьей-нибудь поддержкой» (с. 642).
Концентрированным выражением стратегии противодействия внешнему влиянию ситуации является героический поступок, который всегда, по замечанию автора, не эго-, а социоцентричен. Зимбардо, следуя традициям классической этики, выделяет четыре основных особенности героического поступка: а) он должен быть совершен добровольно; б) он должен быть связан с риском или потенциальными личными жертвами, например, с опасностью гибели, угрозой здоровью, перспективой серьезного ухудшения качества жизни; в) он должен быть совершен ради кого-то другого; г) он не должен быть связан с ожиданием побочной выгоды. Героизм ради благородной цели обычно не столь драматичен, как героизм, связанный с физическим риском. Чаще всего люди, которых мы считаем героями, – это герои момента, действующие решительно. В противовес концепции «банальности зла», утверждающей, что самые позорные акты жестокости по отношению к себе подобным совершают не маньяки-убийцы, а самые простые люди, Зимбардо предлагает понятие «банальности героизма», рисуя портрет «обычного героя», который отзывается на призыв служить человечеству, когда наступает время действовать.
Юлия Александрова
Мозг Леонардо. Постигая гений да Винчи
Леонард Шлейн
М.: Альпина нон-фикшн. – 278 с. – 3000 экз.
В авторском обращении к читателям американский врач, специалист по сосудистой хирургии Леонард Шлейн (1937–2009), рассказывает о многолетнем изучении огромного массива информации – как о самом Леонардо да Винчи, которому он посвятил книгу, так и об эволюционном развитии человеческого мозга вообще. Интегрируя достижения психологии, искусствоведения и естествознания, автор создает интересную модель, не только реконструирующую творческие методики великого деятеля Возрождения, но и расширяющую наши знания о человеческом интеллекте вообще. В эпоху, когда знание специализированное и узкое пользуется безоговорочным приоритетом над любым энциклопедическим и широким знанием, Шлейн, подражая разнообразию интересов своего героя, предпочитает широкий синтез, объединяя порой неродственные специальности.
Главным обстоятельством, на протяжении пяти столетий поражающим исследователей, остается фантастическая разносторонность Леонардо да Винчи. Трудно себе представить, как сознание одного человека могло делать столь многое, с одинаковой продуктивностью работая в далеких друг от друга сферах. К этой загадке, делающей Леонардо «единственным в своем роде человеком», Шлейн пытается подойти как медик. Он намеревается, не больше и не меньше, «воссоздать физическую конфигурацию мозга Леонардо, то есть в сущности сделать то, что можно считать посмертным сканированием его мозга» (с. 26). В этом автору помогают исторические документы, среди которых 5000 страниц рукописей, оставленных самим мастером.
Что делало Леонардо да Винчи предельно разносторонним человеком? Занимаясь этим вопросом, автор обращается к функциональной асимметрии человеческого мозга и ее следствиям. Еще в XIX веке французские врачи Поль Брока и Карл Вернике открыли зависимость конкретных речевых навыков от соответствующих областей мозга, доказав тем самым ошибочность господствовавшего более двухсот лет картезианского представления о дуализме души и тела, отделявшего сознание от мозга. В свою очередь становление нейробиологии и нейрохимии убедило исследователей в том, что каждому полушарию мозга человека природой предназначено выполнять особые функции, а в ходе изучения генома было доказано, что разные гены отвечают за различные виды умственных способностей.
Уникальность и специфичность человеческих способностей обусловлена именно разделением функций между полушариями. Доминирующее у правшей левое, речевое полушарие линейно «обрабатывает информацию в соответствии с определенным выбором пропозиций (правил)», в то время как правое полушарие «действует противоположным образом: обрабатывает информацию нелинейно, не на основе правил, объединяя не связанные между собой элементы в цельную мысль» (с. 121). Процесс творчества начинается с какого-то непонятного события, объекта или, к примеру, странного сопоставления, вызвавшего активность в правом полушарии, которое через пучок нервных волокон мозолистого тела, соединяющего кору двух полушарий, побуждает затем левое полушарие поставить вопрос. «Умение задать правильный вопрос лежит в основе творчества», – уверен Шлейн (с. 122). Леонардо явно обладал таким талантом.
Постоянное стремление Леонардо к точности и наглядности результатов многочисленных исследований и опытов было тесно связано с его искусством. Но если во всеобщей истории искусств имя Леонардо занимает почетное место, то в истории науки оно упоминается редко. Между тем автор полностью солидарен с той оценкой, которую свершениям Леонардо дал один из его биографов:
«Прежде Коперника и Галилея, прежде Бэкона, Ньютона или Гарвея он изрек основополагающие истины, открытие которых связывают с их именами. “Солнце не движется”. “Без опыта не может быть уверенности”. “Вес стремится упасть к центру Земли по кратчайшему пути”. “Кровь, которая возвращается в сердце, не та же самая, что закрывает клапан”» (с. 152).
Шлейн полагает, что работы Ньютона были во многом предопределены ранними идеями Леонардо, поскольку первый и третий законы Ньютона были открыты великим итальянцем почти на два столетия раньше (с. 152).
Возвращаясь к особенностям работы мозга с позиций нейробиологии, автор поясняет, что правое полушарие почти не пользуется вербальным инструментарием, а вызываемые сочетаниями эмоций чувственные состояния нелогичны и переживаются мгновенно. Распознавание образов правая сторона воспринимает по принципу гештальта, в целом. Автор пишет:
«[В стремлении] выразить словами внутренние переживания – мечты, эмоции или более сложные чувства – люди прибегают к специальному приему, который называется метафорой. Это уникальный вклад правого полушария в языковые способности левого» (с. 179).
Что касается левого полушария, то оно рассматривает окружающий мир по частям, обращаясь к речи: слова породили «способность обработки информации, не используя образов». «В то время как правая сторона управляет состоянием, левая преимущественно руководит действиями», – заключает автор. Леонардо да Винчи, доказывается в книге, стал редким человеком, которому удалось преодолеть этот разрыв. Отсюда и уникальность того синтеза, который он предложил.
Иными словами, автор пытается убедить читателя в том, что Леонардо относился к редкой породе людей, которым выпало обладать равномерно развитыми полушариями. Отсюда и тот равный вклад, внесенный им в искусство и технологию одновременно, а также множество необычных способностей, его отличавших. Так, одной из нерешенных загадок, связанных с Леонардо, остается секрет создания им топографических карт, подобных современной аэрофотосъемке с высоты от полутора километров и выше. Кроме того, не имеет однозначного ответа и вопрос о том, как мастер мог в деталях описывать местность разных регионов, в которых он никогда не бывал. Автор склонен полагать, что особенности мозга наделяли гения даром дистанционного видения, возможность которого была подтверждена в 1972 году в ходе исследований этого феномена на примере его конкретного носителя. В области прикладных наук триста изобретений Леонардо «настолько опережали свое время, что удалось реализовать лишь несколько» – низкий уровень технологий той эпохи не позволял большего (с. 149). Более того, многие его естественнонаучные открытия строились «на интуитивном понимании сложных физических идей, без опоры на глубокие математические знания» (с. 153).
То же самое наблюдалось и в сфере искусства. Изобретенная в начале XV века перспектива в живописи на протяжении 500 лет была приоритетным способом организации пространства картины. Леонардо добился значительного усиления эффекта перспективы, изображая задние планы менее красочными в сравнении с передними, словно бы в дымке. Применение этой техники, названной «сфумато», делало изображение более выразительным, чем у других художников. К находкам Леонардо также относится и метод изображения предмета с разных ракурсов на одной странице, рядом, что позволяет видеть предмет, как в кино. В записных книжках мастера можно найти как признаки импрессионизма, так и идеи абстракционизма. В этой связи автор говорит о сверхъестественной способности да Винчи «придумывать принципы, которые столетия спустя стали основой искусства своего времени» (с. 82). Так, одним из его творческих преемников Шлейн считает Марселя Дюшана (1887–1968).
Уникальный дар, которым обладал Леонардо, позволил ему решительно опередить свое время и в других отношениях. В 1970 году Джеймс Лавлок выступил с идеей о том, что Земля есть единая саморегулирующаяся система («гипотеза Геи»). Леонардо да Винчи, делая аналогичное заключение пять веков назад, тоже представлял Землю большим живым организмом, где леса, реки, животные, горы вносят общий вклад в благополучие планеты. Интересно, что «за весь этот промежуток времени никто из известных мыслителей, философов или ученых не отличался подобным целостным видением» (с. 162). Диапазон инженерного мышления Леонардо не имел пределов: в него включались первый зеркальный телескоп, карданный вал, вертолет, станки для металлообработки и резки камня, программируемый робот, шарикоподшипники, новаторские проекты в архитектуре, танк, подводная лодка.
Таким образом, равноправие полушарий оказалось фундаментальной предпосылкой гениальности:
«У Леонардо были все особенности мозга, обеспечивающие повышенную восприимчивость к эстетике, гармонии, творчеству. Их присутствие связано с отличиями, характерными для мозга музыканта, предположительно гея, левши и амбидекстера, пишущего в обратную сторону» (с. 222).
Более того, Леонардо интересен не только как уникум: по мнению автора, развитие его мозга свидетельствует о том направлении, каким пойдет человеческое сознание в будущем. По убеждению Шлейна, род людской может развиваться именно так – и скорее всего именно такой будет наша эволюция. Долгое время люди общались в основном посредством устной речи и слуха, загружавших активной работой оба полушария. Появление пять тысяч лет назад письма и чтения изменило ориентацию мозга, сделав доминантой левое полушарие. Это обстоятельство надолго определило акцент школьного обучения. В этой связи автор цитирует физика и лауреата Нобелевской премии Марри Гелл-Мана:
«Обучение эффективно только в той мере, в которой оно меняет работу мозга. Мы можем наблюдать, как школьная программа, строго ограниченная чтением, письмом и арифметикой, влияет только на одно полушарие, лишь вполовину используя потенциал другого. Не переоценивает ли наше общество значения аналитических подходов и даже логических рассуждений?» (с. 247).
Леонардо да Винчи согласился бы с такой оценкой. Стремясь ко всеобъемлющему освоению мира, он понимал, что образы-гештальты, которые обрабатывает правое полушарие, важнее написанных слов. Он писал: «Твой язык поразит паралич […] прежде чем ты опишешь словами все то, что художник показывает в одно движенье». Автор заключает:
«Как и многие другие, это утверждение оказалось пророческим. В новом веке преобладают образы, которые за одно мгновение способны сказать столько, сколько тщетно пыталось бы передать многословное описание» (с. 249).
Александр Клинский
[1] См.: The Foreign Policy Top 100 Global Thinkers(http://foreignpolicy.com/2012/11/26/the-fp-top-100-global-thinkers-2/).
[2] См.: Vollmer B. Ukrainian Migration and the European Union: Dynamics, Subjectivity, and Politics. London: Palgrave Macmillan, 2016. P. IX.
[3] См.: Zizek S. Migrants, Racists and the Left (www.spiked-online.com/spiked-review/article/migrants-racists-and-the-lef…).
[4] См.: The European Islamophobia Report – 2015.(www.islamophobiaeurope.com/reports/2015/en/EIR_2015.pdf).
[5] Малахов В. Интеграция мигрантов: концепции и практики. М.: Мысль, 2015. С. 244.
[6] См.: Уэст Д. Континентальная философия. Введение. М.: Дело, 2015. С. 378–380.
[7] Zizek S. Op. cit.
[8] См., например: Gray J. The Violent Visions of Slavoj Žižek // The New York Review of Books. 2012. July 12 (www.nybooks.com/articles/2012/07/12/violent-visions-slavoj-zizek/?pagina…); Kotsko A. How to Read Žižek on the Refugee Crisis(https://itself.wordpress.com/2015/11/25/how-to-read-zizek-on-the-refugee…).
[9] Организация запрещена в Российской Федерации.
[10] См., например, его интервью, посвященное «ИГ»: Interview with Prof. John Esposito: On ISIS, the Middle East, and Terrorism(www.usak.org.tr/en/publications/usak-interviews/interview-with-prof-john…).
[11] Barros A. Muslim American Voters Could Swing Battleground States // Voice of America. 2016. July 23 (www.voanews.com/content/muslim-american-voters-could-swingbattleground-s…).
[12] См.: Росс Н.Г. Русская церковь на берегах Сены. От зарождения храма до 1917 г. СПб.: Дмитрий Буланин, 2007; Пасхальный свет на улице Дарю: Дневники Петра Евграфовича Ковалевского 1937–1948 гг. / Сост. Н. Росс. Нижний Новгород: Христианская библиотека, 2014. Рецензируемое издание представляет собой перевод работы, первоначально вышедшей по-французски: Ross N.G. Saint-Alexandre-Nevski. Centre spiritual de l’emigration russe (1918–1939). Paris: Éditions des Syrtes, 2011.
[13] См.: http://prisonexp.org.
[14] См., например: Беттельгейм Б. Индивидуальное и массовое поведение в крайних ситуациях // Дружба народов. 1992. № 11–12. С. 101–116; Он же. О психологической привлекательности тоталитаризма // Знание – сила. 1998. № 8. С. 103–110.
[15] См.: Lifton R. The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide.New York: Basic Books, 1986.