Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2016
Штефан Ленштедт (р. 1980) – историк, научный сотрудник Немецкого исторического института в Варшаве, специалист по истории Второй мировой войны.
Белорусская Советская Социалистическая Республика стала одной из первых республик Советского Союза, в которую летом 1941 года вторгся германский вермахт. Из 9 миллионов ее довоенного населения по меньшей мере 1,6 миллиона, то есть примерно пятая часть, погибли во время войны[2]. На части территории Белорусской ССР и восточной части довоенной Польши нацистская Германия создала генеральный комиссариат Белорутения (Generalkommissariat Weißruthenien), управляемый генеральным комиссаром Вильгельмом Кубе и базировавшийся в Минске. Комиссариат включал около 60 тысяч квадратных километров, на его территории проживали 2,5 миллиона человек, подразделялся он на 11 областных комиссариатов. В Минске, захваченном 28 июня 1941 года и освобожденном Красной Армией 3 июля 1944-го, до немецкого вторжения проживали около 240 тысяч жителей – более половины из них погибли за три года оккупации[3]. Нацистская расовая война на уничтожение привела не только к гибели значительной части населения республики, но и к почти полному разрушению Минска в 1944 году[4].
Илл. 1. Вильгельм Кубе, сентябрь 1942 года (Bundesarchiv. Bild 183-2007-0821-500).
Достигнув максимума в 1941 году, численность сил СС и полиции, размещенных в Белоруссии, стабилизировалась на уровне 3 тысяч человек[5]; им оказывали поддержку около 10 тысяч местных полицейских[6]. Гражданская администрация Кубе работала вместе с другими нацистскими организациями, включая почтовую и железнодорожную службы – последняя отвечала за депортацию евреев в минское гетто[7]. Эта же служба поддерживала работу 5700 километров железнодорожных путей, 379 станций и 1050 локомотивов, имея в качестве наемных служащих 21 тысячу немцев, из которых 406 составляли женщины[8]. Подобно СС и полицейским структурам, эти немецкие организации не могли работать без поддержки персонала из числа местных, значительно превосходивших по численности своих немецких контролеров; разнообразные и повсеместные формы их сотрудничества относительно детально исследованы[9].
Разумеется, наибольшую по численности группу немцев в Белоруссии составляли военнослужащие вермахта: около 5 тысяч были расквартированы в одном лишь Минске[10]. Но вермахт, СС и гражданская администрация не смогли бы выполнять своих функций без немецких гражданских лиц, работавших на частные компании, трудившихся в ресторанах и отелях, в качестве секретарей, в сфере здравоохранения и разнообразных организациях нацистской партии. В начале 1942 года в одном только Минске находились около 1800 немецких женщин, из которых 850 работали вне дома; остальные были замужними домохозяйками[11]. Кроме того, на территории комиссариата Белорутения проживали около 5 тысяч этнических немцев (Volksdeutsche) – по большей части в Минске и его окрестностях[12].
Наблюдая за насилием
Когда немцы оккупировали Минск, они принесли с собой не только военную мощь вермахта, но и жестокость, неотделимую от войны на уничтожение (Vernichtungskrieg). До 1 сентября Минск входил в зону военной администрации, и первые меры против местного населения были предприняты сразу же после захвата города. Примерно три недели спустя, 19 июля, полевая комендатура (Feldkommandatur) санкционировала создание гетто, в котором вскоре оказались 106 тысяч евреев[13]. Оно занимало два квадратных километра, там не было ни электричества, ни водоснабжения[14]. Среди его обитателей особый интерес представляют немецкие евреи: порядка 16 тысяч из них прибыли в Минск из Германии в ноябре 1941 года[15]. Чтобы разместить их, немцы предварительно убили более 10 тысяч местных евреев, передав их жилплощадь депортируемым из рейха[16]. Отделенные от местных евреев, оккупанты легко опознавали своих соотечественников еврейского происхождения. Служивший в вермахте врач Вольфганг Лишке упоминал 13 ноября, за два дня до появления в городе первого состава из Гамбурга, о слухах относительно прибытия немецких евреев[17]. Эта группа депортированных вызывала среди оккупантов большой интерес. 22 ноября Лишке написал жене, что в речи немецких евреев звучали диалекты из Гамбурга, Франкфурта и Кёльна; тем самым он подтверждал, что лично общался с вновь прибывшими[18]. Врач, кстати, одобрял депортации, потому что после них в Германии освобождались комнаты для пострадавших от авианалетов[19].
Илл. 2. Группа еврейских женщин и детей идет по одной из минских улиц, 1941 год (Bundesarchiv. N 1576 Bild-006).
Вермахт также создал лагерь для военнопленных, 352-й шталаг (Stammlager), в котором вскоре оказались около 100 тысяч советских солдат[20] и еще 30 тысяч мужчин из числа гражданского населения Минска в возрасте от 18-ти до 45 лет[21]. Последних превентивно арестовали сразу после оккупации города и отпустили лишь некоторое время спустя. Лагерь был зловеще известен из-за высокой смертности заключенных, вызванной недоеданием[22]. Офицер Карл фон Андриан, расквартированный в Минске, писал, что заключенные не раз ели трупы умерших товарищей[23]. Оккупанты ежедневно наблюдали бесконечные колонны оборванных пленных, шедших в рейх по шоссе пешком. Немцы не могли не видеть и не слышать, как солдаты молили соотечественников о куске хлеба – иногда падая без сознания и даже умирая от голода[24]. Но голодали не только солдаты Красной Армии. Доктор Лишке верно отмечал, что снабжение продуктами горожан тоже зависело от милости вермахта[25]. Даже спустя два месяца после вторжения ситуация была напряженной, хотя и не катастрофической, как вначале. Тем не менее 9 тысяч гражданских лиц уже успели умереть голодной смертью[26].
Именно в минском шталаге немецкие солдаты 354-го пехотного полка вместе с десятком чинов «айнзацкоманды 8» (Einsatzkommando 8) из «айнзацгруппы B» (Einsatzgruppe B) расстреляли несколько тысяч евреев в июле 1941 года[27]. В октябре в Минске был размещен 12-й батальон охранной полиции (Schutzmannschaftsbataillon) в составе 250 литовцев, которые продолжили массовые убийства евреев[28]. В дополнение к этим расправам в 1941 году начались и жестокие антипартизанские действия. За этот год подразделения печально известной 707-й пехотной дивизии генерал-майора Густава фон Маухенхайма-Бехтольсхайма вместе с подчиненными ей частями убили в окрестностях Минска около 20 тысяч человек, половину из которых составили евреи[29]. По словам этого офицера, «евреи должны исчезнуть из сельской местности, и цыган надо тоже уничтожить». Хотя, полагал он, «переселение» евреев не являлось обязанностью вермахта, там, где их находят малыми группами, с ними следует «разбираться самим», то есть немедленно казнить[30].
Немецкие оккупанты видели эти преступления и даже одобряли некоторые из них. Убийство местного еврейского населения особенно приветствовалось, так как зачастую считалось, что евреи являются командирами партизанских формирований; их ликвидация таким образом минимизировала партизанскую угрозу. Казни были вписаны в контекст «борьбы с бандитизмом» (Bandenkampf); этим термином нацистские руководители пытались заменить понятие «антипартизанские действия», поскольку признание того, что другая сторона – это партизаны, придавало легальный статус движению сопротивления[31]. Этот риторический шаг, напротив, способствовал делегитимации сопротивления[32], а значит, и одновременному узакониванию убийств. Типичный отчет о борьбе с «бандитами», составленный 707-й пехотной дивизией и датированный октябрем 1941 года, упоминал о 10 940 пленных, из которых 10 431 были расстреляны; собственные потери немцев составили 7 человек; у партизан были найдены 90 винтовок[33].
Илл. 3. Повешенный советский партизан под Минском, 1942–1943 годы (Bundesarchiv. Bild 146-1976-127-15A).
В период оккупации подобные операции и сопутствующие им казни в основном проводились формированиями СС; во время пребывания в Минске все лица, служившие в полиции безопасности и СС (Sicherheitspolizei и SS), приняли участие как минимум в одной акции по массовому убийству[34]. Ни эсэсовцы, ни другие немцы никогда не задавались вопросом о законности таких мер. Если скепсис и высказывался, то он был направлен против способов, которыми велась борьба с партизанами[35], хотя ее жестокость именовалась по большей части лишь как «отягчающие происшествия»[36]. Карл фон Андриан постоянно упоминал в дневнике о массовых убийствах, совершенных частями СС и полиции зачастую с участием армейских частей. Он жаловался на недостаток дисциплины у солдат, так как они иногда грабили трупы убитых[37]. И, хотя фон Андриан выражал крайнюю обеспокоенность подобными поступками, обычно она касалась лишь рамок, в которых совершались убийства, но не самих этих преступлений.
Даже те немцы, которые не соприкасались с движением сопротивления – например, железнодорожные служащие, – поддерживали применение насилия против мирного населения[38]. Их ход мысли просматривается в статье местной оккупационной газеты «Minsker Zeitung»[39], которая, одобряя казнь 150 «членов снайперских банд», называла ее «суровым, но справедливым правосудием»[40]. Зрелище повешенных вдоль дорог мужчин и женщин с табличками, обозначающими их принадлежность к «бандитам», стало для Белорутении делом привычным[41].
Вначале насилие и даже казни вызывали определенный интерес, и некоторые оккупанты с воодушевлением наблюдали за ними. Наиболее заметным нацистским наблюдателем стал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который 15 августа присутствовал на массовом убийстве в окрестностях Минска, которое осуществлял 322-й полицейский батальон[42]. По сравнению с этим впечатляющим событием смерть людей в гетто или на улицах, голод и эксплуатация местного населения, страдания пленных красноармейцев вскоре превратились в привычные аспекты повседневности. Когда любопытство улеглось, немцы реагировали на массовое насилие с равнодушием или одобрением. Критическое отношение к нему встречалось нечасто.
Немецкая жизнь в Минске
В истории Восточной Европы не было ничего, что могло бы сравниться по жестокости с оккупацией Минска. В Варшаве, самом большом оккупированном городе к востоку от Берлина, находилось гетто с примерно 500 тысячами еврейских обитателей, которое на фоне минского аналога выглядело едва ли не туристической достопримечательностью. Хотя голод и высокая смертность там также были заметны, открытые и массовые убийства пришли в польскую столицу далеко не сразу. Уничтожение варшавских евреев в лагере смерти Треблинка началось лишь с июля 1942 года. В Минске 1941-го нацистская оккупация достигла нового уровня радикализации, тогда как в Варшаве критика в отношении германской политики или как минимум сочувствие узникам гетто были нередкими случаями[43]. Тем не менее в оккупированных городах, расположенных восточнее польской столицы, большинство немцев одобряли такой тип оккупационного режима.
В их глазах местное белорусское и еврейское население состояло из «недочеловеческих особей» (Untermenschen), недостойных заботы и внимания властей. Вначале местные жители были лишь врагами, страну которых предстояло завоевать. Но еще до оккупации нацистская пропаганда создавала неприглядный образ этих людей, распространявшийся потом в политических речах и усиливавшийся нацистским воспитанием. В официальных заявлениях белорусы были объявлены смесью восточно-балтийской и восточно-европейской рас; к ним относились с презрением, однако, согласно нацистской расовой шкале, из-за небольших нордических «вкраплений» они находились выше поляков[44], хотя и имели более низкие интеллектуальные способности по сравнению с другими славянами[45]. В итоге, несмотря на создание в Белоруссии коллаборационистского режима, большинство оккупантов относились к белорусам как к неполноценным существам[46].
Расовые категории заметно сказывались на контактах между оккупантами и местными жителями. В целом Минск казался немцам местом «странным» и «инородным». Для многих из них первое впечатление от разрушенного и примитивного города, обитатели которого жили в нищете и грязи, оказалось ошеломляющим. Врач Лишке писал жене, что в Минске он увидел сброд, маргиналов, едва одетых людей со звероподобными лицами[47]. Подобное восприятие было созвучно пропагандистской картинке[48]; фон Андриан, суммируя собственные наблюдения на этот счет, писал, что агитация против евреев оказалась столь удачной, что никто больше и не думал, что евреи являются людьми[49]. Отношение к местному населению в Варшаве было похожим[50], но Белоруссия вдобавок была гораздо беднее Польши. Таким образом, расистские оценки, основанные на увязывании внешних факторов (таких, как условия жизни) и внутренних характеристик, в случае оккупированных советских территорий были гораздо более жесткими.
Стремясь увеличить количество коллаборационистов, немецкое командование объясняло солдатам, что необходимо добиваться расположения мирных жителей, демонстрируя доброту и хорошее поведение[51]. И, хотя приказы, в которых требовалось проявлять уважение к местным, появлялись регулярно, реальное поведение немецких солдат оказывалось кардинально иным – и Минск в данном отношении не был исключением[52]. Даже те белорусы, которые работали на оккупантов, не имели возможности выйти за статусные рамки «полезного слуги»; пока не иссяк поток тех, кого насильно угоняли на работы в Германию, у немцев не было нужды заботиться об отдельных людях. Бригадир одной из немецких фирм, допрашиваемый в 1971 году по поводу его командировки в оккупированный Минск, равнодушно рассказывал о 150 еврейских рабочих, которых на регулярной основе каждые две недели заменяли из-за истощения. Бригадира не беспокоило, что всех этих мужчин сразу после замены убивали, поскольку, по его мнению, они и не трудились по-настоящему[53].
Прочие местные жители рассматривались оккупантами как угроза, и этот страх сопровождал немцев везде, где бы они ни оказывались[54]. После захода солнца им позволялось выходить на улицу лишь группами как минимум по двое[55], причем всегда нужно было помнить о возможности нападения. В октябре 1941 года рабочий Имперских железных дорог писал, что даже за сотни километров от линии фронта, в тылу, в таком городе, как Минск, было небезопасно[56]. Уже тогда подозрительность и страх царили среди оккупантов: они рассматривали местных жителей как не заслуживающих доверия[57]. В Варшаве немцы начали бояться за свою жизнь лишь в начале 1943 года, тогда как в Минске им было страшно с самых первых дней оккупации. Основываясь на иррациональных и субъективных мотивах[58], сообщество оккупантов было убеждено, что оно испытывает постоянную угрозу извне: все местные казались злобными и опасными врагами.
Резким контрастом по отношению к этому образу «другого» выступало самовосприятие оккупантов, для которого нацистская идеология предлагала четкую основу. Генеральный комиссар Кубе формулировал ее в патетических тонах, говоря, что каждый, кто направляется на Восток, должен быть лучшим из лучших, ибо ему предстоит отстаивать интересы немецкого народа и рейха[59]. В реальности даже самые убежденные нацисты не могли не осознавать, что в подобных фразах желаемое выдавалось за действительное. Однако, чем меньше оснований подобные идеи имели в реальной жизни, тем более настойчиво пропаганда и начальство убеждали немцев в том, что они настоящие «господа» (Herrenmenschen).
Еще большую роль в немецком самовосприятии играла обыденная жизнь, поскольку в ней все преимущества быта оккупанта – в особенности по сравнению с жизнью местных жителей – оказывались бесспорными. Оккупант не только слышал, что он во всем превосходит «завоеванные» народы, но и видел, чувствовал, ощущал это. Показательным в данном смысле можно считать то, как размещались немцы. Они жили в городском центре, построенном в советском стиле, рядом с административными зданиями. В многоэтажном здании, где находились ведомства генерального комиссариата и городского комиссариата, имелись и квартиры для служащих. Так как во многих частях Минска сохранялась деревянная застройка, из-за которой он, собственно, и выглядел бедным городом[60], то приемлемыми для оккупантов представлялись лишь новые каменные здания сталинской эпохи. В отличие от Варшавы, отдельный и изолированный немецкий квартал в Минске не создавался. Жизнь в центре города казалась немцам выгодной и в плане разъездов. Это обстоятельство было важным, поскольку из-за экономии топлива общественный транспорт был пущен только в мае 1943 года, и лишь с октября 1942-го немецкие служащие могли рассчитывать на автобус Имперских железных дорог, курсировавший каждые два часа между главными городскими учреждениями[61].
Лишь у некоторых оккупантов имелись отдельные квартиры; большая их часть делила жилплощадь, жила в бараках или в гостевых домах, где их размещали вместе с коллегами. Власти редко позволяли создавать смешанные дома; мужчины и женщины не проживали вместе. Поскольку совместное принятие пищи было в таких заведениях нормой, основную часть свободного времени люди проводили в обществе своих коллег. Начальники общежитий организовывали все основные увеселительные мероприятия, поскольку так их было удобнее контролировать. Частные же дома не были приспособлены для использования в качестве гостиниц, они редко соответствовали требованиям немецких властей и нуждались в перестройке или усовершенствовании. Так, к примеру, вермахт проводил соревнование, где определялись три самые красивые комнаты для военнослужащих. Добиваясь победы, солдаты действовали как художники, плотники, оформители; важны были и организационные таланты, – то есть умение достать (купить, реквизировать, украсть) редкие материалы. С немецкой точки зрения кража более не считалась преступлением, поскольку солдаты лишь применяли те вещи, которые предположительно более не использовались или были бесполезны в плане своего изначального назначения[62].
Но все-таки наладить быт, как дома, не удавалось. К примеру, все 127 почтальонов в Минске жили со своими коллегами в комнатах по двое и более; это совсем не походило на их апартаменты в рейхе, где в подъездах сидел вахтер, постоянно следивший за чистотой и порядком. Минская реальность во всех смыслах отличалась от растиражированного идеала «немецкого уюта» (Gemütlichkeit)[63]. Маленькие, переполненные, плохо отапливаемые помещения являлись здесь нормой, а не исключением[64]. Строго отделенные от мужчин, 130 работниц Имперских железных дорог жили вчетвером или вшестером в одной комнате. И хотя возможность постирать и погладить у них имелась, при наличии лишь одной общей комнаты пространства для отдыха женщинам не хватало[65].
Для солдат, впрочем, отдых не был столь острой проблемой; центральное казино вермахта рекламировало наличие 70 «свеженьких и молоденьких» белорусских официанток[66]. В плане общения немцев с местными жителями эти девушки тем не менее были исключительной группой. Помимо пространственных барьеров, оккупантов отделял от местных и языковой барьер. Лишь немногие минчане говорили по-немецки, а немцев, владевших русским или белорусским, было и того меньше. «Безъязыкость» намеренно культивировалась нацистскими вождями, поскольку панибратство нужно было исключить любой ценой. Так, только в марте 1944 года, спустя почти три года после вторжения в Советский Союз, у железнодорожных служащих появилась возможность приобрести словарь с «одной тысячей русских слов» для индивидуального обучения[67]. Языковой барьер оказался серьезным препятствием для оккупантов, поскольку даже в 1943 году в генеральном комиссариате имелся лишь один немецкий служащий, владевший белорусским языком, да и того вскоре должны были перевести в Польшу[68]. Оккупанты практически полностью полагались на помощь переводчиков, но даже большие предприятия располагали мизерным количеством таких специалистов, по большей части слабо подготовленных[69].
Сами местные жители определенно не одобряли контактов с немцами; впрочем, из-за множества препон такие контакты и без того были маловероятными. Так, оккупационные власти проводили многочисленные увеселительные мероприятия, предназначавшиеся строго для немцев. Многие из этих празднеств пользовались в немецкой общине популярностью; участвовать в них было гораздо проще, нежели самостоятельно искать развлечения в чуждом окружении. Организованные вечерние забавы были призваны втянуть мужчин и женщин в общественную жизнь, приглушая индивидуальную инициативу. Шла ли речь об аккордеонном концерте минских полицейских, их выступлении в качестве комедиантов и певцов[70], представлениях белорусских эстрадных артистов[71] – все это было не просто формой увеселения; люди были обязаны присутствовать. Пропуск такого мероприятия считался антисоциальным поступком, он рассматривался как обособление от коллектива. Последствия могли разниться – от неформального исключения из сообщества сослуживцев до формального внушения со стороны начальства. С одной стороны, большинство немецких служащих с радостью участвовали в этом приятном времяпрепровождении; с другой, иных альтернатив практически не было.
Круг возможностей для неформального досуга, которыми располагали оккупанты, был очень ограничен. Контакты вне подразделения или места службы оставались редкостью. Билеты на киносеансы и спектакли заказывались властями; немногочисленные бары и кафе, открытые для немцев, были переполнены, а в остальные им путь был заказан. Поскольку в городе почти не было кинозалов, оккупантам пришлось их строить, дабы быть уверенными в том, что культурные потребности удовлетворяются в достаточной мере. Они возвели деревянное здание, зал которого вмещал 450 человек; весь строительный материал был привезен из рейха[72]. Этот новый кинотеатр, а также еще один, советской постройки, давали единственный шанс посмотреть фильм самостоятельно, в частном порядке – все остальные киносеансы организовывались «сверху»[73].
Радио представляло еще один вид развлечения, хотя и в этом случае оккупантам приходилось наслаждаться в основном в общих гостиных, а значит, оно становилось еще одной разновидностью социального досуга. Нацисты создали радиоканалы, которые на всю Европу транслировали развлекательные и образовательные передачи. Главная программа призвана была смягчать тоску по дому, поэтому она по большей части состояла из народной музыки и популярных местных историй, собираемых со всего рейха[74]. Вульгарная нацистская пропаганда на радио была редкостью. Вермахт открыл первую радиовещательную станцию в августе 1941 года; впоследствии она стала «Государственным вещанием Минска» («Landessender Minsk») и управлялась гражданской администрацией[75]. Трудно переоценить важность этих радиопередач, хотя установить точное число радиослушателей невозможно, поскольку никаких «замеров аудитории» не проводилось. Острая нужда в данном отношении иллюстрируется тем фактом, что вермахт не смог обеспечить достаточного количества радиоаппаратуры; фон Андриан, например, в своих дневниках постоянно либо упоминает о прослушивании передачи, либо негодует по поводу того, что трансляция прервалась[76]. Особенно популярны были такие программы, как «Полевая почта» («Klingende Feldpost»), где зачитывались солдатские письма домой и из дома и налаживались контакты с подругами по переписке[77].
Иные формы организованного досуга представляли собой театральные спектакли, концерты, оперные постановки. В этом смысле Минск немногим отличался от Варшавы, в основном только в том отношении, что меньший размер гарантировал меньшее количество развлечений. Поскольку в 1941 году городу был нанесен тяжелый урон, то в основном для разыгрывания представлений использовали служебные здания. Так, помимо кино, директорат железных дорог предлагал на выбор несколько концертов и варьете по субботам и воскресеньям[78]. В 1941 году незначительное смягчение расовых регламентаций, внедренных нацистами, позволило оккупантам посещать представления в Белорусском театре, где однажды был даже поставлен «Евгений Онегин»[79]. Но, за исключением этого случая, большая часть представлений предназначалась для посещения только немцами.
В целом же именно развлечения, а не идеологическая «промывка» составляли основу немецкого свободного времени. Такое положение вещей горячо одобрялось по трем причинам. Во-первых, это отвлекало военных и гражданских служащих от их должностных обязанностей, которые были трудны и жестоки. Во-вторых, в новом и непривычном окружении развлечения связывали оккупантов с родиной. В-третьих, они позволяли проводить досуг с товарищами, а значит, укрепляли национальное сообщество в чужой среде. Конечно, досуг протекал в строгих рамках, а отделять себя от группы считалось предосудительным. Иные формы развлечений были редкими, выбор в основном ограничивался предлагаемыми начальством организованными представлениями. Даже книги – популярный способ отвлечься для тех, кто не любит компанию, были доступны лишь изредка и только в более поздние годы войны[80]. Стремление нацистов контролировать все аспекты жизни подданных рейха было особенно заметно на примере оккупантов. Гражданские и военные учреждения всячески стирали границу между общественным и частным, их тоталитарный натиск не останавливался там, где начиналось личное пространство – напротив, на него велось методичное наступление[81].
Сама природа досуговых развлечений в Минске способствовала ужесточению оккупационного режима, пусть даже современники и не всегда замечали это. Свободное время изолировало немцев от местных жителей, а это означало, что немецкие предрассудки в процессе досуга не корректировались, а лишь усугублялись. Оккупанты были спаяны в единое целое, поскольку их контакты ограничивались кругом сослуживцев. У всех этих людей был тот же опыт, те же впечатления, те же чувства, приобретаемые в том же самом окружении 24 часа в сутки. Это новорожденное сообщество представлялось немцам великим политическим, социальным и культурным достижением, особенно на фоне белорусской массы. Оно рассматривалось как самоценное, в нем видели награду за приложенные усилия. Следовательно, таким оно и должно было оставаться, защищаемое всеми возможными средствами.
Сообщество оккупантов
Конечно, некоторые стороны оккупации воспринимались немцами негативно. Многие жалобы мотивировались опасностями непривычного окружения, отсутствием семьи и друзей. Лишь изредка прибывавшие из рейха были довольны своей службой в Минске; большинство же критически относились к условиям своего проживания[82]. По сравнению с Францией или Польшей оккупационная служба в Белоруссии действительно была полна издержек[83]. Климат был суровым, отопление слабым, зданиям недоставало теплоизоляции, так что зима была непростой даже при сносном расквартировании[84]. Вода из крана была непригодна для питья, и даже в Минске ее приходилось кипятить перед употреблением[85]. Из-за нехватки помещений солдаты зачастую спали в палатках, что было особо раздражающим фактором[86]. Нередко в официальных документах отмечалось, что оптимизм среди оккупантов был невысок – в основном из-за неблагоприятных условий, в которых они жили и работали. Поработав на новом месте, генеральный комиссар Кубе писал, что ему требуются исключительно сильные немцы, привыкшие к аскетичным условиям жизни[87].
Впрочем, даже если первые впечатления и были не самыми приятными, большая часть немцев вскоре привыкала к минским условиям[88]. Объяснялось это не только улучшенным довольствием и заботой со стороны оккупационных властей, но и потенциальными материальными выгодами. В данном аспекте восприятие насилия играло важную роль: очень скоро для многих оккупантов привычкой стало не только наблюдать за насилием или применять его, когда прикажут, но и прибегать к нему по своей инициативе – для собственного обогащения. И хотя наживаться на победах стремились оккупанты всех времен и народов, масштабы насилия в Минске были уникальными[89].
В белорусской столице уже в 1941 году совершаемые оккупантами-одиночками преступления были частым явлением. Обычным делом было грабить представителей местного населения, бить, насиловать и даже убивать. Если при этом соблюдалась воинская дисциплина, то власти были не против. Насилие было настолько естественным, что применение оружия в пределах города не вызывало никакого удивления. Стрельба в воздух стала стандартным выражением радости во время пьяных застолий или вечеринок[90]. Оружие применялось так часто, что множилось количество жертв и среди самих немцев: беспечное обращение с вооружением не раз приводило к небоевым потерям. Если выяснялось, что такие действия были лишь случайностью, то наказание оказывалось сравнительно легким. Так было во всех тех случаях, когда жертвами становились местные жители; запрет применять оружие мало что мог сделать, а это вело к еще большей терпимости к насилию. Так, минский чрезвычайный суд (Sondergericht) в 1942 году приговорил работника железнодорожной службы к штрафу в 450 рейхсмарок за нечаянное убийство белорусской женщины. В случае же убийства немца наказание было куда жестче: другого железнодорожника за это приговорили к году тюремного заключения[91].
Рядовые оккупанты наживались на нацистских расовых законах, особенно тех, которые касались экспроприации собственности или имущества евреев[92]. Когда власти выгоняли евреев из домов и загоняли в гетто, они одновременно организовывали и грабеж частных владений[93], включая расхищение мебели, ценностей, денег, а также одежды, например, меховых пальто[94]. В Минске у депортированных евреев, прибывших из Германии на поездах, отбирали даже еду, которую затем раздавали служащим на кухне полиции – называлось это «еврейские сосиски» (Judenwurst)[95]. Более того, после покупки ваучеров, стоивших значительно меньше, чем сами украденные вещи, оккупанты могли приобретать конфискованное имущество, складируемое в здании оперы[96]. Крайне отвратительна история, рассказанная секретаршей минской полиции после войны. Дантист сказал ей, что нужно поставить коронку. Врач выписал медицинскую справку, позволявшую женщине получить от ее начальника три золотых обручальных кольца, которые можно было переплавить в коронку. Очевидно, что кольца были отняты у евреев[97]. Такие случаи высвечивают связь между убийством местного населения и благополучием оккупантов. И хотя, безусловно, не все немцы, бывшие в Минске, сделались непосредственными убийцами, они не могли не замечать, что их действия и стремление к наживе превращают их в прямых выгодоприобретателей от Холокоста.
Поскольку еврейское население было абсолютно бесправным, немцы могли обирать евреев без всякой опаски. «Упорядочение имущества» – этим термином на деле обозначали кражу – было настолько распространенной оккупационной практикой, что газета «Minsker Zeitung» поместила одобряющую ее статью[98]. Иными способами извлечения выгоды был вывоз еды из сельской местности в город и продажа краденых вещей на черном рынке[99]. Наличие таких материальных преимуществ неизменно радовало оккупантов.
Чем больше немцы свыкались с ситуацией на оккупированном Востоке и собственной ролью в ней, тем терпимее было их отношение к преступлениям против местного населения. Восприятию насилия как нормы способствовал алкоголь. Факт постоянного употребления алкоголя на Востоке сложно переоценить: между убийствами, совершаемыми немцами, и состоянием алкогольного опьянения имелась прямая связь. Эта привычка была распространена на всех уровнях оккупационной иерархии, причем пили немцы не только во время отдыха, но и на службе[100]. Официальная выдача алкогольных напитков должна была облегчить оккупантам тяготы войны. Попойки среди эсэсовцев и полицейских после казней и антипартизанских операций не раз отмечались современниками[101]. Когда в минской полиции безопасности (Sicherheitspolizei) кто-то сильно напивался, коллеги понимали, что произошло еще одно массовое убийство[102]. Алкоголь здесь использовался для притупления чувств и для того, чтобы забыть об ужасных деяниях[103]. Но также он скреплял товарищеские узы после совершения преступления и облегчал последующие убийства, поскольку казни начинали связываться с предвкушаемым и в чем-то радостным коллективным кутежом по их завершении.
Некоторые очевидцы рассказывают, что в минской полиции пили не только на службе и после нее, но и по ночам. Не раз сотрудников будили и вытаскивали из постелей для того, чтобы призвать на гулянку с коллегами. Разумеется, женщины-секретари пользовались особой популярностью; их вызывали якобы для ведения записей или стенографирования, но по факту склоняли к половым сношениям[104]. Любой, кто отказывался пить или избегал коллективных запоев, вскоре сталкивался с давлением своего круга[105], его начинали подозревать в слабости или женственности; товарищество, в общем понимании, устанавливало культ мужественности, в рамках которого питие поощрялось[106], а неучастие каралось исключением из сообщества. Таким образом, пьянка с товарищами работала на консолидацию группы[107]. Когда алкоголь был недоступен, не было и подлинного расслабления. Вольфганг Лишке писал своей жене, что при наличии небольшого количества выпивки атмосфера среди товарищей не достигала «привычных высот»[108].
Даже среди высших чинов не было иммунитета к употреблению алкоголя. Ходили слухи, что генеральный комиссар Кубе и его ближайшие подчиненные слишком много пьют[109]. Эдуард Штраух, глава минской полиции безопасности, удостоился нелестной оценки со стороны своего начальника, который писал, что Штраух никак не подходит для занимаемой должности. Рисуя образ звероподобного, импульсивного, взрывного, непоследовательного человека, автор отзыва заключал: «Наиболее заметной эта сторона его личности становится после употребления алкоголя. Частное поведение командира, в особенности в ходе попоек, влияет на поведение его подчиненных»[110].
Обычно злоупотребления алкогольными напитками влекли за собой лишь официальные напоминания о необходимости быть трезвым. В случае со Штраухом, однако, перевод на другое место службы рассматривался как абсолютно необходимый, и потому в 1943 году он продолжил свою карьеру в должности командующего СС в Валлонии. Его проблемы с выпивкой воспринимались как следствие условий, в которых приходилось трудиться в Минске; в целом такая трактовка обстоятельств вела к снисхождению, которое удовлетворяло всех оккупантов. Из-за особенностей службы на Востоке начальство считало естественным тот факт, что пили здесь гораздо больше. Среди немцев в Минске ежедневная выпивка настолько вошла в норму, что газета «Minsker Zeitung» с нескрываемой радостью писала – пусть даже это и шло вразрез с официальной линией, которая формально осуждала употребление алкоголя, – о восстановлении ликероводочного завода. Вермахт перезапустил цех, который стал производить пол-литровые бутылки, предназначенные для «укрепления» солдатского духа[111].
***
Прежде, чем германские войска прибыли в Минск, вермахт, СС и немецкие гражданские институты уже успели совершить бесчисленные преступления за два года оккупации Восточной Европы. Но массовые казни и повседневное насилие, запланированное и осуществленное немцами в Советском Союзе, не имели аналогов в предшествующем опыте. Насилие играло существенную роль в ежедневном пребывании оккупантов в Минске. С одной стороны, немцы воспринимали его как внешний феномен, не затрагивающий их непосредственно, поскольку жертвами оказывались евреи и белорусы. С другой стороны, оккупанты непосредственно участвовали в подобных практиках. В любом случае насилие нужно было внедрить в повседневный распорядок. Немцы фактически так и поступили – не только приняв насилие, но и одобрив его. Легитимация давалась просто: оккупанты ссылались на целый ряд причин, делавших убийства логическим следствием их присутствия на Востоке. Насилие стало настолько обыденным, что вскоре начало применяться в том числе и для частных целей. Лишение кого-то жизни или по крайней мере применение силы казались единственным способом сохранить статус оккупанта, гарантировать благополучие и материальные выгоды, сберечь товарищество. Более того, насилие казалось необходимой мерой, посредством которой фиксировалось естественное превосходство немцев над местными жителями, а немецкая культура защищалась от нецивилизованных дикарей. «Нормальная» жизнь в оккупированном Минске, в которой лишение людей жизни происходило каждый день, означала, что убийство перестало быть табу – и поэтому совершалось вновь и вновь.
Перевод с английского Олега Бэйды
[1] Сокращенный перевод статьи осуществлен по изданию: Lehnstaedt S. The Minsk Experience: German Occupiers and Everyday Life in the Capital of Belarus // Kay A., Rutherford J., Stahel D. (Eds.). Nazi Policy on the Eastern Front, 1941: Total War, Genocide, and Radicalization. New York: University of Rochester Press, 2012. P. 240–266.
[2] Gerlach С. Kalkulierte Morde: Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weißrußland 1941 bis 1944. Hamburg: Hamburger Edition, 1999. S. 1158.
[3] Cerovic M. De la paix à la guerre. Les habitants de Minsk face aux violence d’occupation allemandes (juni 1941 – février 1942) // Relations internationales. 2006. № 126. P. 78–79.
[4] Kohl P. Verbrannte Erde – verbrannte Menschen. 2. Juli 1944: Die «Beschleunigte Räumung» von Minsk // März P. (Hrsg.). Schlüsseljahr 1944. München: Bayerische Landeszentrale für politische Bildungsarbeit, 2007. S. 163–172.
[5] Численность сил СС и полиции в Средней России, 20 июля 1943. Archiv des Instituts für Zeitgeschichte (München) (далее – IfZ-Archiv). MA 1790/4. 359-1-6.
[6] Curilla W. Die deutsche Ordnungspolizei und der Holocaust im Baltikum und in Weissrussland 1941–1944. Paderborn: Ferdinand Schöningh, 2006. S. 398. Цифры взяты из отчета, датированного 11 сентября 1942 года. Дополнительные детали см.: Dean M. Collaboration in the Holocaust: Crimes of the Local Police in Belorussiaand Ukraine 1941–1944. London: Palgrave Macmillan, 2000; см. также: Breitman R.Himmler’s Police Auxiliaries in the Occupied Soviet Territories // Simon Wiesenthal Centre Annual. 1990. Vol. 7. P. 23–39.
[7] Gottwald A., Schulle D. Die «Judendeportationen» aus dem Deutschen Reich 1941–1945: Eine kommentierte Chronologie. Wiesbaden: Marixverlag, 2005. S. 230–247.
[8] Организация и состав имперской транспортной дирекции Минска, 1943. Bundesarchiv Berlin (далее – BAB). R 5. Anh. I/144. S. 1391ff.
[9] Munoz A.J., Romanko O.V. Hitler’s White Russians: Collaboration, Extermination and Anti-Partisan Warfare in Byelorussia 1941–1944. New York: Europa, 2003; Rein L. Local Collaboration in the Execution of the «Final Solution» in Nazi-Occupied Belorussia // Holocaust and Genocide Studies. 2006. № 20. P. 381– 409.
[10] Gartenschläger U. Die Stadt Minsk während der deutschen Besetzung (1941–1944). Dortmund: Internationales Bildungs- und Begegnungswerk, 2001. S. 65.
[11] Ibid. S. 65; Chiari B. Alltag hinter der Front: Besatzung, Kollaboration und Widerstand in Weißrußland 1941–1944. Düsseldorf: Droste, 1998. S. 61.
[12] Holz-Kartoffeln–Federbetten. Über 500 Volksdeutsche Familien werden von der NSV für den Winter versorgt // Minsker Zeitung. 1942. 23 Oktober; см. также: Gerlach С. Kalkulierte Morde… S. 124–125.
[13] См. текст приказа: Kohl P. «Ich wundere mich, daß ich noch lebe»: Sowjetische Überlebende berichten. Gütersloh: Gütersloher Velagshaus, 1990. S. 218.
[14] Hecker C. Deutsche Juden im Minsker Ghetto // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 2008. № 56. S. 826.
[15] Gottwald A., Schulle D. Op. cit. S. 230–247; см. также относящиеся к делу документы Имперских железных дорог: IfZ-Archiv. Fb. 85-II.
[16] Hecker C. Op. cit. S. 826–827.
[17] Письмо Вольфганга Лишке жене, 13 ноября 1941 года. Здесь и далее цитируются письма Вольфганга Лишке, находящиеся в частном собрании Герхарда Лишке.
[18] Письмо Вольфганга Лишке жене, 22 ноября 1941 года.
[19] Письмо Вольфганга Лишке жене, 13 ноября 1941 года.
[20] Распоряжение комендатуры Минска № 51 от 14 ноября 1942. IfZ-Archiv. MA 1790/3. 379-2-45; Gerlach C. Kontextualisierung der Aktionen eines Mordkommandos: Die Einsatzgruppe B // Kaiser W. (Hrsg.). Täter im Vernichtungskrieg: Der Überfall auf die Sowjetunion und der Völkermord an den Juden. Berlin: Propyläen, 2002. S. 85.
[21] Gartenschläger U. Op. cit. S. 21.
[22] Pohl D. Die Herrschaft der Wehrmacht: Deutsche Militärbesatzung und einheimische Bevölkerung in der Sowjetunion 1941–1944. München: Oldenbourg, 2008. S. 211.
[23] Дневник Карла фон Андриана, 5 октября 1941 года (неопубликованная расшифровка). Bayerische Kriegsarchiv (München).
[24] Hahn K.E. Eisenbahner in Krieg und Frieden: Ein Lebensschicksal. Frankfurt am Main: Lanzenreiter, 1954. S. 50.
[25] Письмо Вольфганга Лишке жене, 8 августа 1941 года.
[26] Pohl D. Op. cit. S. 229.
[27] Gerlach C. Kalkulierte Morde… S. 506–510; Idem. Kontextualisierung der Aktionen… S. 89.
[28] Dean M. Collaboration in the Holocaust… P. 43–46, 60–63.
[29] Lieb P. Täter aus Überzeugung? Oberst Carl von Andrian und die Judenmorde der 707. Infanteriedivision 1941/42 // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte. 2002. Vol. 50. № 4. S. 523–558; Gerlach C. Kalkulierte Morde… S. 617–620.
[30] Приказ № 24 коменданта вермахта в Белорутении, 24 ноября 1941 года. IfZ-Archiv. MA 1790/2. 378-1-698.
[31] Набросок письма рейхсфюрера СС майору Зуханеку [конец 1941 года]. Bundesbeauftragte für die Unterlagen des Staatssicherheitsdienstes der ehemaligen Deutschen Demokratischen Republik (Berlin). MfS – HA XX/3817.
[32] Koselleck R. Zur historisch-politischen Semantik asymmetrischer Gegenbegriffe // Idem (Hrsg.). Vergangene Zukunft: Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979. S. 257–258.
[33] Приложение № 4 к месячному отчету 707-й пехотной дивизии, 10 ноября1941 года. Bundesarchiv-Militärarchiv (Freiburg) (далее – BA-MA). RH 26-707/2. Относительно этого формирования см.: Lieb P. Op. cit.
[34] Matthäus J. Georg Heuser: Routinier des sicherheitspolizeilichen Osteinsatzes // Mallmann K.-M., Paul G. (Hrsg.). Karrieren der Gewalt. Nationalsozialistische Täterbiographien. Darmstadt: Primus, 2004. S. 117.
[35] Дневник Карла фон Андриана, 26 октября 1941 года. P. 61–62.
[36] Письмо унтер-офицера Георга Хайденрайха, 24 октября 1941 года. Bibliothek für Zeitgeschichte (Stuttgart) (далее – BfZg). Sammlung Sterz.
[37] Дневник Карла фон Андриана, примеры в записях от 4, 16, 19, 24 октября 1941 года.
[38] Письмо рейхсбан-инспектора Курта Шмида, 8 октября 1941 года. BfZg. Sammlung Sterz.
[39] Эта газета была основана в 1942 году, а к 1944-му ее тираж составлял примерно 22 тысячи экземпляров. Редактировалось это издание командой из пятнадцати немецких журналистов. Более двух третей тиража продавались вермахту, который распространял газету бесплатно. См.: Bitte – eine Minsker Zeitung // Minsker Zeitung. 1944. 12–13 Februar; Die «Minsker Zeitung» feierte Jubiläum // Ibid. 1943. 17 April.
[40] Ein hartes, aber gerechtes Urteil // Minsker Zeitung. 1942. 3 Mai.
[41] Hahn K.E. Op. cit. S. 50.
[42] Angrick A., Voigt M., Ammerschubert S., Klein P., Alheit C., Tycher M. «Da hätte man schon ein Tagebuch führen müssen». Das Polizeibataillon 322 und die Judenmorde im Bereich der Heeresgruppe Mitte während des Sommers und Herbstes 1941. Mit einer Auseinandersetzung über die rechtlichen Konsequenzen // Grabitz H., Bästlein K., Tuchel J. (Hrsg.). Die Normalität des Verbrechens. Bilanz und Perspektiven der Forschung zu den nationalsozialistischen Gewaltverbrechen: Festschrift für Wolfgang Scheffler zum 65. Geburtstag. Berlin: Edition Hentrich, 1994. S. 340; Klemp S. «Nicht ermittelt»: Polizeibataillone und die Nachkriegsjustiz: Ein Handbuch. Essen: Klartext, 2005. S. 289–294.
[43] Lehnstaedt S. Alltägliche Gewalt: Die deutschen Besatzer in Warschau und die Ermordung der jüdischen Bevölkerung // Hürter J., Zarusky J. (Hrsg.). Besatzung, Kollaboration, Holocaust: Neue Studien zur Ermordung der europäischen Juden. München: Oldenbourg, 2008. S. 88–89.
[44] Gerlach C. Kalkulierte Morde… S. 100.
[45] Kay A.J. Exploitation, Resettlement, Mass Murder: Political and Economic Planning for German Occupation Policy in the Soviet Union, 1940–1941. New York: Berghahn, 2006. P. 166.
[46] Lehnstaedt S. Okkupation im Osten: Besatzeralltag in Warschau und Minsk, 1939–1944. München: Oldenbourg, 2010. S. 210–223.
[47] Письмо Вольфганга Лишке жене, 8 августа 1941 года.
[48] Latzel K. Feldpostbriefe: Überlegungen zur Aussagekraft einer Quelle // Hartmann C., Hürter J., Jureit U. (Hrsg.). Verbrechen der Wehrmacht: Bilanz einer Debatte. München: C.H. Beck, 2005. S. 178.
[49] Дневник Карла фон Андриана, 24 октября 1941 года.
[50] Lehnstaedt S. Alltägliche Gewalt… S. 89–90.
[51] Отчет о положении, 707-я пехотная дивизия, 20 февраля 1942 года. BA-MA. RH 26-707/15.
[52] Gerlach C. Kalkulierte Morde… S. 104–105.
[53] Допрос Алоиса Х., 28 июля 1971 года. Bundesarchiv Ludwigsburg (далее – BAL). B 162/AR 1495/69. 165ff.
[54] Chiari B. Op. cit. S. 74–80.
[55] Приказ коменданта вермахта в Белорутении, 27 октября 1941 года. IfZ-Archiv. MA 1790/2. 378-1-698.
[56] Письмо рейхсбан-инспектора Курта Шмида, 8 октября 1941 года. BfZg. Sammlung Sterz.
[57] Дневник Карла фон Андриана, 23 сентября 1941 года.
[58] Welzer H. Täter: Wie aus ganz normalen Menschen Massenmörder waren.Frankfurt am Main: S. Fischer, 2005. S. 245.
[59] Стенограмма конференции гебитскомиссаров, гауптабтайлунгсляйтеров и абтайлунгсляйтеров генерального комиссариата Минск, 8–10 апреля 1943 года. IfZ-Archiv. Fb 85-I/22–44.
[60] См., к примеру: Письмо капитана Германа Гебеля от 13 августа 1941 года. BfZg. Sammlung Sterz. Благодаря соглашению между Бундесархивом и «Википедией», фотографии Минска времен войны доступны по ссылке:http://commons.wikimedia.org/w/index.php?title=Special:Search&ns0=1&ns6=….
[61] Straßenbahn der Minsker Stadtverwaltung in Betrieb // Minsker Zeitung. 1943. 19 Mai.
[62] Quartier in Weißruthenien // Minsker Zeitung. 1942. 8 August.
[63] Ein deutsches Richtfest. Neues Unterkunftsgebäude für Eisenbahner entsteht // Minsker Zeitung. 1942. 15 September.
[64] Дневник Карла фон Андриана, 23 августа 1941 года.
[65] Письмо из генерального комиссариата Белорутения в рейхскомиссариат Остланд, 10 августа 1942 года. BAB. R 90/229.
[66] «Haus der Roten Armee» – Soldatenheim // Minsker Zeitung. 1942. 11 August.
[67] Amtsblatt der Reichsverkehrsdirektion Minsk. 1944. 20 März. № 15.
[68] Письмо из генерального комиссариата Минска в кадровый департамент правления генерал-губернаторства, 13 апреля 1943 года. BAB. R 93/1.
[69] Albrecht K.I. Sie aber werden die Welt zerstören. München: Verlag Hubert Neune, 1954. S. 220–224.
[70] Fröhlichkeit nach hartem Dienst // Minsker Zeitung. 1942. 23 Mai.
[71] Письмо Вольфганга Лишке жене, 18 августа 1941 года.
[72] Standard-Holzbau-Kino in Minsk // Minsker Zeitung. 1944. 26 Mai.
[73] Декрет генерального комиссариата Белорутения, 23 июня 1942 года. IfZ-Archiv. MA 1790/11. 370-1-468.
[74] Hier ist der Landessender Minsk // Minsker Zeitung. 1944. 21 Juni.
[75] Wechsel in der Leitung des Landessenders Minsk // Minsker Zeitung. 1944. 13 Januar; Großer Betriebsappell beim Landessender Minsk // Minsker Zeitung. 1944. 16–17 Januar.
[76] Дневник Карла фон Андриана, 23 августа 1941 года.
[77] Vom Soldatenfunk zu Landessender // Minsker Zeitung. 1943. 8 Januar.
[78] Внутреннее письмо имперской транспортной дирекции Минска, 14 октября 1943 года. IfZ-Archiv. MA 1790/2. 378-1-388.
[79] Письмо Вольфганга Лишке жене, 13 ноября 1941 года.
[80] Eine Tür zum Reich // Minsker Zeitung. 1942. 3–4 Mai; Oase inmitten der Wüste// Deutsche Zeitung im Ostland. 1941. 25 November.
[81] Reichel P. Der schöne Schein des Dritten Reiches: Faszination und Gewalt des Faschismus. München: Hanser, 1996. S. 170.
[82] Chiari B. Op. cit. S. 72–73.
[83] Latzel K. Deutsche Soldaten – nationalsozialistischer Krieg? Kriegserlebnis, Kriegserfahrung 1939–1945. Paderborn: Ferdinand Schöningh, 1998. S. 135–142.
[84] Дневник Карла фон Андриана, 29 января 1942 года. Схожие оценки и ожидания см. в: Письмо Вольфганга Лишке жене, 8 августа 1941 года; см. также: Распоряжение комендатуры Минска № 32 от 2 сентября 1942 года. IfZ-Archiv. MA 1790/3. 379-2-45.
[85] Распоряжение комендатуры Минска № 12 от 4 ноября 1941 года. IfZ-Archiv. MA 1790/3. 379-2-45.
[86] Письмо Вольфганга Лишке жене, 6 июля 1941 года.
[87] Письмо Вольфганга Лишке жене, 12 декабря 1942 года.
[88] Lehnstaedt S. Okkupation im Osten… S. 165.
[89] Idem. Alltägliche Gewalt… S. 92–95.
[90] Письмо руководителя СС и полиции в генеральный комиссариат Белорутения, 12 мая 1942 года. IfZ-Archiv. MA 1790/22. 370-6-4.
[91] Amtsblatt der Haupteisenbahndirektion Mitte [Minsk]. 1942. 19 Oktober. № 43.
[92] Отчет о поставках из генерального комиссариата Белорутения, 15 октября 1942 года. BAB. R 93/3.
[93] См. сравнительный обзор по Восточной Европе: Pohl D. Der Raub an den Juden im besetzten Osteuropa 1939–1942 // Goschler C., Ther P. (Hrsg.). Raub und Restitution: “Arisierung” und Rückerstattung des jüdischen Eigentums in Europa. Frankfurt am Main: S. Fischer, 2003. S. 62–65; см. также: Dean M. Robbing the Jews: The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933–1945. London: Cambridge University Press, 2008. P. 383–384, 395–396.
[94] Dean M. Robbing the Jews… P. 191–213.
[95] Допрос Сабины Х., 27–29 апреля 1960 года. BAL. B 162/1673. 347–350.
[96] Допрос Карла-Хайнца Г., 24 мая 1961 года. BAL. B 162/1681. 1548ff; Допрос Вильгельма Ц., 16 мая 1961 года. BAL. B 162/1681. 1517ff.
[97] Допрос Сабины Х…
[98] «Papyrossi» aus Leerwagenzetteln // Minsker Zeitung. 1943. 10–11 Januar.
[99] Gerlach C. Kalkulierte Morde… S. 210–211.
[100] Допрос Фридриха Г., 9 ноября 1960 года. BAL. B 162/1672. 21–24.
[101] Допрос Герберта К., 24 мая 1961 года. BAL. B 162/1681. 1597–1602.
[102] Допрос Теодора О., 3 марта 1961 года и 23 мая 1960 года. BAL. B 162/1689. 3378ff.
[103] Browning C.R. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York: Harper, 1998. P. 81–82.
[104] Допрос Эрны Л., 14 декабря 1960 года. BAL. B 162/1682. 1778–1782.
[105] Допрос Карла Г., 18 октября 1960 года. BAL. B 162/1672. 92–97.
[106] Kühne T. Kameradschaft: Die Soldaten des nationalsozialistischen Krieges und das 20. Jahrhundert. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006. S. 132–133.
[107] Gundel K. Vergleich der Soziogenese des weiblichen und männlichen Alkoholismus anhand einer Sekundäranalyse klinischer Daten. PhD diss. Ludwig-Maximilians-Universität. München, 1972. S. 44–45.
[108] Письмо Вольфганга Лишке жене, 13 ноября 1941 года.
[109] Klee E., Dreßen W., Rieß V. (Hrsg.). «Schöne Zeiten»: Judenmord aus der Sicht der Täter und Gaffer. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1988. S. 171–177.
[110] Оценка выдана командующим войсками безопасности и СД в рейхскомиссариате Остланд 1 апреля 1943 года (Staatsarchiv Münster. Polizeipräsidien. Slg. Primavesi / 208).
[111] Wo der Wodka gebraut wird // Minsker Zeitung. 1942. 9 September.