Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2016
Оксана Владимировна Мороз (р. 1987) – культуролог, доцент кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета.
Экспозиция
Культура в России в последние годы выступает объектом реализации ряда управленческих инициатив. С 2014 года работа в этом направлении стала особенно интенсивной: правительство утвердило «Стратегию государственной культурной политики на период до 2030 года», законодатели работают над новой редакцией федерального закона «О культуре»[1], а «Основы государственной культурной политики» стали предметом как открытых общественных, так и закрытых профессиональных дискуссий[2]. Наблюдение за российской информационной повесткой[3] подтверждает доминирование государства по сравнению с ролью других акторов[4]. Впрочем, такая активность политических элит ставит вопрос о наличии согласованной стратегии регулирования культуры: умножение документов может говорить как о наличии четкого вектора принятия управленческих решений, так и о распыленности организационных усилий, единовременная поддержка которых может спровоцировать коллапс – и не только бюрократический.
На фоне увеличения количества актов государственной регламентации становятся заметны сложности, с которыми сталкивается российская власть при необходимости определения смыслового наполнения понятия «культура»[5]. «Исторически сложившаяся система ценностей и норм поведения, закрепленная в материальном и нематериальном культурном и историческом наследии»[6] или «совокупность формальных и неформальных институтов, явлений и факторов, влияющих на сохранение, производство, трансляцию и распространение духовных ценностей (этических, эстетических, интеллектуальных, гражданских и т.д.)»[7] – все это, без экспликации различий, становится предметом властных притязаний.
Возможно, отсутствие прозрачности в официальных формулировках, описывающих организационную деятельность в сфере культуры, связано с попыткой трансформации прежнего «узковедомственного подхода к культуре»[8] в единую стратегию работы государственного аппарата. Однако запутанный юридический социолект, помноженный на обращение с правовыми понятиями как элементами художественного языка, провоцирует возможность разнообразной трактовки утверждаемых норм и затрудняет понимание властного подхода к формированию культурной политики[9].
Анализ экспертных мнений на этот счет позволяет предположить, что «правила игры» регулярно обновляются, вступая в противоречие с разными, в том числе лишь недавно ставшими легитимными, логиками. Так, еще несколько лет назад социологи рассматривали демократический принцип «позитивного взаимодействия в условиях культурного разнообразия» как основу приоритетных направлений деятельности государства в сфере управления культурой[10]. Снижение гомогенизации культурного многообразия через продвижение идеи плюрализма считалось необходимым условием сохранения сложной культурной идентичности России.
Однако 2010-е годы стали временем усиления дисциплинирующего потенциала и государственного контроля за производством смыслов. Такой подход, очевидно, не согласовывается с ранее применявшимися нормами «инклюзивной» культурной политики. Напротив, субстанциально понимаемая, гомогенная культура стала важным аргументом в конфронтации с чуждыми ценностными моделями, угрожающими «единству и суверенитету государства»[11]. Заметим, что некоторые аналитики различали подобные тенденции и до оформления ключевых документов, регламентирующих государственную культурную политику. Например, эксперты одного из наблюдательных советов ЕС, а именно Steering Committee for Culture, Heritage and Landscape, в 2013 году проанализировав госпрограмму «Развитие культуры и туризма на 2013–2020 годы», указывали в своем отчете, что работа по развитию культурного потенциала в России осуществляется преимущественно с помощью прежних, традиционных как для Российской империи, так и для СССР, патерналистских подходов, которые не работают в новых социокультурных условиях[12].
На сегодняшний момент российским гражданам представлен документ «Распоряжение Правительства РФ от 29.02.2016 N 326-р “Об утверждении Стратегии государственной культурной политики на период до 2030 года”». В этом тексте следы «консервативного поворота» присутствуют, но не доминируют. Зато текст полон понятиями, заставляющими усомниться в сохранении прежней установки на демодернизацию социокультурной сферы вообще и дискриминацию «других» социальных субъектов в частности. Так, государство, по оценкам собственных экспертов, остающееся «основным стратегическим инвестором культуры и культурных институтов, […] ключевым субъектом культурной политики», настаивая на необходимости продвижения и закрепления в обществе традиционных норм (посредством использования потенциала «преподавания в школе основ семейной культуры», «популяризации внутреннего познавательного и паломнического туризма», «стимулирования и популяризации изучения истории семьи и рода») и единого культурного пространства как фактора национальной безопасности страны[13], одновременно предлагает повышать «роль институтов гражданского общества как субъектов культурной политики».
Оценку властных интенций осложняет не только стремительное появление статистически большего (в сравнении с прошлыми годами) количества актов государственного вмешательства в культурный менеджмент, но и неочевидный юридический статус соответствующих документов.
Например, «Основы государственной культурной политики» формально не являются законом, а значит, наделены меньшей юридической силой. В то же время название документа позволяет предположить, что «Основы» призваны закрепить инвариантные принципы администрирования культурных взаимодействий. При этом внимание, с которым власти отнеслись к проблеме обеспечения «Основ»[14], свидетельствует: культура de jure уже в 2015 году превращается в один из центральных элементов стратегии национальной безопасности. Утверждение же в текущем году «Стратегии государственной культурной политики на период до 2030 года» означает интенсификацию правительственных инициатив по реализации «Основ»[15]. Внимательный читатель легко найдет в последнем документе свидетельства фиксации определенных государственных культуртрегерских идей и планы по их законодательному обеспечению.
В этой истории создания государственных стратегий культурной политики, на наш взгляд, стоит обратить внимание на специфику производства смыслов. Каким образом происходило оформление и реактуализация смыслов, которые должны были лечь в основу диалога власти с гражданами и определить таким образом обновленную модель общества?
Завязка
Историю внедрения новых логик управления «культурой» в российское публичное пространство нетрудно восстановить.
Впервые широкая общественность узнала о наличии подобных государственных инициатив в апреле 2014 года в связи с публикацией «Материалов и предложений к проекту основ государственной культурной политики». Представленный не в официальных печатных органах правительства, а на страницах газеты «Известия» текст в целом и ряд его формулировок вызвали бурное общественное обсуждение[16].
В сложившейся ситуации министр культуры Владимир Мединский посчитал необходимым прокомментировать случившееся, дав программное интервью газете «Коммерсант» и созвав пресс-конференцию «Новая культурная политика России: позиция министерства». По его словам, «Материалы и предложения» оказались в распоряжении издания вследствие утечки «межведомственной переписки». В дальнейшем, как заметил министр, документ, чей случайно попавший в печать прототип не имеет силы правоустановления, станет «всероссийским техзаданием для деятелей современной культуры, которые хотели бы получить для своих проектов поддержку государства»[17].
Но успокаивающие жесты со стороны власти, направленные на установление диалога с общественностью как субъектом культурного регулирования, оказались скомпрометированы. Руководствуясь принципом сенсационной подачи новостного контента[18] или отстаивая базовый этический кодекс профессии, требующий полноты и точности транслируемой информации[19], пресса, пусть и в виде неподтвержденных слухов, указала на сознательную передачу газете проекта документа самими же представителями Министерства культуры[20]. В свою очередь российские деятели искусства и культуры, успев ознакомиться с формулировками «Материалов и предложений», заявили о неприемлемости управления в духе «военной роты»[21]. Консолидированное публичное выступление независимых и правительственных экспертов спровоцировало появление официальных заявлений: одиозные рекомендации в итоговый проект не попадут, так как «противоречат стилистике и целям документа, которому следует консолидировать общество»[22].
Так начались языковые игры власти по формированию «двойного сигнала»: официальная позиция с этого момента заключалась в выведении из публичной сферы ряда конкретных спорных высказываний с одновременной тенденцией к сохранению и распространению соответствующих смыслов и значений.
Так, только в публикации «Известий» встречаются рассуждения о необходимости достижения общественного согласия относительно «наиболее общих представлений о мироустройстве, о должном и недопустимом». Закрепление этих воззрений позволит ранжировать системы ценностей как «характерные для данного общества» и «характерные для иных культур, в том числе несовместимые с существованием данного общества». Требование принятия такой аксиоматики манифестировалось в «Материалах и предложениях» как элемент борьбы с мировоззренческим вакуумом и опасным расколом общества. Наглядной, но неверифицируемой статистически эту директивную риторику делала продемонстрированная в документе связь между «духовным благополучием» и биосоциальным опытом граждан:
«Отсутствие мировоззрения либо насаждение чуждых ценностей […] ведет к психическому неблагополучию, […] росту преступности, алкоголизму, наркомании; […] заболеваемости и смертности, […] росту числа самоубийств и брошенных родителями детей и т.д.»[23].
Не вошедшим в финальную версию «Основ» оказался и отказ от «либеральных принципов мультикультурализма и толерантности», который в «Материалах и предложениях» проводился в соответствии с высказываниями Владимира Мединского о характерной для Запада толерантности как «негативном чувстве»[24], по сути же – лжи, принятой за истину:
«Ссылки на “свободу творчества” и “национальную самобытность” не могут оправдать поведения, считающегося неприемлемым с точки зрения традиционной для России системы ценностей. […] Тем самым блокируются усилия конструктивного большинства общества, направленные на […] противодействие насаждению культурно-ценностных норм, представляющих собой опасность для воспроизводства российской культуры и общества в целом»[25].
Со смягчением этой эссенциалистской позиции произошли изменения и во внешних сигналах, маркирующих стратегии соотношения между уникальным национальным опытом и международной повесткой. Вместо тотального сомнения в ценности (мульти)культурной коммуникации, следующая редакция предложений Минкульта постулирует необходимость такой «собственной модели общественного развития», которая будет связана с «сотрудничеством со всеми народами, государствами, культурами»[26]. В «Основах» эту позицию диалога конкретизировали, описав Россию как «страну, объединяющую два мира – Восток и Запад»[27]. Для «Стратегий» же апелляция к мировой культуре вообще стала необходимостью: в этом ориентированном на решение практических задач и конкретных проблем документе представленность российской культуры за рубежом есть показатель эффективности продвигаемого сценария культурной политики.
Впрочем, нетрудно заметить, что и без последнего пассажа оформление дискурса, дисциплинирующего производство в культурной сфере, опиралось на артикуляцию отказа от одного из важнейших принципов гражданского общества, а именно от свободы совести. В современных концепциях наличие этого понятия отражает уважение к разуму как гаранту такого социального взаимодействия, которое построено на ответственном отношении к представлениям и практикам членов сообществ, нуждающихся не в контроле со стороны государства, но в тщательной и множественной критической и независимой проверке[28]. Разумеется, в политической философии можно встретить и скептичное отношение к подобным либеральным конструкциям; часто оно основано на сомнении в легитимности и обязательности мировой правовой системы, имплицитно содержащей в себе принцип деления мира на правых и бесправных[29], или на перспективе ее отмены[30]. Однако, кажется, специфика отказа от либерального взгляда на мир в текстах российской власти имеет другую природу.
Некоторые политологи склонны видеть в этой ситуации эффекты принадлежности современных российский властных технологий к так называемому «гибридному режиму управления»[31]. Его черты довольно легко распознаваемы в акте сосуществования прежних, например, авторитарных или прототалитарных, практик регламентации коллективной жизни с декларативным утверждением новых, демократических процедур. Релевантность этого режима для российского контекста требует отдельного исследования – в рамках данной статьи достаточно заметить: общество, наследующее советскому опыту государственного/национального строительства, судя по опросам общественного мнения и исследованиям социологов[32], в целом лояльно встречает знакомые, основанные на директивных жестах, методы управления. В то же время публичная реакция на конкретный эксцесс обновления форм культурной политики указывает на важность если не для всего общества, то для конкретных групп и страт формального соблюдения специфически понимаемой толерантной интонации в реализации подобных практик.
Даниил Дондурей, давая комментарий «Известиям» в связи с публикацией проекта «Основ государственной культурной политики», заметил: «Я надеюсь, что в финальной версии от этого документа не останется камня на камне и ни у кого больше не будет желания сказать, что мы не европейцы». Эта надежа на качественную работу демократических институтов весьма симптоматична. Их фактическое отсутствие можно было диагностировать по усилению государственного патернализма в других сферах жизни, однако даже в экспертных сообществах в 2014 году еще курсирует оценка ситуации как сбоя, случайного нарушения правил игры, хотя и приводящего к созданию законотворческого прецедента с опорой на «субстанциальные категории»[33].
Развитие
Впоследствии ставка на языковые игры, позволяющие комбинировать субстанциальные способы концептуализации культуры с другими, возможно, более приемлемыми для современного политического дискурса понятиями, стала константой.
Так, уже в «Проекте “Основ государственной культурной политики”» (представлен публике в мае 2014 года) рассуждения об «универсальных ценностях, определяющих самобытность и жизнеспособность российского народа», сочетались с признанием «уникальности субъектов и объектов культурной деятельности» и «территориального и социального равенства граждан при реализации права на доступ к культурным ценностям и участие в культурной деятельности»[34]. А понятие «культурное наследие» раскрывалось не только через традиционное желание уберечь «от разрушения и утраты все то, что было создано, собрано, систематизировано и в той или иной степени осмыслено в прошлом», но и посредством утверждения значения современности как совокупности актов «постоянного пополнения, поскольку история творится каждым прожитым нами днем»[35].
Впрочем, пока в документе все же доминировал консервативный дискурс, в то время как условно прогрессивным или либеральным высказываниям досталась служебная роль. Так, традиционные нравственные ценности: «честность, правдивость, законопослушание, любовь к Родине, бескорыстие, неприятие насилия, воровства, клеветы и зависти, семейные ценности, целомудрие, добросердечие и милосердие, верность слову, почитание старших, уважение честного труда»[36] – по-прежнему преподносились как не вызывающие сомнений «выработанные человечеством и общие для всех мировых религий нормы и требования, обеспечивающие полноценную жизнь общества». Их включение в «содержание современной государственной культурной политики» объяснялось возможностью использования стоящих за ними смыслов в ходе воспитания и просвещения граждан[37].
Что это – просвещение как артикуляция отказа от признания логики изменчивости норм? В бегущей от современности, но динамической (постоянно меняющейся и настраиваемой) модели культурной политики двойных сигналов это как будто бы возможно. В тексте проекта традиционные добродетели представлены как инвариантные и интуитивно понятные экспликации «нормы»; при этом сопровождающая их ссылка на «глобально-информационную конкуренцию» демонстрирует чувствительность к принципам современного глобального общества.
Однако мало представлять себе современное общество как совокупность агентов социальных действий, очевидно не закрытых в национальных границах тех или иных сообществ и общающихся друг с другом иногда непредсказуемым, зачастую сетевым образом. Предположим, что «множественность» как принцип существования современности – лишь результат философских опытов, эффект концептуальной реификации. Но даже в таком случае настойчивое обращение к дискурсу «традиционной культуры» провоцирует сомнения. Перечисление концептов, насыщенных столь разными смыслами, как синонимичных, обращение к метанарративам, породившим эти концепты, как тождественным, внутренне подрывает саму конструкцию, поскольку ее элементы принадлежат конкурирующим фреймам. Простой пример: «любовь к Родине», наследующая, в том числе, семантике советских моральных предписаний, соседствует здесь с «целомудрием» и «милосердием», чаще всего соотносимыми с ценностями авраамических религий. И, хотя изучение основ современной коллективной идентичности россиян демонстрирует преемственность этих конвенций как основ привычной деиндивидуализации[38], их простое перечисление как определений аксиоматически «нормального» парадоксально.
Наконец, «нравственные, моральные, этические ценности» представлены в документе как априорная «основа национальной самобытности». Такая формулировка защищает эти понятия от фальсификации или проверки на прочность. Концепты, являющиеся «сгустками культурной среды в сознании человека» и маркером принадлежности человека той или иной культуре[39], герметичны и не отражают изменений, которые их содержание переживает в практиках разных культурных сообществ.
Таким образом, представленный проект состоял из дуальных, а нередко и конфронтирующих высказываний. Их можно было бы примирить: заявленный принцип «сотрудничества и взаимодействия со всеми народами, культурами и государствами» мог бы направить дискурсивные усилия, пусть и ориентированные на следование нормам патернализма, в либеральном направлении. Однако требование установления в качестве нормы не определенного никакой конкретикой «духовного опыта нации», построенного на сужении границ гражданской суверенности, лишь усиливало консервативную идею управления культурой.
Впрочем, управляемый диалог между социальными субъектами и агентами государственных регуляций продолжился с публикацией в декабре 2014 года указа президента РФ, утверждавшего «Основы государственной культурной политики».
Обретение ранее схематичной стратегией, пережившей ряд редакций, презумпции акта правоприменения означало превращение полемического манифеста в элемент нормативного дискурса. В соответствии с подобным статусом «Основы» декларировались как база для «разработки и совершенствования законодательных и иных нормативных правовых актов Российской Федерации, регулирующих процессы культурного развития» и «главные направления государственной культурной политики»[40]. Необходимость реализации мер по властной настройке культуры объяснялась спецификой прежних государственных и гражданских «инвестиций в человека», чья нехватка, по мнению законодателей, могла спровоцировать социальный «гуманитарный» кризис со следующими возможными последствиями:
«Снижение интеллектуального и культурного уровня жизни общества; девальвация общепризнанных ценностей и искажение ценностных ориентиров; деформация исторической памяти, распространение ложного представления об исторической отсталости России»[41].
Рисуемая картина общественной катастрофы требовала, по мнению авторов документа, «качественного обновления личности», осуществляемого посредством реализации стратегий по установлению общенационального статуса культурной политики. Как этого добиться? Во-первых, необходимо утвердить абсолютную ценность процесса «передачи от поколения к поколению традиционных для российской цивилизации ценностей и норм, […] образцов поведения», в перспективе используемых для «воспитания и образования» и «укрепления гражданской идентичности»[42]. Во-вторых, в условиях угрозы цивилизационного кризиса как триггера культурных изменений надо пересмотреть сценарии диалога власти и граждан как акторов, выбрав тот, что будет осуществляться в опоре на сохранение и продвижение «правильной» культуры при непосредственном государственном контроле принципов селекции «полезных» смыслов.
Казалось бы, запутанная стратегия производства двойных сигналов оформилась в практику трансляции четких предписаний. Строительство национальной культурной идентичности постулируется через последовательное воспроизведение знакомой по предыдущим версиям текста и более ранним формам культурной политики бинарной логике наличия «нормального» и «враждебного». Обращение к эссенциализму в описании констант «русской культуры» оказывается идеологическим обеспечением выживания российского общества, которое подчинено логике государственных, но не гражданских инициатив. Власть как будто заявляет о приостановке всех прежних проектов, запускает разговор о «культуре», чтобы отменить ее множественность, сведя многообразие до перечня того, что «полезно» или «нравится» государству. Любые дискуссии о пагубном консерватизме такого пути можно прервать алармистским сигналом: надвигается социальная катастрофа, которой можно противопоставить только политику «чрезвычайного положения» в культуре.
Между тем лавирование государства между стремлением закрепить за собой «полноту власти» и желанием продемонстрировать осведомленность о возможности «создания новых, более демократичных стандартов культурной жизни»[43] остается «стандартом качества» российских инициатив в области культурной политики. В борьбе за «экономическую и социальную модернизацию страны» власть постулировала необходимость конкурентной коммуникации российской культуры с внешним миром на правах «неотъемлемой части мировой культуры», «свободы творчества и невмешательство государства в творческую деятельность; делегирования государством части полномочий по управлению сферой культуры общественным институтам»[44]. «Другие» принципы «приоритетного культурного и гуманитарного развития» по-прежнему оставались задокументированы, раздвигая рамки если не легитимных стратегий управления, то по крайней мере официального дискурса.
Кульминация
«Основы» были сконструированы и внедрены в публичный дискурс как рамочная конструкция. Как декларация о намерениях по контролю за средствами производства смыслов они по-прежнему не предполагали создания четких инструкций по защите от деструктивных тенденций путем жесткого формулирования культурных «норм» и «девиаций». Именно поэтому игры с консервативными и либеральными настроениями в документе выглядели эффектно и были вполне эффективны. Они маркировали наличие властных интенций, чья гибкость и двойственность ограничивали возможность принятия ответственных решений на ином уровне, нежели федеральный, создавая опасность неправильной интерпретации. В условиях отсутствия четких представлений о будущем курсе реализации культурной политики обездвиживающая дуальность положений документа могла защитить конкретных функционеров от потенциально опасных и ошибочных действий.
Такая игра с дискурсами могла бы и продолжиться, если бы тенденции стагнации правительственных инициатив по ресурсной реализации культурной политики сохранились[45] и образовалась пауза в государственных культуртрегерских инициативах. Однако разработка «Стратегий государственной культурной политики» прервала цикл воспроизводства документов, построенных на сосуществовании противоречивых интенций. Появилась необходимость сформулировать четкие направления стратегического планирования, сценарии реализации норм управления культурой и перевести все предыдущие опыты по консервативной заботе о культуре как «национальном приоритете» во что-то стóящее – в прямом и переносном смысле.
«Стратегии» предстают, на первый взгляд, продолжением уже привычных литаний об угрозах национальной безопасности в области культуры. Производство культурной политики по-прежнему есть реакция на гуманитарный кризис, который, по мнению авторов, выражается в следующем:
«Размывание традиционных российских духовно-нравственных ценностей и ослаблении единства многонационального народа Российской Федерации путем внешней культурной и информационной экспансии […], пропаганды вседозволенности и насилия, расовой, национальной и религиозной нетерпимости, […] попытки фальсификации российской и мировой истории, противоправные посягательства на объекты культуры»[46].
Однако за редко встречающимися в тексте знакомыми пафосными формулами стоят конкретные меры, связанные с реализацией утилитарного, экономически оправданного подхода.
Так, смысловым центром всех предшествующих инициатив по регуляции культуры выступала артикуляция опасности утраты эссенциальных оснований национальной идентичности и снижения витальности ее производных, в том числе культуры. В «Стратегиях» это макрооптика описания проблем российской цивилизации во многом сведена на нуклеарный уровень. Задачи трансляции системы «правильных» культурных смыслов возложены в первую очередь на семью, выступающую «общественным институтом, обеспечивающим воспитание и передачу от поколения к поколению традиционных для российского народа ценностей»[47].
Впрочем, важность семьи для культурной сферы определяется не только возможностью осуществлять первичную инкультурацию и выступать хранителем национальной своеобычности. Сохранение семейного благополучия экономически выгодно – при упадке ценности семьи, который выражается, например, в увеличении количества разводов, «расходы на культуру становятся все менее значимой величиной в структуре расходов домохозяйств»[48]. Так задачи воспитания «правильных» носителей национальной культуры смыкаются с необходимостью решить вопрос о дополнительной финансовой поддержке культуры.
«Создание условий для просвещения и консультирования родителей по правовым, экономическим, медицинским, психолого-педагогическим и иным вопросам семейного воспитания; преподавание в школе основ семейной культуры; […] стимулирование, в том числе через систему скидок и льгот, семейного посещения музеев, театров и иных культурных учреждений; […] стимулирование и популяризация изучения истории семьи и рода, в том числе путем исследования архивных документов; создание стимулов для семейного творчества как на любительском, так и на профессиональном уровне»[49].
Все эти предложения в краткосрочной перспективе обеспечивают работой, а значит, финансовой подпиткой, культурные и образовательные институции и провоцируют возникновение соответствующих частных инициатив, бремя поддержки которых может нести уже не государственный бюджет.
То же происходит с замечаниями о необходимости борьбы за качественное и бережное обращение к истории, наследию и заботы о нравственной чистоте граждан в ситуации гегемонии информационных ресурсов, транслирующих чуждые культурные установки. Решением проблемы оказывается создание собственных конкурентоспособных продуктов культуры, наличие которых экономически выгодно государству. И, кроме того, подтверждает постулаты 2014 года о России как «уникальной и самобытной цивилизации», «государстве, создавшем великую культуру», «стране великой культуры, огромного культурного наследия, многовековых культурных традиций»[50].
В этих и прочих примерах эксперты специально оговаривают: государство готово выступать стратегическим партнером, инвестором или даже меценатом соответствующих проектов, впрочем, строго пресекая «иждивенческие настроения» в отношении собственных обязательств[51]. Такая позиция представляет собой лишь отблеск веры в универсальный рынок, но она демонстрирует и результат всей операции по организации норм культурной политики. Время, потраченное на седиментацию консервативных умонастроений и закрепление ценности гомогенного общества, производит нужный эффект: государство начинает продуцировать дискурс об экономической пользе, извлекаемой из работы в таком социальном пространстве.
Экономическая практика, идеологические представления о ней и продвижение определенной формы социальных связей, способствующих закреплению нужных моделей управления, – через столкновение этих разных пространств «Стратегии», наконец, настраивают конкретную нормативность режима управления культурой в России. Возникает национальный вариант консервативного неолиберализма, стимулирующего экономические интересы и отказывающегося от развития культурных практик и общественных институтов во имя традиционных ценностей[52]. Как фиксируют авторы «Стратегий», в связи с обсуждением частного, но весьма прецедентного примера, «сохранение своей исторической самобытности и создание положительного образа […] является основным фактором для привлечения инвестиций»[53].
Разумеется, современные политические и юридические программы нередко создают условия для установления множественности и разрушения тех прежних институциональных условий, которые ранее поддерживали тенденции к сохранению рамок определенной социальной солидарности. Впрочем, как заметил Кристиан Лаваль, «экономическое человечество носит разные маски, что не вызывает ничего, кроме смятения умов»[54].
Эпилог
Результатом настройки дискурсивных формул и считываемых обществом сигналов стало создание во всех перечисленных документах особой парадигмы «Мы-идентичности». И если в первых текстах официальная репрезентация такой общности включала в себя стигматизацию миноритарных практик ее конструирования, то в «Стратегиях» довольно часто фиксируется банальная недостаточность гражданского участия и «слабая вовлеченность общественных институтов»[55] в практики управления культурой. Властный контроль за развитием культурных инициатив объясняется в этой ситуации просто: только у государства есть необходимые мощности для продвижения культуры.
С точки зрения формальных показателей распространенности культурных продуктов и инициатив такие утверждения не беспочвенны. С монополизацией государством общественных акций «Георгиевская ленточка» и «Бессмертный полк» количество участников мероприятий увеличилось, а организация и финансирование стали более масштабными. Запуск проекта «Активный гражданин», использующего механизмы актуализации культуры соучастия (партиципации) среди пользователей Рунета по своим эффектам воспитания социальной ответственности у граждан оказался, возможно, серьезнее, чем разрозненные независимые сетевые инициативы, настаивающие на необходимости социального активизма и краудфандинга как инструментах развития гражданского общества[56].
В то же время каждый акт вмешательства государства в развитие социальных взаимодействий, каждое присвоение и переформатирование проектов, служащих целью организации социального множества, сопровождается редукцией социокультурной коммуникации. Жесткие и ригидные формы бюрократической организации, характерные для российского государства, порождают вопрос: а не преобладают ли этатистские интересы над интересами общества, которые государство взялось защищать? Эта ситуация конфликтогенна, но она же способна откалибровать пакт между властью и социально-ответственными гражданами.
В краткосрочной перспективе она фиксирует отсутствие в официальном дискурсе представлений о легитимности «других» социальных экспериментов, в то же время присутствующих в культурном обращении в статусе постоянно встречаемых маргиналий. Однако гибкие формы организации людей, возникающие в ответ на какие-то события и принимающие форму «проектов», умножаются, представляя собой прототип сети, в которой субъекты, уважающие гетерогенность друг друга, но решающие одни проблемы, работают сообща, не теряя при этом собственной идентичности[57]. В долгосрочной перспективе именно инициативы, ставящие в качестве приоритета своего существования вопрос не о принадлежности, а о совместном действии, могут стать тем «адекватным ответом на вызовы нашего времени, на растущий уровень неопределенности и вариативности»[58]. Сможет ли консервативный неолиберализм поглотить и переработать и эти тенденции, покажет время.
[1] Со спецификой обсуждения проектов поправок можно ознакомиться в тексте: О проекте «Федерального закона о культуре Российской Федерации» (http://council.gov.ru/activity/activities/parliamentary/53236/).
[2] Ср.: Общественное обсуждение. Основы государственной культурной политики (http://obsudiproekt.ru/); Сааков Р. Философы против Мединского: новая культурная политика // Русская служба BBC. 2014. 16 апреля (www.bbc.com/russian/society/2014/04/140416_russia_new_culture_concept).
[3] См., например, описание конфликта, связанного с постановкой оперы «Тангейзер»: Поп-опера. Церковь и чиновники против режиссера. Кратчайший пересказ «дела Тангейзера» // Медуза. 2015. 30 марта (https://meduza.io/feature/2015/03/30/pop-opera-tserkov-i-chinovniki-prot…).
[4] См. подробнее: Драгичевич-Шешич М. Перспективы культурного развития: новые модели общей культурной политики // Обсерватория культуры. 2006. № 2 (www.ifapcom.ru/files/Monitoring/dragisevic_cult_development.pdf).
[5] Конвенционального определения этого понятия нет даже в федеральном законе «О культуре» (см.: www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_1870/068694c3b5a06683b5e5a2d480b…).
[6] Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики» // Известия. 2014. 10 апреля (http://izvestia.ru/news/569016).
[7] Основы государственной культурной политики. С. 4 (http://static.kremlin.ru/media/events/files/41d526a877638a8730eb.pdf).
[8] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 17 (http://government.ru/media/files/AsA9RAyYVAJnoBuKgH0qEJA9IxP7f2xm.pdf).
[9] Например, в ст. 1 закона «О внесении изменений в статью 148 Уголовного кодекса Российской Федерации и отдельные законодательные акты Российской Федерации в целях противодействия оскорблению религиозных убеждений и чувств граждан» в числе актов, нарушающих конституционное право на свободу совести и вероисповедания, заявлены «публичные действия, […] совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих». В тексте закона не содержится определение понятия «религиозные чувства верующих», наличие которого способно обеспечить определенность правоприменения при совершении того или иного нарушения.
[10] Карпова Г. Социальное поле культурной политики. М.: Вариант, 2011. С. 71.
[11] Калинин И. Наш паровоз… Культурная политика как инструмент демодернизации // Неприкосновенный запас. 2014. № 6(98). С. 85–94.
[12] Presentation of the Cultural Policy of the Russian Federation. Steering Committee for Culture, Heritage and Landscape. 22 May 2013. P. 8 (www.keanet.eu/wp-content/uploads/CDCPP2013-24_EN-Cultural-Policy-Review-…).
[13] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 17, 30, 27.
[14] Латухина К. Путин получит предложения по Фонду культурного развития к марту // Российская газета. 2015. 29 января (www.rg.ru/2015/01/29/fond-site-anons.html).
[15] Сивкова А. Минфин отказался финансировать Фонд культурного развития // Известия. 2015. 4 марта (http://izvestia.ru/news/583487); Русакова Р. Закон о культуре снова готов к прочтению Госдумой // Коммерсант. 2015. 20 марта (www.kommersant.ru/doc/2691786).
[16] См.: Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики».
[17] См.: Шепелин И. Основы культурной политики: «Делайте хорошие спектакли, *****!» // Slon.ru. 2014. 17 апреля (http://slon.ru/russia/osnovy_kulturnoy_politiki_horoshie_spektakli-10853…); Яроцкий Ю. Это не уголовный кодекс культуры. Интервью с В. Мединским // Коммерсант. 2014. 15 апреля (www.kommersant.ru/doc/2452622).
[18] Луман Н. Реальность массмедиа. М.: Праксис, 2005. С. 45–60.
[19] См., например: SPJ Code of Ethics (www.spj.org/ethicscode.asp).
[20] Шепелин И. Указ. соч.
[21] См. подробнее: Сааков Р. Указ. соч.
[22] Шепелин И. Указ. соч.
[23] Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики».
[24] Яроцкий Ю. Указ. соч.
[25] Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики».
[26] Проект «Основ государственной культурной политики» // Российская газета. 2014. 16 мая (www.rg.ru/2014/05/15/osnovi-dok.html).
[27] Основы государственной культурной политики. С. 1.
[28] Кукатас Ч. Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы. М.: Мысль, 2011. С. 228–229.
[29] Рансьер Ж. Несогласие. Политика и философия. СПб.: Machina, 2013. С. 172–173.
[30] См. концепцию «чрезвычайного положения»: Агамбен Дж. Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011.
[31] Menocal A.R., Fritz V., Rakner L. Hybrid Regimes and the Challenges of Deepening and Sustaining Democracy in Developing Countries // South African Journal of International Affairs. 2008. Vol. 15. № 1. P. 29–40.
[32] Ср: ВЦИОМ: россияне поддерживают присоединение Крыма // Взгляд. 2014. 24 марта (www.vz.ru/news/2014/3/24/678639.html); Владимир Путин: три года после выборов-2012, пятнадцать лет во главе России. Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2792. 13 марта 2015 (http://wciom.ru/index.php?id=236&uid=115179); Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н. Постсоветский человек и гражданское общество. М.: Московская школа политических исследований, 2008. C. 3–9.
[33] См. подробнее анализ «субстанциалистской парадигмы» в системе выстраивания национальной культурной идентичности: Калинин И. Праздник идентичности // Неприкосновенный запас. 2015. № 3(101). С. 250–261.
[34] Проект «Основ государственной культурной политики».
[35] Там же.
[36] Там же.
[37] Там же.
[38] Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н. Указ. соч.
[39] Степанов Ю.С. Концепт // Константы. Словарь русской культуры. М.: Академический проект, 2004. С. 43.
[40] Основы государственной культурной политики. С. 1.
[41] Там же. С. 3.
[42] Там же. С. 7.
[43] Драгичевич-Шешич М. Указ. соч.
[44] Основы государственной культурной политики. С. 1, 3, 7.
[45] Сивкова А. Минфин отказался финансировать Фонд культурного развития // Известия. 2015. 4 марта (http://izvestia.ru/news/583487); Русакова Р. Указ. соч.
[46] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 6–7.
[47] Там же. С. 30.
[48] Там же. С. 14.
[49] Там же. С. 30–31.
[50] См. проанализированные ранее документы: «Материалы и предложения к проекту основ государственной культурной политики», «Проект “Основ государственной культурной политики”», «Основы государственной культурной политики».
[51] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 16–17.
[52] Лаваль К. Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 368.
[53] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 12.
[54] Лаваль К. Указ. соч. С. 369–370.
[55] Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года. С. 13.
[56] См., например: http://partizaning.org.
[57] Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 593.
[58] Медведев Д. Новая реальность: Россия и глобальные вызовы // Российская газета. 2015. 23 сентября (www.rg.ru/2015/09/23/statiya-site.html).