Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2016
Керсти Джеймисон – преподаватель Университета Напьер в Эдинбурге, участвовала в разработке программ и организации многих Эдинбургских фестивалей.
Фестивальный сезон – толчея, переполненные бары и многоязыкая разноголосица. Хаотическая атмосфера и масштаб «Эдинбурга – города фестивалей» начинают ощущаться уже в конце июля, когда стартует Эдинбургский международный фестиваль джаза и блюза, за которым следуют Эдинбургский фестиваль «Фриндж», Эдинбургский международный книжный фестиваль, Эдинбургский международный кинофестиваль, Эдинбургский фестиваль военной музыки, Эдинбургский фестиваль татуировок, Эдинбургский международный фестиваль и Эдинбургский международный телефестиваль при поддержке газеты «Guardian». В течение шести недель на улицах кипит жизнь, привлекая туристов, исполнителей и местных жителей в центр города, где различия во внешности, языке и поведении становятся нормой социальной жизни.
Тысячи профессиональных исполнителей в пышных костюмах шумно развлекают толпу, и благопристойность, обычно свойственная этому городу, исчезает. Эдинбург смущенно принимает роль «Города фестивалей». Во время фестивального сезона спонтанная игра – но в определенных рамках – составляет контраст с обычной повседневной жизнью; она происходит у всех на глазах, но в специально отведенном для этого месте. Главная улица, мощенная брусчаткой, усыпана пестрыми флаерами, сулящими новые, интересные театральные представления. Средневековую часть города покрывают эстрады, где профессиональные уличные исполнители веселят публику, хохочут, перемещаясь и разыгрывая то тут то там представления, нанося на карту Эдинбурга знаки своего присутствия. Туристам, сидящим в кафе и наблюдающим, как перед ними разворачивается традиционный умеренно богемный фестиваль, раздают фестивальные программки. Для большинства посетителей это первое знакомство с возможностью фестивального «взгляда» на город.
Но по ту сторону оживленных уличных сцен становится ясно, что этот взгляд формируется заинтересованными сторонами, местными властями и разрастающейся экономикой услуг, которым выгодно рекламировать несерьезные, лиминальные аспекты фестиваля. Успех, которым пользуется ничем не сдерживаемое творческое самовыражение во время фестивального сезона, ограничен топографией фестивализированных пространств. Хотя эти пространства возникают будто бы спонтанно, в результате деятельности разношерстной группы людей, обладающей коллективным опытом представлений, город en féte – еще и результат тщательного планирования со стороны городской администрации, которая стремится держать под контролем изменения, происходящие в общественных пространствах. Тем не менее экстраординарная энергия и стремительность, характеризующие стратегически спланированные пространства, которые отведены под фестиваль, все же переопределяют город. Установившиеся фестивальные традиции, а также такие менее формализуемые качества, как спонтанность игры, создают новые идентичности – и способствуют идентификации с этим фестивальным городом.
Веселье год за годом
Фестивали и зрелищные мероприятия идеальны для производства дискурсов, связанных с брендингом городов, креативными индустриями, циркулирующих в глобальном контексте конкуренции, где «культура» образует основу, которая объединяет городские креативные практики, прежде считавшиеся «искусством», – постиндустриальные, глобализированные, ориентированные на экономику[2]. Создание образов городов и их дальнейший территориальный маркетинг стали основной чертой политэкономии туризма, городской регенерации и проектов джентрификации[3]. Стремясь привлечь внимание инвесторов и туристов, Эдинбург использует имеющиеся у него культурные ресурсы и харизматические образы городской среды; базовыми элементами его визуального образа являются либо изображения старого королевского замка в центре города, либо фестивальные картинки. Поскольку подобный образ навязан ему заинтересованными группами влияния, Эдинбург представляет собой то, что де Серто называет «городом-концептом»[4], то есть городом, где сложно переплетенная городская жизнь унифицируется – с целью создания единого, приятного впечатления. В нынешнем контексте конкуренции городов культура Эдинбурга, его наследие и общественные пространства считаются активами, которые насыщают лексикон маркетинговых компаний.
В этом смысле «культура» используется для того, чтобы четко обрисовать тщательно и заботливо подготовленную деятельность, преследующую социальные и экономические цели. Экономическая и управленческая логика меняют культуру, это известно[5]; фестивали также все чаще вписывают в определенную социальную политику, видя в них одновременно продукт и схему, предназначенные для привлечения целевой аудитории и придания городу конкурентоспособного имиджа. В дискурсе культурного планирования рекламное использование городских фестивалей соответствует потребительским требованиям к «туристическому городу»[6]. Эдинбург как место туристического потребления рекламирует свои празднества, делая упор на либеральном отношении властей к уличным развлечениям, выпивке и открытым допоздна заведениям[7].
Истоки фестивализации Эдинбурга – в хитросплетении ряда экономических и политических обстоятельств и связей, внешне никак не относящихся к рекламному и рыночному статусу фестивальных нововведений. «Культурный характер» Эдинбурга обеспечивает ему «чувство места», являясь плодом четко артикулированной «совокупности связей», приложенных к «конкретному локусу»[8]. Корни фестивальной идентичности Эдинбурга произрастают из конкретного послевоенного контекста. Это 1947 год, когда многие европейские города, прежде известные своей эффектной архитектурой и высоким уровнем «культурного производства», лежали в руинах. Газета «Scotsman» сообщала, что «Зальцбург, Мюнхен и другие довоенные фестивальные центры на европейском континенте скорее всего вышли из игры на неопределенный срок»[9]. Эдинбург избежал разрушительных бомбежек. Не пострадав от войны, он гордо следовал своим амбициям, уходящим в эпоху Просвещения, когда город порой называли «Северными Афинами». В 1947-м в Эдинбурге прошел первый Эдинбургский международный фестиваль музыки и театра. В программе, где было представлено лишь так называемое «высокое искусство», были вновь кодифицированы международные культурные союзы и общность европейского вкуса, символически пролегающего поверх географии войны. После войны первый международный Эдинбургский фестиваль возродил сообщество поклонников высокой культуры и задал пространственную и временную структуры городских фестивалей искусств.
То, что Эдинбург превозносил именно высокую европейскую культуру, дало возможность Венской филармонии выступить здесь на публике – впервые с 1938 года. «Мировая культура», к которой принадлежала Венская филармония, соотносилась с канонизированной сферой искусств, доступ к которой предоставлялся лишь тем, чье социальное происхождение делало их близкими к устоявшимся традициям. Политические перемены 1940-х и развитие так называемого «общества всеобщего благосостояния», с которыми было связано стремление сделать высокую культуру массовой, укрепили традиции Эдинбургского международного фестиваля и сделали возможным его государственное финансирование в будущем[10].
С самого начала Эдинбургский международный фестиваль решил выйти за национальные пределы образа «столицы Шотландии», заняв место в общеевропейской культурной традиции. Фестиваль вывел элитарные развлечения на центральные городские улицы и в модные тогда чайные. Тем, кто ждал элитарных развлечений, первый Эдинбургский фестиваль даровал утонченность, противостоящую американизированной «культурной индустрии»[11], тем самым символически закрепив связь с изысканной, дидактической европейской культурой. Вскоре выяснилось, что в изменчивом культурном ландшафте послевоенной Британии на пространство Эдинбургского фестиваля претендуют многие, что именно здесь предстоит бороться за все более дифференцирующуюся и молодеющую аудиторию. Через короткое время «серьезной» официальной фестивальной культуре бросил вызов юный и фривольный «Фриндж». Бунтарский, неофициальный и провокативный характер «Фринджа» сделал его соперником уже устоявшегося формата Международного фестиваля. Скандально известные своим анархическим пренебрежением к законам жанра, участники первого «Фринджа» прибыли в город без приглашения, надеясь выступить в одном из тех мест, что были временно предоставлены фестивалю. «Фриндж» действовал в качестве неофициального приложения к Международному фестивалю до 1958 года, когда Общество фестиваля «Фриндж» получило, наконец, официальный статус. «Фриндж» по-прежнему привлекает в город авангардную культуру; как профессиональные исполнители, так и любители выступают в различных залах и недействующих церквях, на университетских площадках и центральных городских улицах. С самого начала экспериментальный формат и сатирическая фактура создали этому фестивалю репутацию радикальной альтернативы элитарному культурному стилю Эдинбургского международного фестиваля.
Теперь именно «Фриндж», а не Международный фестиваль занимает городские пространства, преобразуя городскую атмосферу. Взаимоотношения города с его фестивальным «я» сместились с послевоенного акцента на символических гуманистических ценностях международного единства; теперь здесь важнее другие вещи, ставшие наиболее привлекательной чертой города в глазах туристов. Яркие образы заполненных людьми улиц позволяют рекламировать фестивальный город в качестве привлекательного туристического объекта, превращая Эдинбург как в место, так и в предмет потребления. Превратить оживленные толпы в «зрелище» – означает навязать посетителю определенный способ восприятия многоликих городских пространств[12]. Этот способ смотреть можно назвать «фестивальным взглядом», который фокусируется на улицах, «гуманизированных» толпами туристов, а более меркантильная сторона праздничных мероприятий отходит на второй план.
Повествуя о нынешней «лихорадке культурных событий», Эванс[13] проводит границу между фестивалями, сохранившими свои первоначальные принципы (принципы «высокие», «священные» – соответственно и фестивали эти того же свойства), и теми, что более тесно связаны коммерческими узами с туризмом и экономическим развитием. Это различие постоянно всплывает у социальных теоретиков, которых интересует культурная политика карнавального и фестивального поведения. Хотя различие между «аутентичными» карнавалами и современными официальными фестивалями не позволяет увидеть особых связей между фестивалем и местом его проведения, все же можно разглядеть те спонтанные формы поведения и игровые типы идентичности, которые подстегивает или оставляет в тени фестивальный взгляд.
Переплетения фестивальной культуры
Критики уделяют внимание «аутентичному» карнавалу, видя в нем форму, которую можно противопоставить капиталистической системе, создав «альтернативную культурную формацию»[14]. Теоретическое увлечение карнавалом начинается с работы Бахтина о «карнавальной культуре». В центре концепции Бахтина – идея о том, что карнавал разрушает социальную дистанцию и иерархии, придавая силу новым связям между людьми. Именно эти врéменные перерывы в повседневной жизни приостанавливают действие освященного властью порядка, переопределяя смыслы, в том числе и социальные.
Исследователей интересуют не только те, кого карнавал «освобождает» из тисков всеобщего порядка. Время от времени раздается критика в адрес теоретиков, которые верят в подобное «освобождение», в то, что карнавал подрывает и переопределяет общество[15], – ведь все, что имеет место на карнавале, происходит на территории, легитимизированной во времени и пространстве. Если одни приписывают «идеальному карнавалу» подрывные революционные интенции и возможности, то другие подвергают критике его «разрешенный» статус, способствующий преобразованию его творчески разрушительной энергии в «допустимый подрыв гегемонии»[16]. Будучи именно разрешенным (как и большинство мероприятий в наши дни), фестиваль ограничен определенным временем и местом, где спонтанность и телесные взаимодействия происходят внутри установленных бюрократическими структурами границ – что, как принято считать, ослабляет карнавальный дух, лишая его способности вносить беспорядок и устанавливать новый порядок.
Если все же искать в эдинбургских официальных фестивалях гедонистическую привлекательность веселья, правильнее было бы назвать их «прибыльными псевдонарушениями общественного порядка»[17]. Атмосфера фестивального сезона создает «ностальгический симулякр прежней городской жизни»[18] – игра ведется с беспорядком, а не посредством беспорядка. «Упорядоченный беспорядок»[19] разрешенных фестивалей формирует новые пространства в центре Эдинбурга и стимулирует ритмику телесных жестов, свойственных карнавалу. А вот фестивальные прерывания порядка, о которых говорит Бахтин, означают буйный отказ от повседневных структур, которыми определяются существование и статус работы и работников. В разделении фестивалей на аутентичные, спонтанные, разрешенные и регулируемые выражаются меняющиеся связи между городской свободой, игровым сопротивлением и овеществленным пространством, однако эта классификация не позволяет понять пространства и смыслы, которые возникают в результате врéменных культурных и социальных преобразований места. Совокупность связей между городом и фестивалем создает новое чувство места, и именно это преобразующее единство места и фестиваля можно объяснить теми «переопределениями», о которых говорит Бахтин. Подобные пространства и смыслы, порожденные внутри врéменного мира фестивалей, предлагают на выбор множество заново воображенных идентичностей, а значит, затрудняют идентификацию. В Эдинбурге ведется игра с внешним видом: город вводит в заблуждение гостей, показывая им яркие фасады, он стимулирует ощущения, дезориентирующие гостей, он позволяет, играя, открывать новое, находясь в пространстве сложной двусмысленности.
Игра и атрибуты участия в ней – необходимые элементы подрывной и переупорядочивающей силы карнавала; впрочем, верно и то, что игра влияет на способы видеть и быть увиденным в Эдинбурге во время фестивального сезона. Если понимать игру как символическое действие, то она выражает собой культурные и политические смыслы[20], будучи ограниченной согласованными практиками и пределами. Игра требует отсутствия ограничений от участника и от среды, но свобода играть зависит от правил, которые вызывают у участников иллюзию доверия к ним и ощущение собственной силы[21]. Как в игре, так и в фестивалях отношения и правила, задаваемые временем и пространством, позволяют отличать овеществленные смыслы от других «реальностей» – и тем самым надежно обеспечивать врéменное пространство.
Взгляд потенциальных туристов, захваченных новой интенсивностью городской жизни и неторопливыми прогулками по городу, потребляет – посредством печатной прессы, телевидения и Интернета – надежное пространство для игры, представленное в образах бурлящих улиц Эдинбурга (ставших вдруг пешеходными) и в публичных зрелищах[22]. Вписанные в окружающую среду посредством фестивального взгляда, прогуливающиеся, любопытствующие тела играют и открывают для себя город согласно правилам, которыми определяются врéменные пространства и особенности Эдинбурга. Нечто, так и не признаваемое в качестве традиции, служит источником контрастов и даже конфликтов, впрочем, вполне живописных. Как воспринимаются такие исключения из строгих фестивальных правил – исключения, освобождающие от повседневного ритма и ограничений рабочего дня? Более того, если фестивальный взгляд помогает избежать ответственности, характерной для жизни взрослых людей, и ситуация эта развивается, давая возможность формировать освобожденную реальность, то чьи же мечты мы видим на праздничных улицах?
Город культурного паломника
Критики, не верящие в способность карнавала перевернуть общественные нормы, отметают его спонтанность и игровое начало, однако оба эти свойства в скрытой форме являются неотъемлемыми чертами переосмысления городских пространств Эдинбурга. Несмотря на их коммерческую, разрешенную природу, эдинбургские фестивали по-прежнему «указывают на возможность вести жизнь по-другому (в другом темпе, согласно другой логике)»[23]. Во время летнего фестивального сезона улицы старого города отданы иному темпу и другой логике, которые создают непривычный способ смотреть на город – взгляд, романтизирующий новый игровой ритм и по-новому устроенное пространство карнавала.
Пространства фестивального сезона, якобы аутентичные и спонтанные, выглядят привлекательными для эдинбургского городского совета[24], тщательно планирующего освобождение улиц, где проходит фестиваль, и исподволь вводящего эту врéменную свободу в сознание горожан. Стратегия проведения эдинбургских фестивалей[25] подразумевает, что определенные районы города, отданные под эти события, «стали безопаснее», что демонстрирует возможность существования не связанных с каким-либо риском «лиминальных зон»[26], столь любимых культурными туристами. Эти лиминальные зоны представляют собой пространства, «где уместно быть в компании незнакомых людей», что дает возможность для новых, безопасных и «интересных форм общения»[27]. Возбуждающий ритм фестивальной жизни способствует общению; люди, быстро привыкшие к правилам и формам массового публичного досуга, играют в коллективную игру праздника[28]. Однако основным условием неформальных знакомств и игры в фестивальном городе являются гарантии того, что существует некто, кто направляет спонтанность, наблюдает за ней и при необходимости привлекает к ответу за нарушение правил, – а также гарантия того, что «фантазия об изначальном равенстве игроков» была продуманно сконструирована[29]. Лишь когда такие гарантии имеются, в их рамках может начаться веселье, свойственное одному лишь Эдинбургу. Эти гарантии безопасного общения определяют культурные границы фестивальной игры и отделяют существующую культурную атмосферу от той, которой присущ провокационный, дерзкий характер карнавала.
В ограниченной свободе карнавала столь взаимосвязанные безопасность и лиминальность одновременно и соблюдают, и размывают границы. Те социальные миры, которые не соответствуют фестивальному взгляду, существуют за пределами спонтанной атмосферы эдинбургского фестиваля – они заслонены доминирующим способом смотреть на город. В конце июля и в августе город как бы переполнен собственным имиджем; гости фестиваля, смотрящие и рассматриваемые в срежиссированном хаосе, творящемся на улицах старого города, явным образом вписываются в этот фестивальный взгляд. Фестивальный сезон устраивается с «прицелом на визуальное: видимость людей и вещей, пространств и всего, что бы в них ни содержалось»[30]. Заметная визуализация города, озабоченного своим рекламным имиджем, навязывает фестивальный взгляд, который формирует идентичности и идентификацию улиц фестивального города. Эдинбургский фестивальный взгляд, распространяемый по всему миру, упрощает город и стирает противоречия, которые приносят в фестивальные пространства старого города местный пьяница и нищий. Взгляд в фестивальном городе налагает порядок на события и идентичности[31] посредством визуального языка, позволяющего осмыслить людей и пространства в соответствии с господствующей логикой, которая восхваляет и продвигает культурные достижения, превращенные в товар, и разыгрываемое упорядоченное общение.
Впрочем, визуальный порядок фестивального репертуара дает трещину, когда туристы, желая чего-то по-настоящему непредсказуемого, глазеют на хитрых местных пьяниц, подражающих уличным исполнителям. Не понимая точно статуса спонтанного зрелища, толпы переполненных ожиданиями туристов добросовестно аплодируют импровизированному жесту. В социальном контексте, который свидетельствует об ожидании разыгрываемого, играющего «я», и пьяница, и уличный исполнитель протягивают шапку, выпрашивая у туристов мелочь, с которой те готовы расстаться. Чтобы избежать противоречий, фестивальный взгляд приписывает театральность всему и вся[32]. В подобной трактовке социальные различия выступают безопасными и поверхностными.
Фестивальный взгляд отчасти базируется на негласных договоренностях, навязанных городскими властями; кроме того, он основан на четко выраженных методиках, которые соответствуют определенным пространствам социальной принадлежности. В одной ситуации ты наемный работник, в другой – просто житель города или турист[33]. Во время эдинбургского фестивального сезона демонстративно разыгрываются лишь внешние аспекты, а неопределенность скрытых идентичностей дает возможность для особого участия в коллективном действии, рефлексивном и внимательном к общепринятым правилам врéменных городских пространств. Разновидность субъективности, создаваемой местом и временем летних эдинбургских фестивалей, делает фестивальный взгляд соучастником событий – гораздо в больше степени, нежели взгляд обычного современного туриста.
Момент, когда удается узреть неожиданный акт, предусматривается помещенной в определенные рамки лиминальностью. Скорость и свобода, с которой представления проходят во дворах, переулках и городских садах, подогревают элемент отрепетированного удивления – помогая тем самым взгляду сосредоточиться на непредсказуемых, преходящих событиях. Эксплуатация желания убежать от предсказуемости[34] привела к целенаправленному созданию карнавальной атмосферы и искусственной гетеротопии. Желание безопасных – и притом неожиданных – встреч требует от гостя фестиваля соучастия в визуальной логике города, которой, как мы уже отмечали, присущи ограниченная экспрессивность и спонтанные уличные действия. Участвовать в подобных праздниках – означает также участвовать в «связях города с общественностью», что заведомо гарантирует защиту от социально несовместимого и визуально неприемлемого.
Фестивальный взгляд – часть атрибутики досуга, которую можно испытать в обществе незнакомых людей. Он принадлежит тем, кто с легкостью и умением смотрит и позволяет смотреть на себя в городской среде, где эмоциональная дистанция и приятие «незнакомого» свидетельствуют о хорошем воспитании[35], об искушенности в искусстве смотреть. Толпы культурных паломников и исполнителей придают городу черты утонченной богемности (и одновременно хороших манер), однако эта врéменная и слишком заметная общительность – проявление фестивального взгляда, имеющего свои границы, как географические, так и социальные.
Пределы фирменного веселья
Фестивальные пространства Эдинбурга имеют свои границы, как географические, так и социальные, отсутствие которых оттолкнуло бы посетителя, а в нем заинтересованы местная «экономика услуг» и компании по маркетингу города. Эдинбургская фестивальная география выгодна предприятиям сферы услуг, сосредоточенным в центре города, вдали от муниципальных жилых микрорайонов и небезопасных кварталов. Центральное местоположение фестивальных событий гарантирует культурным туристам безопасную встречу с городом, который нанес знаменитые культурные мероприятия на собственную средневековую карту. Не забудем: Эдинбург включен в список всемирного наследия ЮНЕСКО, и туристы стекаются туда круглый год.
Врéменные сцены и зрительские ряды, которые стали привычной чертой улиц, превращенных на лето в пешеходные, ведут посетителей вдоль «важнейшей исторической оси города»[36], Королевской мили, идущей от старой крепости – Эдинбургского замка – к официальной шотландской резиденции британского королевского семейства – замку Холлируд. Между этими двумя точками разбегаются улочки старого города, где обычно можно встретить местных бездомных; на время фестивального сезона городские власти эти улочки у бездомных отбирают и преобразуют в пространства для представлений и розничной торговли. Находящиеся под присмотром полиции, снабженные всеми разрешениями на торговлю, эти места, на которые прежде не обращали внимания, дают прибыль. Театральные зрелища, на которых задерживается фестивальный взгляд, в какой-то степени символически воплощают эту прибыль.
Здесь те, в ком фестивальный взгляд распознает «чужого», те, чьи жизни зависят от хтонических ритмов города, те, у кого нет возможности убежать от навязанной выразительности средневековых улиц, получают возможность поживиться – милостыней или забытой кем-то курткой. Но условием этого становится отсутствие «видимости», статус социальных невидимок. Того, кто является другим или исключен из пространства культурных ценностей и традиционной фестивальной экономики, географические и социальные границы фестивальных пространств превращают либо в элемент зрелища, либо в невидимку.
В городских фестивалях искусства всегда ценят нечто особенное. Исполнители азартно обсуждают гендерные, расовые, связанные с сексуальной ориентацией и возрастом вопросы – однако социокультурные различия в самом Эдинбурге, месте проведения фестиваля, обходят стороной. Об идентичности и «различиях» говорят приезжие исполнители, незнакомые с социальным климатом Эдинбурга и с «политикой различий», которая превращает его в «город контрастов»[37]. Когда на фестивалях воспевают культурные и социальные различия, предпочтение отдают интересам состоятельных культурных паломников, которые ищут удобоваримую, традиционную форму «другого», «поддерживаемую стереотипными образами консюмеризма и рекламы»[38]. Фестивальный город упорядочивает внешние явления и культивирует внешнее проявление различий. Подобная фабрикация социокультурных различий заслоняет собой те противоречия, что лежат за пределами туристического образа города en féte.
Именно различия в художественном выражении, а не выражение социальных контрастов оправдывают существование фестиваля – а значит, обрисовывают эстетическую и историческую топографию эдинбургских фестивальных пространств. Группы населения, чья идентичность определяется окраинным жилым районом, а не культурными вкусами, стерты с карты города фестивалей. Выбор исторических достопримечательностей и туристических центров в качестве площадок для представлений оставляет внутренние границы города «невидимыми или, точнее, не дает им быть увиденными»[39]. Во время фестивального сезона разыгрываются изображаемые различия – их рекламируют, признают, воспевают, тогда как те противоречия, что на самом деле поставили бы под вопрос господствующие социальные смыслы и переупорядочили бы их, находятся за пределами фестивальной повестки. Способ смотреть на различия в городе фестивалей театрален, смотрящий проникнут сознанием собственной важности, его взгляд – тот, на который в свою очередь взирают во время демонстрации свободы, неторопливой прогулки, предполагающей соучастие.
Фестивальные традиции работают с символами культурного капитала, со вкусами представителей космополитической элиты, а также с эстетикой и запросами широкого спектра отелей, ресторанов и баров. Всемирная популярность фестиваля выводит Эдинбург на международный уровень. Отдавая себе отчет в символической и экономической ценности фестиваля, городской совет заявляет, что в августе Эдинбург концентрирует в себе «культурный капитал Европы, а то и мира»; да и на протяжении всего года город отождествляется с фестивалем: «Город есть фестиваль; фестиваль – город… Этот образ ассоциируется с утонченностью, модерностью, цивилизацией и привлекательностью»[40].
Наиболее часто употребляемый псевдоним Эдинбурга – город фестивалей – существует внутри общего дискурса урбанизма, в нем можно распознать привлекательную цель для путешественника, место с жестко функциональным именем. Ради фестивальных традиций, от которых зависят множество предприятий сферы услуг, очертания и текстура города продолжают меняться. Можно спорить о том, поддерживают ли фестивальные традиции растущую сферу услуг или же расширяющаяся сфера услуг поддерживает фестивальные традиции. Образ тематического Эдинбурга разрабатывается в документах, связанных с городской культурной политикой, где месяцы туристического затишья в городе отождествляются с «паузами», подходящими для проведения еще не организованных, еще не придуманных массовых праздников. «Городской совет и другие источники внесли предложения по поводу ряда новых фестивалей, которыми можно заполнить свободные страницы эдинбургского календаря»[41].
Первый официальный документ на тему культурного планирования, напрямую связанный с городскими фестивалями, «Фестивальная стратегия Эдинбурга», был опубликован в 2001 году. В нем излагались перспективы и цели: продолжить разработку фестивальной идентичности города, привлечь еще больше туристов на протяжении всего года. Культурное планирование эдинбургских фестивалей – процесс, который связывает участников фестиваля, сферу услуг и глобальную туристическую индустрию. Предложения, как заполнить промежутки, считающиеся «пустыми», быстро превращают фестивали в обычные средства поддержания туристической индустрии города, которая в свою очередь поддерживает очищенное от обычной локальной жизни пространство[42] городской фестивальной топографии. Артисты и туристы приезжают в Эдинбург на встречу с единомышленниками – культурными паломниками, встречу, проходящую в городе, который по их воле становится сценой внешних проявлений лиминальности и свободы. Приезжие собираются в выдуманном, идеализированном городе фестивалей, центре культурной экспрессии, где их присутствие поддерживает фирменный фестивальный миф. Одно из главных сомнений, некогда выраженных в «Фестивальной стратегии Эдинбурга», звучит так: «город фестивалей» или, как в настоящее время принято его называть в Совете по туризму Эдинбурга и Лотиана, «фестивальная столица Европы»?[43] Эдинбург – город фестивалей, демонстрирует солипсизм и тавтологию в выборе идентичности и топографии, открывает ограниченному фестивальному взгляду нечто меньшее, чем сумма черт, составляющих эдинбургскую жизнь.
Заключение
Посредством фестивального взгляда Эдинбург преобразуется в место и объект культурного потребления для туристов, равно как и для инвестиций в сферу услуг. Врéменные свободы праздничной игры тщательно срежиссированы и ограничены пределами привилегированного, защищенного мира. Сезон летних фестивалей создает возможность для безопасных, цивилизованных встреч с городом и для кратковременного осмотра «гуманизированной» его части. В то время, как улицы старого города наполнены культурными событиями самого экстравагантного вида и содержания, другие традиции и пространства превращаются в невидимые благодаря фестивальной топографии. Классовые, культурные и экологические различия самого Эдинбурга не пересматриваются и не переупорядочиваются этим «карнавалом» – производство эстетических впечатлений для туристов оставляет их без внимания.
«Фриндж», время его проведения, его структура и организация высоко оцениваются во всем мире. Декларации об Эдинбурге как городе фестивалей привлекают туристов, которым нравится романтика и ностальгия по более старым, историческим, «открытым» и неформальным формам городской жизни. Многочисленные фестивали Эдинбурга имеют отношение как к культуре, так и к коммерции – а значит, демонстрация визуального для них более важна, чем изменение порядка и бунт. Фестивали как ритуал или традиция привязаны к конкретным историческим взаимоотношениям с городом, что выражается в производстве фестивализированных пространств и наложении на них социальных границ. Фестиваль, пусть игровой и гедонистический в культурном смысле, символически является источником образов и ценностей, которые поддерживают Эдинбург в глобальной конкуренции городов, борющихся за привлечение туристов и инвестиций. В экономическом смысле структура фестивального города поддерживает процветающую экономику сферы услуг, которая предлагает врéменные контракты, длинный рабочий день и низкую оплату труда. В аду, как обычно, всегда кто-то резвится.
Перевод с английского Анны Асланян
[1] © Jamieson K. Edinburgh: The Festival Gaze and Its Boundaries // © Space & Culture. 2004. Vol. 7. № 1. Р. 64–75. Reprinted by permission of SAGE Publications Inc.
[2] Jayne M. Imag(in)ing a Post-Industrial Potteries // Bell D., Haddour A. (Eds.). City Visions. London: Pearson Education, 2000. P. 12–26.
[3] O’Connor J., Wynne D. (Eds.). From the Margin to the Centre: Cultural Production and Consumption in the Post-Industrial City. Ashgate: Arena, 1996; Zukin S. Loft Living: Culture and Capital in Urban Change. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1982; Idem. Space and Symbols in an Age of Decline // King A. (Ed.). Re-presenting the City: Ethnicity, Capital and Culture in the 21st-Century Metropolis. New York: New York University Press, 1996. P. 233–242.
[4] Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Berkeley: University of California Press, 1984.
[5] McGuigan J. Culture and the Public Sphere. London: Routledge, 1996.
[6] Evans G. Cultural Planning, an Urban Renaissance. London: Routledge, 2001.
[7] Harvey D. The Invisible Political Economy of Architectural Production // Bouman O., Toorn R. van. (Eds.). The Invisible Architecture. London: Academy Editions, 1994.
[8] Massey D. Politics and Space/Time // Keith M., Pile S. (Eds.). Place and the Politics of Identity. London: Routledge, 1993. P. 66.
[9] Festival News // The Scotsman Newspaper. 1945. November 24.
[10] Sinfield A. Changing Concepts of the Arts from the Leisure Elite to Clause 28 // Leisure Studies. 1989. № 8. P. 129–139.
[11] Adorno T. The Culture Industry. London: Routledge, 1991.
[12] Edensor T. Moving Through the City // Bell D., Haddour A. (Eds.). City Visions. London: Pearson Education, 2000. P. 12–26.
[13] Evans G. Op. cit.
[14] Highmore B. Everyday Life and Cultural Theory. London: Routledge, 2002.
[15] Eagleton T. Walter Benjamin, or Towards a Revolutionary Criticism. London: Verso, 1981; Eco U. The Frames of Comic «Freedom» // Sebeok T.A. (Ed.). Carnival! Berlin: Mouton, 1984. P. 1–9.
[16] Eagleton T. Op. cit. P. 148.
[17] Lefebvre H. The Production of Space. Oxford, UK: Blackwell, 1991.
[18] Edensor T. Op. cit.
[19] Featherstone M. Consumer Culture and Postmodernism. London: Sage, 1991. P. 82.
[20] В своем исследовании локализации популярных пространств ХIХ века Скотт Лэш и Джон Урри (Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. London: Sage, 1994) развивают эти идеи, первоначально принятые и политизированные в книге Питера Сталлибраса и Элона Уайта (Stallybrass P., White A. The Politics and Poetics of Transgression. New York: Cornell University Press, 1986).
[21] Sennett R. The Fall of Public Man. London: Penguin, 2002.
[22] Kracauer S. The Mass Ornament: Weimar Essays. London: Harvard University Press, 1995.
[23] Highmore B. Op. cit. P. 29.
[24] The Edinburg Festivals Strategy. Edinburgh: The City of Edinburgh Council, 2001.
[25] Ibid.
[26] Lash S., Urry J. Op. cit.
[27] Ibid. P. 235.
[28] Sennett R. Op. cit.
[29] Ibid. P. 319.
[30] Lefebvre H. Op. cit. P. 75.
[31] Здесь «взгляд» означает то, как передается видимое. Это функция интерпретации, которая выходит за пределы «перспективной оптики» и превосходит ее, функция, посредством которой проявляется смысл в результате его действия в реляционной структуре субъективности (Grosz E. Jacques Lacan: A Feminist Introduction. London: Routledge, 1990).
[32] Фестивальный взгляд более вовлечен в происходящее, чем взгляд пресыщенного индивидуума Зиммеля, и не столь надменен и отстранен от толпы, сколь взгляд фланера у Беньямина; от последнего «фестивальный взгляд» отличает именно соучастие фестивальной толпы.
[33] Lloyd D., Thomas P. Culture and the State. London: Routledge, 1998.
[34] Edensor T. Op. cit.
[35] Bauman Z. Uses and Disuses of Urban Space // Czarniawska B., Solli R. (Eds.). Metropolitan Space and Discourse. Sweden: Liber Abstrakt, 2001. P. 15–32; Sennett R. Op. cit.
[36] Lorimer H. Sites of Authenticity: Scotland’s New Parliament and Official Representations of the Nation // Harvey D.C., Jones R., McInroy N., Milligan C. (Eds.). Celtic Geographies: Old Culture, New Times. London: Routledge, 2002. P. 105.
[37] Национальная программа по обучению населения (2003) – благотворительная институция, которой не столь важен рекламный дискурс брендинга городов. В ее публикациях Эдинбург определяется как «город контрастов», где крайне сильны различия между богатством и бедностью, здоровьем и болезнью.
[38] Miles M. Art, Space and the City. London: Routledge, 1997. P. 176.
[39] Bauman Z. Op. cit. P. 26.
[40] The Edinburg Festivals Strategy. P. 4.
[41] Ibid. P. i.
[42] Cresswell T. In Place / Out of Place: Geography, Ideology and Transgression. London: University of Minnesota Press, 1996.
[43] «В разработке международных брендов городу Эдинбургу следует подчеркивать важное значение фестивалей. Как следствие бренд должен явным образом связывать название города со словом “фестивали”» (The Edinburg Festivals Strategy. P. 38).