Интервью с адвокатом Ириной Хруновой
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Ирина Владимировна Хрунова (р. 1975) – российский адвокат, правовой аналитик Международной правозащитной группы «Агора». В 2004–2005 годах – специалист правового отдела фонда «Общественный вердикт» (Москва). Представляла интересы троих потерпевших в деле бывшего начальника ОВД «Царицыно», майора милиции Дениса Евсюкова. Вела дела проданного командиром части в рабство ефрейтора Андрея Руденко (Читинская область), Михаила Ходорковского в деле «ЮКОСа», мэра Тольятти Николая Уткина. На этапе кассации вступила в дело участниц группы «Pussy Riot».
«Неприкосновенный запас»: Вы неоднократно защищали людей, пострадавших от милицейского произвола. Как получилось, что вы стали специализироваться на делах против МВД?
Ирина Хрунова: Много лет назад, уже будучи адвокатом, я познакомилась с Павлом Чиковым (руководителем Международной правозащитной группы «Агора». – «НЗ»), который порекомендовал мне обращать большее внимание на практику Европейского суда по правам человека. Сегодня достаточно открыть системы «Гарант» или «Консультант Плюс», чтобы прочесть решения ЕСПЧ на английском и русском языках, но тогда, в начале 2000-х, получить доступ к ним было большой проблемой. И даже если адвокат, найдя нужное решение, переводил его на русский язык, то работать с ним в российских судах все равно было непросто, потому что судьи смотрели на такие адвокатские инициативы непонимающими глазами. Практика Европейского суда воспринималась как несущественное дополнение к российскому законодательству. Сегодня же наши судьи проходят обучение и уже знают, что такое ЕСПЧ, как применять его практику – и даже применяют ее, когда им это выгодно.
«НЗ»:Что значит – когда выгодно?
И.Х.: Если, например, я как адвокат прошу суд удовлетворить ходатайство о запросе каких-то документов, суд теперь может отказать, сославшись на то, что удовлетворение ходатайства затянет процесс и обернется против интересов моего подзащитного, который имеет право на рассмотрение дела в разумный срок. Понятие «разумного срока» для уголовных дел введено в практику Европейским судом для того, чтобы людей не держали под стражей вечно, а российские судьи приспособились использовать его для того, чтобы не позволять защите запрашивать нужные доказательства или совершать иные процессуальные действия. Можно подумать, отказав защите в ходатайстве, суд потом вынесет оправдательный приговор и освободит обвиняемого из-под стражи! Но есть и позитивный результат: российские судьи по определенным категориям дел сегодня ссылаются на правовые позиции ЕСПЧ для обоснования позиции, благоприятной для обвиняемого, например, когда избирают в качестве меры пресечения не заключение под стражу, а домашний арест, несмотря на то, что следователь ходатайствовал об аресте.
«НЗ»: Почему вы обратили внимание именно на полицейские дела?
И.Х.: В конце 1990-х годов уголовные дела, в которых обвиняемые жаловались на применение к ним пыток, встречались повсеместно. Сейчас такого массового избиения в полиции уже нет, абсолютно точно. Работа правозащитников в регионах в течение длительного времени все-таки изменила ситуацию к лучшему, да и расследование Следственным комитетом громких дел в отношении полицейских тоже дало плоды. Благодаря тем и другим, сотрудники правоохранительных органов сегодня знают, что существуют механизмы привлечения их к ответственности за насилие.
«НЗ»: Но, возможно, насилие просто приобрело иные, более скрытые формы? Кстати, как получилось, что действия сотрудников в казанском отделении милиции «Дальний», которым вы занимались, получили огласку?
И.Х.: Во-первых, там все-таки был труп. Одно дело, когда людей пытают, не доводя дело до серьезных последствий, и совсем другое – когда подозреваемый умирает от пыток. Скрыть смерть очень сложно. В отделении милиции появились врачи «Скорой помощи», которые забрали избитого и успели опросить перед смертью. Расследование дела по факту смерти вел Следственный комитет, который «прокопал» его глубоко. Во-вторых, в Казани на тот момент уже давно работала серьезная общественная организация – Казанский правозащитный центр, сразу взявшийся за это дело. Центр включил обычные механизмы работы, вышел на пресс-службы и СМИ, после чего к правозащитникам в течение недели обратились еще десять человек с информацией о примененных к ним пытках в том же отделении милиции. Правозащитники тесно взаимодействовали со Следственным комитетом, журналистами, адвокатами. Вклад адвокатов в данном случае заключался в профессиональной фиксации происходящего. На этапе следственных действий, например, проходили очные ставки с этими милиционерами, и я ужасалась тому, как дерзко и вызывающе они себя вели, находясь под стражей, в наручниках, прекрасно понимая, что в отношении них возбуждено не одно, а десяток уголовных дел. Мне, признаться, как адвокату было страшно думать о том, как же они себя вели, когда их никто не видел, когда они были при власти и при «корочках». В той ситуации адвокаты, правозащитники и Следственный комитет сработали как одна команда, и потому был эффект. После дела «Дальнего» в России на некоторое время установилась тишина, полное отсутствие жалоб на пытки: сотрудники правоохранительных органов испугались, ведь показатели показателями, а заканчивать жизнь в тюрьме никому не хочется. Несмотря на то, что через некоторое время «пыточные» дела снова появились, они перестали быть массовыми.
«НЗ»: Поведение сотрудников «Дальнего» обычно для оперативников или определяющую роль сыграли субъективные факторы – возраст, регион и тому подобное?
И.Х.: «Дальний» – пример отделения полиции, в котором нет контроля со стороны начальника и потому царит вседозволенность. В качестве альтернативного примера приведу случай, произошедший за десять лет до трагедии в «Дальнем»: там сотрудника милиции тоже задержали за пытки и осудили, после чего в отделение пришел новый начальник. Один из милиционеров потом мне рассказывал, как этот новый руководитель собрал всех в актовом зале и предупредил: узнаю, что бьете людей, будете иметь дело со мной, и никакая правозащитная организация не будет для вас более страшна. Если руководитель прямо говорит, что бить нельзя, то лучшего инструмента для борьбы с пытками в полиции и представить себе нельзя.
Но и упрощать, конечно, не стоит, поскольку проблема с насилием в полиции комплексная. Когда мы начали работать по делу «Дальнего», выяснилось, что один из милиционеров – фигурантов дела, – приехавший работать в Казань из района, в подростковом возрасте состоял на учете в отделении милиции по делам несовершеннолетних как нарушитель. Потом этот человек стал сотрудником органов внутренних дел; это говорит об отсутствии кадрового контроля внутри правоохранительных органов. Тот же майор милиции Денис Евсюков, расстрелявший людей в московском супермаркете, в детстве лечился в психиатрической больнице, а его детская медицинская карточка находилась в больнице при МВД. Это значит, что вывод о годности Евсюкова к службе в милиции был сделан с учетом данных детской медицинской карты.
Другая системная причина, побуждающая оперативников бить и пытать задержанных, вместо того, чтобы искать доказательства, кроется в российском законодательстве. В уголовно-процессуальном кодексе есть норма: если показания, данные на предварительном следствии, отличаются от показаний, данных обвиняемым в суде, судья обязан огласить показания, данные на предварительном следствии. Допустим, во время следствия человека избили и он дал признательные показания. В суде, надеясь на справедливость, он от них отказывается и заявляет о своей невиновности. В такой ситуации у судьи есть два вида показаний – данные в суде без признания вины и данные на следствии с признанием виды – и есть выбор, какие учесть при вынесении приговора. В ста процентах случаев он выберет и положит в основу приговора признательные показания, взятые следователем. По факту это означает, что сотрудники полиции могут вообще не работать и не искать доказательств: им достаточно хорошенько отлупить задержанного, применив, например, угрозу сексуального насилия, взять признательные показания – и сразу отправить дело в суд. Если бы в УПК РФ была норма, не позволяющая зачитывать в суде показания следствия, когда подсудимый от них отказался, не было бы никакого смысла бить людей, а сотрудники полиции направили бы свою энергию на собирание доказательств по делу.
«НЗ»: Но в чем проблема? Неужели так сложно инициировать внесение поправок в УПК?
И.Х.: Проблема в том, что изменение одной нормы повлечет за собой необходимость перестройки не только работы следствия, но и работы судей, у которых тоже, кроме признательных показаний, других доказательств обычно нет. Представьте, им придется выпускать людей из-под стражи, оправдывать их, что при нынешнем состоянии судебной системы не выгодно никому, кроме адвокатов и самих подсудимых.
«НЗ»: В Европейском суде сейчас находятся несколько жалоб от потерпевших по делу майора Евсюкова, который уже осужден пожизненно и отбывает срок. В чем же суть этих жалоб?
И.Х.: В ЕСПЧ обратились трое потерпевших, я представляю одного из них. Все три жалобы суд объединил и направил вопросы государству, чтобы оно могло высказать позицию по делу. Впрочем, позиция России осталась той же, которая была обозначена во время процесса над Евсюковым в российском суде: все, что делал майор, он делал исключительно в личном качестве, а не как сотрудник милиции. Доказательства того, что Евсюков действовал в личном качестве, государство предъявляет следующие: пистолет его не был табельным оружием, выданным государством, а убийства были совершены не при исполнении служебных обязанностей и без использования служебного положения. Соответственно, никакой ответственности за его действия государство не несет.
Наша же позиция заключается в том, что государство виновато и должно нести ответственность за действия майора, потому что допустило к службе человека с явными психическими отклонениями – и более того, в качестве руководителя. При этом у государства были все возможности, чтобы выявить отклонения, поскольку имелся доступ к медицинским данным. Далее, государство не отслеживало изменений в его состоянии: окружавшие Евсюкова люди, коллеги, отмечали, что накануне преступления он сильно изменился, организм не справлялся с нагрузкой на работе и семейными проблемами. Однако за полгода до произошедшего он благополучно прошел медкомиссию. Относительно пистолета у нас тоже есть возражения. Оружие было похищено десять лет назад с российской военной базы. По данному факту существует давнее уголовное дело в отношении двух военнослужащих внутренних служб, осужденных за хищение оружия. Часть оружия, украденного на этой базе, разошлась по стране, в том числе и пистолет Евсюкова, который, как показала экспертиза, имел криминальный след. Как он попал в руки майора? Возможно, Евсюков кого-то с этим оружием задержал, но не сдал пистолет, как полагается, а оставил себе, потому что человека с милицейским удостоверением в России никто никогда не проверяет. И тут тоже есть вина государства. Далее, именно государство обучило Евсюкова как сотрудника органов обращению с оружием. Комплекс всех перечисленных обстоятельств позволил нам сделать вывод о том, что государство если не способствовало, то и не предотвратило массового убийства людей.
«НЗ»: При изучении дела я обратила внимание на то, что коллеги майора делали акцент именно на его психическом состоянии. Однако из вашего рассказа видно, что важны и другие факторы: внутрикорпоративная коррупция, укрывательство, отсутствие внутреннего контроля в МВД, большая нагрузка на сотрудников.
И.Х.: Согласна. Ситуаций, когда сотрудники правоохранительных органов стреляют не по делу, «просто так», вообще огромное количество. Полицейские стреляют при ДТП, стреляют по не уступившей им место машине, стреляют во время ссоры в магазине, стреляют по другим бытовым поводам. Особенность случая Евсюкова лишь в том, что там было большое количество пострадавших людей.
«НЗ»: В Европейском суде вы добиваетесь денежной компенсации для потерпевших?
И.Х.: Да. Европейский суд занимает такую позицию: для того, чтобы пострадавший перестал быть жертвой, государство должно, во-первых, наказать виновного, а во-вторых, выплатить жертве компенсацию за причиненный материальный и моральный вред. Причем компенсация является наиболее важной частью искупления вины государства. В деле Евсюкова потерпевшие не получили ни копейки, поскольку российское законодательство не предусматривает выплат, если преступление совершено должностным лицом не в момент исполнения служебных обязанностей.
«НЗ»: В 2015 году Комитет гражданских инициатив провел несколько круглых столов, посвященных судебной реформе. Один из них – по проблемам адвокатуры и равенства сторон в уголовном процессе. На нем Генри Резник зачитал статистику нарушений процессуальных прав адвокатов, привел случаи уголовного преследования адвокатов за профессиональную деятельность. Меняются ли в лучшую сторону те возможности, которыми в уголовном процессе располагает адвокат?
И.Х.: Российское уголовное правосудие по факту так и осталось инквизиционным, то есть обвинительным, несмотря на то, что уголовно-процессуальный кодекс гарантирует равенство сторон перед судом и их состязательность. На практике суд отвергает практически все доводы защиты в уголовном деле любой категории. Ходатайства обвинения, в отличие от ходатайств защиты, неизменно имеют большие шансы на удовлетворение судом. Почти нормой стали ситуации, когда следователи берут с адвокатов подписку о неразглашении тайны следствия; после этого адвокат не может поделиться информацией по делу не только с журналистами, но и даже со сторонним экспертом, который мог бы ему помочь более грамотно выстроить позицию защиты. Подобная практика полностью зависит от усмотрения следователя. В 2015 году два адвоката, Владимир Дворяк и Георгий Антонов, были осуждены за разглашение данных предварительного расследования. Первый выложил в сеть материалы уголовного дела, второй выступил перед журналистами на пресс-конференции. Для обоих это означает автоматическое прекращение адвокатской практики. По ситуации Дворяка мы обратились в Европейский суд с жалобой о нарушении права на уважение частной и семейной жизни и права на свободу выражения мнения; по ситуации Антонова, насколько мне известно, адвокат Анна Ставицкая тоже готовит обращение в Европейский суд. Вот все, что мы можем делать.
«НЗ»: С одной стороны, у адвоката в процессе почти нет пространства для маневра, а риск быть лишенным возможности профессиональной деятельности или подвергнуться уголовному преследованию велик. Адвокаты, кроме того, связаны процессуальными и этическими нормами, и ограничены в своих действиях в публичном пространстве. С другой стороны, правозащитники занимаясь делом о пытках в казанском отделении милиции «Дальний», а также многими другими делами, не раз демонстрировали эффективность. Однако адвокаты очень нехотя идут на сотрудничество с правозащитными организациями, не любят видеть правозащитников рядом с собой в ходе процесса и вообще часто не понимают, кто это такие и зачем они нужны. По моему мнению, сегодняшнее адвокатское сообщество – почти такой же закрытый институт, как судейская корпорация. При этом адвокатура все-таки добилась введения в России адвокатской монополии на представительство в судах. Интересно, она сама с этой монополией справится?
И.Х.: У меня нет однозначной позиции по вопросу адвокатской монополии. В целом я скорее против, поскольку любая монополия позволяет легче управлять людьми. Но, с другой стороны, у меня перед глазами прекрасный пример известного правозащитника из Забайкалья Виталия Черкасова, который в этом году получил адвокатский статус, а его профессиональные навыки как правозащитника позволили успешно выдержать экзамен в адвокатуру. Полагаю, введение адвокатской монополии повлечет правозащитников в эту профессию. А что корпорация адвокатов имеет свои правила поведения и свою этику, является преимуществом института. Если, например, я как адвокат понимаю, что на меня могут пожаловаться в адвокатскую палату, то это сдерживающий фактор в самом хорошем смысле: я «включаю» самоконтроль и стараюсь работать более профессионально.
«НЗ»: В Европейском суде вы также представляете дело «Pussy Riot». На какой стадии оно находится?
И.Х.: Необходимые процедуры пройдены, ждем решения ЕСПЧ. На внутрироссийском уровне мы прошли все ступени до самого верха, приговор в Верховном суде РФ устоял в первоначальном виде, но нас он не устраивает, поскольку девушек признали виновными за выражение личного мнения по теме, имеющей общественное значение. Мы усматриваем здесь классический случай нарушения статьи 10 Европейской конвенции – права на свободу выражения мнения.
«НЗ»: Не кажется ли вам, что после теракта в редакции французского журнала «Шарли» и некоторых других, менее кровавых, происшествий подобного толка, ЕСПЧ будет более внимательно относиться к притязаниям европейских государств на защиту религиозных ценностей? Идет ли в стенах Европейского суда дискуссия о балансе свободы выражения, с одной стороны, и вмешательстве в частную жизнь людей, с другой стороны?
И.Х.: Мне трудно говорить о балансе разных интересов абстрактно и гипотетически, но я могу взглянуть на эту проблему, отталкиваясь от собственных дел в ЕСПЧ. Исходя из этих материалов я понимаю, что право человека на свободу выражения в условиях современной России должно быть абсолютным. Государству нет необходимости специально регулировать и ограничивать свободу слова, это произойдет само собой – в рамках имеющегося механизма социальных отношений. Рамки же свободы выражения напрямую зависят от культуры и воспитания человека. Кроме того, мы в России много рассуждаем об угрозе, которой на самом деле нет. По крайней мере все те дела, что я веду в ЕСПЧ по 10-й статье, попадают под ограничение свободы выражения в самом узком смысле слова. У нас защита свободы слова находится на таком низком уровне, что говорить о каком-то злоупотреблении правом и посягательстве на какие-то ценностные устои просто нелепо. Если кто-то не научился брюки застегивать, нет смысла рассуждать о красоте фрака. Давайте мы сначала дорастем до нужного уровня.
«НЗ»: Вы работали в команде адвокатов по делу «ЮКОСа». Какие сложности и опасности приходится преодолевать адвокату, работающему в политическом деле?
И.Х.: В деле «ЮКОСа» я работала в тот период, когда первый приговор уже состоялся и вступил в законную силу, а Михаила Ходорковского отправили отбывать наказание в Забайкальский край. Несмотря на то, что колония находилась далеко от Москвы, в отношении нашего подзащитного не допускалось никаких послаблений. Как и у любого сегодняшнего политического узника, у него сразу же начались проблемы – разного рода взыскания, помещение в ШИЗО и так далее. Вот этим я и занималась, посещая его в колонии. Комментируя упомянутые вами сложности и опасности, хотела бы сказать: желание работать с Ходорковским перебивало все другие эмоции. И не потому, что Ходорковский олигарх, а потому, что в его деле работали лучшие представители нашей профессии. Сам Михаил Борисович – человек незаурядного ума, он не был обычным клиентом, которому нужно объяснять, почему и как надо поступать, вместе с адвокатами он разрабатывал позицию защиты или даже шел впереди своих защитников. Работавшие по делу «ЮКОСа» адвокаты тоже были очень яркими людьми, а работу с ними в одной команде любой юрист, который не столь опытен, счел бы большой удачей. Все мои разочарования в тот период были связаны с линией противной стороны. Я ожидала, что, нападая на Ходорковского, государство собрало на стороне обвинения лучшие умы, что там будут «волки», знатоки юриспруденции, которые способны мыслить и действовать нестандартно. Оказалось, нет, ничего подобного не было. Отобрать у меня адвокатское удостоверение – вообще не очень умный шаг, удостоверение потом вернули и извинились.
«НЗ»: После решения ЕСПЧ по первому делу «ЮКОСа» в России начали бурно обсуждать, чья юрисдикция имеет приоритет в российской системе права – Конституционного суда Российской Федерации или Европейского суда по правам человека. Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин посвятил этой теме целую лекцию на юридическом форуме в Санкт-Петербурге, позже Конституционный суд постановил, что решения ЕСПЧ могут не исполняться в России, если они противоречат Основному закону страны, а недавно данная позиция стала законом. Но не кажется ли вам, что в этой коллизии много надуманного? Часто ли вы как адвокат встречаетесь с решениями ЕСПЧ, которые противоречат российским конституционным нормам?
И.Х.: Конституция России по своей сути есть правозащитный документ, Европейская Конвенция по правам человека в принципе не может ей противоречить, потому что в основе обоих документов лежат единые стандарты прав человека. За все годы нахождения России под юрисдикцией ЕСПЧ только два решения, по делам Маркина[1] и «ЮКОСа», получили такой резонанс. Но ведь два дела – мизер в общем количестве выносимых в отношении России решений. Большинство решений Европейского суда российскими судами исполняется: государство выплачивает жертвам денежные компенсации, внедряет правовые позиции ЕСПЧ в национальную правовую систему и судебную практику, а Конституционный суд РФ прямо ссылается на практику Европейского суда в собственных решениях. Да, определенные вещи Россия не хочет менять концептуально – и это проблема, но компенсации по решениям ЕСПЧ государство выплачивает всегда в полном объеме и в указанный срок. Не думаю, что в ближайшее время этот порядок изменится.
Беседовала Юлия Счастливцева
Москва, декабрь 2015 года
1 В деле «Маркин против России» (постановление ЕСПЧ от 7 октября 2010 года) Европейский суд рассматривал вопрос непредоставления отпуска по уходу за ребенком отцу-военнослужащему. Ранее, рассмотрев этот вопрос, Конституционный суд РФ вынес решение, в котором указал, что военнослужащий добровольно приступает к осуществлению деятельности, занятие которой предполагает наличие определенных ограничений прав и свобод. Соответственно, отсутствие у отцов-военнослужащих права на предоставление им отпуска по уходу за ребенком и на выплату пособия обусловлено спецификой правового статуса военнослужащих. ЕСПЧ не согласился с доводами нашего Конституционного суда, констатировав нарушение Российской Федерацией статей 8 («право на частную жизнь») и 14 («запрет дискриминации») Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод. 22 марта 2012 года Большая палата Страсбургского суда оставила решение без изменения, отклонив возражения России и присудив Маркину компенсацию за моральный ущерб. Дело стало предметом бурных дебатов в российских СМИ и комментариев со стороны российских политиков, судей, высших должностных лиц.