Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Лейбористская партия Великобритании сильно сдвинулась влево, покинув таким образом центристский неолиберальный консенсус, установившийся в начале 1980-х годов. Я воспользуюсь этим поворотом политической истории Великобритании для некоторых спекуляций по поводу дальнейших перспектив парламентской партийно-представительной демократии двухпартийного «вестминстерского» образца – до сих пор самого удачного и авторитетного в мире.
Но сначала об исходной фактуре. В мае 2015 года лейбористы проиграли выборы. По правилам британской политической жизни лидер партии Эд Милибанд должен был подать в отставку и партия должна была выбрать нового лидера. По единодушному мнению, лейбористы проиграли из-за того, что под руководством Эда Милибанда партия сдвинулась слишком сильно влево. Следовало ожидать, что лейбористы теперь выберут более умеренного лидера из правого крыла партии, консолидированного в середине 1990-х годов Тони Блэром, после чего лейбористы, наконец, вернулись к власти (в 1997 году). Однако случилось непредвиденное. Партия выбрала лидером еще более левого Джереми Корбина.
Партия сильно левеет не первый раз. В 1979 году лейбористское правительство Каллагана, не справившись с экономическим кризисом и получив вотум недоверия в парламенте, распустило парламент, провело выборы и проиграло. Тогда в партии пользовались сильным влиянием радикальные профсоюзы и троцкисты. И следующим лидером лейбористов стал тоже представитель левого крыла Майкл Фут. Правое крыло этого пережить не могло, и партия раскололась. Из нее вышли несколько авторитетных тогда фигур, и под их руководством появилась социал-демократическая партия, взявшая себе за образец немецкую социал-демократию на базе ее обновленной после войны («Бад-Годесбергской») программы.
По разным причинам, и в особенности из-за гипертрофированно мажоритарной избирательной системы, новоиспеченные социал-демократы могли бы выжить, только если бы они вытеснили коренную лейбористскую партию, чей потенциальный электорат, поняв, что его кандидаты могут вообще не попасть в парламент, стал бы голосовать за социал-демократов. Короткое время казалось, что дело к тому и шло – но так и не дошло. Оставшиеся в партии более умеренные группы под руководством Тони Блэра сумели вернуть партию на более центристские и более близкие к неолиберальному консенсусу позиции, и мятежные социал-демократы оказались лишними. Пытаясь спасти свой замысел, они согласились на слияние с либералами, бывшими до тех пор третьими лишними на британской политической сцене. Ни тем ни другим это слияние впрок не пошло, и двухпартийная система восстановилась в прежнем виде.
Спрашивается: что произойдет после сдвига лейбористов влево на этот раз? Возможны два сценария.
Первый сценарий: разрушение консенсуса
По мнению многих, партия с ее нынешней левой программой никогда не сможет прийти к власти, потому что ее экономическая философия – архаика. Национализация, высокие налоги, государственные расходы на welfare – вот ее самые большие идеи. И все это будто бы для того, чтобы поддержать дальнейшее «процветание»: в программе, например, обещается рост минимальной зарплаты и замораживание цен на энергию. Это все – классика государственно-налогового профсоюзно-кейнсианского социализма. Допустим, эта программа исторически имела известные основания по меньшей мере как эксперимент, пусть неудачный, но обратимый. Или даже на самом деле была безальтернативной и успешной в свое время. В любом случае, не достигнув поставленной цели или, наоборот, именно достигнув ее, она привела к возникновению новых условий, уже явно мешавших дальнейшему экономическому росту и, соответственно, росту благосостояния широких масс. Не говоря уже об условиях, которые изменились помимо решений, принятых во исполнение этой программы. А именно: появилась (в результате технологических изменений) новая производственная база общества, где хозяйственная деятельность сместилась от производства и потребления вещей в сторону производства и потребления услуг и культуры (знаков). Только самые одержимые враги капитализма, да и то имеющие о нем устаревшие представления, могут надеяться, что старо-социалистическая программа может быть экономически более эффективна, чем нынешний капитализм при всех его патологиях. Тот, кто попробует реставрировать старый социализм, быстро утратит политический авторитет.
Однако кризис лейбористской партии как партии социалистической ориентации может быть преодолен, если она сумеет по-новому концептуализировать социализм. Поскольку на смену старому социализму пришел неолиберальный «новый капитализм», как будто бы резонно думать, что ему теперь должен быть противопоставлен «новый социализм».
После некоторого застоя попытки оживить социализм теперь возобновляются. Многие концепции «неосоциализма» при более внимательном рассмотрении оказываются не более чем простыми перелицовками того же классического социализма. Другие содержат некоторые социальные изобретения и инструментальные новинки в духе анархизма. Упомянем некоторые из них. Вот, например, идея «экономики участия», которую пропагандирует Майкл Альберт с начала 1990-х годов[1]. Бразильский философ Роберто Унгер придает большое значение децентрализации государства[2]. Пол Мейсон объясняет, каким образом дигитальная революция как изменение производительных сил сама приведет к изменению производственных отношений[3]. Жан-Луи Лавилль надеется на коллективное действие как противовес тотальной маркетизации[4].
Но вообще говоря, общественная «нормативная мысль» не предлагает пока ничего такого, что было бы в самом деле ново и могло бы увлечь определенный сегмент электората, способного обеспечить социалистической программе победу на выборах. Только что попытался решить эту проблему один из больших ныне философских авторитетов Аксель Хоннет, но тоже без особого успеха[5]. Быть может, это еще впереди. В конце концов, респектабельно-прагматичные проекты социализма (включая коммунистический вариант) в прошлую эпоху появились, только когда капитализм достиг уже фазы зрелости. Быть может, нужно теперь дождаться, когда той же фазы достигнет неолиберальный неокапитализм?
Вряд ли. Может быть, «неокапитализм» уже достиг зрелой фазы и просто на этот раз понятие «неосоциализм» как альтернатива «неокапитализму» так никогда и не будет заполнено никаким содержанием. Не потому, что капитализм победил, а потому, что противостояние капитализма и социализма «снято» навсегда.
В таком случае пропадает надобность в любой партии социалистической ориентации – как уже существующей, так и пытающейся возникнуть. Но если одна из двух партий двухпартийной представительной демократии теряет способность прийти к власти, то это уже проблематизирует всю существующую политическую систему. Система лишается свойства, которое рассматривается как ее главное достоинство, (или даже вообще) raison d’être– сменяемость власти. И становится похожа на нынешнюю российскую политическую систему.
Но и этот кризис может оказаться обратимым, если система вместо нынешней тематической парадигмы, где друг другу противостоят «капитализм» и «социализм», получит другую тематическую парадигму, то есть политическая жизнь обретет другое содержание. Пути к этому различны. Или, оставшись без спарринг-партнера, единственная партия власти расколется по какой-то новой теме. Или умирающая партия сумеет переопределиться и затем увлечет за собой другую. Или, наконец, сначала одну, а потом другую партию заменят новые, уже существующие или готовые появиться на периферии политического пространства.
Тематическое самопереопределение существующих партий нельзя считать абсолютно невозможным. Такое бывало. В Британии и США политические партии возникли в рамках конституционной парадигмы, где они либо пытались реставрировать (сохранить) «старый режим», либо ликвидировать его и ввести новый. Затем, однако, возникшие партийные машины меняли самоопределение. В США они обе (с некоторыми корректировками) сохранились до сих пор, много раз поменяв свою идентификацию. В Британии в начале ХХ века одна из двух партий (виги-либералы) ушла со сцены и уступила место лейбористской («рабочей») партии, но это тоже можно считать переопределением второй партии, поскольку в лейбористскую партию перешла значительная часть тогдашних либералов. В остальной Европе, где преобладали пропорциональные избирательные системы и многопартийность, дело обстояло сложнее, но наш анализ годится и для них; он только осложнится оговорками. Повсюду смена тематики (при всех попутных промежуточных зигзагах) свелась к замещению конституционной проблематики социально-экономической проблематикой – а в самом конце проблематикой макроэкономической стратегии с ее социальными коннотациями.
Так было, но совсем не обязательно будет впредь. Хотя бы потому, что нынешняя система зародилась при очень ограниченном избирательном праве и оформлялась параллельно его расширению. А также потому, что материальные интересы были благоприятны для существования крупных однородных электоральных агрегатов при том, что популярные идеологии были вполне органичны материальным интересам. Теперь партии реальной власти держатся только как «машины», то есть на своих аппаратно-пиарных скелетах.
Это лежит на поверхности. Но это не все. Умозрительно вполне очевидно, что не любая тематическая парадигма адекватна эффективной партийно-представительной демократии. Более рискованное утверждение, что таких парадигм немного. И совсем рискованно утверждать, что только две парадигмы, исторически совпавшие с партийно-представительной демократией на самом деле, были ей адекватны. Тем не менее именно это я и готов утверждать. На основании существующей эмпирии. Это не удалось в свое время на основе экологической тематики. Пока не удается на основе неонационалистической тематики с такими сюжетами, как углубление европейской интеграции и миграционный режим. Ни та ни другая тематика со сцены не уйдет в обозримом будущем, но не видно, как их удастся артикулировать таким образом, чтобы они могли быть пригодны для главного фронта в избирательных кампаниях. Еще меньше для этого пригодны такие темы, как генная инженерия, сексуальная ориентация, демографическая стратегия, освоение космоса. Не говоря уже о множестве причудливых тем, обреченных всегда оставаться на обочине политики. А это значит, что рассчитывать на сохранение системы можно только в том случае, если основным конфликтом в обществе останется классовая борьба между «трудом» и «капиталом» или конфликт по поводу самой институционализации системы управления, то есть в сущности по поводу конституции.
Тогда наш интерес перемещается на перспективы этих двух конфликтов.
Первый вариант выглядит малореалистичным. И труд, и капитал теперь очень фрагментированы по реальным интересам, что блокирует консолидацию электоральных сегментов, органичных двухпартийной системе. Если только общество не примет вид антиутопий в духе «Машины времени» Уэллса, «Трех толстяков» Олеши и многочисленных вариаций этой модели, представленных в кинематографе.
Второй вариант выглядит вполне вероятным. Тут есть разные возможности. Например, распадется консенсус по поводу демократии.
Появятся массивные электоральные сегменты с антидемократическими предпочтениями. Принято считать, что народ, по определению, должен быть «демократом». Это не так. Нынешние настроения в России – интригующее указание на это. Старые режимы в Европе не могли бы сопротивляться так долго натиску политического модерна, если бы их не поддерживал большой сегмент плебса. Антидемократические настроения возбуждаются, конечно, патологиями демократии, но не только. Масса индивидов не склонна брать на себя ответственность за важные и рискованные решения и предпочитает переложить ее на элиту, которой она, с одной стороны, доверяет больше, чем себе самой, а с другой стороны, которую всегда может превратить в козла отпущения в случае неудачи. В этом, кстати, одна из глубоких причин исторической инерции представительной демократии.
Но другая половина народа, оставаясь верной демократии как морально предпочтительному модусу политической жизни, несмотря на ее патологии, предпочтет искать иные институционально-оперативные модели демократии.
Другая возможность уже висит в воздухе. Это противостояние централизации местному самоуправлению. Нарастание сепаратизмов сильно актуализирует эту проблему и возбуждает интерес к федерации как альтернативе государству, или (в другой терминологической традиции) к федеративному государству как альтернативе унитарного.
Конституционная тематическая парадигма сможет продлить жизнь самой партийно-представительной демократии на неопределенное время, превратив парламенты во что-то вроде перманентных «учредительных собраний». Но не навсегда, а только до тех пор, пока выбор не сделан, как это и было на рубеже XIX–XX веков в Европе. После того, как выбор сделан и окажется, что заменить его уже нечем, двухпартийность окончательно изживется и политическому пространству понадобится другая морфологическая структура, в которой партии будут не нужны.
Второй сценарий: укрепление консенсуса
Смена власти в двухпартийной системе имеет собственную логику. Рано или поздно правящая партия, оказавшись ответственной за все то, чем публика, наверняка, останется недовольна, теряет авторитет и проигрывает выборы. Среди британских политиков и их консультантов из бизнеса и академии давно укоренилось убеждение, что выборы вообще никогда не выигрываются, а только проигрываются. Электорат не вдумывается в партийные манифесты. Он смещает правительство, которое ему кажется слишком неуспешным или попросту надоело. Автоматически выигрывает оппозиция.
Если так (а трудно показать, что это не так), то оппозиции нужно только набраться терпения и все произойдет само собой. Но тогда возникает другой вопрос. Если лейбористы с левой программой все-таки окажутся у власти, то будут ли они всерьез реализовывать свою программу?
Длительный опыт реальной политики показывает, что партия у власти никогда не выполняет в полной мере, и даже далеко не всегда хоть в какой-то мере, взятые на себя программные и предвыборные обязательства. Иногда она и не собиралась их выполнять. Иногда это оказывается невозможным по непредвиденным обстоятельствам. Так или иначе, правящая партия может обещать одно, хотеть – другого и делать – совсем третье.
Но не только партии в борьбе за власть двоедушны. Электорат тоже может быть двоедушным. Удалив от власти одну партию за ее неэффективность, он может вовсе не иметь в виду, что привел к власти другую партию за ее программу и теперь ждет ее реализации. И, чем последовательнее партия власти реализует свою программу, тем хуже для нее. Так было с правительством Маргарет Тэтчер. Она пошла в выполнении своей программы так далеко, что верхушка партии тори, опасаясь катастрофы на следующих выборах, вынуждена была избавиться от «железной леди» и сильно подрезать ее радикальные намерения.
Иначе говоря, преобразовать общество можно только ударным образом, захватив его врасплох и используя для этого благоприятные обстоятельства: прежде всего подавленность и растерянность общества в виду, скажем, экономического упадка. А это некоторым образом авантюра. Чтобы пойти на это, нужна большая сила характера, азартная готовность превысить полномочия, догматизм и моральная убежденность в праве «лидеров» диктовать свою волю обществу. Такие свойства продемонстрировали в свое время большевики в России, нацисты в Германии, позднее социалисты в разных латиноамериканских странах (в Чили во главе с Альенде, сандинисты в Никарагуа, в Венесуэле во главе с Чавесом), тори во главе с уже упомянутой миссис Тэтчер. Готова ли радикализированная лейбористская партия, буде она вдруг все-таки окажется у власти, на подобную авантюру?
Может быть, и готова. Во всяком случае одно из названных свойств у нее, по-видимому, есть. Как замечает влиятельный комментатор (колонка «Bagehot» еженедельника «The Economist»), Джереми Корбин и его сторонники видят историю Англии не как долгий органический процесс экономических и социальных изменений, а как серию прыжков, инициированных авангардом. И вот, дескать, наш черед инициировать такой прыжок. Насколько этот волюнтаристский радикализм обеспечен оперативной агентурой в партии, судить трудно (даже инсайдерам, я думаю, поскольку эта агентура в основном латентна и обнаружит себя только тогда, когда партия всерьез «ввяжется в дело»), но, что такая агентура в партии есть, это наверняка. Несомненно, она вдохновляется примером «железной леди», что тоже замечает «The Economist», но призрак Ленина с его теорией «авангарда» тут тоже маячит: в лейбористской партии всегда были его поклонники.
Но в этом случае предвидится крах, после чего лейбористская партия оказывается в исходной позиции. А поскольку в партии есть сильные фракции, не верящие в успех этой авантюры, то весьма вероятно, что партия одумается еще до выборов, а тем более если победит на выборах, сдвинется обратно к центру, как это уже было 30 лет назад, когда на место Майкла Фута был поставлен гораздо более прагматичный Нил Киннок, а затем и всерьез склонный к неолиберализму поддельный лейборист Тони Блэр. В таком случае нынешний выход из партократического консенсуса будет просто зигзагом британской политической жизни, о котором скоро будут вспоминать только историки и ностальгирующие ветераны. Может быть, так скорее всего и произойдет, тем более что Джереми Корбин был избран по экспериментальной процедуре выборов и ее отменят так же, как ввели. Программный кризис лейбористской партии окажется обратим.
В таком случае все останется, как прежде, то есть сохранится сложившаяся двухдольная партократия. Партии будет сменять друг друга у власти, пользуясь конъюнктурными или чисто пиарными неудачами конкурента, на основе консенсуса, установившегося 30 лет назад. Это неолиберальный консенсус, который считается «неокапиталистическим», но за отсутствием альтернативного «неосоциалистического» может так и не называться. И более того, может оказаться, что именно этот консенсус уже снял противостояние капитализма и социализма.
Тупик и застой? Очень похоже, но умозрительно – совсем не обязательно. Дело в том, что по мере рационализации жизни вообще и руководства обществом в частности все больше важных решений с далеко идущими социальными последствиями оказывается не в компетенции политической власти, а в компетенции экспертов. Оперативное руководство обществом все больше переходит к агентуре, которую раньше называли бюрократией, а теперь, пожалуй, удобнее называть «менеджментом». Например, выбор между национализацией и приватизацией не будет прерогативой правительства и перестанет быть предметом политических программ. Все смирятся с тем, что в рациональном и справедливом обществе нормы и модусы обобществления (социализации) разных сфер производства-потребления могут и должны быть разными в силу их разной фактурности и, конечно, по соображениям их экономической и социальной эффективности, что поддается расчету. Что-то (какое-то время) должно быть общим (равнодоступным), что-то должно быть социализовано в партикулярных (корпоративных) коллективах разного формата и состава, а что-то оставаться в полном распоряжении частного индивида.
Агентуры, принимающие экспертные решения общенационального значения, даже не будут находиться в прямом подчинении правительству. Как, например, уже теперь Центральный банк, сам определяющий некоторые макроэкономические параметры. Или общественные регуляторы разного рода сфер экономики и социальных услуг – в Великобритании их несколько сотен[6], и они не случайно стали расти как грибы одновременно с широкой приватизацией, проводившейся в 1980-е и 1990-е годы.
Правительство, как бы оно ни редуцировалось, все же будет сохранять какие-то сферы компетенции, если не всегда, то очень долго (внешняя политика, например) и будут приобретать какие-то (пока неизвестные) новые. Но и оно все больше будет похоже на бизнес-менеджмент. Самоопределительные практики партий окончательно сместятся от моральных ценностей и классовых интересов в сторону менеджериальной компетенции. Даже сами морально-ценностные партийные установки будут интерпретироваться как компетентные или некомпетентные. Вот и сейчас: старосоциалистическая программа лейбористов подвергается атакам именно как свидетельство их некомпетентности.
В этих условиях партии как политически-избирательные машины, может быть, и сохраняют смысл существования, но зато потеряет смысл вся сфера политики, И она уже сокращается. Для этого не нужны никакие законодательные меры и конституционные реформы. Из нее будут дезертировать как активисты, так и их избирательная клиентура. Первые, потому что политическая карьера утратит привлекательность. Вторые, потому что перестанут понимать смысл своего участия в выборах. Активный электорат будет сокращаться. А сфера политических дискуссий окажется отдана на откуп второсортным персонажам, демагогам и клоунам. И то и другое очень заметно в России, меньше в США, еще меньше, может быть, в Европе, но повсюду процесс идет в одном направлении.
Обе траектории метаморфирования партийно-представительной демократии – и через разрушение консенсуса, и через его укрепление – ведут к одному результату. Система утрачивает функцию контроля. В партийно-представительной демократии власть находится под контролем оппозиции, то есть партии контролируют друг друга. Но если остается только одна партия власти или не остается вообще ни одной, то как этот контроль будет осуществляться? И вот тут, вероятно, придет час того института, который во времена Ленина мыслился как главный институт социалистического гражданского общества, но так и не возник. Это – «народный контроль». Общество прямого народного контроля можно, если угодно, называть социалистическим и даже определить социализм как «бюрократизацию всей страны плюс народный контроль». Но на самом деле никакой надобности в этом нет. Гораздо информативнее будет в этом случае этикетка «беспартийная демократия». Место партий в ней займут движения, консультативные и наблюдательные агентуры с публично-правовым и частноправовым статусом и агентуры влияния (лобби).
К тому дело и идет по одной из двух траекторий или «контрапунктом» по обеим траекториям параллельно, но когда дойдет, то встанет еще один вопрос. Хорошо, мы знаем, кто теперь «контролер», но, спрашивается, кого он будет контролировать? Он будет контролировать государство, точнее то, что от него будет оставаться по мере его редуцирования. Он будет контролировать общественные службы под крышей государства или автономные. Но самое главное и интересное: согласно анархо-синдикалистскому идеалу он будет прямо контролировать любые частноправовые агентуры, предъявляя им те или иные требования без посредничества политической структуры.
Программный кризис лейбористской партии Великобритании может быть понят как событие на траектории перерастания партийно-представительной демократии в беспартийную демократию. Как будут выглядеть институты и процедуры такой демократии – отдельная тема, но уже сейчас они здесь и нуждаются только в том, чтобы их заметить и культивировать, если мы хотим этой трансформации помочь, или уничтожить, если хотим помешать.
В живой истории эта тенденция может прерываться много раз и надолго или даже навсегда, то есть до следующего долговременного цикла в истории цивилизации. Но она разворачивается. И много одновременно происходящего в мире так или иначе связано с ней.
[1] Albert M. Moving Forward: Program for a Participatory Economics. Oakland: AK Press, 1997.
[2] Unger R. The Left Alternative. London: Verso, 2009.
[3] Mason P. Post Capitalism: A Guide to Our Future. London, 2015.
[4] Laville J.-L. Politique de l’association. Paris, 2010.
[5] Honneth A. Die Idee des Sozialismus: Versuch einer Aktualisierung. Berlin, 2015.
[6] Они называются QUANGO («кванго») – Quasi-autonomousn Non-government Organisation.