Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Кирилл Рафаилович Кобрин (р. 1964) – литератор, историк, редактор журнала «Неприкосновенный запас», автор (и соавтор) 14 книг.
Мысль – как я сейчас понимаю, довольно опрометчивая – написать этот текст пришла мне в голову, когда я перечитывал русский перевод «Апологии истории» Марка Блока. Второе дополненное издание 1986 года сопровождается подробной статьей Арона Гуревича «М. Блок и “Апология истории”», где рассказана биография автора и интерпретируется его последний, незаконченный, труд. Гуревич – сопоставляя «Апологию истории» с позднейшими трудами тех, кто «впал в… крайность иррационализма и субъективизма или вообще отрицания возможности исторического познания», сравнивая ее автора с «виднейшими представителями идеалистической историографии периода ее острого кризиса» – пишет о Блоке: «Мы убедимся, с какой спокойной уверенностью смотрит он на возможности исторического познания» (с. 194)[1]. Каждый раз, доходя до этой фразы в послесловии Гуревича, я начинаю нервно листать только что перечитанные блоковские страницы. Дело в том, что «Апология истории» вызывает у меня ощущение не «спокойной уверенности в возможности исторического познания», а, наоборот, крайней неуверенности, неспокойной незавершенности, даже своего рода тихого, пусть и хорошо скрытого, отчаяния. Естественно, я всегда списывал свое расхождение с замечательным советским историком на собственное невежество и неумение понять довольно простой текст – но сейчас пришло время додумать это до конца. А именно: почему, на каком основании мне представляется, что «Апология истории» совсем об ином, нежели кажется многим в историографическом цехе? Можно ли как-то объяснить – очевидную для меня – двусмысленность и даже неуверенность интонации этой книги? И если мое предположение верно, то в какой именно плоскости лежат эти причины?
Затея довольно рискованная и действительно опрометчивая, прежде всего имея в виду огромный массив литературы, посвященной Марку Блоку, его трудам и «школе Анналов». Один ее обзор может составить объемный том, а еще несколько томов – критика и интерпретация написанного предшественниками. Более того, отношение к наследию «Анналов» очень разное, да и сами представители этой школы (на самом деле словосочетание «школа Анналов», как мы знаем, также вряд ли имеет сегодня особый смысл) во многом друг с другом не были согласны. Даже пример самого серьезного, глубокого единомыслия – тандем Марка Блока и Люсьена Февра – демонстрирует, что противоречий здесь не меньше, чем единства, а уже о следующих поколениях «анналистов» и говорить нечего. Наконец, помимо внутренней рефлексии и критики – внутренней в смысле самой «школы», а также, чуть шире, французской историографии, французской гуманитарной мысли и французской культуры, – существовала и существует внешняя. Это и иные «национальные школы историографии», и позднейшие интеллектуальные моды. Говоря о России, где широкое знакомство[2] с трудами и идеями Марка Блока, его коллег и последователей произошло с некоторым опозданием, отголоски «моды» на них можно услышать до сих пор – несмотря на то, что авангард постсоветской российской историографии действительно находится уже далеко. В любом случае серьезно говорить об «Апологии истории» в контексте «истории историографии», «истории “школы Анналов”» и так далее имеет смысл лишь в большой монографии – и с совершенно иной позиции, нежели предыдущие исследователи. У автора этого текста подобных претензий, конечно же, нет.
Ниже я попробую проанализировать намерение Блока приняться за «Апологию истории» в трех пересекающихся, но отдельных контекстах. Эти контексты таковы. Первый: история Франции, французского общества и французской гуманитарной интеллигенции в конце XIX – первой половине XX века. Второй контекст: история самогó Марка Блока, его мировоззрения, миросозерцания и его взглядов на историю. И, наконец, третий контекст: история исторической науки, или, как я бы предпочел выразиться (вслед за англо-саксонской традицией), история гуманитарного знания. Поэтому из необъятного корпуса текстов, посвященных этим проблемам, я буду выбирать только самые необходимые. Остальные же останутся не упомянутыми – в нарушение, увы, всех академических принципов.
Из трех вышеупомянутых контекстов следует определить главный для нашего рассуждения. Не в том смысле, что он важнее прочих, отнюдь, просто с его помощью нам будет легче ими оперировать. Иными словами, один из контекстов является как бы ключом для использования других. Таким ключом, безусловно, является контекст номер два, биографический, персональный контекст Марка Блока, сквозь который мы как бы «пропустим» и остальные. В конце концов, что бы ни говорили в предыдущие десятилетия о «смерти автора» и «исчезновении человека», как оставленного на морском песке отпечатка, «Апология истории» сочинялась конкретным человеком в конкретных обстоятельствах его собственной и общественной жизни, этот труд имел определенную цель, которая, кстати говоря, недвусмысленно указана в авторском введении. На нем и сосредоточимся.
***
«Введение» следует за посвящением, которое открывает книгу. Сначала мы читаем фразу «Памяти моей матери-друга», а затем – большой абзац, адресованный другу, коллеге и соратнику Люсьену Февру. «Вместо посвящения» датировано 10 мая 1941 года, оно написано в городе Фужер, где Блок оказался после военной катастрофы 1940-го. Как известно, в начале Второй мировой Марк Блок, несмотря на немолодой возраст, пошел в действующую армию, летом 1940-го оказался в Дюнкерке, вместе с британцами и некоторыми французскими сослуживцами был эвакуирован в Великобританию, но захотел (и смог!) тут же вернуться во Францию, чтобы соединиться с женой и детьми. В Фужере находился летний дом Блоков, там он в начале 1941 года проводил часть времени, уехав из Парижа, работать в котором историк уже не мог по понятным причинам. Дальнейшая судьба Блока известна: Клермон-Ферран, Монпелье (за пределами оккупированной немцами французской территории, под властью вишистского правительства), а затем Лион. До Лиона Марк Блок работал в университете (Страсбургский университет, переведенный после второй немецкой аннексии этого города в Овернь; а потом университет в Монпелье), но после окончательной оккупации нацистами всей Франции он перешел на подпольное положение, вступив в Сопротивление. В конце весны 1944-го Марк Блок был – по доносу местного жителя – схвачен гитлеровцами, отправлен в гестапо, его пытали и – вместе с еще шестнадцатью узниками – 16 июня 1944 года расстреляли в окрестностях Лиона. Блок вел себя героически.
Что касается его профессиональной деятельности, то после возвращения из Британии он – как уже было сказано – преподавал, писал для основанного им совместно с Февром журнала «Анналы» (но под псевдонимом) и сочинял две книги. Одна, состоящая из заметок и рассуждений о случившемся в 1939–1940-м, написана в 1940 году, а издана в 1946-м, уже после войны и гибели автора, под названием «Странное поражение». Вторая, «Апология истории», своего рода трактат о ремесле историка, была начата весной 1941-го, но по каким-то причинам автор остановился на полпути[3]. В общем, перед нами почтенный известный историк, настоящий патриот и храбрец, который только что – вместе со своей страной и своей армией – испытал унизительное поражение и капитуляцию. Он не остался в Британии, где вполне мог рассчитывать на хороший прием в академическом сообществе (Блока островные медиевисты читали, сам он прилично изъяснялся на английском, так что, думаю, найти там работу в университете ему было бы несложно), вернулся в оккупированную страну, с парижской работы его изгнали, библиотеку разграбили, а основанный им журнал сменил название по требованию властей Виши с «Анналов экономической и социальной истории» на «Статьи по социальной истории» и убрал его имя с обложки[4]. Персональное унижение наложилось на национальное; изгнаннику из метрополии (в том числе и из академической метрополии) пришлось работать в некогда родном Страсбургском университете, который был также изгнан из своего города, писать в собственный журнал под псевдонимами и – следует это подчеркнуть – иметь все причины опасаться унизительной смерти в силу своего происхождения. Марк Блок был евреем, точно так же, как и его жена Симона Видаль – дальняя родственница известного капитана Альфреда Дрейфуса[5].
Такова жизненная ситуация, в которой Блок принялся сочинять «Апологию истории». Как мы видим в посвящении, работа была начата в конце весны 1941 года, а из дошедших до Февра записей Блока мы узнаем, что 11 марта 1942 года он закончил четвертую главу «Апологии» и начал пятую, которая никогда уже не была завершена. До ухода в Сопротивление оставался еще примерно год, поэтому нельзя утверждать, что книга не дописана из-за ухода ее автора в партизаны. Работу Блока остановило что-то другое – и, возможно, причины носили не внешний, а внутренний характер. Так или иначе, рукописи («три толстые папки») оказались после войны у Люсьена Февра, который привел материалы в порядок и опубликовал в 1949 году. «Апология истории, или Ремесло историка» (ее полное название) – книга известная, в каком-то смысле даже образцовая; ее слава подкрепляется трагическими обстоятельствами написания и судьбы автора.
«Люсьену Февру вместо посвящения» – так озаглавлен длинный абзац, открывающий «Апологию истории». Намерение Блока очевидно: имя друга и коллеги стоит на первом листе рукописи, следующим за «матерью-другом»; более того, далее он пишет: «Единственное упоминание, которое может позволить себе нежность, настолько глубокая и священная, что ее словами не высказать». Сама предваряемая книга названа здесь «простым противоядием», в котором автор «пытается найти немного душевного спокойствия». Казалось бы, все просто. Но если вчитаться, то за обычной для французской словесности немного высокопарной риторической интонацией слышна если не обида, то хотя бы тень ее. Несколько странное упоминание «имени» друга, которое, согласно воле Блока, должно не просто «появляться здесь только случайно, в каких-то ссылках», а сразу, следуя за именем автора и упоминанием его матери, – это, как представляется, намек на то, что сам-то Марк Блок был вынужден публиковаться в основанном им журнале под псевдонимом, а его журнал потерял свое оригинальное название и имя отца-сооснователя. Имя же Февра на обложке бывших «Анналов» по-прежнему фигурировало. Блок не упрекает Февра, он утверждает: «Наше дело подвергается многим опасностям. Не по нашей вине» – надеясь, что «настанет день, когда наше сотрудничество сможет полностью возобновиться, как в прошлом, открыто и, как в прошлом, свободно» (с. 5). Тем не менее, пусть в результате работы «большой истории» и по не зависящим от Блока и Февра обстоятельствам, дела на тот момент обстояли так, что имя Февра в контексте французской «новой истории» существует – а имени Блока нет. И в каком-то смысле «Апология истории» – попытка возобновить, вернуть тот период, когда оба имени были вместе. На страницах бывших «Анналов» это невозможно. Значит – рассуждает Блок, – пусть это будет книжка, «наша книжка», книжка, в которой спрессован опыт «нашего сотрудничества». Иными словами, Блок намерен сконцентрировать, отжать, изложить максимально кратко историографический сюжет межвоенного периода в его и Февра интеллектуальной биографии, на какое-то время заменив «Апологией» хромающий на одну ногу журнал, написать «настоящие Анналы», но, воспользовавшись моментом, одновременно и подвести персональные предварительные итоги. Перед нами не «научное завещание» великого историка, а как бы отчасти профессиональный и отчасти экзистенциальный проект, попытка рефлексии нынешнего момента «науки о прошлом», из которого, как любил сам Блок, можно ретроспективно проводить самые разнообразные сюжетные линии в поисках причин, обстоятельств и даже закономерностей.
Эта гипотеза выглядит тем убедительней, если вспомнить последовательность литературных проектов Марка Блока времен Второй мировой. В самом начале, в период так называемой «странной войны» Блок, как утверждает Февр, тяготился праздностью, будучи прикомандирован к одному из эльзасских штабов. Там он принялся было за труд под названием «История французского общества в рамках европейской цивилизации», посвятив его памяти своего старшего коллеги, знаменитого бельгийского медиевиста Анри Пиренна. Напомню: Пиренн в годы Первой мировой оказался в Германии в лагере для военнопленных. Там он читал лекции по истории русским пленным, на основе которых и сочинял «Историю Европы». Марк Блок успел написать всего лишь несколько страниц, после чего ход и характер войны решительно изменились и работа над «Историей французского общества в рамках европейской цивилизации» была прекращена. Осталась лишь дюжина листков с предварительными методологическими рассуждениями и посвящением «Памяти Анри Пиренна, который в то время, когда его страна сражалась рядом с моей за справедливость и цивилизацию, написал в плену “Историю Европы”» (с. 115).
Обратим внимание на несколько обстоятельств в связи с этим, казалось бы, не очень важным фактом. Прежде всего название. История именно «французского общества» и именно в рамках «европейской цивилизации». Один из отцов «социальной истории» Марк Блок подтверждает свое кредо, говоря об «обществе», а не о «государстве». Здесь все понятно и логично. Но вот использование термина «цивилизация» как оценочного, имеющего положительную коннотацию, – вот это-то как раз странно. Марк Блок был не только одним из создателей «социальной истории», он один из отцов «исторической антропологии», которая исключает применение таких терминов иначе, нежели в нейтральном контексте и смысле. В наброске же Блока «европейская цивилизация» предстает несомненным благом, содержанием и одновременно целью европейской истории. Точнее – содержанием и целью ее как бы правильной, лучшей, главной ветви истории. И, безусловно, «французское общество» находится в рамках таким образом оцененной цивилизации. Иными словами, предполагается, что перед нами история поступательного развития, прогресса, которые имманентно свойственны французскому обществу. Французское общество имеет свое наивысшее воплощение в Третьей республике, возникшей после краха Второй империи – и, с другой стороны, – подавления Парижской Коммуны. В силу своего происхождения она как бы наследует всей истории Франции, монархической и республиканской, христианской и революционной[6]. В качестве таковой Третья республика противостояла во время Первой мировой Германской империи – и победила. Отсылка к Пиренну, сочиняющему в лагере «Историю Европы», вполне понятна: он, находясь в плену у варваров, составляет историю настоящей, «нашей», «цивилизованной» Европы, за которую в это самое время сражался сначала сержант, а потом лейтенант и капитан Марк Блок. Сейчас, осенью 1939 года, через четыре года после смерти Анри Пиренна – снова война, снова за «справедливость и цивилизацию» и снова против Германии. Таким образом, «История французского общества» должна как бы подвести исторический фундамент под нынешнюю войну с Германией.
Все рухнуло буквально через несколько месяцев после начала этого труда. Франция стремительно проиграла и позорно капитулировала. Для Блока, наверняка, это был страшный удар – не только человеческий и служебный (он в шутку называл себя «самым старым капитаном французской армии»); вся концепция «французского общества» как одного из базовых для самого существования европейской цивилизации, эта основа его собственного несомненного патриотизма, была поставлена под вопрос. В «Странном поражении» Марк Блок пытается объяснить, что унизительный провал Третьей республики есть следствие провала французского общества, которое не было достойно себя и своей истории. «История» воспринимается Блоком как последняя ценность в этой ситуации; если общество подвело, а Республика рассыпалась при первом же дуновении, то прошлое подвести не может. Соответственно, следует внимательно посмотреть, а что же, в конце концов, мы можем знать о прошлом, какие у нас есть инструменты познания и так далее. Еще раз – «Апология истории» задумывалась не как завещание поседевшего в архивах историка, а в качестве придирчивой ревизии наличных способов работы с прошлым. Отметим еще одно обстоятельство. Под «прошлым» прежде всего имеется в виду «прошлое французского общества», под «историей» – «наша история», прежде всего средневековая. Последний довод настоящего французского общества – не того, что капитулировало и замарало себя коллаборационизмом, а истинного, «здорового», идеалистически-республиканского и патриотичного, – не пушки. Пушки были последним доводом королей, да и вообще все пушки давно отданы немцам. Последний довод – история, точнее, умение ее «добывать» из прошлого.
В таком ряду рождение замысла «Апологии истории» кажется логичным и закономерным. Столь же логичным и закономерным выглядит и подзаголовок «Ремесло историка». Но откуда слово «апология» в первой фразе названия? Почему «историю» нужно оправдывать? И перед кем? Ответ можно найти в начале «Введения» к книге, где Блок вспоминает:
«Это было в июне 1940 г., в день – я хорошо помню – вступления немцев в Париж. В нормандском саду, где наш штаб, лишенный войск, томился в праздности, мы перебирали причины катастрофы: “Надо ли думать, что история нас обманула?” – пробормотал кто-то» (с. 7).
Казалось бы, нелепое рассуждение. Если скверные генералы и слабое правительство при апатии немалой части населения сдают врагу собственную страну, то разве «история» виновата, разве ей, а не генералам, министрам и гражданам вообще надо предъявлять претензии? Но вот если мы подставим к слову «история» притяжательное местоимение «наша», то смысл появляется – и исключительно любопытный. Здесь я предлагаю перенестись на пару десятилетий назад и поговорить о другой войне, о Первой мировой, в связи с французским обществом и с интеллектуальной биографией Марка Блока.
Блок был призван в армию сразу после начала Первой мировой, провел почти год в окопах со своим пехотным полком (сначала в чине сержанта, потом – лейтенанта и капитана), потом оказался из-за тифа в госпитале, был несколько раз ранен, некоторое время был расквартирован – со своим же полком – в Алжире, где вспыхнуло восстание местных кочевых племен, затем его вернули на фронт, там его и застало перемирие, а затем уже и капитуляция Германии. Демобилизовался Марк Блок лишь в мае 1919-го, с января того года он был приписан к Министерству безопасности Эльзаса и Лотарингии и базировался в Страсбурге, выполняя функции офицера разведки и контрразведки. Период с 1914-го по 1919-й характеризует молодого историка как образцового патриота и прекрасного офицера, что подтверждается и приказами по его части, а также отзывами сослуживцев и производством в более высокие чины. Блок испытал все прелести войны «маневренной», потом войны нового типа, «окопной», участвовал в малоизвестном колониальном сюжете Первой мировой, жил среди солдат, а чуть позже – среди офицеров[7].
Обратим также внимание на факт его послевоенной службы в Страсбурге. Как известно, Эльзас и Лотарингия были аннексированы Германской империей в результате войны 1870–1871 года и реваншистские настроения французского общества сыграли немалую роль в подготовке и развязывании Первой мировой. После поражения Германии эти две провинции были заняты французами, которые принялись восстанавливать здесь свои порядки. В этой работе по реофранцуживанию Эльзаса Марк Блок принял самое активное участие – сначала как служащий Министерства безопасности возвращенных земель, а затем как преподаватель Страсбургского университета, который стал (это отмечают все биографы Блока, начиная с Люсьена Февра) своего рода витриной лучших – и наиновейших – достижений французского гуманитарного знания. Блок перебрался из Страсбурга в Париж лишь в 1936-м, получив место в Сорбонне. Любопытно, что после капитуляции 1940 года Марк Блок, как уже отмечалось выше, преподавал в том же Страсбургском университете, но переехавшем в Овернь. В самóм Страсбурге немцы проводили в то время политику «расфранцуживания» и «регерманизации».
«Страсбургская тема» в судьбе Марка Блока – семейная. Его отец, историк-античник Гюстав Блок, был родом из расположенного неподалеку департамента Нижний Рейн и защищал Страсбург от немцев в 1870 году. После подписания мира и аннексии Эльзаса и Лотарингии он перебрался в Лион, не желая оказаться поданным германского императора. Если углубиться еще дальше в прошлое, то мы обнаружим прапрадеда Марка Блока, Габриеля, воюющего с пруссаками в 1793 году в рядах французской революционной армии[8]. Марк Блок – французский патриот, отпрыск семьи французских патриотов, выполнял свой гражданский долг и в 1914–1919 годах, и с 1939-го по роковую весну 1944-го. Собственно, он и погиб в бою как истинный патриот, только в бою подпольщика. Во многих смыслах значительная часть творчества Блока-историка тоже может характеризоваться как «патриотическая». Первая мировая сыграла огромную роль в сюжете «Марк Блок – французский патриот» и, в конце концов, определила отношение его не только к событиям 1939–1940 годов, но и к его профессиональной работе, что отразилось, как представляется, на замысле и содержании «Апологии истории», а также на отказе от завершения этой книги. Чтобы проверить наше предположение, попробуем разобраться в «содержании» патриотизма Марка Блока, в его типологии и сопровождающих исторических обстоятельствах.
Марк Блок причислял себя к так называемому «короткому поколению», поколению, выросшему между поражением в войне 1870–1871 годов и оправданием Дрейфуса в 1906-м[9]. Характерным для многих представителей этого поколения было сочетание «культурного патриотизма», идеалистического либерального республиканизма, веры в идеи просветителей, а также характерного для периода «конца века» космополитизма и представлений об «общей Европе». Добавим еще особое отношение к «культуре», ее, если можно позволить себе такой каламбур, «культ», который прослеживается во взглядах большинства деятелей того времени. Кажется, именно тогда впервые под «культурой» стали понимать не просто набор артефактов и книг, но и стиль, устройство повседневной жизни и даже устройство общества. Подобное отношение было характерно для представителей художественного стиля «модерн» («ар нуво», «сецессион»), которые смешали панэстетизм с левыми социальными (чаще всего социалистическими) идеями. В Британии главным пропагандистом такого подхода был известный художественный критик и теоретик Джон Рёскин (1819–1900) и его наследники из «Движения искусств и ремесел». Этот набор идей, пусть в несколько ином виде, несомненно, оказал влияние и на Блока[10].
Еще раз: патриотизм Марка Блока был наследственным. Как отмечает Финк, его отец Гюстав трактовал это качество как исключительно положительное – и непременно составляющее стержень народовластия, Республики. В «Римской республике» (1913) Гюстав Блок как одну из причин гибели римской демократии называет растущую турбулентность и сервильность масс, «без удержу, без достоинства и даже, можно сказать, без patrie»[11]. Поэтому историю Франции Блок-старший и Блок-младший – и их коллеги республиканских взглядов (особенно, подобно Блокам, еврейского происхождения) – рассматривали как процесс развития (или даже продвижения) свободы. Этот процесс, согласно их представлениям, был теснейшим образом переплетен с процессом формирования французской нации. К примеру, в статье, написанной накануне Первой мировой, Марк Блок увидел в истории «провинциального патриотизма в его величии и упадке […] незаменимое введение» в историю французского патриотизма[12]. И 17 лет спустя, в 1931-м, Блок отмечает, что – в отличие от немецкой историографии и пропаганды – для французов важнее «этническое единство» французского народа, нежели «государство»[13]. Кэрол Финк подводит итог: государство для Марка Блока – всего лишь средство или орудие, а не особая (концептуальная) ценность[14]. Для Блоков, старшего и младшего, важнее всего роль самих граждан, схожая с той, что была у граждан республиканского Рима или в Средние века у представителей французского рыцарства, которые были не только «добрыми французами», но и «добрыми европейцами».
И вот здесь возникает концепция noblesse – слово, которое сложно перевести на русский. Это смесь качеств, которые приписали определенному социальному классу, «средневековому рыцарству», причем далеко не сразу. Смесь «доблести» и «благородства» была основой блоковского патриотизма и представлялась как характернейшая черта именно граждан республики. В этой точке «Франция реймских коронаций» сходится с «Францией праздников Федерации», Франция, монархическая, рыцарская, христианская, с Францией, республиканской, демократической, атеистической. Идея noblesse как именно психологической характеристики связана с социальным статусом (социальный историк Марк Блок не мог этого отрицать, конечно), но очень опосредованно. Во втором томе «Феодального общества» Блок утверждает: культурная гегемония Франции в Средние века была основана на том, что в ней царило самое «предприимчивое рыцарское благородство» в Европе[15]. Поведение самого Блока выстраивалось в соответствии с его же представлением о noblesse. Блок действительно следовал пути noblesse как психологической характеристики. Это подтверждают многочисленные свидетели, знавшие его как в Первую мировую, так и позже, не говоря уже о героизме Блока в гестаповском застенке и перед расстрелом.
Еще одно важное обстоятельство патриотизма Марка Блока – то, что он происходил из еврейской семьи. Антисемитские традиции французского общества известны; даже если не вспоминать «дело Дрейфуса», которое чуть было не вызвало гражданской войны, стойкий антисемитизм аристократии, католического духовенства, части буржуазии и крестьянства делал жизнь французских евреев непростой. Тем не менее большинство из них, особенно представители среднего класса и интеллигенции, считали себя истинными французами, а культуру и историю этой страны «своими». Об этническом происхождении они вспоминали редко; известна фраза Блока из «Странного поражения»: «Я еврей, но не вижу в этом причины ни для гордыни, ни для стыда и отстаиваю свое происхождение лишь в одном случае: перед лицом антисемита»[16]. Патриотизм евреев – представителей «короткого поколения» – не был попыткой скрыть свое происхождение, наоборот, происхождение давало им возможность свободно говорить о преобладании интересов общества, «французов» как таковых, над интересами этнически ограниченного народа. Выбор французской культуры в качестве своей был сделан не ими, а их предками – и никаких связей с еврейством Восточной и Центральной Европы, с иудаизмом, с культурой идиша, а затем и сионизма они не ощущали. К примеру, для Франца Кафки еврейство было важным сюжетом его жизни, то благоприятным, то драматическим и даже трагическим, но, если мы говорим о Марке Блоке или, скажем, о Марселе Прусте, все было совершенно не так. В их случае социальное (средний класс, интеллигенция) и национально-культурное (Франция) определяли все, в том числе и политические взгляды (в случае Блока в гораздо большей степени, конечно).
Второе упоминание в этом тексте Марселя Пруста требует небольшого пояснения. Он был старше Марка Блока на 15 лет, но оба принадлежали к «короткому поколению», хотя Пруст явно тяготел к поколению предыдущему, тому, что появилось до 1870-го. Оба имели еврейские корни, оба принадлежали «среднему классу» (впрочем, Прусты были гораздо богаче семьи скромного историка Гюстава Блока, они были вхожи в высшее общество). Казалось бы, кроме вышеперечисленного, никакого сходства нет. Один – литератор, другой – историк, один – принципиальный великосветский дилетант, второй – истинный профессионал, первый никогда и нигде постоянно не работал, второй служил в армии и всю жизнь провел на педагогическом и исследовательском посту. Меж тем, если оставить в стороне очевидные обстоятельства и всмотреться глубже, мы увидим удивительную вещь. На самом деле оба были и выдающимися историками, и тончайшими социальными психологами. Многие упускают из вида, что в «Поисках утраченного времени» – роман исторический. Действие его начинается лет за тридцать до публикации первого тома эпопеи, и, хотя оно с каждым томом «догоняет» время написания, временнáя дистанция сохраняется до конца. «В поисках утраченного времени» именно об истории, история и есть «утраченное время» – более того, в качестве такового выступает belle époque, довоенные салоны времен формирования и взросления Третьей республики. Там же во всей сложности представлена тема «Франции реймской коронации» и «Франции праздников Федерации». Первая Франция – это условные «Германты». В самом начале романа нарратор говорит, что в Комбре из летнего дома родителей всегда было два пути – в «сторону Сванов» и в «сторону Германтов». Первый путь есть метафора Франции буржуазной, страны, возникшей в результате череды революций, Франция дрейфусаров. Второй – по направлению к Франции аристократии, королей и церкви, Франции средневековой, Франция антидрейфусаров. Мальчик Марсель очарован обеими Франциями, собственно, его Франция состоит из этих двух частей; много лет спустя повествователь Марсель тщательно распутывает социально-психологическую паутину этого очарования. В конце концов, миры, которые казались совершенно несовместимыми, оказываются одним миром, две Франции слипаются в одну, символом чего стала женитьба герцога Германтского на госпоже Вердюрен. Высокомерный аристократ соединяется с буржуазкой, салон которой принципиально противостоял «высшему свету» – и одновременно исступленно ему завидовал. «История», «время» обретаются в конце повествования тогда, когда все нити прошлой жизни распутаны, мотивы установлены, тайные желания вскрыты, довоенный мир объяснен исчерпывающе. Собственно, такая Франция и возникает в последних томах прустовской эпопеи. Роман, на первой странице которого читаешь, как герой-повествователь засыпает в детстве, видя средневековые, исторические сны о Франции[17], роман, где уже через несколько страниц с невероятным тщанием и точностью описана средневековая церковь в Комбре, где десятки абзацев посвящены алчбе Марселя, обращенной к аристократическим титулам знакомцев Свана (ему кажется, что все эти фамилии ведут происхождение из эпохи Каролингов), кончается гигантскими пушками немцев, бьющими по Парижу, и всеобщим измельчением нравов, банальностью, триумфом посредственности и низкого порока. Такая, «новая», Франция – даже ее прошлое – уже не «своя» для Марселя, она всеобщая, универсальная, как везде, она ничья. Очарование исчезло, осталась дистанция.
В 1924 году 38-летний преподаватель филологического факультета Страсбургского университета Марк Блок публикует работу под названием «Короли-чудотворцы». Это одно из самых знаменитых исследований прошлого века, многократно проанализированное – и, несомненно, оказавшее немалое влияние на развитие современного гуманитарного знания. «Королей-чудотворцев» многие считают отправной точкой так называемой «исторической антропологии» – и, как нам представляется, совершенно справедливо. Жак Ле Гофф в предисловии к переизданию работы «Королей-чудотворцев» в 1982 году приводит перечень авторов, повлиявших на «антропологический поворот» Марка Блока. Прежде всего это те, на кого ссылается сам Блок – Джеймс Фрэзер и Люсьен Леви-Брюль. К этим именам Ле Гофф добавляет Эмиля Дюркгейма, оказавшего – как признавал сам историк – огромное на него воздействие. Для того, чтобы дополнить научный контекст «Королей-чудотворцев», Ле Гофф рассказывает еще о нескольких книгах, которые Блок не упомянул – и, судя по всему, не читал. Речь идет о «Наброске общей теории магии» Марселя Мосса и Анри Юбера, а также об исследовании Арнольда Ван Геннепа «Обряды перехода»[18].
Нет ничего удивительного в том, что Блок, не считавший себя специалистом в области антропологии, не знал всех важных работ того времени. Нас интересует другое – тот шаг, который он сделал от «просто истории» (пусть и новаторской) к применению антропологических методов к истории. Ведь для того, чтобы совершить этот шаг, требовалась принципиально важная смена: отход от взгляда на «историю» как на «нашу историю» с последующим выстраиванием дистанции между собой и прошлым собственной страны, да и всей Европы тоже. Жак Ле Гофф в качестве заслуги Марка Блока в «Королях-чудотворцах» называет следующее: «Блок… избежал отождествления людей Средневековья с “дикарями”, на которое могло натолкнуть знакомство с идеями Леви-Брюля»[19]. Похвала довольно сомнительная – и не очень оправданная, если вдуматься. Да, Блок был далек от того, чтобы счесть средневекового француза «дикарем» в оценочном смысле, то есть человеком, не вкусившим еще всех плодов прогресса на новейшем витке цивилизации. Но дело в том, что «Короли-чудотворцы», которые исследуют чудо излечения золотухи от прикосновения монаршей руки, посвящены анализу не «французской истории» как становления «нашего общества», а изучению (структурному и историческому) магического ритуала в некоем обществе. Смена точки наблюдения приводит к смене области знания как таковой – от «истории» к «антропологии», пусть и «исторической». Антрополога интересует то, как устроено общество и каково в нем поведение людей. Его не занимают ни телеология этого общества, ни его «особая роль» в складывании сверхобщности – скажем, «Европы». Его не занимает вопрос «уроков» прошлого, которые это общество преподает «нам». С этой точки зрения антропологу все равно, с каким именно обществом он имеет дело – оно находится от него на том же расстоянии, что и остальные. «Исторической» такая антропология становится тогда, когда статический срез сменяется изучением распространенных ритуалов, обычаев и устройства жизни в ходе некоего времени; научные орудия историка выкладываются на стол рядом с уже лежащими там орудиями этнографа, антрополога и так далее. Сложно сказать, понимал ли до конца Марк Блок, что именно он сделал своей книгой; в любом случае к подобному типу исследования он уже никогда не обращался.
У «антропологического поворота» Марка Блока, судя по всему, были три причины. Одна – биографическая и профессиональная, одна – мировоззренческая, даже философская, и одна, как представляется, этическая, возникшая в результате Первой мировой. Первая находится на поверхности. Марк Блок перед войной был стипендиатом Фонда Тьера – вместе со своими друзьями, эллинистом Луи Жерне и синологом Марселем Гране. Европейские медиевисты вообще не отличались особенным интересом к античности – особенно, к древностям других уголков Земли, не связанных прямо с Европой. В этом смысле дружба и тесное общение Марка Блока с Жерне и Гране как бы открыли ему границы собственного исторического мышления[20]. Но дело даже не в том, что всегда полезно сравнивать область, которую изучаешь, с другой, регион с регионом, один хронологический период с другим. Здесь важно еще и то, что Жерне и Гране как раз подошли к идее «исторической антропологии»; Гране – в таких работах, как «Праздники и песни Древнего Китая» (1919) и «Религия китайцев» (1922). Луи Жерне, который имел несчастье оказаться на преподавательской должности в Алжире, был также близок к подобному исследовательскому подходу – не зря же выпущенный посмертно сборник его статей называется «Антропология Древней Греции»[21].
Позволю себе тут одно замечание, впрочем, довольно уязвимое: если для европейского ученого описывать китайские древности с точки зрения антрополога было не очень сложно[22], то проделывать ту же операцию в отношении Древней Греции – уже совсем иное, учитывая, что «античность» для человека западной культуры прочно занимает место «нашего основания» и «нашего истока»[23]. Представляется, что для Марка Блока пример Марселя Гране и Луи Жерне был исключительно важен. Плюс к этому Жак Ле Гофф в качестве фактора благотворного влияния на Блока, автора «Королей-чудотворцев», отмечает[24] атмосферу Страсбургского университета, куда после Первой мировой съехались молодые и не очень молодые гуманитарии разных специальностей; свежесть обновленного после победы в войне учебного заведения и относительная открытость позволили расцвести в Страсбурге междисциплинарным контактам. Судя по всему, в Сорбонне, да и в других «старых университетах»[25], такой возможности не было. Наконец, как проницательно отметил Ле Гофф, не следует забывать и чисто семейного влияния на «Королей-чудотворцев». Книга ведь посвящена ритуалу излечения от болезни; соответственно, сам (в те годы довольно редкий) интерес историка к медицинской процедуре, пусть и магической, мог возникнуть из разговоров с братом-врачом.
Вторая причина тоже довольно очевидная. Это мировоззрение Марка Блока, его героический гуманизм, ведущий свое начало от просветителей и от французской республиканской традиции. Во главе всего стоит Человек, который в своем историческом развитии представляет главный – даже единственный – интерес для исследователя. Человек и производные от человека – ритуалы, религии, экономические отношения, все остальное, общество, наконец. Как мы уже отмечали, антропоцентрическая вселенная Марка Блока была ограничена лишь его патриотизмом; под «человеком» чаще всего негласно подразумевался «француз» или «европеец». В этом можно усмотреть нестыковку двух главных источников мировоззрения Блока: универсалистского Просвещения[26], которое видело «человека вообще», и националистического романтизма последующей эпохи. Стоило хотя бы ненадолго ослабнуть «патриотическому» (читай, романтическому) элементу этого мировоззрения – и на сцене тут же появился «человек вообще» с его странными ритуалами. А раз он «вообще», а не «француз», к примеру, то можно анализировать эти ритуалы не из точки нахождения «француза», а немного со стороны. То есть антропологически.
Возникает вопрос: а при каких обстоятельствах вышеназванный «патриотический элемент» ослабевает? То есть когда и почему он ослабел в мировоззрении Марка Блока настолько, что тот взял и написал «Королей-чудотворцев»? Здесь следует вспомнить о последней, третьей, причине – о Первой мировой войне. Нельзя сказать, что о том, как она повлияла на создание «Королей-чудотворцев», ничего не написано; наоборот, об этом, помимо прочих, говорит и Ле Гофф в уже упоминавшемся эссе, и Кэрол Финк, и – особенно – Карло Гинзбург в предисловии к итальянскому переводу книги[27]. Однако все они сосредоточены на том, как война «открыла» для Блока мир «устной истории», слухов, мир стремительной культурной архаизации – именно в том историческом, романтическом, прогрессистском значении, которое можно сюда вложить. Иными словами, речь идет о впечатлении, что произвела на Блока происходившая на его глазах деградация модерного мира с его способами коммуникации, прессой, распространением информации. Все верно, особенно если учесть, что после войны Блок даже написал статью под названием «Размышления историка о ложных слухах военного времени»[28]. Но следует обратить внимание и вот на что. Деградация, которую Марк Блок наблюдал, сидя в окопах Первой мировой, была «культурной» не только в смысле нарушения привычных путей распространения информации, активизации слухов и прочего. Унизительный для представлений о человеческом достоинстве характер нового способа ведения войны, тотальный характер конфликта, его бессмысленность в политическом, экономическом и ином аспектах – все это оказало, как известно, гигантское влияние на сознание «короткого» и последующего поколений во Франции (и в Европе вообще)[29]. Было бы неверным думать, что Марк Блок оказался от такого влияния закрыт. Конечно, он принадлежал к породе людей, не выставляющих наружу своих непосредственных реакций. Более того, он, кажется, действительно считал войну 1914–1918 годов справедливой для Франции. Однако не различающий национальностей, культурных различий, аннигилирующий, сводящий боевые действия к кропотливому неспешному перемалыванию живой силы противника способ ведения этой войны явно должен был склонить его в сторону более универсалистской концепции человека. Страдание, массовое уничтожение, смерть, которая равно приходит и к хорошему, и к плохому солдату, и к трусу, и к храбрецу – разве это не говорило в пользу того, что есть только «человек вообще», а не француз, немец и так далее? В любом случае окопная деградация модерности была не деградацией «французской модерности», это уж точно. Именно в этой точке возникла возможность посмотреть на «нашу историю» как не на «нашу», а на «историю вообще», а точнее – как на комбинацию социальных механизмов, ритуалов и привычек некоего общества такого-то времени. Ле Гофф пишет:
«Шарль-Эдмон Перрен вспоминает, что в феврале 1919 г., когда они с Блоком, еще не демобилизованные, вместе совершали поездку в Вогезы, будущий автор “Королей-чудотворцев” сказал ему: “Когда я покончу с моими аграриями, я займусь историей помазания и коронации в Реймсе”»[30].
Только, в конце концов, это оказалась уже не «наша» коронация, а «их» ритуал.
Собственно, война изменила и Францию. Некогда центр цивилизованного мира стал столицей крупного, но не столь уж важного для жизни человечества государства. «Германты» и «Сваны», «реймская коронация» и «праздник Федерации» окончательно, до неразличения смешались в одно общество обывателей. Помимо всего прочего, это имело одно очень важное последствие. Те, кому это неразличение не нравилось, стремились к своего рода «чистоте», двигаясь все быстрее и радикальнее к краям. Так возникли французский крайне правый национализм, антисемитский, протофашистский, – и французский коммунизм. Люди вроде Блока, бывшие некогда в середине, в сознательном республиканском мейнстриме, почувствовали себя в этой ситуации страшно старомодными: «их» Франция довоенных времен осталась по ту временную сторону фронтов Первой мировой, она стала «утраченным временем». Из этого следовали два соперничающих между собой вывода: либо ностальгия, либо холодная дистанция, своего рода «новая трезвость». Собственно, последние тома эпопеи Пруста и колеблются между этими двумя точками.
Марк Блок тоже колебался. Сначала он сочинил «Королей-чудотворцев», а потом вернулся к обновленной версии своего предвоенного взгляда на историю как на «нашу». Создав поле для будущей «исторической антропологии», он покинул его. Причин тому было немало – прежде всего, как мне кажется, профессиональная и общественная эйфория, которая вернулась к нему, когда непосредственное впечатление от Первой мировой ослабло. В конце концов, Франция победила, немецкие варвары потерпели поражение, Страсбург возвращен, а филологический факультет его университета прекрасен. История вновь становится историей Франции, феодальное общество – французским феодальным обществом, а «культурная гегемония Франции в Средние века была основана на том, что в ней царило самое предприимчивое рыцарское благородство в Европе». Судя по всему, Марк Блок действительно верил в то, что noblesse (в его французском варианте) вернет современной ему Франции культурную гегемонию в Европе и мире, а история, написанная новым образом, станет пьедесталом для этой гегемонии. Вполне возможно, что «Анналы» – помимо чисто профессиональных академических целей – должны были решать эту культурную, общественно-политическую в каком-то смысле задачу. По инерции в самом начале Второй мировой Марк Блок принимается сочинять «Историю французского общества в рамках европейской цивилизации», но капитуляция ставит крест и на этой затее, и на породившей ее психологической инерции.
Если хотя бы отчасти принять вышеприведенную гипотезу, многое становится понятным в творческих интенциях Марка Блока между июнем 1940-го и весной 1942 года. «Странное поражение» – попытка понять, отчего Франция-победитель («Франция» в широком, блоковском, культурно-историческом смысле, Третья республика как счастливая комбинация Франции «реймской коронации» и Франции «праздника Федерации») не состоялась и так бесславно сгинула. «Апология истории» – попытка каталогизировать сухой остаток этой катастрофы – не военной, а мировоззренческой. Если «история нас обманула», то та ли это была «история»? Вдруг другая? Можем ли мы утверждать, что сможем рассказать настоящую историю, которая бы не обманывала, историю, которая будет и «нашей» («французской»), и просто человеческой («универсальной», собственно «исторической антропологией»). Оттого интонация и логический механизм первых пяти глав этой книги столь странны. Блок пытается – с помощью здравого смысла – продемонстрировать, что изучение прошлого возможно, но по-новому, ибо, если по-старому, это уже не история. Но если изучать историю по-новому, то она – что можно увидеть почти на любой странице «Апологии» – либо перестает быть «историей», превращаясь то в ту же антропологию, то в социальные науки и так далее, то само рассуждение историка заходит в тупик, останавливаясь на смысловом многоточии. Блок утверждает, что сейчас покажет, как надо по-новому изучать историю, но каждый сюжет остается незавершенным, ибо никакого окончательного ответа ни на один из поставленных вопросов не возникает. Условное наклонение «новой истории» заменяет номинатив старой – и в книге действительно нарастает странная неопределенная интонация благородной, но растерянной «апологии». «Нашу историю» как часть «нашей» (французской, европейской) истории оправдать невозможно, ибо она рухнула по причинам, далеким от академических, она кончилась в июне 1940 года – и это было следствием триумфа 1918-го. Мне кажется, Марк Блок, поняв это, бросил книгу на полдороге, ибо ему стало ясно, что сама проблема поставлена неправильно. Если Францию (неважно какую) надо защищать, то не книгой, а оружием. И он ушел в подпольщики.
[1] Указание на страницы из «Апологии истории» даются в тексте в скобках. Цитаты по русскому переводу Евгения Лысенко во втором дополненном издании: Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986.
[2] Именно широкое. Узкий круг московских и ленинградских историков был знаком с концепциями «анналистов» с конца 1950-х – начала 1960-х годов.
[3] Лучшие краткие биографические очерки, посвященные Блоку, принадлежат Люсьену Февру («Марк Блок и Страсбург»: Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 130–145), Жаку Ле Гоффу («Предисловие» к изданию 1982 года блоковских «Королей-чудотворцев»: Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и Англии. М., 1998. С. 11–60) и Кэрол Финк (предисловие к английскому переводу записей и дневников Марка Блока времен Первой мировой: Bloch M. Memoirs of War, 1914–1915. Cambridge, 1983). Здесь я опираюсь прежде всего на эти статьи, но некоторые детали взяты также из свидетельств самого Блока, в частности из его «Странного поражения» (Блок М. Странное поражение. М., 1999).
[4] История «Анналов» и отношений Блока с Февром во время немецкой оккупации изложена – апологетически – в упомянутой выше статье самого Февра. Более сбалансированный и аналитический подход – в статье Натали Дэвис: Дэвис Н.З. «Анналы», Марк Блок и Люсьен Февр во время немецкой оккупации // Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993. С. 166–179.
[5] После ареста мужа она также принимала участие в Сопротивлении. Умерла в июле 1944 года.
[6] Чуть позже, в «Странном поражении» Блок напишет: «Две категории никогда не поймут историю Франции: те, кого не волнует память о коронации в Реймсе, и те, кто без трепета читает о празднике Федерации»: Bloch M. L‘Étrange Défaite. Paris, 1957. P. 210.
[7] Записи и дневники Марка Блока времен Первой мировой собраны в книгу «Воспоминания о войне»; к ее английскому переводу Кэрол Финк и написала свое предисловие. Благодаря «Воспоминаниям», мы можем довольно подробно проследить не только за военной карьерой Блока, но и за его рефлексией происходящих с ним и вокруг него исторических событий.
[8] Bloch M. Memoirs of War… P. 17.
[9] Ibid.
[10] Любопытно, что ретроспективная утопия английских прерафаэлитов, связанного с ними Рёскина и более молодых участников «Движения искусств и ремесел» была основана на идеализации Средневековья – в противоположность Ренессансу и последующим эпохам. Культ ремесла, ручного, а не машинного труда, поклонение любой мелкой детали повседневного быта – все это не могло не оказать влияния на гуманитариев «короткого поколения», да и не только на них. Марсель Пруст, как известно, находился под огромным впечатлением от работ Рёскина – и даже переводил их на английский. Мир исторической, старой, провинциальной Франции, столь идеально выраженный в устремлении юного Марселя к «Германтам», – это мир средневековый. Мы еще вернемся к сравнению взглядов Блока и Пруста, пока же отмечу, что последний написал после Первой мировой небольшую книгу о судьбе и разрушении французских средневековых церквей – «Памяти убитых церквей». В дневниках Блока 1914–1915 годов есть очень подробное и любовное описание сельской церкви в местах, где стоял его полк и где происходили постоянные обстрелы и стычки.
[11] Цит. по: Bloch M. Memoirs of War… P. 28–29.
[12] Revue de synthèse historique. 1914. № 28. P. 356, 365.
[13] Bloch M. Un tempérament: Georg von Below // AHES. 1931. № 3. P. 558.
[14] Idem. Memoirs of War… P. 29.
[15] Ibid. P. 30.
[16] Bloch M. L’Étrange Défaite. P. 23.
[17] «Во сне я продолжал думать о прочитанном, но мои думы принимали довольно странное направление: я воображал себя тем, о чем говорилось в книге – церковью, квартетом, соперничеством Франциска I и Карла V» (Пруст М. По направлению к Свану. М., 1973. С. 33).
[18] Блок М. Короли-чудотворцы… С. 53–54.
[19] Указ. соч. С. 53.
[20] Напомню также, что отец Марка Блока был историком-античником.
[21] Блок М. Короли-чудотворцы… С. 15–16.
[22] См. концепцию «ориентализма» Эдварда Саида и весь последующий корпус работ в рамках postcolonial studies. При всем настороженном и довольно критическом отношении к этим трудам и концепциям следует отметить, что там довольно точно указаны главные особенности отношения европейца (да и вообще «западного человека») к условно-восточному Другому. Главная из них – отказ Другому в «истории», лишение его как ретроспективной, так и перспективной динамики, погружение в «вечное прошлое», которое является одновременно и «вечным настоящим», приписываемый Другому фатализм и отсутствие изменений с течением времени. Иными словами, условный «Восток» изымается «ориенталистом» из исторического времени. При всей порочности «ориенталистского» подхода, когда мы говорим об изучении обществ за пределами Западной и Центральной Европы, он может привести к исключительно интересным выводам, будучи приложен к обществу самих «ориенталистов». Собственно, здесь и зарождается идея (назовем ее так) «автоантропологии» – рассматривать, к примеру, современных британцев так же, как британские востоковеды рассматривали парсов.
[23] Тот самый «культ истоков», который Марк Блок критически проанализировал в «Апологии истории».
[24] Блок М. Короли-чудотворцы… С. 19–22.
[25] Естественно, Страсбургский университет, основанный в XVII веке, сложно назвать «молодым»; речь идет о его офранцуживании после Первой мировой, которое сильно повлияло и на кадровый состав, и на работу прежде всего гуманитарных факультетов.
[26] Здесь, конечно, стоило бы уточнить, какое именно из влияний просветителей было для Блока важнее, но это уже несколько иная тема. Пока же можно указать на несколько наивный руссоизм в представлениях историка о «человеке», который в любых исторических обстоятельствах устраивается самым разумным образом – делая разумным (то есть рационально понимаемым) любое общество любого периода. Получается, что здесь действует некий априорно «естественный человек», который каждый раз по-новому применяет свое естественное умение выживать.
[27] Bloch M. I re taumaturghi. Turin, 1973. P. XI–XIX.
[28] Опубликована сначала в журнале «Revue de synthèse historique» (1921. № 33), а затем в посмертном сборнике статей: Bloch M. Melanges historiques. Paris, 1963. Vol. I. P. 41–57.
[29] См. замечательное исследование Роберта Вола «Поколение 1914-го»: Wohl R. The Generation of 1914. Cambridge, Mass., 1979.
[30] Блок М. Короли-чудотворцы… C. 19.