Перевод с английского Андрея Лазарева
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Перевод Андрей Лазарев
Марк Сэджвик (р. 1960) – преподаватель и координатор Отдела арабских и исламских исследований Университета города Орхус (Дания). Перевод книги Сэджвика «Наперекор современному миру: традиционализм и тайная интеллектуальная история ХХ века» выпущен издательством «Новое литературное обозрение» в 2014 году.
Цель этого краткого эссе – предложить новый вариант ответа на старый вопрос: чем исламистский терроризм отличается от других, лучше нами понимаемых форм терроризма? Я рассматриваю этот вопрос в концептуальных рамках глобализации и локализации, привлекая не столь известный, но важный феномен, который называют «пицца-эффект» (о том, что это такое, ниже). В итоге я прихожу к следующему выводу: существует область исследования, которой до сих пор почти полностью пренебрегали, и в ней следует срочно приступить к работе. Эта область – проблема влияния молодых мусульман, живущих на Западе (и особенно в Европе), на широко распространенное восприятие ислама как религии, которой внутренне присуще насилие.
В самом узком смысле, глобализация часто определяется как рост взаимных связей между разными национальными экономиками. Шире ее можно определить как одно из следствий характерной для нынешних национальных экономик тенденции к слиянию в единую мировую экономику; причем глобализация имеет не только экономическую, но и политическую, интеллектуальную и культурную составляющие. В этом смысле глобализация меняет статус центров и периферий. В XVII веке Стамбул и Каир были важными центрами ближневосточной региональной системы; Париж, Лондон и Нью-Йорк не имели такого значения для этого региона, относясь к собственным региональным системам. Когда региональные системы в XIX веке слились, сперва Париж и Лондон, а затем и Нью-Йорк с Вашингтоном стали глобальными центрами, по отношению к которым Стамбул и Каир оказались периферией.
Культурные и интеллектуальные тренды в Париже и Нью-Йорке имели существенно больше влияния на Стамбул и Каир, нежели наоборот – хотя культурный трафик был двусторонним, а парижане и ньюйоркцы читали Руми[2] и «1001 ночь». Схожим образом политические решения Лондона и Вашингтона сильнее воздействовали на Стамбул и Каир, нежели наоборот – хотя и здесь движение было двусторонним, и решения, принятые в Стамбуле, стали главной темой всеобщих выборов в Британии 1876 года, а решение, принятое уроженцем Каира Мухаммедом Атта[3], существенно повлияло на США после 2001 года.
Термин «локализация» употребляется реже, хотя локализация – непременное следствие глобализации. Если глобализация говорит о производстве, то локализация – о потреблении, а потребление не есть что-то исключительно пассивное. В мире бизнеса глобальный продукт, такой, как Microsoft Word, должен быть локализован, скажем, с помощью выпуска версии, поддерживающей арабский язык. В мире культуры локализация может быть намеренной (как с «Microsoft») или спонтанной. Руми, например, был намеренно локализован для американского рынка путем перевода его поэзии с фарси на английский.
Более интересна и часто более важна спонтанная локализация. Когда Руми перевели, то среди миллионов его американских читателей мусульмане составляли ничтожную часть. Очевидно, что американские читатели Руми поняли его поэзию по-своему. Для них Руми говорит не об отношениях между суфийским мистиком и Аллахом, а о чем-то другом – возможно, о духовных дилеммах жизни в большом городе. Американское прочтение Руми – это спонтанная локализация Руми.
Международный трансфер в глобализованном мире нередко представляет собой рекурсивный, возвратный процесс, как это можно увидеть и в феномене так называемого «пицца-эффекта». Изначальная итальянская пицца была простым блюдом и представляла собой лепешку, на которой лежит помидор. Вывезенная в Америку итальянскими эмигрантами, пицца развилась до современной, более сложной формы, которая после Второй мировой распространилась по всей Европе, включая Италию. Современная пицца считается чисто итальянской едой, но она таковой не является. Действие «пицца-эффекта» можно обнаружить повсюду, например, в домах космополитичных турок, чье прочтение Руми восходит к американскому прочтению.
Если приложить эти концептуальные рамки к исламистскому терроризму, то станут ясно видны и механизмы глобализации, и механизмы локализации. «Пицца-эффект» менее очевиден, но, может быть, не менее важен. Один возможный пример «пицца-эффекта» приводится ниже, впрочем, можно найти и другие.
Как хорошо известно, терроризм стал глобальным явлением в конце XIX века, когда анархистские действия распространились по Европе и перекинулись в Соединенные Штаты и на Ближний Восток. Первый теракт, в котором можно разглядеть современные черты, на Ближнем Востоке был осуществлен в 1896 году. Вооруженные члены «Хунчакяна», армянской националистической группы, включавшей бывших членов российской «Народной воли», захватили штаб-квартиру «Оттоманского банка» в Стамбуле и выставили требования, удовлетворения которых они даже не ожидали. Тем не менее нападавшие пригрозили убить всех (по большей части иностранных) заложников. Терроризм стал еще более глобальным явлением в 1970-х годах, когда члены японской «Красной армии» помогали «Народному фронту освобождения Палестины» в деле, в котором они видели проявление всеобщей борьбы с империализмом. И логика, и большинство техник терроризма к тому времени уже установились, однако они получили дальнейшей развитие с появлением «взрывников-террористов» в 1980-е годы.
Получается, что исламистский терроризм можно рассматривать как локализованную форму глобального явления. Подрывающие себя самоубийцы, например, были локализованы как реинтерпретация идеи «мученичества». Здесь мы наблюдаем использование и развитие общепринятой исламской концепции шахида, который в традиционном представлении умирает за Бога, а не просто взрывает себя. Глобальная борьба 1970-х с империализмом, а особенно с Соединенными Штатами как главной империалистической державой, стала описываться в терминах глобальной борьбы с «крестоносно-сионистской агрессией» против ислама и, соответственно, с Соединенными Штатами как лидером этой агрессии. Легко отыскать и другие примеры локализации глобализованных техник и анализа.
Дополнительные примеры «пицца-эффекта» менее очевидны, но один, вероятно, можно найти в современных концепциях джихада, в которых следует выделить две главные версии. Согласно одной из них, джихад в сущности обозначает стремление осуществить доброе или богоугодное дело. В данной интерпретации война – это лишь разновидность джихада, далеко не самая важная. Сама война оправдывается чаще всего как самозащита. По другой версии, джихад просто обозначает применение насилия против немусульман. Первая концепция распространена среди большинства современных мусульман. Вторая распространена среди исламских террористов и американских «ястребов»-комментаторов типа Даниэля Пайпса[4]. Это любопытное распределение мнений.
Даниэль Пайпс, в подтверждение своих слов часто ссылающийся на «The Encyclopedia of Islam» (стандартный справочник специалиста в этой области знания), бесспорно прав в историческом смысле. В X веке, например, джихад означал войну против немусульман. Самозащита имела отношение лишь к определению того, кто должен был принимать участие в этих военных действиях. В терминах Запада это – часть jus in bello (правил для тех, кто непосредственно ведет войну), но отнюдь не jus ad bellum (то есть просто теории войны). Но к XIX веку, когда глобализация привела к созданию объединенной системы международного права, мусульманские государства, такие, как Османская империя, во всех практических делах отбросили шариатские правила джихада – хотя иногда и использовали это понятие в целях пропаганды. Старые правила джихада использовались только разнообразными негосударственными силами, воюющими против европейской оккупации, например, в Чечне и в Алжире. Гораздо более распространенной стала реинтерпретация джихада, в которой подчеркивался мирный характер борьбы. Эта версия включала в себя немало из международного jus ad bellum XIX века; особенно отметим представление о важности самогó критерия самозащиты, восходящее, как считается, еще к Блаженному Августину[5]. Здесь локализация ясно видна. Эта реинтерпретация с тех пор стала стандартной для мусульман.
С помощью «пицца-эффекта» можно объяснить и «миролюбие» западных комментаторов, услышавших в теории джихада эхо рассуждений Блаженного Августина. Нечто похожее можно обнаружить и по ту линию идеологического размежевания – хотя Даниэль Пайпс явно не в ответе за концепцию джихада Усамы бен Ладена. Воинственную версию джихада можно вывести из локализованных форм глобализованного анализа (и техник их применения), но они явно восходят к одному альтернативному течению исламской мысли, которое никогда не принимало изменений XIX века, оказавших повсюду столь сильное влияние. Речь идет о ваххабизме того же столетия. Именно здесь возникают условия для воздействия «пицца-эффекта» на тех мусульман, которые знают западные языки, но плохо знают ислам, к тому же они отделены от тех сообществ, где концепция джихада как «самозащиты» имеет распространение.
Насколько я знаю, до сих пор никто не изучал влияния живущих на Западе мусульман на развитие обращенного против немусульман милитаристского толкования джихада. […] Как хорошо известно, многие молодые мусульмане в Европе отчуждены и от старшего поколения мусульман-иммигрантов, и от общества, в котором они живут, и которое, как они считают, их отвергает и исключает. Для отчужденных от местных культур молодых мужчин и женщин, на которых навешивают ярлык «мусульманина» независимо от характера их мировоззрения (религиозного или светского), образ склонного к насилию ислама, ислама, которого боится Запад (и который отвергают их родители), может иметь серьезную притягательность[6]. Таким образом невольно готовится почва для будущих все более многочисленных террористических интерпретаций джихада.
Рассматривая исламистский терроризм в предложенных нами концептуальных рамках, можно прийти ко вполне очевидным политическим выводам. Глобализованные проблемы исламистского терроризма следует решать при помощи испытанных методов; более того, за локализованными формами всегда можно обнаружить те или иные аспекты глобализации. Однако при решении проблем локализованных форм следует использовать и местные лекарства. Наконец, что не менее важно, применение таких концептуальных рамок говорит о необходимости изучения влияния «пицца-эффекта». Также было бы неплохо признать следующее: некоторые западные представления об исламе являются частью самóй «проблемы ислама», а не попыткой ее частичного разрешения, что бы там ни говорили люди, эти представления разделяющие.
Перевод с английского Андрея Лазарева
[1] Sedgwick M. Islamist Terrorism and the «Pizza Effect» // Perspectives on Terrorism. 2007. Vol. I. № 6. P. 3–6.
[2] Руми (Мавлана Джелал ад-Дин Мухаммад Руми, 1207–1273) – великий таджикско-персидский суфийский поэт. Стихи Руми после его смерти использовались в обрядах суфийского ордена Мевлеви. – Примеч. перев.
[3] Лидер группы смертников, осуществивших теракт в Нью-Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 года. – Примеч. перев.
[4] См., например: Pipes D. What is Jihad? // New York Post. 2002. December 31 (www.danielpipes.org/article/990).
[5] Прекрасное исследование истории восприятия и понимания джихада: Peters R. Islam and Colonialism: The Doctrine of Jihad in Modern History. The Hague: Mouton, 1979.
[6] В мусульманском мире понятие «мусульманин» обычно сначала обозначает религию, а уже потом идентичность. В Европе «мусульманин» – нередко навязываемая извне замена этнической идентичности.