Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2016
Тотальность общества, медиа, власть и бюрократия
Присоединение Крыма разделило историю путинского правления на две существенно различающиеся части. Во вторую, посткрымскую, эпоху проявился эффект многих институциональных перемен, совершенных в первый период, но появились и не существовавшие до того феномены. Общество приобрело черты тотального, массового, Путин приобрел черты лидера харизматического. Гегемония бюрократия начала выходить за пределы того, на что общество давало свое согласие. Медиа обрели роль отпущающих грехи многогрешному обществу – но не с помощью слова правды.
Показатели 80% (±5%) в одобрении деятельности первого лица, присоединения Крыма, негативного отношения к США в доле смотрящих «первые каналы» российского телевидения заставляют говорить о тотальности как состоянии общества, или, другими словами, о феномене массового общества. Как и в классических его примерах, это общество состоит из несамостоятельных единиц, лишенных субъектности. На приватном уровне они объединены первичными связями в небольшие группы и коллективы. На публичном уровне они объединены только лояльностью центру. Такое общество лишено собственных внутренних структур, институтов самоорганизации и управления – кроме трех, также тотальных, то есть всепроникающих. Это путинская власть, путинская бюрократия и путинское ТВ.
Эти три института не перенесены из СССР (хотя, разумеется, унаследовано ими многое), а выращены в путинское время для обслуживания новой ситуации. Советское общество не было массовым, хотя и было тоталитарным. Нынешнее – массовое, но не тоталитарное, а с чертами тотальности[2].
Состояние тотального/массового общества не стационарное и не устойчивое. Оно не спокойное и не спящее. Оно, как не раз говорили, мобилизованное, а его агрегатное состояние в качестве наэлектризованной массы поддерживается верховной властью и медиа через режим постоянной экстраординарности («ежедневной сенсации», постоянного праздника, постоянной мобилизации), а бюрократией – через режим постоянной рутинности (будней, повседневности).
Над бюрократией стоит центральная власть, воплощенная для публики одной-единственной фигурой, а ее особенность в посткрымские времена – синтонность с народной волей. Народная воля сейчас стремится к отождествлению с волей власти; даже не к следованию за ней, а к предугадыванию ее шагов. Сложился новый вариант doublethink. В отличие от «классического», описанного Оруэллом, это не средство спрятаться от власти и не сокрытие позиций своей совести с помощью официозной маски. Точка «я» и точка «правда» при этом там, где моя совесть, и там, где говорят то же, что и она. В нынешних условиях это, напротив, сговор с властью против правды и собственного «я»: точка «я» не там, где моя совесть, а там, где мой президент. А вопрос о правде в такой конструкции просто отсутствует. Весь корпус этических норм, касающихся правды – а он лежит в основе современной этики, – отменен. Вместо силы правды утверждена правда силы.
Медиа (в основном это три главных федеральных канала) в такой ситуации играют особую роль глушителя совести. Обслуживая систему нового двойного сознания, они должны постоянно подавлять сознание первое, а общество не ставит этому никаких ограничений. Чем хуже будет представлен враг, тем разумней будет казаться решение сплотиться вокруг руководителя. Медиа, таким образом, оказываются в «перевернутой» ситуации: у них обязана существовать жесткая цензура на правду и широкая свобода для вымысла.
За первое путинское десятилетие, называемое то «тучными годами», то «периодом стабильности», в социальной структуре российского общества произошло существенное событие: на ключевые позиции пришла новая бюрократия. Ее головные эшелоны формировались из силовиков, прежде всего представителей спецслужб; она стремительно росла численно, наращивала свои полномочия и размеры получаемой ренты. В результате к концу трех путинских сроков пребывания на высших постах сложилась ситуация гегемонии бюрократии в нашем обществе[3]. При этом нынешняя бюрократия отличается от номенклатуры времен СССР (хотя, возможно, имеет таковую в качестве идеала): каналы мобильности, рекрутирования пока открыты и гораздо менее институционализированы, чем в советское время.
О сращивании бюрократии и бизнеса – без особого желания со стороны последнего – говорилось многое. Совсем иначе, но бюрократия сращена и с народом. В обществе с крайне небольшим числом перспективных направлений деятельности бюрократическая карьера (включая службу в силовых ведомствах) кажется наилучшим выбором. При этом бюрократия естественным образом стремится к расширению объема своих реальных полномочий и численности сотрудников. Общество страдает от этого, но стремится устроить своих детей именно в ее ряды.
Выбор Бориса Ельцина (Юмашева, Березовского или иных лиц, влиявших на Ельцина), который передал высшую власть представителю спецслужб, имел колоссальное значение для судеб страны. Можно реконструировать мотивы такого решения: ситуация в стране приближается к катастрофической, то есть является чрезвычайной. Для управления ситуацией (и страной) следует призвать тех, кто готов и умеет применять чрезвычайные, в том числе и не регулируемые законом, меры. В этосе российских спецслужб существует – для чрезвычайных ситуаций – освобождение от обязанности следовать закону, причем маркировать ситуацию как чрезвычайную могут они сами. Поскольку припутинская бюрократия росла из этой среды или под ее влиянием и контролем, данная прерогатива перешла в этос всей корпорации.
Если сравнивать отечественную бюрократию и веберовскую («идеальный тип»), мы увидим симметрию: идеальная бюрократия действует по закону/инструкции, и никакие неформальные, «человеческие» факторы повлиять на ее действия, в теории, не могут. Наша бюрократия подчиняет свое поведение прежде всего неформальным правилам и исходя из этого применяет (или не применяет) инструкцию и закон. В этом смысле произвол – не результат недостаточного контроля или недостаточной дисциплины, сознательности, ответственности работников, а родовая черта корпорации.
Аномия
Анализ трех основополагающих внутренних структур российского общества, или, если угодно, агентов его самоуправления[4], показывает, что они находятся в экстраординарном, парадоксальном, аномальном состоянии. И именно такое их состояние в наибольшей степени одобряется или de facto принимается обществом. Уже одно это заставляет задуматься о состоянии общественных норм и наблюдаемом кризисе морали. Недаром острую тревогу по поводу состояния морали выразили столь разные и не особо жалующие друг друга люди, как Лев Гудков, Алексей Навальный, Дмитрий Быков, Леонид Гозман.
Помнится, реакция нашей демократической интеллигенции на электоральный выбор, который сделала большая часть постсоветского общества в пользу политика, предложившего смесь имперских и национал-патриотическо-социалистических сигналов, была «Россия, ты сдурела!». Российская интеллигенция искони претендует на то, что понимает, к чему стремится общество (и в этом соперничает с самодержцем и его аппаратом). В конце 1980-х и самом начале 1990-х то ли наличествовало это понимание, то ли предложенная обществу демократическая перспектива пришлась по нраву, но – и это установлено опросами ВЦИОМ тех лет – тогда существовала синтонность либеральной/демократической интеллигенции с народом или значительной его частью. Лучшего удела для российской интеллигенции просто не может быть. Когда эта синтонность расстраивается, то до каких-то пределов этот разрыв можно вытерпеть, объясняя темнотой и забитостью народа, оглупляющей пропагандой, политикой запугивания – ставя все это в вину власти. Если такими объяснениями воспользоваться не получается, признается полная иррациональность народного сознания, не дозволяющая с ним совпасть, но при этом утверждается его, народа, нравственная чистота, за которую его можно уважать и любить. То, что делает или думает народ, объявляется патологически или извечно иррациональным, не подлежащим потому ни анализу, ни пониманию. Такова типовая реакция в этой среде на публикуемые «Левада-центром» рейтинги Путина, когда они вышли под 90% и закрепились там. Это резюмируется в квалификациях, синонимичных тому простому тезису «Сдурела!»[5].
То, что происходит сейчас в российском обществе, не достаточно просто объявить аномией. В самом деле, нормативный порядок поколеблен в самых своих основах. Этос класса-гегемона в нынешнем обществе не предполагает непременного следования закону. Закон применяется тогда, когда это сочтут необходимым и полезным для себя правоприменители, шире – официальные лица, шире – госслужащие, еще шире – вообще служащие. Остается не очень значительная часть россиян, не охваченных этими определениями, но, очевидно, подчиненных данной форме обращения с законом. Коль скоро это становится чертой этоса всей нации, сложно объяснять, почему нельзя назвать это «национальной чертой».
Избирательное применение закона, безнаказанность его нарушения означают, что норма утратила присущую ей санкцию либо что эта санкция применяется избирательно. Это и есть главная форма современной аномии. Различение правды и лжи утратило характер непреложности. Законопослушание и непослушание вышли из-под юрисдикции закона и оказались в зоне, регулируемой неформальными институтами, конвенциями силы и власти. Общество готовится к катастрофе, закупает гречку, но ничего не происходит. Когда катастрофа все же случается – страна нарушает основы миропорядка, установленные при ее же участии, – общество этого не замечает или приветствует это.
Социологи предлагают различать подчинение закону и подчинение институту. Ясно, что наше общество выбралось из-под подчинения закону и находится целиком в объятьях институтов. Тут надо уточнить, какого рода институтов. Известно, что есть институты формальные и неформальные. Известно также, что внутри каждого формального института есть неформальные структуры. В наших современных обстоятельствах у каждого формального института неформальная проекция не только наличествует, но и приобретает порой доминирующее, управляющее значение. Возникает система отношений, которая неформальным образом использует формальные институциональные средства. Обычное название для этого процесса – коррупция. Название неудачное, поскольку в него встроена негативная оценка, а это в свою очередь связано с тем, что такое определение дано с позиций закона.
Но позиции закона давно оставлены. Ценностные и нормативные системы, обеспечивающие закон, предъявляющие спрос на него, родились в сфере вторичных отношений, на этаже межгруппового и межинституционального взаимодействия, в существенно городской среде, оттого они имеют универсалистскую природу. Наши реальные практики и управляющие ими ценностно-нормативные конструкции развились и сложились в среде первичных коллективов, в доурбанистических условиях. Оттого их основа партикуляристская. Это отношения «своих».
Для общества, состоящего преимущественно из неоурбанитов, для общества, добрая половина которого живет в условиях, хоть и не сельских, но и не городских, а поселковых (слободских), отношения первичного характера (их зовут «человеческими») понятнее и ближе отношений формальных. Модернизация – процесс, который определял многое в истории нашего общества в последние века, – есть, в частности, процесс распространения формальных, вторичных отношений в различные институциональные сферы. Он отнюдь не сводится к верховенству закона, хотя там выражен чище всего. Модернизация означает распространение всеобщих порядков и норм в технологиях, финансах и торговле, быте, обучении, лечении. Демодернизация (наш постмодерн) есть реванш первичных, неформальных структур. Варвары лишь частично разрушали Рим: во многих случаях они на свой лад обживали его. Происходящее сейчас можно считать обживанием импортированных технологий, категорий, институций, переиначиванием их под наши неформальные порядки и правила. Ведь в путинские годы значение первичных связей и неформальных практик стало гораздо выше.
Гибридные войны и гибридная политика – это гибриды «их» форм и «нашего» содержания, «их» закона и «нашего» неформального института. Для народного сознания эти чужие законы и правила в тягость. И потому они либо должны быть преодолены и освоены средствами коррупции, либо…
Этот второй вариант борьбы с чуждыми законами и правилами есть аномия. Аномией мы в данном случае называем не смену норм, не их упразднение, но отмену санкций за их нарушение. Номинально нормы продолжают существовать, возможно их соблюдение, но возможно и безнаказанное нарушение, описываемое понятием «беспредел». Из смысла, который этот термин имеет «на зоне», в массовую речь перешла социологически важная характеристика: нарушение нормы без полагающегося за это наказания. Но ситуацию «лихих» лет характеризовало нарушение норм несколькими особыми категориями социальных акторов («беспредельщиками»). Что касается инстанций, которые должны были бы налагать санкции за эти нарушения, то они в основном бездействовали, либо их нижние этажи – те, что в прямом контакте с населением, – сами участвовали в этом процессе.
Нельзя сказать, что сегодняшняя аномия является чем-то принципиально новым. В нашей истории она встречалась не раз, но как эксцесс. Сегодня она предложена как политика. И, как показывают наши исследования, она горячо поддержана обществом, о чем свидетельствуют аномально высокие значения рейтингов, эйфория по поводу присоединения Крыма, антиамериканская истерия и прочие яркие феномены, обозначившие новую фазу (вряд ли эпоху) в истории отечества.
Война
На уровне практик сознания (а также социального действия) кризисные проявления в сфере норм и непорядки в области общественной морали связываются через символическое воображение войны. Эта игра в войну – о сугубо серьезном смысле которой говорил еще Юрий Левада – обладает способностью переходить из виртуальной реальности в реальность как таковую, примером чего служит феномен гибридной войны на западных рубежах России. Российское массовое сознание за многие десятилетия никогда так сильно не боялось войны и так далеко не заходило, самозабвенно играя в нее.
Возможности для этого создает поощряемое властью и принимаемое обществом постепенное освобождение от нормативных рамок наиболее высокого ранга. Сегодня мы наблюдаем, как легальные устои общественного существования в России, составляющие конституционный порядок, становятся все более условными. Массовое сознание отразило это в формах нового двоемыслия – то, что выше было названо новым doublethink и что также можно обозначить как «гибридное сознание».
Для получения искомого результата – обнуления, сброса нормативного напряжения, вызванного бременем требовательных норм нового времени, достаточно виртуальной либо спортивно-игровой войны. Такую войну – во вполне апокалиптических формах – готово воображать массовое сознание. Отчасти такую войну подает с экрана телевидение. Но эта игра, «войнушка», в силу других движущих причин, превратилась в настоящую войну – пока за пределами России.
Смысл войны как конца современности гораздо глубже понимания ее как конфликта политических элит. Война, ведущая к завершению современности, обнуляет предыдущие достижения и обиды. Речь при этом идет о войне вообще, не определяемой как гражданская или мировая, и эта война помещается сознанием в неопределенное время: она и в будущем, она, возможно, и в настоящем. Сознание мыслит ее как самостоятельный процесс, а если иногда и привязывает к конкретным местам и событиям, то лишь случайно. Важно, что это война, затрагивающая наше общество, страну, Россию[6]. У такой войны нет политических или экономических причин. Идея «войны вообще» находится в глубине массового сознания, и потому это пока, так сказать, беспредикатная сущность. У нее нет иного имени, кроме как просто «война». Она может происходить как в окружающей нас реальности, так и в реальности (массового) сознания – в «пропаганде». И самое главное: люди начинают верить, что война сделает что-то хорошее.
Массовое сознание ждет войны, то есть не впрямую желает, но ждет с определенной надеждой – что «война все спишет». Войны ждут как состояния аномии – тотальной, «для всех», как ситуации, когда отменены санкции за совершаемые или совершенные нарушения норм. «Что-то хорошее» – это, так сказать, отпущение всех грехов. Но не через акт покаяния, а через режим аномии, который включается, когда объявляется состояние войны. Это состояние не обязательно должен объявлять высший законодательный орган или первое лицо. Это могут сделать медиа. Для этого требуется не собственно война, а именно состояние войны – тогда не важно, какая это война, с кем и по какой причине.
[1] Материалом для этой колонки послужили опросы и фокус-группы в рамках нескольких исследований по проблематике правовой культуры российского общества, осуществленных силами «Левада-центра». Часть приводимых здесь соображений изложена в статье «Война вместо будущего – выход для аномического сознания», которую мы с моим коллегой Степаном Гончаровым опубликовали в журнале «Вестник общественного мнения» (2015. № 3-4).
[2] Это не тонкости и не нюансные различия между двумя суффиксами. В тоталитарном обществе состояние единообразия, единства задается действием специальных государственных институтов, опирающихся прежде всего на насилие и угрозу его применения. Тотальное общество само находится в состоянии единства, единения и единообразия, и, коль скоро оно достигло этого состояния или в него введено, специальные насильственные средства его поддержания не нужны. Такие средства нужны для недопущения импульсов дифференциации, структуризации. Поэтому режиму не нужны массовые репрессии, но необходимы «точечные».
[3] Нынешнюю российскую бюрократию можно смело называть «класс», она отвечает марксистским критериям класса. Других групп российского общества, отвечающих этим критериям, больше нет. Рабочие, крестьяне, предприниматели, менеджеры – не классы. И «средний класс» – не класс в этом значении слова.
[4] В отличие от широкой публики, а также многих аналитиков, мы полагаем, что неверно смотреть на российское общество как находящееся под абсолютным влиянием СМИ и абсолютным контролем власти. Тотальность, если на то пошло, проявляется в том, каким образом общество управляет собой с помощью власти и СМИ как своими собственными инструментами. Соприродность бюрократии обществу уже была отмечена выше.
[5] Категории психопатологии и психиатрии, как и этические оценки, мы не привлекаем. Мы за то, чтобы работать с категорией аномии как социологической.
[6] Впрочем, никакого подобия Великой Отечественной в этих видениях нет. Скорее что-то вроде афганской или чеченской, а лучше всего – грузинской 2008 года.