Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2015
Мэттью П. Дзенник – историк, сотрудник Университета Саскачевана (Канада), автор книги «The Fatal Land: War, Empire, and the Highland Soldier in British America».
«Прилежно мы сплетаем сети, чтоб одурачить всех на свете». Эта строка из «Мармиона» Вальтера Скотта[2] обнаруживает свой иронический характер, когда мы вспоминаем, какова была его роль в литературном оформлении национальной идентичности Шотландии. Последние три десятилетия множество авторов пытались распутать сети Скотта и показать, как сплетались нити мифа и романтизма шотландской идентичности[3]. Самой противоречивой работой стала статья Хью Тревор-Ропера об «изобретенных традициях», в которой он утверждал, что «концепция особой горской культуры и традиции – изобретение ретроспективное»[4]. Доводы Тревор-Ропера, воплощенные в предположении, что килт был изобретением англичан, вызвали яростные споры. […] Такие историки, как Мюррей Питток, предположили, что шотландская идентичность была скорее продуктом переосмысления на протяжении XVIII–XIX веков отношения шотландцев к монархии Стюартов и к Унии. Макферсоновские песни Оссиана и злополучный визит Георга IV в Эдинбург в 1822 году не были цельными и самодостаточными продуктами литературного романтизма, а побочным культурным результатом поиска шотландского партикуляризма в более широком британском контексте[5].
Однако есть одно предположение, которое объединит критику подхода Тревор-Ропера с его собственным анализом. Это предположение об особой важности горного региона Шотландии для людей с ее равнинной части в процессе конструирования шотландской национальной идентичности. Чтобы поддержать образ цивилизованного и торгового народа, равнинные шотландцы держались на максимальном расстоянии от того духа воинственности, что ассоциировался с шотландской национальной идентичностью в раннее Новое время[6]. Неожиданный успех, достигнутый воинственными горцами (вспомним неспособность равнинных жителей сопротивляться армии якобитов в 1745 году), вызвал попятное движение: равнинные шотландцы начали опасаться, что их нация станет не более чем культурным придатком Англии. Требовался иной образ, который смог бы представить отчетливо шотландский вклад в Унию. И его нашли, сделав акцент на грубой первобытности жителей шотландских гор и изображении этой области как пространства благородства и воинской доблести.
Это «горство» (Highlandism) предоставило Шотландии в рамках Унии двоякую роль: коммерческую жилку равнинной части и горский милитаризм. С 1760-х годов горский солдат изображался как воплощение воинских добродетелей, становясь «самым важным элементом пропаганды особого характера шотландского вклада в британский империализм»[7].
Сосредоточившись на процессе изобретения вовне горного региона горского солдата и породившего его общества, историки пропустили роль некоторых факторов в изобретении «горства», существовавших внутри региона. Местные акторы конструировали свою собственную историю с большой эффективностью – и этим задали условия, в которых горская культура и образ жизни понимались в постякобитский период. Это не значит, что саморепрезентация горцев была свободна от субъективности. Мы лишь предполагаем следующее: жители равнинной части смогли принять «горство», потому что оно было сконструировано элитами, с которыми они имели общие цели и интересы, а именно политическое и культурное включение Шотландии в британское государство. Чарльз Уизерс предположил, что шотландские горы вызывали общенациональные ассоциации, потому что весь регион как геоисторическая локация оказался «встроен в сознание» чужаков[8]. Довод, представленный здесь, немного иной: «горы» вызывали общенациональную ассоциацию, потому что это соответствовало внутренним интересам региона.
Чтобы показать существенную роль региона в продвижении собственной идентичности, данная статья сфокусирована на шотландской горской материальной культуре. Горский наряд до недавнего времени казался «опороченным» в глазах ученых. Только в последнее десятилетие было отвергнуто утверждение, что килт изобрел в 1720-х годах английский квакер Томас Роулинсон[9]. Исследователи с неохотой занимались тем, что можно счесть китчем. Это отвращение к изучению тартана способствовало маргинализации более широкого значения горского наряда для гэльской культуры даже в академических кругах, критически относящихся к выводам Тревор-Ропера.
Сосредоточившись на критически важном периоде после якобитского восстания 1745 года, наша статья призвана продемонстрировать, как был важен наряд для самовыражения горного региона. Здесь утверждается, что манипулятивное использование горского наряда для социально-экономических или культурных целей того, что мы называем «горство», началось в самом регионе. В широком смысле Тревор-Ропер прав, настаивая, что культурный символизм был призван обслуживать особую задачу; однако нужно яснее понять тот народ, который нашел горский наряд полезным для себя, и те цели, которые он себе ставил. Ассоциация горского наряда с национальностью и была конечной целью использования костюма в представлении идентичности, а вовсе не первоначальным толчком. Мы изложим историю этого наряда до его присвоения в качестве объекта национального значения, использующегося также в личных интересах в политическом, социальном и гендерном смыслах. Горский наряд был визуальным проявлением «модерности»: визуальной декларацией общества как гендерно, утонченно и империалистически ориентированного. Горские элиты, особенно те, кто стремился к личной выгоде от роста имперского государства, осознали ценность превращения своих соплеменников в часть британской нации и использовали образ горского наряда, чтобы ускорить этот процесс.
Мной будут представлены три темы. Во-первых, речь пойдет о воинской символике, использовавшейся, чтобы организовать взаимовыгодные отношения региональных акторов с британским государством и его ценностями. Во-вторых, о горском наряде, который применялся в первых горских полках в качестве визуальной репрезентации иерархии и социального порядка. С таким прецедентом горским элитам было легко эксплуатировать наряд как символ социального статуса и утонченности. В-третьих, горское платье через свои военные коннотации обеспечивало его носителю доступ к различным типам маскулинности. В целом при выборе и использовании наряда каждый руководствовался индивидуальными нуждами, ориентируясь скорее на них, нежели на интересы нации. Однако возможно, что индивидуальные акторы от своей ассоциации с британским государством также получали дополнительный политический капитал. И только потом литературные круги, включая сэра Вальтера Скотта, стали черпать вдохновение в том, что сконструировали горцы после восстания 1745 года.
I
Определяющей чертой горной Шотландии конца XVIII века была роль британского государства в управлении экономическими и социальными структурами региона. Смута XVII века принесла понимание того, что регион не изолирован от центров власти в метрополии. Постоянное прямое вмешательство заставляло горские элиты переопределять свою власть через связи с государством. Они научились этому, принимая, поддерживая и контролируя отдельные аспекты деятельности этого государства, тем самым сохраняя свое господство и более эффективно направляя государственную власть на обслуживание собственных интересов. Правительственные репрессии после победы при Куллодене стали потрясением, однако распространенное толкование этих событий как возглавляемого британским государством культурного наступления на «горы» лишь затемняет то, до какой степени горские элиты использовали патронаж государства в своих политических целях.
После поражения якобитов местные элиты стали активней искать способы интеграции в более широкий британский политический контекст, демонстрируя также свою приверженность коммерческим нормам социально-эквивалентных им групп по всей Британии. Это было следствием не столько поражения и подчиненного положения, сколько признания того факта, что именно такая интеграция дает средства для эксплуатации возможностей фискально-военного государства и легитимации власти местных правителей.
Элиты присвоили горский наряд именно благодаря покровительству государства. Одной из сфер коммерческого предпринимательства, особенно привлекательного с 1750-х годов, стал набор в армию. Рекрутство предоставляло множество выгод, включая возможность показать приверженность жителей горной Шотландии коммерческим принципам, поддержку лондонской политики laissez-faire по отношению к техникам управления местных собственников; и, конечно, это помогало инвестициям в регион через военные заказы[10].
Существенное число представителей милитаризованных горских элит, сознающих изменчивую природу рынка военного труда, пытались продемонстрировать преимущества своего продукта – горских полков – потребителям из лондонского правящего класса. Горский наряд обеспечивал землевладельцам, обладавшим интересом к военному делу, особый бренд на этом прибыльном рынке. В этом им помогали законы, принятые парламентом после Куллодена. В 1746 году был введен запрет на ношение горского костюма, оформленный «Актом о разоружении»[11]. Исключение армии из сферы действия этого акта придало материальной культуре региона откровенно военное звучание. Оно позволило рекрутерам представляться главными хранителями гэльского военного наследия, детали которого также использовались для оправдания правительственных трат в регионе[12]. Военная символика горского костюма позволила элитам определить этот регион как по преимуществу воинский, и они тем самым получили доход с политического капитала, накопленного ими в качестве сторонников британской экспансии. […]
Использование горского костюма экспоненциально увеличило долю горцев, участвующих в этой экспансии. Существовало единодушное мнение, что будущее величие Британии зиждется на развитии мощной империи с заморскими торговыми базами. Попытки захватить контроль над внешними торговыми маршрутами порождало яростное соперничество с державами Бурбонов – Францией и Испанией, – в результате чего торговля стала считаться наиважнейшим фактором сохранения целостности, безопасности и идентичности британцев и их государства. Горы с этой точки зрения представлялись проблемной территорией, поскольку в экономическом отношении регион не считался предпринимательским. В самом деле, его исключенность из британского «мейнстрима» в первую очередь имела под собой проблемы коммерческого характера. Горские же элиты оспаривали такое прочтение, участвуя в коммерческих предприятиях, связанных с рекрутством. Участие горских полков в обеспечении безопасности британской торговли также давало горцам возможность демонстрировать свою приверженность коммерческим ценностям. В результате региональные элиты одновременно выказывали верность «гор» государству и опровергали отсутствие «модерности» в регионе.
Использование горского наряда для демонстрации «модерности» можно видеть и в поощрении мануфактурной промышленности. Собственники мануфактур давно полагали, что текстиль – главное средство трансформации горных регионов страны[13]. Преимущество местных мануфактур по обработке шерсти было трояким: во-первых, они уменьшали «праздность» региона и повышали занятость населения; во-вторых, генерировали богатство, расширяя рынок сбыта товаров, произведенных в равнинной части Шотландии и в Англии; в-третьих, снижали отток горского населения в американские колонии. […]
К 1776 году такие города, как Элджин и Инвернесс, новички в шерстяном производстве, половину своих ткацких станков переориентировали на шерсть. Один Элджин мог похвастаться 80 станками, которые в зимние месяцы работали исключительно с шерстью, ежегодно производя пряжи на 15 тысяч фунтов стерлингов. Только незначительная часть шерстяного производства Шотландии имела отношение к тартану – и то вне гор: станки, принадлежавшие фирме «Уильям Уилсон и сын» в Баннокберне, производили тартан для армии и некоторого количества гражданских клиентов[14]. […]
За шесть десятилетий, последовавших за поражением якобитского восстания 1745 года, горские элиты с успехом очистили горский наряд от каких-либо якобитских ассоциаций и представили его более широкой британской публике как символ военной доблести и коммерческой предприимчивости региона. Если вспомнить, что местные лэрды[15] начала XVIII века неохотно носили горское одеяние, предпочитая костюмные нормы жителей равнин, то станет ясно, что это был существенный сдвиг. Один наблюдатель социальной жизни шотландцев конца XVIII века предполагал, что шотландские виги сознательно воздерживались от отрытых насмешек над тартаном; они поступили мудрее: разработав вместо этого собственную символику, был получен «вигский тартан», оспоривший тем самым якобитскую монополию на данный предмет одежды[16]. […] Тартан не стал символом вигов в той же мере, в какой он был таковым для якобитов, но он стал способом, благодаря которому землевладельцы горного региона обеспечили себе доступ к политическому влиянию. […] В первом десятилетии XIX века число шотландских полков сомнительного «горского» происхождения росло с угрожающей скоростью и скоро превысило возможности региона по их комплектованию. […] В 1809 году правительство лишило пять горских полков килтов, чтобы поддержать набор среди не-горцев, отказывавшихся идти в полки с такой униформой. Часто изображаемая как культурное наступление на регион, эта мера скорее восстановила баланс между финансируемыми из налогов расходами на региональные элиты и военными задачами в борьбе с Наполеоном.
II
Горский наряд также использовался как визуальное подспорье в установлении социальной иерархии. Такое использование материальной культуры для упорядочивания общества не уникально: оно было всего лишь региональным вариантом общеаристократического желания навязать свой порядок перед лицом растущего беспокойства населения. Такое применение одежды снова уходит истоками в армию. Все большее распространение стандартизованной, тщательно разрабатываемой формы на протяжении XVIII века отражало растущую способность государства мобилизовывать и снабжать своих солдат – тенденция к модерности, подкосившая прежнюю опору на отряды, набранные местной знатью. Акцент, делавшийся горскими военными кругами на горском наряде, не просто отражал неизменность культурных интересов, но и идентифицировался как критически важный для проецирования своей власти. […]
В мире, где правили социальные иерархии, горский наряд выделял соответствующие полки в качестве элитных. В самом деле, если писатели-романтики продолжали воспевать людей кланов, вооруженных мечами, те, кто серьезно писал о военных делах, постепенно совмещали культурную уникальность горцев с требованиями современного военного дела. Хотя горцы и воспринимались как «жесткие, плотные, крепкие», становилось все более понятно, что личные физические данные уже не влияют на исход битвы. Имели значение боевой дух, огневая мощь и, в первую очередь, дисциплина, помогающая поддерживать все это перед лицом врага. […] Горский наряд давал офицерам необходимый инструмент превращения сельской бедноты в современных и эффективных солдат.
Власть диктовать людям, что им носить, в данном смысле критически важна. Армия была местом, где офицер мог до самых незначительных деталей контролировать, что носят его подчиненные. Форма использовалась не только для того, чтобы регулировать, контролировать и дисциплинировать рядовых, но и для того, чтобы трансформировать их тела и движения – не оставляя сомнений в превосходстве офицерского корпуса, использовавшего костюм для самовыражения. Во время американской войны за независимость, горские офицеры предпочитали брить головы (что не оговаривалось уставом) и не надевать беретов, чтобы показать свою способность уклоняться от внешнего контроля, который вполне испытывали на себе их подчиненные. […]
Внутренняя иерархия полка, частично сконструированная на основе материальной культуры, была спроецирована на гражданское общество. Можно сказать, что призыв горских элит к военной жизни во многом сработал благодаря укреплению идеалов социальной иерархии. […] Особо привлекательным мотивом была воинская культура британской армии, позволявшая элитам осуществлять судебный и властный контроль над зависимыми от нее людьми. Само по себе это было спасением от нежелательных побочных эффектов воинского набора: коммерциализации труда через выдачу вознаграждения. Выплата денег переворачивала старую модель, основанную на социально-экономическом контроле, и давала селянам понимание ценности их труда в армии. Претендуя на монополию в производстве тартана, горские элиты могли пересоздать старую систему кланов и ограничить практики уклонения подчиненных им людей, чья новообретенная экономическая автономия могла навести их на мысль оспорить социальный порядок через одежду. Некоторые горские элиты полностью посвятили себя выражению идеализированной версии клановой системы и своего места в ней и использовали для ее усиления разные аспекты материальной культуры. […]
У столь пышных демонстраций социальной иерархии было два типа зрителей: внутренний и внешний. Внутренние зрители – сами горцы. Элитам горной Шотландии было нужно отстроить свою легитимность, и они могли это сделать, предложив общую культурную идентичность, такую, которую могли сами контролировать, прочерчивая границы между ними и теми, кого они рассчитывали повести за собой. Эта ситуация автоматически приводила к некоторым искажениям реальности, но горский наряд в данном контексте имел власть именно потому, что легитимация наиболее эффективно достигается подключением хорошо известных культурных маркеров. […] Такие постоянно встречающиеся конструкции приобретают новое значение потому, что данная легитимация необходима перед лицом двух возникающих столпов модерности: перехода от натурального хозяйства к товарному и усиления авторитета государства. Эти угрозы бросали вызов структуре управления элит, которая доминировали в раннее Новое время, и вынуждали их к укреплению своих позиций.
Столь же важные, как и идея клановости, модели элит были гораздо сильнее ориентированы на современность, они устремлялись к идеализированным версиям иерархии и зависимости в хозяйстве, а «клановость» лишь представляла собой «местную оптику» более широких британских иерархий. Сельский горский бедняк до какой-то степени был вынужден уступать такому культурному авторитету. […]
Этим можно объяснить страхи, которые вызывало желание бедняков имитировать привычки в гардеробе социальных верхов. Если горькие жалобы на то, что юноши отвергают «пряжу матери» ради «английских широких одежд… и тонкого белья», еще можно понимать как знак национальной неуверенности, то подлинным источником этой неуверенности была угроза социального переворота, совершаемого с помощью костюма. Ссылки на «материнскую пряжу» не были малозначимыми; считалось, что социальному порядку гор угрожают силы коммерчески-ориентированных элит, правящих в регионе. Отказываясь от домотканой одежды, сельские горцы переворачивали социальный порядок, отвергая предназначенное им место в системе и претендуя на то, что считалось доступным только элитам. Беспокоясь о своем статусе, горские элиты искали утешения в материальной утонченности. Горский наряд не только обозначал статус, но и напрямую репрезентировал некоторые черты, которые горские элиты хотели монополизировать. Следовательно, неспособность бедняков вернуться к своему древнему одеянию из-за его цены, была потенциальным утешением для элит.
Другие зрители были внешними. В представлении горской идентичности стоит видеть не чистое выражение исключительности, а способ включения горских элит в общебританскую аристократическую среду. […] Горский наряд не был двигателем шотландской уникальности, отвергающей новое в пользу культурного примитивизма. Наоборот, тартан стал региональным вариантом популярного тогда в Британии восторга по поводу рыцарства и социальной сплоченности аристократии. Под угрозой стремительной модернизации общества многие элиты пытались использовать материальную культуру, чтобы артикулировать идею о том, что Британией и империей правит неизменный иерархический порядок. В данном контексте почитание подобного наряда не было столь уж необычным. […] Поддержкой образа милитаризованных «гор» ковалась прямая связь между региональными и общебританскими ценностями. […]
Как статусный символ и модный выбор, горский наряд прекрасно сочетался с растущей потребительской ментальностью и аристократическим этосом вкуса и утонченности. Горское общество Лондона, учрежденное в 1778 году для борьбы за отмену запрета на горский наряд, намеренно использовало «роскошь» тартана для повышения его статуса. […] Первоначальное распространение моды на тартан в немалой степени было обязано усилиям герцогини Джейн Гордон. В течение краткого времени в 1780-х годах герцогиня служила чем-то вроде социального «посредника» для правительства холостяка Уильяма Питта, и ее салоны были зеркальным отражением собраний оппозиционных премьеру вигов на Пикадилли, где принимала герцогиня Девоншир. Тогда же, когда Джейн занялась важными нововведениями в поместьях герцога Гордона в Баденохе и Стратспи, она стала пропагандировать тартан и в Лондоне[17]. […] Джейн действовала в мире, где балы с модными платьями и «цветные» вечеринки, оранжево-синие у вигов и красно-синие у сторонников Питта, были важными чертами цивилизованного общества, что сделало ее обращение к тартану контекстуально уместным. Военные стили, включая горский наряд, получили отражение в женской моде в 1790-х годах, когда женщины из высшего света обратились к социальному смыслу военной формы. […]
Необходимость привлекать внимание как внутренних, так и внешних зрителей с самого начала вызывала некоторое напряжение. […] Многие из офицеров, вовлеченных в пропаганду горского наряда, верили в более серьезный подход и находили его различные контекстуальные использования непереносимыми. Несмотря на преобладание именно таких офицеров среди членов Горского общества, тогдашняя мода и эстетическая актуальность часто одерживала верх. […]
III
Ключевой аспект горского наряда состоял в том, что он служил для обозначения маскулинности его носителя. Такая интерпретация была не нова для конца XVIII века. Постоянным мотивом гэльской прозы XVII–XVIII веков было представление о наряде как индикаторе маскулинных ценностей. […]
Новым было то, что в конце XVIII века горская маскулинность все больше признавалась в более широком британском контексте. Образ горца как образчика мужественности, образ, достигший кульминации в викторианскую эпоху, впервые начал теснить образ дикаря во время Семилетней войны. […] В последующие десятилетия в англоязычных трудах предполагалось, что одежда вносит реальный физический вклад в действия горца, повторяя мотив, столь распространенный в гэльской литературе. Этот образ был настолько убедителен, что уже в 1780-е годы маскулинность горцев стала восприниматься как угроза английским мужчинам. Довод, который приводил сэр Филип Дженнингс Клерк, депутат-виг из Рокингхэма, против ношения горцами их наряда в Англии, состоял в том, что расквартированные здесь горские солдаты сексуально привлекательны для местных женщин[18]. […]
Маскулинизация горца была нелинейным процессом; столь же мощные усилия предпринимались, чтобы феминизировать шотландцев и сделать горную Шотландию местом, более подходящим для романтических отношений[19]. Тем не менее источники и на английском, и на гэльском языках признают маскулинные достоинства милитаризированного горского наряда.
С развитием более позитивного взгляда на горцев им стало выгоднее представлять мужественность как стандартную черту мужчины-горца. Если литература до 1750 года подчеркивала маскулинные черты только некоторых индивидов, то тексты следующей эпохи распространили определение маскулинности на всех гэльских мужчин. Горские элиты ответили на вызовы британского фискально-военного государства, равно как и на предоставляемые им возможности, используя этот образ для собственного продвижения. […]
Подобная тактика не брезговала и слухами […] о том, как девушки одевались в мужскую одежду, пытаясь записаться в горские полки[20]. Также было широко распространено представление, что горский солдат в любом месте найдет ждущих его женщин. […] Показательно, что схожие заявления относились и к потенциальной возможности для мужчины повысить свой статус посредством военной службы. Рекрутеры апеллировали к идее маскулинности, намекая, что армия для простолюдинов – это способ вырваться из социально-экономической зависимости, которая мешает им войти в царство независимых мужчин. Вслед за вошедшей в пословицы связью между свободой и собственностью в георгианской Британии военная служба рассматривалась как средство для рекрутов достичь идеала мужчины через доступ к земле, обретение семьи и фискальной автономии, что давало некоторую степень независимости.
Сказанное не значит, что военным элитам все это действительно удалось. […] Бесконечные проблемы в горских полках показывают, что у элит никогда не получалось установить монополию на выражение независимой маскулинности. Однако можно отметить, что образ горской маскулинности, возникший в этот период, сконструирован исключительно элитой и связан с нуждами этой элиты в рамках более широкого британского контекста. Самой заметной формой горской военной маскулинности было не поклонение дикому герою ранней гэльской прозы, а рафинированная джентльменская маскулинность, которая, по мысли элит, была необходима для их самопрезентации в качестве истинных британцев. […]
***
С такой точки зрения ясно, что горская идентичность была суммарным результатом решений, основанных на личных или семейных требованиях множества индивидов. Индивидуальность часто формируется в предписанных рамках того, что ждет принимающая нация или община. Своекорыстные горские элиты при создании своей идентичности реагировали на ожидания британского общества в отношении маскулинности и – демонстрируя, как хорошо она соответствует распространенному стереотипу, – добивались своей выгоды. Здесь можно опять вспомнить сэра Вальтера Скотта и его горский эпос «Уэверли», опубликованный в 1814 году. […] К этому моменту Скотту уже было не нужно сочинять персонажей, которые бы символизировали верность Унии вопреки внешней изнеженности; они уже были персонифицированы в фигуре горской элиты в соответствующем одеянии.
IV
Материальная культура занимает центральное место в развитии и выражении идентичности. Но истоки и формы этой идентичности сложно интерпретировать. Само изучение горского наряда как чисто национального объекта искажает причины, по которым он стал так полезен, и преуменьшает сознательную активность индивидов – особенно самих горцев – в раннем продвижении этого наряда. Горские элиты использовали культурные образы потому, что это помогало им заработать политический капитал в рамках фискально-военного государства. Вопреки ожиданиям, приняв горский наряд, элиты попытались выразить стремление своего региона поддержать нарратив вигов о выдающейся политической, коммерческой и конституционной роли Британии, таким образом продвигая легитимность своей локальной власти. Как это было в случае нескольких поколений горских элит, хорошие отношения с государством считались самым надежным средством обеспечения некоторых социально-экономических интересов местной власти. Но чрезмерно выпячивать общенациональную идентичность – значит следовать презентизму в отношении тогдашнего контекста, который больше определялся соображениями местной и частной выгоды, а также безопасности родных и близких. […]
Ключевой момент – кто именно был здесь действующей силой. «Горство» было конструкцией жителей горной Шотландии. Отрицая способность горских элит сконструировать собственный образ, мы только усиливаем вредный и пагубный пафос жертвенности, столь характерный для исследований этого региона. Если не признавать существенной роли горских элит, невозможно оценить мотивы, цели и результаты «изобретения традиции» Шотландии. Военные элиты не заботились об установлении культурных символов, которые позже интерпретировались последующими поколениями как традиционные. Нет, горский наряд отражал наиболее важные и насущные нужды джентри горских районов. В конце XVIII века им нужно было представить свой регион как модерное, утонченное общество, ориентированное вовне и по-имперски оркестрованное. В контексте политического использования одежды и в Британии, и в остальном мире использование горского наряда для достижения данной цели не содержало в себе ничего таинственного или смешного – оно было абсолютно современно.
Перевод с английского Андрея Лазарева
[1] Dziennik M.P. Whig Tartan: Material Culture and its Use in the Scottish Highlands, 1746–1815 // Past and Present. 2012. № 217. P. 117–147. Перевод дан в сокращении.
[2] Перевод Василия Бетаки.
[3] О роли Вальтера Скотта см.: Harvie C.T. Scott and the Image of Scotland // Samuel R. (Ed.). Patriotism: The Making and Unmaking of British National Identity. London, 1989. Vol. 2. P. 190; Lynch M. Scotland: A New History. London, 1991. P. 354–356; Devine T.M. Clanship to Crofters’ War: The Social Transformation of the Scottish Highlands. Manchester, 1994. P. 88–91.
[4] См. русский перевод данной работы в этом номере «Неприкосновенного запаса». – Примеч. ред.
[5] Pittock M. The Invention of Scotland: The Stuart Myth and the Scottish Identity, 1638 to the Present. London, 1991. Ch. 3. Другой подход можно найти у Колина Кидда, который предположил, что шотландцы XVIII века не подчеркивали собственный партикуляризм, а идентифицировали свою роль в рамках Унии, пересказывая историю нации на языке вигов и предъявляя себя в качестве «северных британцев». См.: Kidd C. Subverting Scotland’s Past: Scottish Whig Historians and the Creation of an Anglo-British Identity, 1689–-1830. Cambridge, 1993. Ch. 8–11; см. также: Ash M. The Strange Death of Scottish History. Edinburgh, 1980; Pittock M. Inventing and Resisting Britain: Cultural Identities in Britain and Ireland. London, 1997. P. 129–177. Настоящая статья следует Кидду в определении целей шотландских элит, но склоняется к мнению Питтока о том, как эти цели выражались в партикуляризме.
[6] Abercromby P. The Martial Achievements of the Scots Nation. Edinburgh, 1711; Roger Mason R. Rex Stoicus: George Buchanan, James VI, and the Scottish Polity // Dwyer J., Mason R.A., Murdoch A. (Eds.). New Perspectives on the Politics and Culture of Early Modern Scotland. Edinburgh, 1982. P. 28–29.
[7] Finlay R. A Partnership for Good? Scottish Politics and the Union since 1880. Edinburgh, 1997. P. 27.
[8] Withers Ch. The Historical Creation of the Highlands // Donnachie I., Whatley Ch. (Eds.). The Manufacture of Scottish History. Edinburgh, 1992. P. 155.
[9] О тартане см.: Brown I. (Ed.). From Tartan to Tartanry: Scottish Culture, History and Myth. Edinburgh, 2010; Faiers J. Tartan. Oxford, 2008; Pittock M. Patriot Dress and Patriot Games: Tartan from the Jacobites to Queen Victoria // McCracken-Flesher C. (Ed.). Culture, Nation, and the New Scottish Parliament. Lewisburg, Pa., 2007; Banks J., La Chapelle D. Tartan: Romancing the Plaid. New York, 2007.
[10] См.: Mackillop A. More Fruitful than the Soil: Army, Empire, and the Scottish Highlands, 1715–1815. East Linton, 2000.
[11] Подробнее об этом акте см. в опубликованной в этом номере «Неприкосновенного запаса» статье Тревор-Ропера.
[12] Sinclair J. Cursory Observations on the Military System of Great Britain. London, 1799. P. 9–10.
[13] Select Transactions of the Honourable the Society of Improvers in the Knowledge of Agriculture in Scotland. Edinburgh, 1743. P. 316–442; Loch D. Essays on the Trade, Commerce, and Manufactures of Scotland. Edinburgh, 1775. P. 11–54.
[14] Loch D. Op. cit. P. ii, 31, 108, 111–112.
[15] Шотландский термин для обозначения землевладельцев, нетитулованного дворянства. – Примеч. перев.
[16] James Ramsay of Ochtertyre. Scotland and Scotsmen in the Eighteenth Century. Edinburgh, 1888. Vol. 2. P. 85.
[17] См. статью о герцогине Джейн Гордон в «Oxford Dictionary of National Biography» (www.oxforddnb.com/view/article/110594).
[18] The Parliamentary Register of History of the Proceedings and Debates of the House of Commons. Containing an Account of the Most Interesting. London, 1777. Vol. VII. P. 237.
[19] Pittock M. Celtic Identity and the British Image. Manchester, 2000. Ch. 2.
[20] Dundee Weekly Magazine. 1776. January 5. № 525; A History of the Present Times. 1776. February 2. № 631–632.