Страницы Александра Кустарева
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2015
Тема юбилейного номера «НЗ» — государственный праздник как инструмент, созидающий специфический политический, идеологический, исторический универсум, очень увлекательна, и, хотя будучи совершенно не знакомым с теоретической разработкой этой темы, я азартно решаюсь на некоторую самостоятельную импровизацию, пытаясь вообразить себе, так сказать, карту незнакомой местности. То есть сконструировать аналитический дискурс, как если бы его еще не было. Все дальнейшее — продукт моего воображения.
Чтобы начать, нужно прежде всего уточнить, для чего мы начинаем разговор о государственных праздниках. Мы можем ограничиться простой их каталогизацией, интеллектуально облагороженной разными классификациями на основе тех или иных аспектов — семиотических, эстетических, композиционно-драматургических, содержательных и прочих. Так праздники издавна изучают этнографы и культурологи.
Мы можем также поставить себе другую познавательную задачу. А именно: выяснить генезис и контекст каждого праздника и каждого его аспекта. Любознательные историки делают и это.
И, наконец, мы можем ориентировать свое исследование на практическую задачу. В данном случае она уже задана с самого начала и просто напрашивается. В самом деле, если «государственный праздник» — это инструмент, то насколько он инструментален (эффективен) как средство для достижения поставленной цели? А именно: для «созидания специфического политического, идеологического, исторического универсума», или, коль скоро речь идет о государственном празднике, то для созидания специфического национального универсума.
В этом русле возможен увлекательный качественный анализ, сильно расширяющий наш познавательный кругозор. Всегда интересны и практически важны объяснения эффективности или неэффективности каждого конкретного праздника. Интересно также обнаружить агентуры, заинтересованные в учреждении и символической утилизации праздника, а также характер их заинтересованности (мотивы, интересы). Даже если это праздник «государственный» и в нем очевидным образом (по определению) заинтересовано государство, с него, что называется, «кормятся» и разнообразные «подрядчики» и «лоббисты». В то же время эти агентуры сами заинтересованы в оценке эффективности праздников, чтобы знать, как ими лучше манипулировать. Выполняя их заказ, исследователь из этнографа, культуролога, историка превращается в политолога — точнее даже, в политтехнолога. В эту позицию встанем теперь и мы.
Чтобы оценить эффективность Дня независимости государства Руритания в сравнении с государством Урбания, или Дня победы государства Швамбрания над государством Великобузония, или Дня превращения бывшего королевства Белотузовка в республику Краснотузовка, мы должны измерить, во-первых, интенсивность переживания этого дня соответствующей популяцией и, во-вторых, интенсивность его воздействия на другие фактуры — в нашем случае на политический, идеологический, исторический универсум.
Оценка эффективности государственного праздника самого по себе может быть чисто эмпирической измерительной операцией. Для этого только нужно установить измеряемые переменные индикаторы состояния изучаемой психосоматической фактуры и располагать адекватной измерительной техникой.
Измерить воздействие какого-либо праздника на тех, кто предположительно должен пребывать в этот день в особом эмоциональном состоянии, по-видимому, не так трудно. Для этого в нашем распоряжении психометрические методики, опросы мнений, статистика участия (с коэффициентом добровольности) в праздничных ритуалах — от песнопений и шествий до поглощения спиртного и последующего битья посуды.
Проверить, какова интенсивность воздействия государственных праздников на состояние нации намного труднее. Труднее найти измеримые переменные характеристики национал-государственного универсума, в принципе коррелирующие с интенсивностью празднования. И еще труднее отделить измеряемую частную зависимость от других. Нация может быть полноценно солидарна, идеологически корректна, а также остро и глубоко чувствительна к своему прошлому, но праздники не столько индуцируют все это, сколько, наоборот, всем этим индуцируются.
Даже если интенсивность празднования оказывается неимоверно высока, это само по себе еще не дорого стоит. Свеча может гореть ярко, но ничего не освещать и тем более не обогревать. Интенсивность самого празднования может объясняться обстоятельствами, не имеющими никакого отношения к его объявленному значению.
Реальность в этом случае очень трудно оценить, поскольку праздник прежде всего есть день, когда народ не работает, а отдыхает. В русском языке слово «праздник» имеет общий корень со словом «праздность» со всеми привычными и легко наблюдаемыми аспектами отдыха — ликованием, гедонистической релаксацией и карнавальными нарушениями табу. В других языках слова «Holyday», «Feast», «Fest», «Fête» имеют корни с другими значениями, но со временем обросли теми же коннотациями. Кем бы ни был учрежден праздник и какую бы цель он ни преследовал, народ может использовать его по-своему. И чаще всего он его использует просто как день свободы от повседневности — и не более того. Особенно, если «выходных дней» в календаре мало, а «государственный праздник» существует давно и отмечается уже по инерции (традиции).
Но эффективность государственного праздника (и праздника как такового) в оформлении национального пространства интересна не только сама по себе. Кроме праздника, в жизни нации (государства, национал-государства) есть и другие знаковые дни. Хотя в обыденной речи их часто называют праздниками, это недоразумение. Они не обязательно фиксируются и переживаются как праздники. Они могут быть днями скорби, гнева, раскаяния или просто эмоционально нейтрального, но содержательно важного воспоминания (молитвы, если угодно). Поэтому, кстати, если их и объявляют выходными, то это дело рискованное; так можно действительно превратить в радостный день такую дату, которая этого вовсе не подразумевает. Таких знаковых дней сейчас, кажется, немного, но они есть. Классический образец — День поминовения жертв Холокоста в Израиле и дни поминовения павших в мировой войне (двух мировых войнах) в нескольких (не во всех) странах Европы. Интенсивность переживания этих дней, может быть, и не так велика, но их воздействие на состояние нации может оказаться даже сильнее, чем воздействие праздников в буквальном смысле слова.
Но и знаковые дни — на самом деле лишь часть социального календаря. И сопоставление государственных праздников и государственных знаковых дней с другими днями социального календаря мне кажется особенно интересным. Тут выдающееся место (особенно в демократиях) принадлежит выборам — парламентским или президентским. Но преобладающая часть социального календаря это совсем не государственные знаковые дни. Примеры: начало футбольного сезона в Бразилии, скачки в Аскоте (Англия), вручение кинопремий Оскар в Америке и так далее и тому подобное. Они по техническим соображениям нередко приурочены к выходному дню (воскресенье), но не обязательно. Это могут быть не единичные дни, а, скажем, трехдневки, или недельники, или даже месячники. Они «праздникообразны», но это не полновесные праздники в строгом смысле этого слова. Они могут переживаться сильнее или слабее, чем просто-праздники, государственные праздники и другие знаковые дни. Но их воздействие на состояние нации тоже может оказаться сильнее.
Наконец, можно заинтересоваться инструментальностью всего социального календаря в сравнении с другими методами созидания и поддержания специфического политического, идеологического, исторического универсума. Прежде всего это школьное воспитание и масс-медиа.
Любые эмпирические исследования основаны на гипотезе — артикулированной или скрытой. До сих пор мы говорили об исследованиях на основе скрытой гипотезы. А именно: наше исследовательское любопытство подогревалось предположением, что эффективность праздников, знаковых дней и социального календаря может быть большей или меньшей. Крайняя тривиальность этой гипотезы не должна нас смущать. Как мы видели, она познавательно вполне инструментальна, поскольку ведет к сравнениям, что есть важнейшая фаза научного исследования, а эти сравнения чреваты некоторыми выводами.
Однако тут скептический исследователь должен споткнуться. Дело в том, что фактура, которую мы сейчас обсуждаем (как и множество других фактур социального космоса), поразительно аморфна и неустойчива. Надеяться на то, что когда-то ряд обследований этой фактуры будет достаточен для широких и долговременно надежных обобщений или хотя бы для обозначения тематического русла для этих обобщений, вряд ли возможно.
А раз так, то невозможно избежать соблазна предложить менее тривиальные и более агрессивные соображения, подкрепляемые не социометрическими, а чисто дискурсивными операциями.
В нашем случае продуктивно утверждать, что государственные праздники, любые праздники, любые знаковые дни и весь социальный календарь не инструментальны вообще для созидания и поддержания «национального» универсума. Они его украшают, как игрушки украшают новогоднюю елку, — только и всего. И теперь я попытаюсь объяснить, почему я так думаю.
Государственный праздник, действительно, явление модерна. Уже просто в силу того, что само национальное государство — явление модерна. Но праздник вообще — явление, гораздо более раннее. Начала многих народных праздников вообще теряются в безвременном эпическом прошлом. Религиозные (христианские) праздники установились тоже очень давно. Модерн с его новым универсальным обобществлением индивида в сущности имитировал эти старые практики. Инициативным (харизматическим) агентурам, разумеется, были нужны инструменты консолидации масс. Было замечено и даже, может быть, дискурсивно артикулировано (если не письменно, то устно), что в знаковые (праздничные) дни эмоционально оживляются: а) лояльность участников праздника их общему тотему, б) чувство их совместности и в) переживание их отдельности (партикулярности). Расчет был на то, что эта функциональность праздников сохранится и в пространстве национал-государственном. Дело только за тем, чтобы мобилизовать для нужд государственного строительства какие-то из старых праздников и (или) назначить новые праздники.
В пользу религиозных праздников было то, что за ними был авторитет традиции. Но заимствовать их было опасно потому, что они не были адекватны идеологически секулярному национал-государству. (В свое время церковь, вводившая свои праздники, столкнулась с той же проблемой и искореняла языческие праздники как могла, прежде чем их ассимилировать в порядке паллиатива.) Кроме того, они консолидировали не нации (племена), а гораздо более широкие и аморфные множества — христианский мир, например. Вдобавок даже там, где их не пытались вытеснить из народного сознания, они сильно побледнели, а то и вовсе исчезли из социального календаря в ходе нараставшей секуляризации (деконфессионализации), а особенно из-за того, что связанный с ними «отдых от трудов» в связи с изменениями трудового режима отменялся. Как только праздники перестают быть выходными днями, они сохраняют свое значение только для узкого круга адептов. И даже оставаясь знаковыми днями, теряют ореол праздничности.
В борьбе с церковью как воплощением старорежимности возник соблазн возродить дорелигиозные праздники. Но у них в новых условиях были два порока. Во-первых, они были органичны образу жизни традиционного аграрного общества. Трудно ожидать, что жители Манхэттена, например, будут ликовать по случаю завершения сбора урожая в штате Айова. А во-вторых, у праздников традиционного общества был сильный практический смысл — магический. В модерне он пропадает. Как бы упорно народное сознание ни сопротивлялось «расколдовыванию» мира, этот процесс идет своей дорогой, а модерное государство его изо всех сил поощряет, а когда спохватывается и понимает, что без магических элементов праздник теряет энергию, бывает уже поздно: магическое существо праздника выхолощено, и праздник мертв.
Таким образом, старые праздники были непригодны для консолидации национал-государственной общности модерна, потому что их смысл был чужд современному государству, что государственный истеблишмент определенно заметил, да и сам этот смысл эродировал, что как будто бы осталось незамеченным, во всяком случае поначалу.
Поэтому модерное государство стало создавать собственные праздники. Наиболее активны в этом отношении оказались государства с сильным харизматически-творческим началом: революционная Франция и СССР. Но их праздники либо не прижились сразу, либо стерилизовались некоторое время спустя. Так это было, например, в СССР уже к началу «застоя», когда карнавальное травестирование 7 ноября в народной самоопределительной практике было обозначено сильнее, чем официальные ритуалы, — что было совсем не так в 1940-е и ранние 1950-е годы.
Этому как будто напрашивается простое объяснение. Можно думать, что новые праздники, вводившиеся в революционно-харизматическом угаре, просто теряли эмоциональный заряд по мере того, как этот дух угасал. Но этого мало для того, чтобы объяснить, почему новые революционные праздники не заменялись постепенно другими — адекватными новой реальности. Их не смогло создать государство. Так почему же?
Во-первых, менее ценными стали выходные дни. Их было много в доиндустриальном обществе. Потом стало гораздо меньше. Но по мере экономического развития и в результате борьбы трудящихся их опять стало гораздо больше. С переходом на пятидневную рабочую неделю — в два раза. К тому же чисто физиологическая потребность крестьянина или раннепромышленного рабочего в отдыхе была намного больше, чем современного трудящегося. Пара—другая государственных праздников на фоне этого обильного досуга не были ничем примечательны.
Во-вторых, назначить знаковые дни (в комбинации с праздником или нет), одинаково приемлемые для всей нации, оказалось очень трудным и даже безнадежным делом. Знаковые дни в наше время скорее дифференцируют национал-государственный универсум, чем его интегрируют. В плюралистическом обществе у каждого «общего» знакового дня найдется достаточно противников.
В то же время партикулярные группы могут иметь собственные праздники и знаковые дни. Тот же день 7 ноября сейчас стал сильно-знаковым днем для неисправимых адептов русской революции. Они могут его праздновать по типу дореволюционных маевок, отмечать демонстрациями или торжественными собраниями. Это будет их собственный знаковый день, а его значимость и, стало быть, эмоциональная интенсивность будет только усиливаться из-за того, что адепты этого знакового дня будут ощущать себя исключенным из социального целого меньшинством.
В СССР эта тенденция к партикуляризации праздника и знакового дня оказалась занятно канализирована. Гомогенизация общества временно достигла там почти природно-возможного предела. А те редуцированные партикулярные общности, которые как-то выживали, находились в условиях жесткого надзора, и их социальное творчество изо всех сил подавлялось. Пространства для альтернативных групповых праздников, знаковых дней и социальных календарей не оставалось. И партикуляризация социального календаря пошла в сторону сугубой приватизации, в результате чего главным ежегодным событием в жизни советских людей стали «дни рождения». Празднование «дня рождения» было в советском обществе крайне экзальтировано и ритуализовано.
Против этих тенденций любые попытки уснастить социальный календарь нации новыми государственными праздниками и знаковыми днями кажутся бесперспективными. К счастью для государства, они и не нужны. Поддерживать политический, идеологический и исторический универсум можно и иначе. Национальный универсум гораздо эффективнее консолидируется масс-медиа. И я имею в виду не пропаганду, а гораздо более фундаментальную функцию масс-медиа — обобществление индивида через приобщение к общему семиотическому фонду и постоянное напоминание о сожителях, круг которых масс-медиа очень сильно, хотя и не беспредельно, расширяет.
Социальный календарь с масс-медиа сосуществует. Масс-медиа его поддерживает, манипулирует им и использует как ресурс. Но социальный календарь теряет суверенитет, поскольку в масс-медиа чуть ли не каждый день превращается в знаковый. Ресурсы «псевдособытий» неисчерпаемы. Одними юбилеями можно забить круглые сутки вещания. Даже если их отбор как-то ограничен политкорректностью.