Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2015
Леонид Гершевич Фишман (р. 1971) − ведущий научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН.
Перед российскими правящими элитами встает неотвратимый вопрос об обеспечении согласия граждан относительно требуемых от них лишений и жертв. Вопрос этот не могут заслонить высокие рейтинги доверия президенту, Думе, армии и церкви. Он стоял и раньше, но не столь остро. Объяснения и обоснования этой желаемой жертвенности, которые работали в марте и даже в августе 2014 года, могут уже не сработать в период девальвации рубля, падения уровня жизни, снижения цен на нефть и роста инфляции, дальнейшего ужесточения санкций и тяжелого положения в Новороссии.
Текущая ситуация означает проверку серьезности намерений не только правящей элиты в ее желании продолжать нынешний внешнеполитический курс, но также и гражданского общества[1]. Встает вопрос о тех идеологемах, посредством которых до сих пор оправдывались действия правительства и симпатии большинства граждан. Речь идет об их испытании на прочность, поскольку сегодня отнюдь не ясно, смогут ли прежние идеологемы побудить общество согласиться на жертвы и лишения.
Идеальный национализм
Но как, собственно, должны выглядеть идеологемы, использование которых гарантирует выполнение такой задачи? Очевидно, они будут апеллировать к гражданской общности, объединенной некими общими целями, интересами и ценностями, ради которых в случае необходимости могут быть принесены жертвы. Причем указываемые цели должны быть понятными, интересы близкими и очевидными, а ценности безусловными. Иными словами, наиболее убедительной представляется та идеологическая стратегия, при которой ценности, интересы и цели, декларируемые пропагандой, прямо соотносятся с актуальными ценностями, интересами и целями большинства членов гражданского общества. Если же речь идет об идеологеме, отвечающей на угрозы, которые исходят извне, то она в той или иной мере будет националистической или хотя бы претендующей на выполнение функций национализма. Обычно именно националистический дискурс оперирует целями, ценностями и интересами, которые предъявляются как общие для всех сознательных граждан страны. По этой причине он содержит не только негативные идеологемы вроде антиамериканизма или антифашизма, но и позитивные идеологемы, объясняющие, ради чего стоит идти на жертвы и лишения.
Возвращаясь к нынешнему моменту, зададимся вопросом: располагали ли российское общество и российская власть накануне кризиса подобной программой? Чтобы на него ответить, надо вначале определиться с тем, что является ключевой частью последовательного, завершенного националистического дискурса.
В него входит представление об определенных исторических периодах, в которые «национальный дух» проявлялся сильнее и ярче всего. Это периоды наивысших национальных достижений, которые и обеспечивают народу место в истории. Националистический миф всегда подразумевает апелляцию к таким периодам величия. Образ нации, ассоциирующийся с такими периодами, является своего рода эталоном для носителей национального сознания позднейших времен. В этом смысле «золотой век» национализма всегда в прошлом. Кроме того, действенная национальная идея не может быть построена на одной только отсылке к этничности, у нее всегда есть политическое и социальное содержание. Она несет в себе также проект общественного строя, который и является главным условием достижений той или иной нации. Наконец, она содержит представление о необходимых для исторической самореализации народа институтах и ориентирах, хотя эти последние не могут быть исключительно «национальными».
В принципе, образ «золотого века» национального самосознания могут использовать любые политические силы, но это не значит, что пределы такого использования растяжимы до бесконечности. Иначе говоря, этот образ задает ограничения на эмоциональном и рациональном уровне, ибо предстает исторически «заземленным»: он привязан к какому-то строю, периоду истории и характерной для него системе ценностей. Поэтому его нельзя безболезненно «впихнуть» в какую угодно политическую программу и сделать частью любой идеологии, не прибегнув к существенным искажениям. Иными словами, вопрос о перспективах русского национализма или его функционального суррогата сводится к тому, каким выбором исторических периодов он обладает, чтобы сформировать свой миф и свой дискурс. Резонно предположить, что так или иначе он будет апеллировать к тому периоду, когда «величие русского народа» проявилось ярче всего, отметившись максимальными успехами.
Нетрудно догадаться, что, по любым меркам, периодом такого наивысшего величия выступает советская эпоха. Речь идет о заслугах социализма, ибо, к примеру, дореволюционная Россия перед Первой мировой войной, как показывает Дэвид Брандербергер, еще не пробуждала у своих подданных столь же ярко выраженных национальных чувств, каковые тогда же наблюдались у немцев, англичан, американцев или французов[2]. Иначе говоря, советская власть, несмотря на весь свой интернационализм, столкнулась с необходимостью решать вполне «буржуазную» задачу формирования национального самосознания. Уже Ленин понимал, что строительство социализма в России подразумевает прежде всего решение проблем общекультурного характера, связанных с развитием науки, промышленности, распространения грамотности и так далее. Но решение всех этих задач в стране, окруженной «хищными империалистами», влекло за собой и формирование национальной идентичности или какого-то ее функционального аналога. Они были необходимы для эффективной мобилизации. Чтобы обеспечить успех, как выяснилось позже, нужно было добиться того, чтобы патриотизм советский взывал, помимо прочего, к тем же чувствам, что и патриотизм буржуазный. Так и произошло.
Националистический интернационализм
Советский период ознаменовался всем, чем можно порадовать сердце самого взыскательного националиста: там были и территориальная экспансия, и успехи в науке и технике, и высокие моральные требования, и огромный международный вес. Более того, именно в советский период была выстроена матрица национального самосознания. Она придавала смысл прошлым достижениям и жертвам, начиная от защиты Европы от татаро-монгольского нашествия и заканчивая ее освобождением от Наполеона и Гитлера. Всякий западный национализм, обращавшийся к «отсталым» народам своим империалистическим ликом, неизменно стремился представить дело так, будто он выполняет великую цивилизационную миссию глобального масштаба. «Сахиб» мог выглядеть злым и творить зло, но он делал это, в конечном счете, ради блага порабощенных народов. Крушение колониальной системы подорвало у западного «сахиба» уверенность в собственной сверхзадаче. Но советский «сахиб», напротив, продолжал казаться себе идеалом, персонажем, который бескорыстно, ради одного только стремления к прогрессу и справедливости, помогает многочисленным отсталым народам. Интересно, что в современной России такая уверенность не подорвана до сих пор. Иными словами, «советский патриотизм» во многом конструировался как улучшенная версия или, по меньшей мере, как функциональный аналог западных национализмов: он решал аналогичные задачи и апеллировал к сходным чувствам.
В сравнении со всем этим мифы, которые пытались конструировать постсоветские русские националисты, выглядели неполно, если не сказать ущербно. Константин Семин замечает:
«По сути, нынешние ультранационалисты призывают не к восстановлению “русского мира”, а к его окончательной феодализации, деконструкции, к уходу в стерлиговские землянки, в ревякинские подвалы. Это та же украинская вышиванка, вид сбоку. […] При этом националисты тщательнейшим образом обходят вопрос о собственности. […] Вся идеология русского национализма − давайте заменим еврейских, кавказских и всех прочих олигархов на этнически русских. Вариант − на воцерковленных»[3].
События на Украине стали моментом истины для русских националистов, так или иначе затрагивавших радикальную этнонационалистическую риторику, но также и для тех, кто заигрывал с «православным неоевразийством»[4]. Потребовалось показать, на что способен русский национализм на уровне гражданского общества без апелляции к «совку». Оказалось − мало на что. На юго-востоке Украины, и даже в Крыму, он был вынужден постоянно апеллировать к советскому наследию, советской идее социального государства, социального прогресса, внеэтнического гражданства, советской символике. Этот своеобразный «советский мир» оказались вынужденными защищать с оружием в руках даже «белогвардейцы» вроде Игоря Стрелкова. Если Юго-Восток и поднял традиционалистское восстание, то это восстание тех, для кого традиция заключается в следовании принципам, пронизывавшим советскую эпоху.
Специфика ситуации, в которой находятся правящие элиты современной России, заключается в том, что они в одно и то же время остро нуждаются в чем-то вроде национализма и при этом не могут позволить себе признание фатальной зависимости сколь-нибудь эффективного русского национализма от советского прошлого. Поэтому на официальном уровне происходящее на украинском юго-востоке и вокруг него трактуется как восстание во имя «русского мира» и как защита «русского мира».
«Сталин придумал русских»
Заигрывание с национализмом и со словом «русский» для нынешней российской правящей элиты − дело необходимое и одновременно опасное. Конечно, можно заигрывать на уровне мифов, символики и чувств, но нельзя копать слишком глубоко. Символика, мифы и чувства связаны с материальным, институциональным и идейным наследием советской эпохи. Рациональное осознание этой связи опасно, особенно когда из него пытаются делать практические выводы. Поэтому необходимо исключить из «сферы рационального» осознание русскими националистами своих советских корней. Отсылок к советскому прошлому избежать нельзя, но можно, к примеру, описывать советский патриотизм как приверженность гораздо более древней имперской традиции. Хотя и тут важно не перегнуть палку: ведь «имперство» стало частью русской национальной идентичности тоже преимущественно в советский период. Не то чтобы «Сталин придумал русских», но именно в его эпоху в массовое сознание внедрялась версия отечественной истории как истории, касающейся большой национальной (и интернациональной) общности − с общими событиями, подвигами, достижениями, страданиями, героями и предателями. В этой версии истории отделить русское от имперского было просто невозможно. Как и всякий национализм, она взывала к моментам наивысшего величия. Историю империи как историю народа советское массовое сознание усвоило как историю собственно национальную. Кульминация этой истории − советский период со всем хорошим и не очень хорошим, что в нем было. Поэтому последовательный национализм, если он апеллирует именно к чувству, неизбежно ведет к «условному СССР», а массовое сознание постоянно беременно вопросом о его реставрации.
Реставрация «совка», как ни парадоксально, означает также и реставрацию единственно доступной для нас версии неурезанного национального самосознания. Причем речь идет о его восстановлении отнюдь не в виде какого-то вымученного синтеза русского социализма и консерватизма[5]. Сами по себе речи о подобном «синтезе» − попытка игнорировать понимание того, что настоящий русский консерватизм и есть советский социализм, а значит, соединять его ни с чем не надо. Сплавить социализм можно только с ненастоящим, выдуманным на потребу дня консерватизмом, с какой-то взятой с потолка или из пыльных трудов дореволюционных философов мертворожденной идеей, которая извлекается на божий свет, только чтобы дистанцироваться от советского прошлого.
Интерпретация консерватизма в качестве идейного основания «русского мира», столь настойчиво продвигаемая с начала украинских событий, бесперспективна и заведомо проигрышна. Сегодня «русский мир» в сущности является ослабленной версией панславистской идеи, к которой однажды уже пытались обращаться правящие круги Российской империи и которая тогда с треском провалилась. Идея эта заключалась в этнизации православия, самодержавия и народности, в изображении России в качестве какого-то особого «культурно исторического типа», в том, что славянство превыше всего, кроме разве святой церкви. Однако уже тогда, в начале Первой мировой войны, как справедливо замечает Дмитрий Горин, «панславизм стал не выходом из идейного кризиса, а признаком его углубления. Наделение религиозных или идейно-политических доктрин этнической экспрессией свидетельствует об их сужении и упрощении, что является скорее симптомом распада, нежели единения»[6]. Отвлеченная идея панславизма, грешившая склонностью к «широким морально-догматическим обобщениям», быстро показала свою несостоятельность. Она не «срабатывала» так же хорошо, как «нормальные» национальные идеи, поскольку не способствовала укреплению национального самосознания; в конечном счете, «в России этнический шовинизм обнажил все слабые точки отношений между народами, входящими в империю»[7].
Такова же и идея «русского мира», которая построена по сути на умолчаниях по поводу того, что наиболее впечатляющие достижения русских были сделаны в ходе созидания ими советского строя. В этой связи показательны попытки заменить советскую идентичность русской на основе православия. Борис Фаликов по этому поводу замечает:
«Конфликт на Украине поставил под сомнение концепцию “русского мира”. Сегодня мы наблюдаем еще одну попытку использовать православие как основу нового интегративного проекта. Теперь уже в рамках отдельно взятой России»[8].
Урезанная до «русского мира» и уже один раз обанкротившаяся версия панславизма в очередной раз готовит нам те же грабли.
При этом остается только посочувствовать нашим охранителям, на которых возложена задача оправдания и обоснования политики российского руководства в парадигме «русского мира». Они вынуждены работать одновременно на поле национализма, имперства и «красной идеи», осознавая при этом, что современная Россия малопривлекательна и никак не может являться примером для других, что достижения ее не велики, политический режим оставляет желать лучшего, а экономическая политика и вовсе провальна. Охранительство в этих условиях есть плод осознания необходимости чего-то вроде национализма. Проблема же в том, что, будучи последовательными в этом своем желании, охранители (по крайней мере «красные») вплотную подходят к идее реставрации советского строя, а это противоречит реальной политике нынешнего политического режима.
Возможность сформировать полноценный аналог национализма в виде «советизма» все еще остается открытой. Но именно эта возможность как раз и блокируется элитами, ибо означает одновременно их крушение. Вместо действенного аналога национализма предлагаются химеры, разные варианты соединения несоединимого, в данном случае − разных частей советского наследия и пореформенного либерализма, православия, традиционализма, «духовных скреп», национальной идеи и так далее. Разнообразным стратегиям построения заведомо неэффективных сочетаний идеологем дается карт-бланш. Такова и идея «русского мира» − химера бесперспективного «недонационализма», которая, похоже, содержит в себе все, до чего додумались за двадцать пять лет обслуживавшие российский политический режим идеологи и политтехнологи. И эта химера умылась кровью на Украине, столкнувшись с относительно последовательным этническим украинским национализмом.
* * *
В свое время Перикл дал превосходный образец рассуждения о мотивации гражданина, готового ради своей родины на лишения и жертвы:
«И вот за подобный город отдали доблестно свою жизнь эти воины, считая для себя невозможным лишиться родины, и среди оставшихся в живых каждый, несомненно, с радостью пострадает за него. […] Ведь людям несчастным, влачащим жалкое существование, без надежды на лучшее будущее, нет основания рисковать жизнью, но тем подобает жертвовать жизнью за родину, кому в жизни грозит перемена к худшему, для кого неудачная война может стать роковой»[9].
Сегодня многим гражданам России «грозит перемена к худшему», да, впрочем, уже не просто грозит. Оглядываясь на «город», ради которого от них требуется принести жертвы, они замечают, что в этом «городе» «закон Ротенберга» компенсирует потери одних, оставляя другим лишь «надежду на лучшее будущее».
Но, разумеется, если это и есть «русский мир», то каждый из нас «несомненно, с радостью пострадает за него».
[1] «Для перехода на режим самообеспечения нужно определенное время. Но тут-то и проявляется степень готовности власти и народа к мобилизации, готовности пойти на ухудшение материального положения для обретения Россией подлинного суверенитета». Цит. по: Вардан Багдасарян: «Возникшим историческим шансом Россия может и не воспользоваться» (www.km.ru/v-rossii/2014/11/16/vladimir-putin/750965-vbagdasaryan-vozniks…).
[2] См.: Брандербергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931−1956).СПб.: Академический проект, 2009.
[3] Семин К. Азбука национализмов: что такое «друзья народа» и как они рушат Русский Мир. (www.odnako.org/blogs/azbuka-nacionalizmov-chto-takoe-druzya-naroda-i-kak…).
[4] Вот характерное высказывание Александра Дугина: «В остром цивилизационном противостоянии с десятками тысяч убитых, авианалетами, артиллерийскими обстрелами мирных городов со стороны киевской хунты и атлантистских карателей Россия мыслится как оплот Православия и евразийства, а сама Новороссия − как передовая линия борьбы православного евразийства с атлантистским либерал-нацизмом. И в сознании бойцов Новороссии, ее политических лидеров, ее граждан преобладает именно такая модель: идет битва России и Запада, Православия и антирелигиозной современности (как минимум антиправославия), Русского Мира и его врагов, Евразии и Атлантики». См.: Дугин А. Идейные основы Новороссии(http://4pera.ru/news/analytics/ideynye_osnovy_novorossii/).
[5] Лизан И. Украинский идеологический полигон: почему в войне победят красные (www.odnako.org/blogs/ukrainskiy-ideologicheskiy-poligon-pochemu-v-voyne-…).
[6] Горин Д. Логика забвения, или Почему Первая мировая война не вписывается в официальную картину российской истории // Неприкосновенный запас. 2014. № 4(96). С. 87−88.
[7] Там же. С. 90.
[8] Фаликов Б. Новые русские основы(www.gazeta.ru/comments/2014/11/09_a_6296085.shtml).
[9] Фукидид. Речь Перикла о достоинствах афинян (http://referati.me/nauka-politika/rech-perikla-dostoinstvah-afinyan-fuki…).