Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2014
Александрина Владимировна Ваньке (р. 1986) − социолог, преподаватель факультета социологии Государственного академического университета гуманитарных наук.
Эмоциональный накал в сегодняшнем российском обществе в связи с политическим кризисом в Украине делает все более актуальным изучение политизированных эмоций и эмоциональных режимов, которые управляют коллективными чувствами людей, находящихся «по разные стороны баррикад»[1]. Для понимания процессов, происходящих в российском обществе сегодня, необходимо вернуться на три года назад, к выборам в Государственную Думу 4 декабря 2011 года, за которыми, как утверждают исследователи, последовал «эмоциональный взрыв»[2], ставший результатом сбоя так называемой «управляемой демократии», создаваемой на протяжении 2000-х годов в России[3]. Для подобного рода режима характерно исключение политических чувств из публичного пространства и наличие «антиэмоционального фильтра», поддерживающего «стабильность»[4]. По словам Глеба Павловского, объявление о том, что Владимир Путин намерен снова стать президентом, привело к «поломке» системы[5]. Это вызвало взрыв эмоций, который запустил серию масштабных митингов против фальсификаций в столичных и региональных городах, а также − акции поддержки за рубежом. Вместе с тем протестная эмоциональная волна привела к ответной реакции − череде митингов в поддержку действующей власти. Чем похожи и чем отличаются коллективные эмоции на гражданских и провластных митингах 2011−2013 годов? Как организация пространства митинга соотносится с производством коллективной эмоциональности? Каким образом российский эмоциональный режим упорядочивает коллективные чувства выступающих «против» и «в поддержку» установившегося политического порядка?
Социальная природа политических эмоций
Большое значение для зарождения, поддержания и организации коллективных действий имеют эмоции[6]. Возникающие спонтанно коллективные эмоции разделяются общностями, которые благодаря им имеют возможность и желание выразить свое согласие или несогласие. Как пишет Рон Айерман, именно эмоции приводят движение в движение, запуская мобилизационные механизмы[7]. В этой связи особое значение приобретает изучение политизированных эмоций[8]. Наряду с рациональными политическими, моральными или этическими способами обоснования действий, эмоции производятся участниками митингов и выражаются телесно, тем самым конституируя разнородную коллективную множественность[9], приобретающую видимые очертания в городском пространстве. В субъективистских и структуралистских подходах эмоции предстают социальными феноменами[10], организованными историческими формациями, и являют себя в различных жанрах, регистрах и модусах высказываний. Это значит, что в данном случае можно было бы говорить об эмоциональных режимах как порядках управления коллективной и индивидуальной чувствительностью, представляющих собой эмоциональную конфигурацию, вписанную в определенный социально-исторический порядок.
Существует несколько измерений, управляющих коллективной чувствительностью и действиями участников митингов. Эмоции регулируются, во-первых, внешними инстанциями, к которым относятся средства массовой информации, социальные сети и блоги, порождающие аффект за счет распространения новостей определенной тональности[11]. Во-вторых, они опосредуются инфраструктурой события и расположения объектов городского пространства (улиц, заграждений, металлоискателей, сцены, биотуалетов, автомобилей для перевозки задержанных). В данном случае речь также идет об управлении эмоциональностью через взаимодействие организаторов массовых мероприятий с городскими властями. В-третьих, эмоции возникают в «трехмерном» городском пространстве − в конкретных ситуациях здесь и сейчас при непосредственном взаимодействии различных акторов[12].
Митинги и шествия, заполняя на время улицы и площади города, характеризуются фрагментарностью и наслаиванием одних визуально-эмоциональных фрагментов на другие. В этой связи важно осмысление психогеографических вариаций как точек скопления и рассредоточения знания о городе, соединения эмоциональных и коммуникативных регистров, а также комплексов физических объектов, создающих различные пространственно-эмоциональные зоны[13]. Общественные пространства, структурированные низовой горизонтальной кооперацией, могут служить местом возникновения меняющихся самоорганизованных эмоций. В то время как пространства, упорядоченные вертикальными мобилизационными структурами, конституируют идеологизированные эмоции, проникнутые официальной тональностью. Опираясь на озвученные выше тезисы и на эмпирические данные, предпримем попытку сравнить коллективные эмоции в пространственной конфигурации гражданских и провластных митингов 2011−2013 годов, а также прояснить работу эмоционального режима, упорядочивающего коллективную чувствительность митингующих обоих типов.
Используемые в статье эмпирические материалы собраны в рамках Независимой исследовательской инициативы («НИИ митингов»)[14], участники которой проводили серии уличных интервью на гражданских и провластных акциях в Москве в период с 24 декабря 2011-го по 9 сентября 2013 года, а также в разное время в Санкт-Петербурге, Ижевске, Саранске и Париже. Корпус данных насчитывает более 550 уличных интервью продолжительностью от 18 секунд до 89 минут. Уличные интервью дополняются фотографиями, видеосъемками и материалами включенного наблюдения, в ходе которого фиксировались пространственная организация митингов, последовательность микрособытий, эмоции исследователей и общая атмосфера массовой акции; конфликтные ситуации при взаимодействии с полицией, провокаторами и другими митингующими; циркуляция людей и вещей.
Эмоции в пространстве гражданских митингов
Пространство массовых гражданских акций в России, как правило, очерчено заграждениями и упорядочено полицейскими. Оно имеет «входы», представляющие зону металлоискателей, через которые проходят манифестанты, а также «выходы» в заранее согласованных с городскими властями местах. Данное пространство в некоторых случаях является труднодоступным, что вызывает определенные эмоции, например, такие:
«…Претензия к власти, что нам согласовывают узкие пространства, то есть вот это вот стоять в очереди 20 минут в эти рамки мне не очень понравилось» (мужчина, журналист, около 30 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
Чтобы принять участие в митинге 24 декабря 2011 года на проспекте Сахарова, необходимо было преодолеть сугробы и снежные насыпи, а для того, чтобы попасть на митинг 6 мая 2012 года на Болотной площади, нужно было пройти сквозь искусственно суженное пространство Болотной набережной. Тем не менее, как пишет Михаил Габович, контролируемые властями митинги удивительным образом становятся местами свободы, где митингующие осуществляют коммуникацию, кооперацию, завязывают знакомства[15]. Внутри гражданские митинги разделены на пространственные зоны, которые условно можно обозначить как «периферию», «центр» и «площадку перед сценой». Эти зоны разграничиваются пунктирными линиями и заполняются разными типами манифестантов. Они порождают разные по виду и интенсивности коллективные эмоции.
По мнению Михаила Агапова, проводившего наблюдения на митингах «За честные выборы» в Тюмени, гражданская акция представляет собой театральный перформанс, где ключевым источником коммуникации и местом фиксации внимания выступает сцена, предполагающая наличие «актеров» и «зрителей»[16]. Сцена по своим функциям выполняет роль посредника между медийными персонами и рядовыми участниками протеста. При помощи сцены, выход на которую отделен от остального пространства митинга, реализуется управление коллективными действиями манифестантов, что вызывает их эмоциональные отклики. Например:
«Я считаю, это хорошо, что вот… то, что Ксюша Собчак появляется на сцене. Вот что-то все кричали “фу”. Не понимаю я этого. Что это? Хорошо, если гламурная общественность усилит наши ряды» (мужчина, журналист, около 30 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
Разные типы манифестантов заполняют различные зоны в пространстве митинга и по-разному осуществляют коммуникацию. Например, как верно отмечает Михаил Агапов, перед сценой зачастую располагаются приверженцы политических партий с флагами и транспарантами, в то время как периферийные зоны склонны занимать с самодельными плакатами митингующие, не состоящие в официальных организациях[17]. При этом порядок коммуникации между митингующими от акции к акции трансформируется, что меняет и структуру коллективной эмоциональности. В декабре 2011 года вербальная коммуникация не была налажена, манифестанты слабо сообщались друг с другом, что отразилось на атмосфере акций:
«А я смотрю народ пришел, он себя пассивно ведет… подошла, скандирование какое-то, лозунги выдвигают, а в основном все молчат как-то» (женщина, работница авиационной промышленности, около 30 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
Скорее митингующие обменивались информацией посредством мимики, жестов, перформансов, самодельных костюмов, лозунгов и плакатов. Однако по мере развития движения они говорили о расширении сети знакомств и о возобновлении прежних связей, что свидетельствует об усилении коммуникативных обменов.
Протестные чувства, зарождающиеся на начальном этапе движения, интенсивны и разнообразны: «Я очень переполнена эмоциями от этого митинга, но у меня он прошел как-то сумбурно…» (Ксения Винькова, полевой дневник, 24 декабря 2011 года). С одной стороны, они сиюминутны и ситуативны, могут возникнуть у одного и того же участника в разных локусах. С другой стороны, они обладают частотой и протяженностью: могут повторяться как в реальном городском пространстве, так и переноситься в Интернет: циркулировать в социальных сетях, блогах и на веб-сайтах.
Согласно материалам интервью, в высказываниях участников гражданских протестов присутствуют такие эмоции, как «удивление», «вдохновение», «воодушевление», «радость», «позитив», «надежда», «стыд», «страх», «разочарование», «унижение» и «оскорбленное чувство» собственного достоинства. Их артикуляция и фиксация в дневниках наблюдения позволяет говорить о том, что указанные эмоции носят коллективный характер, имеют социальную природу[18], являются результатом совместной сознательной и эмоциональной работы[19]. При этом по мере развития движения и повышения осознанности того, что быстро трансформировать систему не удастся, митингующие начинают говорить о «ненависти» к государственному лидеру, «грусти», «отчаянии», «апатии» и «неоправдавшихся надеждах». Наиболее часто подобные эмоции проговаривались во время шествия и митинга 6 мая 2012 года, в ходе которых были спровоцированы столкновения между полицейскими и манифестантами, что впоследствии привело к серии обысков, длительных судебных разбирательств, заключению участников протеста под стражу и осуждению некоторых из них на сроки до 4,5 лет[20].
Рассмотрим некоторые из перечисленных выше политических чувств, значимых для развития и понимания гражданского движения. Одна из эмоций, поддерживающих и усиливающих коллективные действия манифестантов, − «радость». На гражданских митингах она возникает от массовости акций, ощущения взаимной поддержки и солидарности:
«Сейчас очень много народу, много молодежи − это радует» (женщина, работница общественной организации, возраст не известен, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
«Раньше я бы сказал, что раздражает какая-то инертность и пассивность, потому что до декабря месяца складывалось ощущение, что людям все равно… Сейчас это раздражение ушло. Когда ходишь на такие митинги, наоборот, радуешься» (мужчина, 22 года, аспирант, социальный антрополог, Болотная площадь, 4 февраля 2012 года).
«Ничего особенного не ждем, ждем просто, что люди собрались. А еще друг на друга посмотрим и порадуемся тому, что мы не одни» (мужчина, архитектор-реставратор, 55 лет, Пушкинская площадь, 5 марта 2012 года).
Так «радость» связывается с большим количеством активных, умных, интеллигентных и неравнодушных людей, в том числе молодых, осуществляющих совместные действия в одно время в одном месте. Эта радость создается наличием в пределах видимости «дружелюбных лиц»[21], их открытостью и «позитивным настроем». Радость контекстуализируется множественностью и коллективностью, которые противопоставляются единичности и одиночеству.
Радость гражданских протестов противоположна «гневу», который приписывается митингующим журналистами. Как пишет Хелена Флам, в некотором смысле гнев и злость служат мобилизационными стимулами[22], но на первых зимних митингах ни один из респондентов не артикулировал этих эмоций вербально и не выражал телесно. Гнев, злоба и возмущение также приписываются гражданским наблюдателям, непосредственно следившим за процедурой выборов 4 декабря 2011 года, что отразилось в названии вышедшей позднее книги «Разгневанные наблюдатели», состоящей из их свидетельств[23]. Однако весной 2012 года по мере того, как участники протеста радикализовывались[24], можно было услышать об испытываемой ими «злобе». Например:
«Люди обозлены, я понимаю… Мы устали, мы требуем радикальных перемен. Мы фактически этого ждем…» (мужчина, 25 лет, журналист, проживает в Перми, Болотная площадь, 6 мая 2012 года).
К числу мобилизационных эмоций, проговариваемых митингующими, также относятся «унижение» и «чувство оскорбленного достоинства», вызванные официальной властью:
«Я просто после этого жуткого фарса, который с нами сделали 4 декабря, тем более, это был мой день рождения, я себя почувствовала вдвойне оскорбленной этим подарком от нашего так называемого правительства» (женщина, бухгалтер, около 50 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
В данном случае апелляция к «оскорбленному достоинству» является морально-этическим обоснованием участия в протесте. Более того, «личное» оскорбление воспринимается как «всеобщее», становится рычагом гражданской мобилизации и переносится в пространство публичной политики.
Другая эмоция, поддерживающая и скрепляющая движение, а также приобретающая форму множественного числа, − «надежда». Она запускает работу политического воображения и создает образы будущего. К маю 2012 года протестующие осознают бессмысленность ожидания «быстрой смены власти» и установления диалога между «народом и властью»:
«Много надежд не оправдалось. Надежда основная на честные выборы − она, естественно, провалилась с треском, надежда на то, что власть там услышит народ и что-то начнет делать − это тоже надежда такая эфемерная, и я считаю, что вот не оправдалась» (мужчина, 41 год, фрилансер, Большая Якиманка, 6 мая 2012 года).
В процессе эмоциональной трансформации протеста − утрате «надежд» на позитивные изменения − митингующие начинают задумываться о более радикальных способах действия, что приводит к столкновениям на Болотной площади 6 мая 2012 года.
Социальные эмоции, понижающие мобилизационный импульс, препятствующие участию в протесте или раскалывающие его, − «страх», «апатия», «отчаяние» и «разочарование». В интервью они приобретают такую форму:
«Сейчас все мои друзья делятся на три категории. Первая − это те, кто ходит сюда. Вторые − это те, кто осуждают [власть], но либо боятся, либо думают, что они ничего не могут сделать. Третья − это два человека, которые реально голосовали за “Единую Россию”. Их два! Но тех, кто боятся что-то делать, − их большинство!» (мужчина, работник Академии наук, 25−30 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).
Интервьюер: А вы заметили изменения в нашей стране после 4 декабря?
Респондент: Они есть − власть испугалась».
(Мужчина, проектировщик дорог и мостов, пенсионер, 80 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года.)
Интервьюер: Вам не страшно [крик, громкий стук барабанов]?
Респондент: Страшно, конечно. Страшно больше всего за людей, потому что они отчаянны, они сами боятся.
(Мужчина, 25 лет, журналист, Болотная площадь, 6 мая 2012 года.)
Мы обнаруживаем социальную эмоцию «страха» в трех перцептивных модусах. Во-первых, страх, переживаемый теми, кто не доволен социально-политической ситуацией и при этом не идет на митинг из-за «боязни» негативных последствий. Во-вторых, страх, испытываемый самими митингующими в зоне экстремальных ситуаций, например, перед несанкционированными акциями и во время столкновений с полицией. В-третьих, эмоция страха приписывается представителям официальной власти, которые «боятся» независимых наблюдателей и массовых протестных выступлений. Последний тезис активно транслировался оппозиционными СМИ начиная со второй половины ноября и заканчивая второй половиной декабря 2011 года (например, журналом «The New Times» и «Новой газетой»). Пассивность и апатия неявным образом присутствуют в высказывании «думают, что они ничего не могут сделать», обозначая беспомощность и неспособность изменить ситуацию.
Эмоции в пространстве митингов в поддержку власти
Провластные демонстрации становятся реакцией на общегражданские протесты[25]. 24 декабря 2011 года в Москве проходит массовый митинг «За честные выборы» на проспекте Академика Сахарова, и в тот же день − митинг «против всех жуликов и воров» на Воробьевых горах, организованный правоконсервативным движением «Суть времени». 4 февраля 2012 года гражданское шествие по Большой Якиманке и митинг на Болотной площади совпадают с «антиоранжевым» митингом на Поклонной горе. 23 февраля 2012 года организован митинг-концерт в поддержку Владимира Путина в Лужниках, на который приезжает он сам в качестве главного выступающего. А 4-го и 5 марта 2012 года на Манежной площади проводятся митинги, цель которых «отпраздновать» его победу на президентских выборах. Параллельно 5 марта проходит протестный митинг на Пушкинской площади против фальсификаций на президентских выборах. Подобная стратегия противопоставления и пересечения массовых акций «за» и «против» будет использоваться и после того, как гражданское движение стихнет. К примеру, эта же логика будет задействована в связи с политическими событиями в Украине. 15 марта 2014 года в Москве прошли два массовых мероприятия: оппозиционный «Марш мира» и провластный «Марш братства».
Пространство митингов в поддержку власти в большей степени структурировано и упорядочено по сравнению с общегражданскими акциями[26]. Оно контролируется полицейскими не только по периметру, но и изнутри. Подобные мероприятия предполагают культурно-развлекательную программу, включающую концерт или представление с участием «народных артистов», исполняющих популярные песни и танцевальные номера. Сцена сильнее захватывает внимание «зрителей». Время прохода на митинг четко фиксировано по аналогии с концертом или театральным спектаклем. Заранее предусмотрены четкие траектории передвижения и способы размещения митингующих, которые, как правило, свозятся организованно на автобусах и маршрутных такси. Но не исключено, что некоторые из них добираются на общественном транспорте и личных автомобилях[27].
По нашим наблюдениям, подтвержденным другими исследователями, мобилизация провластных митингующих осуществляется с помощью вертикальных структур с задействованием административного и финансового ресурсов[28]. В большинстве случаев участники акций в поддержку власти привлекались на «добровольно-принудительной» основе и прибывали на массовое мероприятие в составе трудовых коллективов, входящих в состав государственных бюджетных учреждений с жесткой иерархичной структурой[29]:
«Я пришла, потому что нас принудили от работы. Сказали, что… обязательно прийти. Что это будет оплачиваться, сказали. Начальство и я сели в автобусы и приехали» (женщина, профессия не известна, около 25 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
Реже встречались семейные пары с детьми, пришедшие по своей инициативе. Вертикальная мобилизационная структура обусловливает форму замкнутых коммуникаций и взаимодействий, которые происходят внутри сложившихся трудовых коллективов, а также определяет атмосферу провластных митингов.
В журналистских репортажах и некоторых научных публикациях 2012 года общегражданские митинги антагонистически противопоставлялись провластным. Для их описания использовались такие выражения, как «зимнее противостояние»[30], или проводилось разделение «на две России»[31]. При этом первые представлялись «креативными», а вторые − «народными». Логику конструирования медийных репрезентаций вскрывает Анастасия Кальк, говоря о том, что государственные и оппозиционные СМИ, а также некоторые аналитики в равной степени создавали и транслировали стереотипические представления об участниках двух типов митингов, неверно противопоставляя «средний класс» Болотной площади «народным массам» Поклонной горы[32].
В этом же ключе рассуждает Александр Бикбов. Опираясь на материалы уличных интервью, он приходит к выводу, что взгляды гражданских манифестантов и участников провластных акций по вопросам общественного устройства и по степени социальной чувствительности зачастую совпадают; отчасти митингующие с обеих площадок сходны по социальной принадлежности[33]. Однако на этом их сходство не заканчивается. Михаил Габович полагает, что эмоции, к которым апеллируют оппозиционные СМИ, совпадают с теми, которые используют государственные медиаканалы для управления эмоциональным режимом[34]. К ним относятся «оптимизм», «надежда», «страх», «равнодушие», «вера» и «уверенность»[35]. Данный тезис частично подтверждается интервью и наблюдениями: участники митингов в поддержку власти действительно говорят о «радости», «восторге», «позитиве», «надежде», «вере», «любопытстве» и познавательном «интересе» − проговаривают эмоции, которые присутствуют на Болотной площади и проспекте Сахарова. Они так же, как и гражданские манифестанты, осуществляют отсылки к социальным чувствам «достоинство» и «уважение». Однако отличаются контексты и ситуации, в которых эти эмоции возникают. Приведем наиболее показательные примеры.
Как и в случае гражданских протестов, на провластных митингах артикулируется эмоция «радости», которая возникает от того, что митингующие придерживаются сходных взглядов и представлений. Однако если на оппозиционных площадках речь идет о радости в связи с разнообразным протестным множеством (используется категория «много»), то на митингах в поддержку власти радость возникает в связи с тотальностью (используется категория «все»):
«Впечатления? Я объяснять больно-то не умею. Ну, то что, как бы сказать, радостно, что люди все поддерживают Путина. Вот это вот. Я все равно за Путина [смеется]» (женщина, дворник, 53 года, Лужники, 23 февраля 2012 года).
Если гражданские манифестанты рады тому, что в одном месте в одно время по собственной инициативе собралось множество людей, выступающих против Владимира Путина, то провластные митингующие, мобилизованные зачастую не по собственной воле, радуются тому, что в одном месте в одно время собрали людей, которые должны его поддерживать. При этом эмоция «радости» скорее подчинена модусу долженствования, внешним требованиям и официальной риторике, в данном случае она может не являться в полной мере искренней.
Однако среди участников провластных митингов встречаются и те, кто пришел по собственному желанию. Они испытывают «восторг» от «народного единения» и «позитив» от совершения коллективных действий большим количеством людей:
«Да в восторге вообще, что народ наш стал объединяться как нация…» (мужчина, грузчик, 51 год, Лужники, 23 февраля 2012 года).
«Да, это позитивно, потому что это чувство локтя, чувства множества сердец… Мы все вместе пели. Сто тысяч человек поют гимн России. Это замечательно» (женщина, писательница, 65 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
Но если гражданские митингующие вдохновлены массовым «единением» против действующего режима, то участники провластных акций воодушевлены «национальной гордостью», совместным пением гимна и выражением поддержки президенту[36].
В пространстве двух типов митингов производится отсылка к «достоинству». Но, в отличие от протестующих с Болотной и с проспекта Сахарова, митингующие с Поклонной и Лужников говорят о «достоинстве» в связи с материальным достатком, заработной платой и семейным благополучием:
«Живем мы неплохо. Деньги есть. Дети в порядке. Нам ничего не надо, кроме достоинства» (женщина, пенсионерка, 70 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
«Мы хочем… хочем-то мы спокойно жить и достойную иметь зарплату, чтобы наши дети, внуки все имели» (мужчина, профессия не известна, около 50 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
«Достоинство» «пристегивается» к «порядку» и «будущему», которые ассоциируются с поколениями детей и внуков. В то время как оппозиционеры говорят об «оскорблении достоинства», нанесенном несоблюдением властью основных гражданских прав и свобод, например, прав на честные выборы, свободу слова и участие в протестах.
Наиболее интересна для сопоставления коллективной чувствительности на митингах эмоция «надежды». Она артикулируется как оппозиционными, так и государственными СМИ, присутствует в речах выступающих и проговаривается митингующими с обеих площадок. «Надежда», как правило, обращена в будущее и тесно связана с работой политического/идеологического воображения. Но она также становится одним из основных средств управления эмоциональным режимом. На митинге 23 февраля 2012 года в Лужниках Владимир Путин прибегает к этой эмоции в своей речи:
«Я мечтаю о том, чтобы в душе каждого человека была надежда, надежда на лучшую долю и на счастье. Я мечтаю, чтобы все мы были счастливы, каждый из нас»[37].
«Надежда» направлена на «лучшую долю» и достижение состояния всеобщего «счастья». И вновь в основе суждения лежит определительное местоимение «все» («пристегнутое» к «мы»), обозначающее некую тотальность, как и в случае с эмоцией «радости». В заключительной части митинга одна из его участниц не только присваивает, но и перефразирует высказывание о «надежде на лучшую долю», применяя его к своей жизни:
«Надеюсь на лучшую жизнь, конечно, потому что, пока меня поддерживает и правительство, и конкретно “Боевое братство”… и, конечно, в тревоге о том, что будет в будущем» (женщина, писательница, 65 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
«Надежда», пришедшей в Лужники по собственной воле писательницы, чьи два сына погибли при исполнении воинского долга, связывается с «поддержкой» государства. Однако «хрупкое» будущее вызывает у нее чувство тревоги.
Безоговорочная «вера в Путина» участников провластных митингов отличается от «надежды» и «веры» гражданских манифестантов в «перемены»:
«Я Путину очень доверяю. Я выбирал его два раза. Он проверенный мной… Но одно мне очень не нравится. Я буду требовать с него лично. Коррупция! Это враг номер один! Но самому Путину можно верить» (мужчина, пенсионер, 70 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
«Вера в лидера» подкрепляется наличием представлений о «стабильности» существующего политического режима и эмоционального порядка, при котором негативные эмоции по отношению к лидеру исключаются из публичного пространства[38] или за их открытым выражением следует наказание.
***
Сравнительный анализ гражданских и провластных митингов показывает, что их участники не только придерживаются сходных взглядов на общественное устройство и социальную справедливость, но и артикулируют те же эмоции, к числу которых относятся «надежда», «радость», «воодушевление», «позитив», «вера», «страх». И те и другие митингующие говорят о «достоинстве» и познавательном «интересе», приведших их на массовое мероприятие. Подобный феномен отчасти объясняется задействованием перечисленных выше социальных чувств оппозиционными и государственными СМИ для управления эмоциональным режимом, а также не совсем оформившимися политическими взглядами участников массовых акций, которые заменяются чувствами, мотивированными извне. Возможно, это наблюдение в какой-то степени проясняет резкую смену взглядов некоторых гражданских митингующих, которые в 2011−2012 годах выступали против действующего режима, а в 2014 году поддержали политику, проводимую российскими властями в отношении украинского кризиса.
Тем не менее рассмотренные коллективные эмоции помещены в разные контексты и ситуации. Их возникновение и воспроизводство внутри пространства гражданских и провластных митингов обусловлено различными причинами. Те же самые эмоции, проговариваемые на разных площадках, пронизаны различными тональностями и риторикой. Например, «вера» в «счастливое будущее» и «радость» гражданских митингов отличается от «всеобщего счастья», «тотальной радости» и «веры» в «сильного лидера» провластных акций. Проведенный анализ подтверждает тезис о том, что тип коллективной эмоциональности соотносится с мобилизационной структурой. Низовые горизонтальные кооперации гражданских митингов открывают пространство для перекрестных коммуникаций и взаимодействий манифестантов, создают живые самоорганизованные эмоции. Вертикальные мобилизационные структуры митингов в поддержку власти, в основе которых лежит принуждение, препятствуют свободному общению участников мероприятия, замыкая коммуникацию в пространстве трудовых коллективов, что затрудняет производство эмоций «снизу» и лишает коммуникацию эмоциональной спонтанности: митингующим остается лишь перенимать эмоции, транслируемые со сцены.
[1] Gabowitsch M. Putin kaputt!? Russlands neue Protestkultur. Berlin: Suhrkampf Verlag, 2013. S. 71.
[2] Ibid. S. 76.
[3] Павловский Г. Власти, эмоции и протесты в России // Гефтер.ру. 2014. 1 июля (http://gefter.ru/archive/12661).
[4] Там же.
[5] Там же.
[6] Flam H. Introduction // Emotions and Social Movements. London; New York: Routledge, 2005. P. 19−20.
[7] Eyerman R. How Social Movements Move: Emotions and Social Movements //Emotions and Social Movements. P. 42−43; см. также: Flam H. Soziologie der Emotionen. Konstanz: UVK Verlagsgesellschaft, 2002. S. 252.
[8] Goodwin J., Jasper J., Polletta F. (Eds.). Passionate Politics. Chicago: Chicago University Press, 2001.
[9] Вирно П. Грамматика множественности: к анализу форм современной жизни. М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. С. 10, 17.
[10] Плампер Я. Эмоции в русской истории // Российская империя чувств: подходы к культурной истории эмоций. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 15, 17; Flam H. Soziologie der Emotionen. S. 127−128.
[11] Flam H. Op. cit. S. 297−298; Neveu É. Sociologie des mouvements sociaux.Paris: La Découverte, 2011. P. 246−248.
[12] Гофман Э. Ритуал взаимодействия. Очерки поведения лицом к лицу. М.: Смысл, 2009; Yang G. Emotional Events and the Transformation of Collective Actions: The Chinese Student Movement // Emotions and Social Movements. P. 79.
[13] Debord G. Théorie de la dérive // Internationale situationniste. 1956. № 2. P. 19−23.
[14] Активисты «НИИ митингов», в разное время принимавшие участие в сборе и обобщении эмпирических материалов: Алан Амерханов, Александр Бикбов, Александрина Ваньке, Ксения Винькова, Анна Григорьева, Светлана Ерпылева, Анастасия Кальк, Карин Клеман, Георгий Коновалов, Эльвира Кульчицкая, Павел Митенко, Ольга Николаева, Мария Петрухина, Егор Соколов, Ирина Суркичанова, Арсений Сысоев, Денис Тайлаков, Екатерина Тарновская, Александр Тропин, Александр Фудин, Дарья Шафрина. Список приводится по статье: Бикбов А. Методология исследования «внезапного» уличного активизма (российские митинги и уличные лагеря, декабрь 2011 − июнь 2012)// Laboratorium. 2012. № 2. С. 132.
[15] Gabowitsch M. Op. cit. S. 241.
[16] Агапов М. Перехват протеста: фрейм-аналитическое исследование публичной акции // Социология власти. 2013. № 4. С. 50.
[17] Там же. С. 52, 53.
[18] Hallwachs M. L’expression des émotions et la société // Echanges sociologiques.Paris: Centre de documentation universitaire, 1947.
[19] Flam H. Soziologie der Emotionen. S. 62−63; Hochschild A.R. Emotion Work, Feeling Rules, and Social Structure Author // The American Journal of Sociology. 1979. № 3(85). P. 561.
[20] Подробнее об этом см. сайт «Комитета 6 мая»: http://6may.org.
[21] Подробнее про «дружелюбные лица протеста» см.: Ваньке А. Коллективное тело протеста // Социология власти. 2013. № 4. С. 91.
[22] Flam H. Emotion’s Map: A Research Agenda // Emotions and Social Movements.P. 27.
[23] «Время идет, уже 3 часа ночи, наблюдатели постепенно расходятся, меня переполняет злоба». Цит. по: Разгневанные наблюдатели. Фальсификации парламентских выборов глазами очевидцев / Под ред. И. Берлянд, М. Ступаковой. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 187.
[24] Социолог Александр Бикбов: протестное движение радикализируется // Радио «Свобода». 2012. 17 мая (www.svoboda.org/content/article/24584580.html).
[25] Например, респондент с митинга в поддержку Путина на вопрос интервьюера о том, собирается ли он дальше участвовать в подобных мероприятиях, отвечает: «Обязательно. Если та же самая Болотная площадь будет выходить, мы тоже будем» (мужчина, ученый, радиофизик, около 80 лет, Лужники, 23 февраля 2012 года).
[26] Подробнее об этом см.: Амерханов А., Ваньке А., Коновалов Г., Фудин А.Психогеография митингов, или Как пространство создает эмоции // Русский журнал. 2012. 13 марта (http://russ.ru/pole/Psihogeografiya-mitingov).
[27] Эти тезисы основаны на включенном наблюдении и материалах уличных интервью.
[28] Громов Д. Зимнее противостояние 2011−2012 гг.: две тактики мобилизации и самопрезентации // Этнографическое обозрение. 2013. № 2. С. 111.
[29] Там же.
[30] Там же.
[31] См., например: Мельников Д. Две России // Вести недели. 2012. 5 марта (http://vesti7.ru/news?id=31864).
[32] Кальк А. «Креативная» Болотная и «народная» Поклонная: визуальный ряд митингов в российских СМИ // Laboratorium. 2012. № 2. С. 164.
[33] Бикбов А. НИИ митингов: войны «Болотной» и «Поклонной» не будет // Слон.ру. 2012. 28 февраля (http://slon.ru/russia/nii_mitingov_voyny_bolotnoy_i_poklonnoy_ne_budet-7…).
[34] Подробнее об этом см. в выступлении Михаила Габовича «The cognitive and emotional space of protest: Russia, 2011−13» (www.youtube.com/watch?v=F1NxEDF9nTI).
[35] Gabowitsch M. Op. cit. S. 70.
[36] Ibid. S. 42.
[37] Выступление Владимира Путина на митинге в Лужниках // РИА «Новости». 2012. 23 февраля (http://ria.ru/vybor2012_putin/20120223/572995366.html).
[38] Gabowitsch M. Op. cit. S. 42, 71.