Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2014
Илья Александрович Калинин (р. 1975) – филолог, историк культуры. Шеф-редактор журнала «Неприкосновенный запас», доцент Смольного института свободных искусств и наук (Санкт-Петербург).
Основной сюжет, вокруг которого выстраивается статья Александра Эткинда «Петромачо, или Механизмы демодернизации в ресурсном государстве»[1], состоит в обнаружении внутренней связи между сырьевой зависимостью экономики, дегенерацией социально-политических институтов и смещением ценностных координат. Задаваемая таким образом рамка анализа позволяет обосновать, казалось бы, парадоксальную логику, согласно которой экономический рост не просто сопровождает процесс демодернизации, но и создает условия для его успешного развития. Политэкономия ресурсного государства делает элиту независимой от населения, позволяя ей выстраивать свое благополучие и стабильность не на сборе налогов (предполагающем наличие взаимных обязательств), а на контроле за доступом к природным ресурсам и распределением доходов от их продажи. Выделяемый на основе этой политэкономической схемы супер-экстрактивный тип государственного управления превращает население в избыточный структурный элемент, лишь снижающий эффективность нефтегазовой корпорации, к идеальной модели которой стремится такое государство. «С точки зрения государства, живущего экспортом нефти, само население является излишним» (с. 163). С этим тезисом, в принципе, приходится согласиться. Экономическая логика государства, опирающегося на эксплуатацию природных ресурсов, должна рассматривать население как непрофильный актив.
Проблема в том, что, ориентируясь на этот корпоративный образец, даже супер-экстрактивное государство остается государством. И это значит не только то, что ему по самому факту наличия населения, не занятого напрямую в ресурсодобывающей сфере, тем не менее приходится о нем заботиться и его контролировать. Это значит, что ему необходимо задавать ценностный горизонт, обосновывающий существующее положение вещей. «Сырьевой национализм» (Эткинд), говорящий на квазирелигиозном языке избранного (если не богом, то природой) народа, позволяет идеологически рационализировать ресурсную основу экономики, политического порядка, равно как и львиную долю социальных практик. Однако задаваемая автором обсуждаемой работы логика супер-экстрактивного государства может быть усилена за счет более внимательного чтения словаря и грамматики того языка, на котором говорит этот «сырьевой национализм».
Идеология ресурсного государства не просто обеспечивает символическое прикрытие тех отношений, которые связывают его элиту и население, переводя реальную функциональную избыточность последнего в ложное ощущение национальной избранности. Логика ресурса пронизывает не только словарь этой идеологии, но и ее грамматику; она реализуется не только в том, что говорится на языке «сырьевого национализма», но и в том, как он представляет себе окружающий мир и даже тех, к кому он обращается. Выступая как прагматический прием, призванный замаскировать грубую и убогую реальность трубы, эта идеология сама оказывается симптомом, отсылающим к мышлению, не способному выйти за пределы логики ресурса. Таким образом, она форматирует сознание и тех, на кого направлена, и тех, кто ее производит.
Иными словами, сырьевое мышление не только позволяет элите идеологически завуалировать природу своего господства, предъявив населению идею общего природного наследия, являющегося источником общественного благосостояния[2]. Сырьевая логика миметически воспроизводится на всех уровнях этой идеологии (не только ее сообщения, но и адресата, а также – ее субъекта и даже медиума, то есть самой риторической фактуры идеологического дискурса). Все, что становится предметом ее внимания, начинает рассматриваться как ресурс. В этом смысле «сырьевой национализм» – это не только аффективный суррогат национального величия, компенсирующий политическую и экономическую реальность, в которой население оказывается «третьим лишним», лишь засоряющим трубу, связывающую элиту и недра. «Сырьевой национализм» может быть прочитан и как прямое указание на превращение самого населения (нации) в сырье для строительства государства.
Сырьевой национализм – это машина по превращению нации в ресурс воображаемой (а в настоящей перспективе – все более реальной) регенерации империи. Отсюда и демографическая политика 2000-х, и концепция «русского мира», теперь еще и снабженная правом военной защиты соотечественников за рубежом, и прецедент территориального прироста. В таком случае у демодернизации ресурсного государства есть и еще одно, геополитическое, измерение: возврат к имперской идее, игнорирующей и постмодернистскую модель глобализации, и модернистскую модель национального государства (хотя сама сборка новой империи происходит под квазинациональным покровом «русского мира», русского языка и русской культуры, позволяющим задрапировать конфликт между национальным и имперским). И превращение энергоносителей в один из главных инструментов войны за имперское влияние есть лишь наиболее брутальный и агрессивный вариант того тотально ресурсного мышления, о котором мы говорим.
Таким образом, логика ресурсного государства носит более глубинный характер, чем об этом пишет Александр Эткинд. Она состоит не только в том, что элита запускает механизм демодернизации, позволяющей ей превратить население в объект патерналистской заботы, основанной на благотворительном перераспределении части доходов, полученных от продажи природных ресурсов. Она состоит в том, что «проект модернизации», являющийся официальной повесткой 2000–2010-х годов, состоит в превращении в природный ресурс самого населения, которое начинает рассматриваться согласно той же прагматике борьбы за ресурсы, характерной для конкуренции в сфере ограниченных природных богатств.
«Ужесточается конкуренция за ресурсы. Причем хочу вас заверить, уважаемые коллеги, и подчеркнуть: не только за металлы, нефть и газ, а прежде всего за человеческие ресурсы, за интеллект. Кто вырвется вперед, а кто останется аутсайдером и неизбежно потеряет свою самостоятельность, будет зависеть не только от экономического потенциала, но прежде всего от воли каждой нации, от ее внутренней энергии; как говорил Лев Гумилев, от пассионарности»[3].
Перед нами характерный образец перевода разговора о нации на органицистский язык энергетического ресурса. Победа в международной конкуренции достается тому, кто понимает, что ограниченный характер имеют не только природные, но и символические ресурсы («духовные скрепы»), которые так же необходимо поставить под контроль государства. И если экономический потенциал России опирается на металлы, нефть и газ, то ее человеческий ресурс состоит в способности выделять «внутреннюю энергию», «волю нации». Тогда супер-экстрактивность российского государства можно описать не только как экономическую эксплуатацию «натуральных ресурсов… почти без участия населения» (с. 164), но и как политическую эксплуатацию населения, превращающегося в сырье для воспроизводства элиты.
В точно такое же сырье превращаются и те ценности, к которым апеллирует элита в своем поиске национальной идентичности: историческое прошлое[4], русская культура, русский язык. Ее идейная одержимость «духовными началами», «историческими истоками», «традицией», «культурными основами» определена тем же хтоническим горизонтом глубины и подземных недр, что и минеральные ресурсы, от которых объективно зависит материальное благополучие и политическая стабильность элиты. Диалектика современной российской (де)модернизации заключается в том, что будущее России ставится в зависимость от интенсивности эксплуатации ее прошлого (представленного в виде природного или культурного наследия). Ресурс – это и есть конденсат прошлого, присутствующего в настоящем в своем сконцентрированном виде.
Сконструированная «национальная традиция» и (де)модернизация распределяются согласно упрощенной формуле догматического марксизма о базисе и надстройке. В нашем случае в основе базиса лежит ресурс (для экономики это минеральные ресурсы, для идеологии и культурной политики – ресурсы национальной традиции), а надстройка реализуется в модернизации технологии по эксплуатации все тех же ресурсов. Именно поэтому модернизация в ресурсном государстве неизбежно оборачивается демодернизацией – движением по кругу, в перспективе все более истончающим запасы материальных ресурсов и потому все более зависимым от ресурсов символических. Отсюда и все более жесткие попытки поставить их под государственный контроль: с приближением окончательной победы ресурсного сознания борьба за ресурсы лишь обостряется. Природные ресурсы, государственные институты, население, ценностные установки превращаются в сырье для укрепления стабильности существующего политического порядка.
В итоге «сырьевой национализм» сам оказывается ресурсом для производства сырьевого петропатриотизма. Petropatria – родина для петромачо, в которой приходится жить и всем остальным. Тому самому населению, которому пора сделать свой выбор: родина или нефть.
[1] Эткинд А. Петромачо, или Механизмы демодернизации в ресурсном государстве // Неприкосновенный запас. 2013. № 2(88). С. 156–167. В дальнейшем ссылки на это издание даются непосредственно в тексте статьи.
[2] Вспомним слоган «Газпрома»: «Газпром – национальное достояние».
[3] Путин В.В. Послание Президента Федеральному Собранию, 12 декабря 2012 года (http://pda.kremlin.ru/news/17118).
[4] См. об этом: Калинин И. Бои за историю: прошлое как ограниченный ресурс // Неприкосновенный запас. 2011. № 4(78). С. 330–340; Он же. Прошлое как ограниченный ресурс: историческая политика и экономика ренты // Неприкосновенный запас. 2013. № 2(88). С. 200–214 (расширенную версию этой статьи см. на сайте «Полит.ру»: http://polit.ru/article/2013/05/11/past/).