Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2014
Вячеслав Евгеньевич Морозов (р. 1972) – историк, политолог, профессор Института политологии Тартуского университета. Живет в Тарту и Санкт-Петербурге. Автор книги «Россия и Другие: идентичность и границы политического сообщества» (2009).
Pro et Contra (2013. № 3-4, 5)
Вестник общественного мнения (2013. № 2)
Полис (2013. № 5, 6)
Россия в глобальной политике (2013. № 5, 6)
Российские обществоведческие журналы в последние годы довольно удачно сочетают традиционный формат с новыми элементами. Вторая половина 2013 года оказалась особенно богатой на разного рода эксперименты и курьезы. Например, «Pro et Contra» (2013. № 3-4, 5) представил публике свой едва ли не самый масштабный проект, выпустив сразу два номера, объединенные общей темой – «Церковь, государство и общество в странах восточного христианства». Масштаб ощущается не только и не столько в объеме как таковом: задача, судя по всему, была в том, чтобы охватить максимально возможный спектр эмпирических данных.
Вышло так, что обобщающие статьи, которыми журнал обычно открывает «Тему номера», на этот раз оказались в самой середине серии, если читать тексты последовательно, начиная со сдвоенного третьего и четвертого номера. При этом работы Николая Митрохина и Александра Верховского, открывающие пятый номер, не просто задают некоторые общие темы для обсуждения, но прямо отсылают к работам других участников проекта, проводят параллели и противопоставления и даже полемизируют с ними и друг с другом. В результате читать их вдвойне интересно, хотя они частично отнимают хлеб у автора данного обзора: трудно заниматься обобщениями и сравнениями, когда это до тебя проделали два столь блестящих автора. Остановимся поэтому несколько подробнее на их основных тезисах.
Статья Митрохина «Церковь, этнонационализм и государство» начинается с прямой полемики не только с другими авторами, но и с редакцией журнала, которая задала формат материалов о положении церкви в отдельных странах. Митрохин разочарован, что в страноведческих материалах практически нет сведений об общественных силах, которые так или иначе влияют на положение церкви, о сетевых структурах и идеологических течениях внутри церквей. Затем он указывает на серьезные проблемы, связанные с попытками оценить численность представителей православной конфессии в каждой из стран на основании данных социологических опросов. Эти данные, по его мнению, просто не могут быть достоверными – прежде всего потому, что предполагают наличие четко определенных конфессиональных категорий. На деле же религиозность людей выражается многообразными практиками, в следовании которым далеко не все придерживаются буквы религиозных догм. Отметим, что многие из критических замечаний Митрохина можно было бы адресовать опросам как методу в целом: это, например, касается невозможности отделить искренние ответы респондентов от тех, которые обусловлены стремлением соответствовать тем или иным социальным нормам.
Исходя из этих критических соображений, а также опираясь на выводы других участников проекта, Митрохин склоняется к мнению, что поддержка государством церкви в большинстве стран восточного христианства носит символический характер и отнюдь не означает готовность делиться полномочиями. Массовое доверие к церкви, фиксируемое опросами, вовсе не означает готовность прислушиваться к ее мнению по каким бы то ни было актуальным политическим вопросам, и, следовательно, церковь для государства не может быть надежным союзником или инструментом проведения ее политики.
Вторая проблема, волнующая Митрохина, – это отсутствие толерантности в восточноевропейских церквях, их консервативная или даже реакционная позиция. Он объясняет ее сочетанием нескольких факторов, от исторических до структурных. Если в Западной Европе церковь была вынуждена модернизироваться вслед за обществом, то в государствах социалистического блока этот процесс был осложнен давлением со стороны властей, а также, в ряде случаев, незавершенным процессом национально-государственного размежевания. Поскольку религиозность была преимущественно оппозиционным явлением, то она сочеталась с противостоянием навязанной сверху модернизации и с защитой «традиционных ценностей», включая этнонационалистические идеи. Кроме того, для церкви характерна возрастная иерархия, а значит, у власти обычно находятся люди, сформировавшиеся в далеком прошлом и в силу этого склонные отвергать «новые веяния».
Верховский не вполне соглашается с Митрохиным в том, что касается методик оценки числа верующих и возможных на этой основе выводов об общественной поддержки церкви. По его мнению, «подлинная» воцерковленность (вне зависимости от точного определения) и поддержка церкви, ориентация на ее мнение в политических вопросах – это явления разного порядка, которые коррелируют, но не напрямую. Несмотря на неопределенность данных о числе верующих и на относительную немногочисленность воцерковленных в России (как и в других странах), все имеющиеся данные свидетельствуют о том, что Русскую православную церковь можно считать церковью большинства и что уровень ее поддержки растет.
Тем не менее Верховский согласен с Митрохиным в том, что степень влияния церкви на государство в России всегда была незначительной, а политические шаги, приписываемые такому влиянию, чаще всего осуществлялись государством по его собственным соображениям. Впрочем, по свидетельству Верховского, ситуация заметно изменилась с началом протестов в декабре 2011 года: властям понадобилась позитивная программа для сплочения сторонников, и такая программа была составлена из религиозно-консервативных элементов. Это привело к некоторому, хотя и не радикальному, усилению административного влияния РПЦ. Кроме того, ориентация на власть и на мнение большинства привела к дальнейшей маргинализации внутрицерковной оппозиции – как либеральной, так и фундаменталистской.
Критически оценивая возможности статистики и количественной социологии, оба автора отчасти полемизируют с Борисом Дубиным, который как раз строит свой анализ роли церкви почти исключительно на данных опросов. Его работа концептуально и методологически опирается на исследования «Левада-центром» феномена «советского человека», о которых мы неоднократно рассказывали в наших обзорах. В частности, Дубин указывает на слияние между «православным» и «советским» в современном массовом сознании. Повторяя наши уже неоднократно высказанные критические замечания, отметим, что «советское» в рамках этого проекта понимается расширительно-эссенциалистски – не только как отсылка к определенному периоду в истории страны, но и как некоторый типичный набор личностных черт и поведенческих стереотипов (например, «недоверие к любым другим, плюс пассивная лояльность власти без заинтересованного и критического отношения к ней» (№ 5. С. 35)). При этом не делается поправки на то, что эти характеристики могут наблюдаться и в других контекстах, а значит, нельзя автоматически считать их признаками сохранения советского типа личности.
Помимо интересной полемики между участниками, к числу безусловных достижений проекта следует отнести географический охват: редакции удалось обеспечить настолько полный набор исследований по отдельным странам, насколько это практически осуществимо. Ситуация в России освещается не только в статьях Верховского и Дубина, но и в работе Светланы Солодовник «Россия: официальная церковь выбирает власть» (№ 3-4). Постсоветский регион представлен практически полностью: об Украине пишет Виктор Еленский (№ 3-4), о Молдове – Виталие Спрынчанэ (№ 3-4), об Армении – Оганнес Оганнисян (№ 3-4), о Грузии – Сильвия Серрано (№ 5), о Беларуси – Наталья Василевич (№ 5). Другие страны восточного христианства также не обделены вниманием: о Греции пишет Алексей Богдановский (№ 3-4), о Сербии – Мария Фалина (№ 3-4), о Болгарии – Тони Николов (№ 5), о Румынии – Кристиан Василе (№ 5). Даже если согласиться с критическим отзывом Митрохина об общей структуре страноведческих статей, заданный редакцией шаблон позволяет более наглядно сравнить ситуацию в разных странах.
Единственный «нетематический» материал сдвоенного выпуска (№ 3-4) – статья Кирилла Рогова «Сверхбольшинство для сверхпрезидентства». Сверхбольшинство, то есть подавляющее преимущество правящего режима по итогам выборов, автор рассматривает как особого рода институт, выполняющий в авторитарной системе важные функции: он оказывает давление на оппозицию (которая ощущает себя меньшинством, не представляющим мнение «народа»), обеспечивает поддержку элит и легитимирует политику режима. По своей природе сверхбольшинство является сложным равновесием, и поэтому в случае кризиса снижение поддержи может иметь нелинейный характер: попросту говоря, уровень поддержки резко падает, а протестные настроения, наоборот, возрастают, что может неожиданно обрушить казавшийся стабильным режим.
В пятый номер за пределы «темы» вышли два материала. Заголовок статьи Бориса Жукова «Реформа РАН: лучше ужасный конец, чем ужас без конца» довольно адекватно передает ее содержание, особенно в том, что касается критики состояния дел в российской науке и особенно руководства ею со стороны аппарата Академии. Важно, однако, что и реформа, несмотря на декларируемые правильные цели, представляется автору именно ужасным концом: методы ее подготовки и проведения не позволяют надеяться на благоприятный результат. Текст Тимоти Гартона Эша «Новый германский вопрос» был изначально опубликован по-английски в «The New York Review of Books». Германский вопрос, по мнению автора, звучит сегодня так: «достаточно ли велика Германия для Европы», сможет ли она вынести бремя поддержки финансовой стабильности еврозоны и ЕС в целом.
Склонность к экспериментам проявляет и «Полис» (2013. № 5, 6), когда несколько неожиданно выходит за свои обычные дисциплинарные рамки и отдает почти весь пятый номер на откуп коллегам из Института социологии РАН. При ближайшем рассмотрении, правда, выясняется, что многие ведущие сотрудники института входят в число постоянных авторов журнала, так что в оглавлении по-прежнему много знакомых имен. Две из трех статей «Темы номера» («Россия в зеркале социологических исследований ИС РАН») написаны на материалах одного и того же проекта – опроса, проведенного в 2012 году сотрудниками института в сотрудничестве с представительством Фонда Эберта. Целью исследования было установить основные параметры «русской мечты», то есть представлений россиян об идеальном обществе. Результаты, представленные в статьях Михаила Горшкова и Натальи Тихоновой, а также Андрея Андреева, в общем и целом достаточно ожидаемы. Наши сограждане выше всего ставят социальную справедливость. Они ценят свободу, но не слишком склонны увязывать ее с понятием права. Несмотря на это, они не прочь бы жить в правовом государстве с работающими институтами – как на Западе, – но при этом считают западные ценности не вполне приемлемыми для России.
Не менее ожидаемыми оказываются и результаты исследования отношения россиян к демократии, проведенного Полиной Козыревой и Александром Смирновым. Правда, авторы отмечают наличие некоторых либеральных тенденций в общественном сознании (так, например, в 2012 году доля тех, кто считает, что для России важно быть и сильной, и демократической, впервые сравнялось с числом сторонников сильной государственной власти без демократии). В то же время наблюдается и тенденция к росту почвеннических настроений, выражающаяся в поддержке идеи, что демократия в России должна опираться на «национальные традиции».
Попытку критической переоценки данных опросов и расхожих представлений о политическом конформизме, свойственном россиянам, предпринимает Владимир Петухов. По его оценке, несмотря на противоречивые данные, уровень гражданской активности россиян в целом постепенно растет и на каком-то этапе может переломить тенденцию к реставрации авторитарного государства. Вообще тема гражданского общества находится в центре внимания большей части авторов номера: так, Юрий Красин размышляет о глобальном изменении соотношения сил между государственной властью и гражданским обществом, который массовому сознанию еще только предстоит полностью осмыслить. Инесса Яжборовская пишет о значении гражданского общества в контексте «четвертой волны демократизации», то есть серии демократических транзитов в Центральной и Юго-Восточной Европе. Лариса Никовская и Владимир Якимец разрабатывают методику оценки институтов публичной политики в России и на ее основе предлагают список мер, направленных на «цивилизованное выстраивание» публичной политики в России и «становление системы конструктивного и расширенного участия граждан в выработке, принятии и реализации социально-значимых решений» (с. 85).
Свежий взгляд на политическую ситуацию в России предлагает статья Ольги Мирясовой «Российская оппозиция как актор институциональных трансформаций». В основу анализа положена двумерная матрица: помимо деления граждан на оппозиционно и лояльно настроенных, автор выделяет четыре группы по степени политической активности – «политические активисты», «общественники», «всегда голосующие на выборах» и «пассивные». Затем эти группы сравниваются между собой по таким показателям, как основные политические ценности, оценка ситуации в стране и представления о допустимых методах политической борьбы. Интересен, в частности, вывод автора, что для оппозиционеров главным приоритетом, как правило, оказывается демократизация политического строя, тогда как реализацию своих конкретных идеологических предпочтений они в основном считают возможнойа лишь на следующем этапе, уже в демократической России.
Работа Ренальда Симоняна «Россия после реформ: истоки формирования массового сознания» начинается с констатации факта массового недовольства существующим положением дел в стране. Автор цитирует одно из исследований Института социологии:
«Самым распространенным по частоте переживания является чувство несправедливости всего происходящего вокруг. Это чувство свидетельствует о нелегитимности в глазах россиян самого миропорядка, сложившегося в России за прошедшие двадцать лет» (с. 100).
Однако, в отличие от большинства других интерпретаторов, автор видит истоки этого недовольства исключительно в жестоких и несправедливых реформах начала 1990-х годов. Работа написана словно бы из 2000 года, как если бы в истории страны не было ни президента Путина (имя которого ни разу не упоминается), ни полутора десятилетий «стабильности». Обвиняя во всех проблемах страны Ельцина, Гайдара и Чубайса, Симонян сокрушается:
«Таких авторитетных, честных и ответственных за судьбу своего народа, как Альгирдас Бразаускас в Литве, Эдгар Сависаар в Эстонии, Владимир Мечьяр в Словакии, Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Гавел в Чехии или Дэн Сяопин в Китае, на российском политическом Олимпе в 1990-годах не оказалось» (с. 105).
В этом перечне непререкаемых политических авторитетов не хватает, пожалуй, только Александра Лукашенко и Махатмы Ганди.
Работа Владимира Пантина и Владимира Лапкина «Тенденции политического развития современной Украины: основные риски и альтернативы» написана с явной симпатией к идее евразийской интеграции. Иначе трудно объяснить, почему уважаемые авторы столь избирательно подходят к описанию особенностей и «очевидных дефектов» украинской государственности и политической системы, которые, по их мнению, делают «Украину совершенно неготовой стать европейским государством» (с. 136–137). Да, на Украине действительно сложился персоналистский политический режим, опирающийся на поддержку олигархии, страна расколота сразу по нескольким линиям и критически зависит от России – не только в экономической сфере, но и в области культурных связей и личных контактов. Все это верно, но нельзя забывать и о том, что украинская политическая система не утратила своего плюралистического характера: это не российская «вертикаль», в которой олигархи и бюрократия представляют собой единое целое под контролем Кремля, а система с несколькими центрами, находящимися в хрупком равновесии. Кроме того, как со всей очевидностью показал «евромайдан», гражданское общество на Украине на порядок сильнее и более независимо, чем российское, и способно объединяться вокруг общих целей, несмотря на идейные разногласия. Все это сближает Украину – повторим, при всех очевидных проблемах ее политического и экономического развития – с европейскими демократиями.
Разумеется, само по себе наличие элементов демократии отнюдь не означает, что в случае наличия политической воли Украину ждет безболезненная интеграция в Евросоюз, что в Европе ее ждут с распростертыми объятиями или что интеграция в ЕС соответствует интересам простых украинцев. Однако и возражения против европейских амбиций Украины следовало бы соотносить со здравым смыслом. Так, например, быстрый рост «новых экономик» за пределами Европы не может служить аргументом против европейского выбора, поскольку ни одна из имеющихся альтернатив не сулит Украине особенно успешного взаимодействия с новыми центрами роста. В самом деле наивно думать, что Россия, для которой декларируемый «поворот лицом к Азии» пока означает исключительно экспорт ресурсов, может послужить для Украины «окном в Китай». И уж совсем удивительным выглядит аргумент об «исламской угрозе»:
«Европа довольно быстро “исламизируется”, а США “мексиканизируются”. В таких условиях разрыв политических связей с Россией чреват не столько “европеизацией”, сколько “исламизацией” Украины, наплывом в нее, как и в другие европейские страны, значительных масс людей из стран Ближнего Востока, Северной и Тропической Африки» (с. 139).
Во-первых, если, как утверждают авторы, Украине долго еще предстоит оставаться европейской периферией, то никакого особенного наплыва иммигрантов с юга ей опасаться не следует: основные миграционные потоки направляются либо в пограничные страны Южной Европы, либо в наиболее состоятельные государства ЕС. Во-вторых, именно интеграция с Россией, за которую так ратуют Пантин и Лапкин, потенциально откроет двери для центральноазиатских мигрантов (правда опять-таки при условии, что для них на Украине появится работа). Во всяком случае, с точки зрения «исламизации», которой авторы пугают украинскую публику, Москва и Петербург гораздо ближе к Стокгольму или Амстердаму, чем к столицам «новой Европы», будь то Таллинн или Бухарест.
Тему шестого номера – «Новый взгляд на человеческое измерение политики» – представляет в короткой вводной статье Елена Шестопал. К сожалению, из текста довольно трудно уяснить, в чем именно авторы рубрики видят новизну своего подхода по отношению к уже сложившемуся канону политической психологии. С точки зрения актуальности и уровня концептуальной проработки центральный материал раздела – это, безусловно, работа Владимира Лапкина и Ирины Семененко «“Человек политический” перед вызовами “infomodernity”».
Исходная позиция авторов сформулирована предельно ясно: назрела необходимость посмотреть на политику «с позиции “человека политического”, с которой макрополитика и действующие на ее поле “субъекты” (олицетворяющиеотчужденную от человека власть) предстают […] объектами индивидуального политического действия» (с. 65). На этой онтологической основе авторы и строят свою аргументацию, которую, слегка упростив, можно свести к двум основным посылкам. Во-первых, только «личностный потенциал человека», его способность противостоять давлению социальных структур, может быть источником социальных изменений, креатива и инноваций в политике. Во-вторых, нынешний этап развития общества, который авторы характеризуют термином «infomodernity», определяется развитием информационных технологий и социальных сетей, которые нивелируют личностный потенциал человека: «Давление информационной среды качественно меняет структуру личности, деформирует ее онтологические, бытийные основания» (с. 77). Тем ценнее оказывается способность отдельных индивидов противостоять этому давлению, «утвердить себя в качестве уникальной и ориентированной на свободное развитие, инновационной личности» (с. 69).
Первый из тезисов, с нашей точки зрения, действительно представляет собой определенный теоретический и методологический интерес. Конечно, само по себе указание на свойственный Новому времени распад онтологического единства мира, отчуждение человека (как индивида) от общества и природы – это одна из классических тем современной политической философии. Однако столь же общепризнан и факт «невозможности локализовать источник социальных изменений исключительно в рамках самой нормативно-институциональной системы общества», а значит, и вытекающие из него попытки отыскать онтологическую основу для политического субъекта. В этом контексте мысль Лапкина и Семененко, что «с таких позиций именно индивид, в силу органически присущей ему субъектной активности (в ней проступает “внутренний мир” целостного человеческого существа), оказывается постоянно действующим, субъектным началом общественных изменений» (с. 74), заслуживает более детальной разработки. Даже для структуралистов, которые считают «внутренний мир» индивида не более чем продуктом социального конструирования, очевидно заложенное в самой основе современного общества противостояние между индивидуальным и коллективным, которое, вероятно, действительно способно при определенных обстоятельствах служить источником социальных и политических изменений.
В то же время радикализм, с которым Лапкин и Семененко противопоставляют личностное и социальное, вызывает серьезные возражения. Они категорически отвергают структуралистский подход к понятию индивида, объявляя идею социального конструирования реальности «элитистской» (с. 73). Здесь, на наш взгляд, проявляется характерное для российской социальной мысли манипулятивное, конспирологическое понимание политики как процесса, в котором элиты управляют массами с помощью институтов, – при этом все три элемента представляются независимыми сущностями. Только при таком взгляде на мир можно сводить социальное конструирование реальности к целенаправленной манипуляции со стороны «элит», не видя объективной природы этого явления.
Однако существует и еще более фундаментальная проблема с такого рода аргументацией. Если личность онтологически противостоит социальным процессам и структурам, откуда тогда берутся те самые «ценности социальной солидарности, социальной справедливости, прав личности на самореализацию», носителем которых, согласно авторам, выступает «человек политический» (с. 73)? Если «первоисточник креативности, присущей человеку, формируется вне поля социальности, диктующей индивиду нормы и правила адекватного сложившимся общественным отношениям поведения и воображения – равно как и вне “генетически запрограммированного”», – то каков тогда онтологический статус «личностного потенциала» как «источника идей, ценностей, смыслов, социально или биологически не запрограммированных поступков» (с. 70)? Единственным последовательным ответом на этот вопрос может быть только идея Бога как творца мира и человека в нем, своего рода последней духовной инстанции, гарантирующей автономию духовной сферы от мирской суеты. Этот ответ, безусловно, закрыл бы дискуссию, однако у нас нет уверенности, что сами авторы готовы его принять.
Еще одним концептуальным введением в тему человеческого измерения служит статья Офера Фельдмана «Человеческое поведение и политика», излагающая основные принципы политической психологии. Отметим, что Фельдман, в отличие от Лапкина и Семененко, придерживается более устоявшегося взгляда на природу личности, отмечая, что «ее формирует жизненный опыт, начиная с первого общения с членами семьи» (с. 27). «Круглый стол» журнала «Полис» и кафедры социологии и психологии политики МГУ посвящен бессознательным механизмам политического поведения и их рационализации. Единственный эмпирический материал рубрики – работа Андрея Зверева «О психологических истоках политического поведения молодых российских политиков» – уделяет основное внимание вопросам мотивации молодых людей, избирающих политику в качестве основной сферы деятельности. Александр Линецкий в статье «Разнообразие политических систем как следствие различий в поведении людей» продолжает упражняться в схоластике и редукционизме (см. также наш предыдущий обзор в «НЗ» № 91). По его мнению, все многообразие политических систем можно объяснить исходя из одного фактора – «использования человеком агрессии» и, соответственно, статистически определяемого соотношения различных поведенческих групп в конкретном обществе. Тем самым отменяется не только вся предыдущая литература о политических режимах, но и огромные пласты социологической и исторической науки.
Международно-политической тематике в шестом номере отведены сразу две рубрики, и обе они получились с восточным уклоном. Рубрика «Orbis terrarium» говорит по-японски, причем почти буквально: она целиком составлена из работ японских авторов по широкому кругу проблем – от внутренней политики Японии до российско-японских отношений. А вот тексты рубрики «Лаборатория», хотя и имеют китайскую специфику, написаны отечественными авторами. Статья Сергея Лузянина анализирует возможные изменения внешнеполитического курса КНР в связи со сменой руководства.
Работа Алексея Воскресенского в свою очередь посвящена дисциплинарным проблемам науки о международных отношениях. Автор обращается к популярному (и не только в России) тезису о необходимости развития «незападной» теории международных отношений, занимая при этом достаточно взвешенную позицию. С одной стороны, он подчеркивает значимость самой категории «Незапада», которую, как он совершенно правильно указывает, невозможно свести к понятию «Востока». Уже само существование стран и народов, исторический опыт которых качественно отличается от западного, делает необходимым осмысление этого опыта. С другой стороны, автор настаивает на том, что продуктивная работа с незападным материалом невозможна без освоения достижений западной науки, – хотя Воскресенский и считает ее не более чем «региональной версией» теории, он все же признает, что благодаря своей всеохватности и теоретической глубине она обрела статус мировой.
В том, что касается перспектив развития альтернативных теорий, автор всячески подчеркивает два перспективных, по его мнению, направления. Во-первых, это китайский опыт освоения западной науки в переводах, которые позволяют местным исследователям знакомиться со всей значимой литературой с минимальным временным лагом. Во-вторых, – наработки регионоведов МГИМО (под руководством самого Воскресенского) по созданию дисциплины «мирового комплексного регионоведения», которая, как полагает автор, позволяет адекватно учитывать региональную специфику при создании универсальных теорий.
В конечном счете, однако, работа Воскресенского оставляет ощущение недосказанности. Едва ли России есть смысл повторять опыт Китая по переводу западной литературы: с учетом размеров профессионального сообщества и имеющихся возможностей для общения с зарубежными коллегами гораздо разумнее было бы инвестировать ресурсы в освоение английского языка. Перспективы же применения регионоведческой парадигмы в теории международных отношений обрисованы слишком абстрактно, чтобы указать путь к выходу российской науки из относительной изоляции, в которой она пребывает с советских времен.
Среди материалов рубрики «Теоретическая политология» хотелось бы обратить внимание читателя на работу Сусанны Пшизовой «Можно ли управлять демократией?» (в шестом номере вышла ее первая часть). Мы неоднократно указывали в наших обзорах (в том числе и выше в этом тексте) на склонность отечественных исследователей к инструментальному пониманию политики как искусства управления массами, которые в рамках этого мировоззрения начисто лишены политической автономии. В работе Пшизовой эта проблема обсуждается сразу с нескольких сторон – и в плане профессиональной рефлексии, и с точки зрения понятийного аппарата. Автор указывает на необходимость разграничения между политикой и управлением и в то же время признает, что существует проблема смешения между этими двумя типами социальных процессов. Причем если в классическом варианте проблематичным выглядело скорее участие администраторов в принятии политических решений, то сегодня, по мнению автора, пора обратить внимание на обратное явление: вмешательство политических сил в управленческий процесс, подрывающее его базовые принципы нейтральности и верховенства права.
В статье «Политология признания» Виктор Сергеев предпринимает небезынтересную попытку анализа механизмов общественной оценки значимости творческих достижений – как в сфере искусства, так и научных. Увязка этого феномена с основными этапами эволюции современного общества сама по себе оправдана, однако ретроспективный анализ означает необходимость несколько поверхностного, эскизного рассмотрения темы. Работа Игоря Пантина «К вопросу о характере Октябрьской революции», опубликованная под рубрикой «История далекая и близкая», в общем и целом остается в рамках традиционного для отечественной науки формационного подхода. Автор пытается выяснить, каково было соотношение буржуазно-демократической и социалистической составляющих в революционном процессе, что, на наш взгляд, обедняет анализ по сравнению с широко известной классикой исторической социологии (достаточно назвать такие имена, как Теда Скокпол и Ханна Арендт).
Стремление создателей журнала «Россия в глобальной политике» (2013. № 5, 6) предвосхитить актуальные события на этот раз привело к курьезу: в пятом номере опубликованы несколько материалов о вильнюсском саммите Восточного партнерства, в которых обсуждается событие несостоявшееся. Речь идет, конечно, о подписании Украиной Соглашения об ассоциации с Европейским союзом: это казалось практически решенным вопросом еще за неделю до саммита, когда Киев вдруг заявил об отказе от подписания. Авторы рубрики «Веха на европейском шляхте» в материалах, написанных заблаговременно, обсуждают последствия соглашения как свершившегося факта. Впрочем, это не делает тексты менее интересными – например, следует обратить внимание на размышления Дмитрия Ефременко об изменениях, произошедших в политике ЕС по отношению к России в связи с их конкуренцией на постсоветском пространстве. Автор характеризует эту политику как «ягеллонскую»: главную партию здесь исполняют страны Центральной и Восточной Европы, в восприятии которых Россия остается главной угрозой. Германия, которая была и остается главным партнером России в Европе, теперь не пытается сдерживать и балансировать эту политику – по крайней мере в том, что касается стран Восточного партнерства (Белоруссия, Молдова, Украина, Азербайджан, Армения и Грузия).
Михаил Троицкий и Самуэль Чарап, чей текст тоже написан до объявления об украинском внешнеполитическом развороте, рассматривают конфликт вокруг Украины через призму «дилеммы интеграции». Они выводят этот концепт из классического понятия «дилеммы безопасности», которое его автор Роберт Джервис определяет следующим образом: «выигрыш в безопасности одного государства может восприниматься другими государствами как угроза их безопасности». Как считают Троицкий и Чарап, государство может оказаться перед «дилеммой интеграции», если оно воспринимает «в качестве угрозы своей безопасности или благополучию интеграцию соседей в недоступные для него самого экономические организации или военные блоки» (с. 22). В отношениях России с Западом эта логика начала действовать в 1990-е годы в связи с началом расширения НАТО, а затем распространилась и на экономические интеграционные проекты. Сегодня и Россия, и ЕС настолько увлечены игрой с нулевой суммой, что не замечают ее разрушительных последствий – как для них самих, так и, в особенности, для стран Восточного партнерства.
Троицкий и Чарап призывают отказаться от представления европейской и евразийской интеграции как взаимоисключающих альтернатив. Неясно, правда, возможно ли будет это сделать после того, как Россия так элегантно выкрутила руки Украине, и после ожесточенного сопротивления этому диктату со стороны «евромайдана». К тому же, по свидетельству Марка Симона, в европейском политическом и экспертном сообществе идею о совместимости двух интеграционных пространств не воспринимают всерьез. Работа Симона посвящена анализу того, как евразийская интеграция отражается в европейских средствах массовой информации. Один из выводов состоит в том, что широковещательные заявления чиновников об успехах интеграции явно противоречат практическим результатам, которые пока не слишком значительны. Понять, что в действительности происходит в Таможенном союзе, довольно затруднительно, и при желании это позволяет делать акцент на амбициозных заявлениях, интерпретируя их как свидетельство о намерении восстановить советскую империю.
Собственно, даже редакция журнала не устояла перед соблазном поиронизировать по этому поводу, дав рубрике, под которой размещена статья Симона, название «Опять в Союз?». Эти опасения пытаются развеять Тимофей Бордачев, Екатерина Островская и Андрей Скриба, разрабатывающие оптимальный сценарий развития евразийской интеграции. В этом идеальном будущем Евразийский экономический союз обладает сбалансированной системой институтов, участники проекта равноправны и имеют возможность отстаивать свои легитимные интересы, благосостояние населения растет, снижается неравенство, и, как результат, проект пользуется поддержкой со стороны граждан. Насколько реалистична такая перспектива – оставим судить читателю.
Тема будущего Европы в свете растущего противостояния двух интеграционных проектов занимает центральное место также и в шестом номере журнала. Здесь под рубрикой «Старый добрый Свет?» Тимофей Бордачев продолжает рисовать светлое будущее Евразии – на этот раз в соавторстве с Татьяной Романовой. Опираясь на материалы ситуационного анализа, проведенного Советом по внешней и оборонной политике весной 2013 года, авторы заняты поиском ответа на вопрос «Как сделать Европу надежным тылом?». При этом они исходят из двух не согласованных друг с другом посылок: полагая, что Европейский союз в обозримой перспективе не сможет преодолеть политический и экономический кризис, они почему-то не считают нужным столь же трезво оценить ближайшее будущее России. В результате получается, что, пока ЕС будет практически парализован экономическим спадом и внутренними конфликтами, Россия сохранит свободу рук в преследовании собственных интересов. Она без лишней суеты укрепит свои позиции в Азии, добьется новых успехов в деле постсоветской интеграции и в результате станет желанным партнером для заблудших европейцев. Настолько желанным, что они согласятся даже на институциализацию сотрудничества между ЕС и Евразийским союзом, о чем сегодня не желают даже слышать.
Увы, столь же прекраснодушными на фоне реального положения дел выглядят и предложения Андрея Никитченко (№ 6), который предлагает в подходе к украинскому вопросу отказаться от мышления в духе геополитики XVII века и «завоевать Украину, создав “новую стоимость”». Создание на Украине промышленных парков для новых отраслей, центров искусств и русского университета – идеи, возможно, хорошие, но едва ли привлекательные для российских инвесторов, предпочитающих более примитивные бизнес-модели с гораздо более высокой нормой прибыли. Если что-то подобное и можно создать, то лишь на основе бюджетного финансирования, то есть по модели Сколково и Сочи – и со столь же впечатляющими результатами.
Все эти прожекты, однако, начинают выглядеть несмелыми подростковыми мечтаниями, когда в борьбу за дело евразийской интеграции вступает тяжелая артиллерия в лице Сергея Глазьева (№ 6). В его анализе полутона отсутствуют напрочь: интеграция в Европу для стран Восточного партнерства равнозначна их колонизации Европейским союзом и тотальному разрушению экономики. Диктат ЕС уже нанес огромный ущерб другим периферийным странам – автор приводит разнообразные данные о сокращении посевов хлопка в Греции, поголовья скота в Эстонии и Латвии, прекращении производства «Икарусов» в Венгрии и радиоприемников в Латвии. Более того, европейская интеграция опирается на шаткий ценностный фундамент, тогда как за Россией стоит мощная евразийская традиция от Трубецкого до Гумилева и Назарбаева. В ответ на «агрессивную русофобию “Восточного партнерства”» Глазьев предлагает пригласить «к участию в евразийской интеграции членов Евросоюза, подвергающихся дискриминации со стороны наднациональных органов». К счастью, ему хватает здравого смысла ограничить список приглашенных Грецией и Кипром, которые не только «культурно-исторически близки России и Белоруссии», но и экономика которых «поддерживается российскими туристами и предпринимателями», а также Турцией, активно развивающей связи с Казахстаном. К тому же, как с сожалением отмечает автор, до того, как можно будет всерьез обсуждать этот план, придется подождать, пока кризис евроатлантической интеграции не достигнет «определенной глубины» (с. 47–48).
В шестом номере видное место отведено оценке достижений и перспектив российской дипломатии. Сергей Караганов относит успехи строительства евразийских интеграционных институтов к числу несомненных дипломатических успехов России, не менее значимых, чем женевские соглашения по Сирии. По его мнению, российские дипломаты успешно действуют на иранском направлении и умело маневрируют в Азиатско-Тихоокеанском регионе, играя на противоречиях между ведущими державами. Однако в других отношениях Россия остается на международной арене слабым игроком: экономика замедляется, технологическое отставание растет, в обществе нарастают пессимистические настроения. Как считает Караганов, вывести страну из кризиса может «большой “духоподъемный”, но экономически выгодный проект, устремленный в будущее». Ни евразийская интеграция, ни сближение с Европой при всей их важности не могут служить этой цели – вместо этого, как полагает автор, нужно заняться «новым освоением Сибири и Дальнего Востока с использованием технологий и капиталов из Европы, Америки, передовых азиатских стран, конечно, Китая» (с. 23). Способы осуществления этого проекта, по заявлению автора, достаточно очевидны, однако он отказывается поделиться с читателем этим знанием, обещая по этому поводу написать отдельную статью.
Продолжая разговор о российской дипломатии, Андрей Цыганков (№ 6) анализирует перспективы использования Россией «мягкой силы» и приходит к выводу, что важнейшим ее элементом может стать разработка собственной теории международных отношений. Очевидно, что автор внимательно прочел работу Андрея Макарычева и вашего покорного слуги, опубликованную в сентябрьском номере «Review of International Studies», где мы отнесли его к группе теоретиков-релятивистов. Видимо, стремясь подстраховаться от новой критики подобного рода, Цыганков даже пересказывает некоторые положения нашей работы – не называя, впрочем, ничьих имен. Тем не менее основной посыл статьи Цыганкова не оставляет сомнений в том, что он по-прежнему пропагандирует релятивистские идеи, настаивая не просто на возможности, но и на необходимости развития российской теории, которая качественным образом отличалась бы от западной:
«Необходимость учиться у Запада (и не только у него) не отменяет, а предполагает размышление о возможностях и границах такого заимствования, с тем чтобы сохранить и расширить исторически сложившуюся российскую идентичность и систему ценностей… Нежелание… вкладывать посильные ресурсы в развитие теории неизбежно обернется тем, что россияне утратят самостоятельную систему взглядов и ценностей» (с. 35–36).
Иными словами, по версии Цыганкова, самобытная теория нужна России не только для осмысления уникального опыта, но в первую очередь для защиты от посягательств извне на саму эту драгоценную самобытность. Вне всякого сомнения, такой нормативный выбор заводит в интеллектуальный тупик, когда любой отечественный научный продукт, сколь бы интеллектуально убогим он ни был, провозглашается воплощением самобытности и на этой основе претендует на признание (причем не только моральное, но и материальное). Единственный выход, как мы и пытались показать в нашей вышеупомянутой работе, – это настаивать на универсальности научного знания и оценивать научные труды исходя из их вклада в мировую науку, а не в обособление от нее.
Двигаясь вместе с авторами пятого номера все дальше в евразийские глубины, читатель в конечном счете выходит к Тихому океану. Рубрика «С другого берега Евразии» посвящена взаимоотношениям ключевых игроков в Азиатско-Тихоокеанском регионе: России и Южной Кореи (Хонг Ван Сок), России и Китая (Фэн Шаолей), а также Китая и США (Эвери Голдштейн). Работа Голдштейна перебрасывает мостик на другой берег океана, к рубрике «Америка: переоснащение». Здесь в первую очередь привлекает внимание подробный анализ Геворгом Мирзаяном причин и последствий осеннего бюджетного кризиса в США, спровоцированного радикальными республиканцами. Общая оценка автором положения дел в Республиканской партии довольно пессимистична – это видно уже из заглавия статьи («Партия, теряющая перспективу»). Андрей Сушенцов указывает на постепенные изменения во внешнеполитической стратегии США: администрация Обамы постепенно выводит страну из привычной ей роли мирового лидера, сосредоточиваясь на ключевых угрозах и приоритетах и отказываясь от попыток сохранить решающее влияние в большинстве регионов мира. От официально декларируемой цели продвижения демократии США пока не отказались, однако имеет место «снижение планки»: к примеру, вместо амбициозных целей построения демократических государств на Ближнем и Среднем Востоке сегодня ставятся более скромные задачи борьбы с терроризмом и укрепления региональной стабильности. Необходимость этих задач, по мнению автора, осознали и умеренные республиканцы, и именно их победа на президентских выборах 2016 года может привести к возвращению к прагматичной политике в духе Эйзенхауэра, Никсона и Буша-младшего.
Вообще говоря, в двух рецензируемых номерах все аспекты жизни США освящаются гораздо более подробно, чем это обычно характерно для журнала. Своими соображениями по поводу разоблачений Эдварда Сноудена и их влияния на американскую внешнюю политику делятся в пятом номере Тома Гомар, а в шестом – Генри Фаррелл и Марта Финнемор. Под рубрикой «Безопасность по сходной цене» в шестом номере публикуются еще два перевода из «Foreign Affairs» – статьи Мелвина Леффлера и Синди Уильямс об экономической основе военной мощи США и неизбежном новом сокращении военного бюджета. Рубрика «Ветер перемен» посвящена уже сугубо экономическим проблемам. Леонид Григорьев подчеркивает успех экономической политики администрации президента Обамы, которая смогла вывести страну из кризиса и обеспечить постепенный подъем производства и снижение безработицы. Главной проблемой ближайших десятилетий для США, предсказывает автор, станет экономическое неравенство и в особенности его расовое измерение: в условиях меняющего демографического баланса растущий политический вес небелого населения перестает соответствовать его по-прежнему ущемленному экономическому положению. Впрочем, и в этом случае Григорьев смотрит на вещи с оптимизмом, так как реформы в области здравоохранения и миграционной политики в случае их успешной реализации будут способствовать выравниванию жизненных шансов среди различных групп населения. Оптимистичную картину рисует и Пьера Маньятти, рассказывающая о тенденции возвращения в США промышленных производств, ранее перемещенных корпорациями в страны с более дешевыми ресурсами.
Завершает американскую тему в шестом номере статья Майкла Рывкина «Размышления об общности: чем похожи Россия и США». Как и работы Рональда Ноубла и Лори Гаррета о значении достижений современной биологии для безопасности государств и человечества в целом, оригинал статьи Рывкина вышел в журнале «Foreign Affairs».
По обыкновению, журнал не оставляет без внимания ближневосточную тему. В работе Петра Стегния «Ближневосточный “кубик Рубика”: проблемы сборки» (№ 5) обобщаются основные тенденции 2013 года: с одной стороны, рост нестабильности, с другой, – прорывные договоренности по сирийскому химическому оружию и иранской ядерной программе. Автор считает, что разногласия между Россией и США (а также их союзниками) по проблемам Ближнего Востока нельзя считать конфликтом интересов в традиционном понимании: обе стороны заинтересованы в сохранении стабильности в регионе, однако по-разному видят пути достижения этой цели. Стегний убежден, что долговременное урегулирование в регионе возможно лишь путем построения глобальной системы безопасности, что рано или поздно принудит все стороны к поиску компромисса. Работу Стегния дополняют два переводных материала из «Foreign Affairs»: статьи Кристиана Коатс-Ульрихсена о международно-политической роли Катара и Акбара Ганджи о верховном лидере Ирана, аятолле Али Хаменеи.
В статье с несколько игривым названием «Как провожают пароходы» (№ 6) Дмитрий Стрельцов пишет об опасности конфликтов по поводу морских границ, которые в последние годы обострились в Восточной Азии, особенно вокруг островов в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях. Под рубрикой «Свои и чужие?» в пятом номере Валерий Тишков продолжает разоблачать многочисленные стереотипы, касающиеся понятия нации и процессов нациестроительства в России. В паре с текстом Тишкова редакция публикует перевод статьи Джагдиша Бхагвати и Франциско Ривера-Батиса о реформе миграционной политики США (оригинал также увидел свет в «Foreign Affairs»). В шестом номере тему межнациональных проблем продолжает работа Сергея Маркедонова «Хватит кормить кого?». Автор, как всегда, детально анализирует проблемы Северного Кавказа, однако затем убедительно показывает, что отгородиться от них России не удастся: попытки возвести стену вокруг региона, превратив его в группу независимых государств или установив дискриминационные правила для выходцев с Северного Кавказа, лишь усугубят существующие трудности и создадут новые. Единственное решение, по убеждению Маркедонова, состоит в возвращении на Кавказ сильного и эффективного российского государства, которое должно навести там порядок и установить общие для всех правила игры. Здесь мы, однако, вновь сталкиваемся с вечным вопросом: даже если понятно, что делать, совершенно не ясно, откуда в современной российской действительности могут взяться работающие институты для воплощения наших планов в жизнь.
Основная рубрика второго выпуска «Вестника общественного мнения» (2013. № 2) носит довольно общее название – «Национализм, идентичность, политика на постсоветском пространстве». Работа Эмиля Паина «Исторический фатализм в эпоху безвременья», хотя и опирается на материалы эмпирического исследования «Этнополитическая проблематика в российской блогосфере», в значительной степени носит теоретический характер. Автор возражает пессимистам, считающим, что культура либо экономика России обрекают ее на авторитарное развитие. По его мнению, главная причина, по которой страна не может вырваться из «исторической колеи», состоит в целенаправленных усилиях «политического истеблишмента».
Вовсе не стремясь оправдать исторический детерминизм, и вправду характерный для отечественной политической мысли, отметим все же, что аргументация Паина уязвима для критики по целому ряду параметров. Например, он правильно указывает на то, что российское общество давно перестало быть традиционным и, следовательно, традиция не может больше служить механизмом воспроизводства авторитарных институтов и отношений. Однако при этом упускается из виду значимость современных институтов (прежде всего системы образования), обеспечивающих воспроизводство общества, а значит – и укоренившихся ценностей и моделей поведения. Кроме того, и политический истеблишмент функционирует не в вакууме: его способность к насаждению тех или иных институтов решающим образом зависит от общественных ожиданий, которые в свою очередь в определенной степени обусловлены культурой и традицией.
Близкая тематика, хотя и на более конкретном уровне, обсуждается в статье Никиты Савина «Дискурсивные основания политического участия в России». Исследователь обобщает материалы глубинных интервью, взятых в мае 2013 года в Архангельске, и приходит к заключению, что стабильность авторитарного режима в России в значительной степени обусловлена деполитизацией недовольства. Правила политической игры воспринимаются как аморальные, а публичная сфера ужимается до государственной. В результате любое недовольство формулируется в виде требований к государству, что, естественно, служит благоприятной почвой для авторитаризма.
Маргарита Фабрикант и Сергей Николюк каждый по-своему пишут о белорусском национализме, используя при этом противоположные определения этого феномена и ожидаемо приходя к противоположным выводам. Для Фабрикант национализм – это скорее мобилизация масс вокруг идеи национальной общности, обусловленная эмоциональной притягательностью последней. При таком подходе под понятие националистического в постсоветской Беларуси подпадает лишь движение конца 1980-х – начала 1990-х за национальное возрождение; соответственно, автор видит в его неудаче поучительный пример, доказывающий, что использование национализма отнюдь не гарантирует политического успеха. Николюк, напротив, работает с общепринятым в социальных науках определением национализма как представления о необходимой связи между нацией и государством, и поэтому для него националистом оказывается также и президент Лукашенко, а предметом исследования становится роль белорусского государства в формировании нации.
Другие статьи номера посвящены еще более специальным проблемам: так, Ольга Караева исследует отношение российского общественного мнения к донорству органов; Адель Овакимян реконструирует образ Кореи в глазах россиян, а Евгения Лезина занимается проблемами правового статуса проблем, обусловленных наследием Германской Демократической Республики, в современной Германии.
Учреждая новую рубрику – «От первого лица», – редакция «Вестника» не без юмора обещает публиковать в ней личные мнения «наших потенциальных респондентов по изучаемым нами проблемам» (с. 101). В качестве первого подопытного согласился выступить Игорь Долуцкий, в очередной раз бросивший вызов существующей системе единого государственного экзамена. Стиль текста можно определить как крик души профессионала, а его основной тезис, пожалуй, таков:
«В данной конкретной (российской) ситуации ЕГЭ по истории при наличии единого государственного учебника становится средством углубления и распространения фальсификации, т.е. он опасен и вреден» (с. 107).
Долуцкий считает, что сдаваться не следует:
«Книги можно отложить, вместо ЕГЭ участвовать в предметных Олимпиадах, учитель может защитить ребенка почти от любого административного восторга и вместе с детьми сопротивляться натиску мракобесия» (с. 110).
Страшно даже представить, какого напряжения сил потребует от учителя такое противостояние системе. И все же очень хочется поверить, что в мире нет ничего невозможного и что просвещенное меньшинство сможет в конце концов переломить ход истории – и не только истории с ЕГЭ.