Случай Симона Маркиша
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2014
Борис Черный (р. 1961) – профессор русской литературы и цивилизации в Канском университете (Caen) во Франции, специалист по русской и еврейской культурам, русско-еврейским связям.
Имя Симона (Шимона) Маркиша известно сегодня во многом благодаря его трудам в области русско-еврейской литературы. Обосновавшись на Западе в самом начале 1970-х годов, Маркиш написал немало серьезных исследований о выдающихся русско-еврейских литераторах. Он же сформировал критерии, определяющие своеобразие русско-еврейской литературы. Так, параметрами, обосновывающими принадлежность творчества «русскоязычного» писателя к еврейской литературе, являются, по мнению Маркиша, еврейское происхождение, еврейское (внутреннее) восприятие мира автором, который живет среди своего народа и разделяет его судьбу. При этом, по мнению Маркиша, использование не еврейского языка – в данном случае русского – не является существенным фактором: писатель может создавать произведения на русском языке, но принадлежать к еврейской литературе.
На Западе двойное – русское и еврейское – происхождение Маркиша позволило ему сразу же получить статус бесспорного авторитета в области еврейской литературы. Он также играл очень важную роль культурного посредника между двумя частями еврейского мира: «русской» и «западной». Сын еврейского поэта Переца Маркиша, Симон Маркиш внес весомый вклад в возрождение интереса к великим именам так называемой русско-еврейской литературы в Европе, а также в Израиле и России. После распада СССР началось бурное обсуждение принадлежности тех или иных писателей к еврейской или русской культуре. Этот вопрос, впервые затронутый Симоном Маркишем, вызвал и продолжает вызывать бесспорный интерес[1]. Однако необходимо отметить, что до сих пор никем не был исследован творческий и жизненный путь, который привел Маркиша к формулированию тех критериев, по которым он предлагал устанавливать принадлежность авторов и их произведений к еврейской или русской культуре. Эта ремарка касается и всей еврейской советской историографии.
Литература с человеческим лицом
Приступив к исследованию творческой биографии Симона Маркиша, мы не располагали ни архивными документами, ни автобиографическими текстами, которые позволили бы нам сформировать устойчивое представление о нем. Важным этапом в его творчестве стала защита в 1983 году докторской диссертации (на французском языке) о русско-еврейской литературе[2]. Однако быстрый переход Маркиша от переводческой деятельности, которой он занимался в СССР, будучи при этом выдающимся специалистом по античной культуре и эпохе Возрождения, к вопросам русско-еврейской литературы (он начал ей заниматься как только оказался в Западной Европе), позволяет предположить, что существует некая связь и преемственность между этими сферами деятельности и областями исследования. Верность данной гипотезы подтверждает название книги «Эразм и еврейство», выпущенной в Швейцарии в 1979 году. Этот заголовок явно иллюстрируют соединение двух составляющих его личности, первая из которых (Эразм) отсылает к прошлому Маркиша в СССР, а вторая (еврейство) – к его последующим исследованиям. Идейное развитие и даже своеобразная адаптация «философии» Эразма к ситуации вокруг еврейской нации в СССР уже подразумевалась в произведении для детей, опубликованном Маркишем в 1966 году. Его название повторяет лозунг великого гуманиста из Роттердама: «Я ни перед кем не преклоняюсь» (Concedo Nulli), что можно принять за едва скрытую метафору сопротивления власти. Различные мероприятия, организованные в СССР в 1969 году, к пятисотлетию со дня рождения Эразма, и публикация Маркишем или в соавторстве с ним новых переводов произведений роттердамского философа («Похвала глупости», переписка Эразма) предоставляли прекрасную возможность привлечь внимание советского читателя к принципам интернационализма и толерантности, которым придавалось особое значение в период европейского Возрождения.
В 1971 году, когда Маркиш жил уже в Венгрии, в СССР вышло его последнее произведение об Эразме «Встреча с Эразмом» – книга, которая отличается как по форме, так и по содержанию от «Я ни перед кем не преклоняюсь». Но в Советском Союзе Маркиша уже считают «предателем родины». Его последняя публикация осталась не замеченной критикой, его имя исчезло из библиографических справочников советских библиотек.
До этого Маркиш все же успел выпустить сборник, в который вошли многочисленные монографии и переводы, чья тематическая связанность отражает двусторонний процесс личной «иудизации» и «индивидуализации» работ автора, как подчеркнул историк Жюль Марголин в предисловии к книге «Эразм и еврейство». Комментируя утверждение Маркиша, что «Эразм и эразмизм играют важную роль в осмыслении значимости толерантности в современном мире и принадлежат к истории еврейского народа в Европе, какими бы противоречивыми ни были взгляды Эразма на еврейство»[3], Марголин возразил против (чрезмерной) «интеграции» Эразма в еврейскую историю[4] и подчеркнул личностный подход к темам, затронутым Маркишем. По мнению критика, в освещении проблемы, поднятой в книге, автор «сводит свои собственные счеты(курсив автора. – Б.Ч.) с еврейским вопросом». При этом, несмотря на критические замечания, Марголин отметил оригинальную трактовку произведений Эразма, которая не ограничивается цитированием уже существующих комментариев, а обращается непосредственно к эссе и переписке самого Эразма. Подобно мыслителям эпохи Возрождения, обращавшимся к священным текстам, Маркиш настаивает на необходимости не злоупотреблять вульгатой (латинским переводом Библии), а прибегать к первоисточникам. Кроме того, Маркиш не раз подчеркивал личный авторефлексивный характер своих произведений, будь то рассказ о его встрече с Виктором Шкловским, размышления о сионистском лидере Владимире (Зеэве) Жаботинском[5] или же воспоминания о советском периоде[6]. Такой «интимно-личный» подход становится особенно очевидным в работах, которые Маркиш посвящает памяти своего отца[7]. Композиция и интонация этих книг отражают прямую связь литературы с реальной жизнью, прошлого – с настоящим, Симона Маркиша с его отцом, который одновременно воплощает фигуры Поэта и Еврея, до последних дней борющихся за утверждение своей идентичности и как поэта, и как еврея.
Семейная и культурная среда
Симон Маркиш получил советское образование. Для него «быть евреем» было так же нормально и естественно, как «дышать или любить свою бабушку»[8]. Его родители принадлежали к поколению русских евреев, которые уже не были слишком религиозны. Его мать Эстер, в девичестве Лазебникова, родилась в 1912 году в Баку. Она выросла в обеспеченной семье. Ее отец был нефтепромышленником, а мать, как и многие еврейские девушки того времени, до замужества обучалась медицине в Париже. В 1921–1922 годах вся семья Эстер Лазебниковой переехала из России в Палестину, а затем, в 1923 году, вернулась в СССР, потому что, по мнению ее отца, НЭП благоприятствовал его делам. И вот в 1929 году в Москве Эстер Лазебникова познакомилась с еврейским поэтом Перецем Маркишем (р. 1895), который, пожив некоторое время в Европе, так же решил вернуться в СССР, чтобы принять участие в строительстве нового общества, где еврейская культура смогла бы найти благоприятную почву для интенсивного и гармоничного развития. Словно чтобы оправдать этот шаг, два его сына, старший – Симон, и младший – Давид (р. 1938), часто подчеркивали искренность чувств, побудивших их отца направить свой талант на службу коммунистическому режиму и стать официальным и признанным поэтом (он стал первым еврейским поэтом, получившим Сталинскую премию в 1939 году).
Перец Маркиш приехал в Москву с ореолом славы и репутацией великого покорителя женских сердец. Эстер было тогда всего 16 лет. Ему же было чуть больше тридцати, и он воплощал собой будущее советского еврейского мира. Среди его друзей – выдающиеся люди искусства и еврейско-идишской культуры: Соломон Михоэлс, Беньямин Зускин, Ицхок Нусинов, Йехезкель Добрушин, Самуил Галкин, Илья Эренбург. Позднее, когда семейная чета поселилась в доме писателей, расположенном на улице Фурманова (бывшем Нащокинском переулке), их соседями стали Михаил Булгаков, Всеволод Иванов, Мате Залка, Илья Ильф и Евгений Петров, Константин Финн, Евгений Габрилович, критик Виктор Шкловский, Осип Мандельштам, а также Борис Пастернак (который позднее отказался участвовать в сборнике памяти Переца Маркиша)[9].
Воспоминания, сохранившиеся у Симона Маркиша об отце, достаточно расплывчаты. Своим детским воспоминаниям он посвятил лишь несколько небольших статей и интервью[10]. Трагическая смерть отца – он был арестован в 1949 году и казнен в 1952-м – порвала нить, связующую две культуры, которую два его сына попытались потом – каждый по-своему – восстановить. В конце 1950-х годов Давид начал писательскую карьеру, а Симон решил изучать историю европейских культур и поступил в Московский университет на классическое отделение. Для филолога эта научная область была менее опасна с политической точки зрения, чем область современных языков. В феврале 1953 года началась кампания против космополитизма и «дело врачей», обвиненных в заговоре против партийных лидеров. В тот же период начались гонения на евреев, в результате которых Симон и его мать как «члены семьи изменника родины» были приговорены к десяти годам поселения в Кзыл-Орде (Казахстан). Только через год после смерти Сталина, в 1954-м, семья получила право вернуться в Москву, где Симон Маркиш начал работать переводчиком, публикуясь в издательстве «Художественная литература», а вскоре возглавил журнал «Мастерство перевода». Переводческое мастерство Маркиша получило общее признание, оценил его и Иосиф Бродский, назвав «гениальным переводчиком»[11].
В отличие от матери и брата, которые эмигрировали в Израиль в 1970 году, Симон Маркиш решил обосноваться в Будапеште (его жена была родом из Венгрии). В 1973-м он в последний раз побывал в СССР. В это же время он перестал заниматься изучением древних культур и языков и возвращался к этой теме лишь изредка, например, в одном из своих последних эссе – в статье о поэтике Иосифа Бродского[12].
Античный и современный миры
Решение поступить на отделение древних языков, греческого и латинского, по мнению Эстер Маркиш, было вызвано желанием ее сына найти область исследований, далекую от современной жизни. Это подтверждает и сам Симон Маркиш, говоривший, что в день ареста его отца в 1949 году он решил покончить с изучением современных гуманитарных наук и пройти курс классического университетского образования, освоив греческий и латинский языки, чтобы не подвергать свою жизнь опасности и при этом вернуться к «чистому» слову, не испорченному, не извращенному советской пропагандой[13]. Это возвращение к «чистому слову» было попыткой возобновить связь с «классической» культурой XIX века. В университетских кругах дореволюционной России изучение античного мира, скорее даже греческого, чем римского, действительно считалось основой гуманитарных наук, что объясняется влиянием Византии и историческими связями между Россией и остальным православным миром[14].
После революции изгнание классической науки и классических языков из средней школы привело к общему падению интереса к античности. В высшем образовании исследования греко-римского мира перешли из области идей, языков и искусств к историческому анализу социально-экономических отношений и классовой борьбы. В середине 1930-х годов разделение античной истории и филологии привело к появлению в некоторых университетах отделений античной филологии, отодвинутых «на задний план исследований гуманитарных наук»[15]. Одни выдающиеся специалисты по античности – Василий Латышев и Александр Никитский – погибли во время гражданской войны, другие – например, преподаватели петербургского университета Михаил Ростовцев и Фаддей Зелинский – эмигрировали, третьи пали жертвами тоталитарного режима и чисток 1930-х. Так, в 1931 году исчез историк античности Владимир Бузескул. Что касается Сергея Соболевского, у которого Симон Маркиш учился позднее, то он был уволен из университета и был вынужден довольствоваться преподаванием немецкого языка на рабфаке. Папиролог Отто Крюгер, эллинисты Аристид Доватур, Яков Боровский и Андрей Егунов были, как и многие другие, приговорены к заключению в лагерях и смогли продолжить свою научную работу и преподавательскую деятельность лишь после смерти Сталина. Эти исследователи, вновь начавшие свою деятельность в 1950–1960-е годы, несомненно, нашли в книге Соломона Лурье «Антисемитизм в древнем мире» (1923) основу для размышлений, позволяющую установить связь между ненавистью к евреям и исторической сущностью тоталитарных режимов[16].
Начиная со второй половины 1950-х годов одной из главных задач молодых историков было восстановление интеллектуальных связей с предыдущим поколением и возвращение классической культуры, извращенной сталинским неоклассицизмом[17]. Характерным в этом отношении является выбор Маркишем для одной из своих статей заголовка из статьи Владимира Бузескула «Античность и современность», написанной в 1913 году, то есть более полувека назад[18]. С 1966 года первый вариант этой статьи предлагался журналу «Вопросы литературы», но текст не был принят к публикации, поскольку его качество посчитали недостаточно высоким. Статья была опубликована в журнале «Новый мир», но с условием, что не будет напечатан отрывок, в котором Сократ отказывается бежать из тюрьмы и покорно принимает назначенное судом наказание. Цензура посчитала, что этот эпизод слишком явно намекает на ситуацию с евреями в Польше. Однако, по признанию самого Маркиша, процитированные им слова, произнесенные Тацитом после убийства жестокого и мнительного императора Домициана, которые прямо указывали на сталинскую эпоху, остались на месте, поскольку их просто не заметили. Вот эта фраза:
«Поистине мы дали великий пример долготерпения, И, как прошлое узнало крайние рубежи свободы, так мы – крайние пределы рабства. Через доносчиков у нас отняли даже возможность говорить и слушать. Мы потеряли бы вместе с голосом и самою память, если б забвение было в нашей власти, в той же мере, что и молчание… Лишь теперь мы оживаем»[19].
Рассматривая современность сквозь призму греческой и римской культуры, Маркиш оставался верен подходу Бузескула, который считал, что изучение греческой культуры представляет интерес не только с научной и теоретической точки зрения, но имеет и практическое значение, «очень полезно здесь и сейчас»[20]. Так, наряду со статьями о положении женщин в Греции или о смертной казни, Бузескул в своих работах рассматривал вопросы демократии, межпартийной борьбы и антисемитизма в древнем мире. Подобный подход был характерным и для Соломона Лурье, который в 1929 году, в год великого перелома, поднял в своей работе «История античной общественной мысли»[21] такие проблемы, как проведенные в Афинах в VI веке до нашей эры аграрные реформы, отношения между народом и диктатором, а также вопросы, связанные с определениями демократии, тирании и космополитизма, которые не могли не соотноситься с современным ему советским контекстом.
В большинстве статей и комментариев к публикациям старых авторов, составленных Маркишем или в соавторстве с ним, возникают параллели между античным миром и советским обществом. Так, говоря о книге рассказов африканского философа и ритора Апулея «Апология и метаморфозы», комментарии и аннотации к которым были написаны Маркишем, Мария Грабарь-Пассек подчеркивает «космополитизм» греко-римской цивилизации II века нашей эры[22]. Космополитизм утверждается здесь как законченная форма смешения культур и отрицание национализма:
«Отсутствие внешних войн и быстрой смены правителей, все более тесные и оживленные сношения между восточной и западной частями империи дали возможность развиться новой своеобразной культуре, не носящей ярко выраженного национального характера, культуре синкретической и космополитической»[23].
Спустя несколько лет после нашумевшего «дела врачей» и разоблачения губительного влияния космополитов (евреев) на великую русскую культуру, использование термина «космополит» в нейтральном значении стало практически невозможным.
Однако в еще большей степени свет на проблемы настоящего проливает сам текст Апулея, опубликованный в 1956 году. В «Апологии, или Речи в защиту самого себя от обвинений» Апулей защищается от предъявленных ему упреков: его считают волшебником, так как он обладает даром поэзии и риторики, и, несмотря на его безупречное владение греческим и латинским языками, укоряют в африканском (иностранном) происхождении. Такое же сочетание нескольких культур иллюстрирует и положение самого Маркиша в Советском Союзе. Его происхождение, как и происхождение Апулея, рассматривалось как опасная «непохожесть» на большинство. Слова греческого поэта могли бы стать и его собственными:
«Касательно же моего отечества вы объявили, будто расположено оно на границе Нумидии и Гетулии, как я сам, дескать, написал. Действительно, произнося речь пред лицом сиятельного Лоллиана Авита, я принародно объявил себя полунумидянином-полугетулом, однако не вижу, почему должен стыдиться этого более, чем стыдиться смешанного своего происхождения. Кир Древний был родом полумидянин-полуперс. Не где человек родился, но здраво ли вразумился, надобно глядеть, и не из какой местности, но в какой честности, надобно примечать […] Разве многоразличные дарования не являются у всех народов, хотя иные из них славятся глупостью, а иные смекалкою? От скудоумных скифов произошел мудрец Анахарсис, а от смышленых афинян – тупица Мелетид!»[24]
Апулею нужно не только доказывать, что он такой же гражданин, как и другие, но и что он не способен совершить зла и не может никому нанести вреда. Для этого ему приходится убеждать остальных, что у него нет магических предметов, что он не изготавливает яд из сушеной рыбы и что он не заколдовывал ребенка, дабы тот в состоянии транса произнес пророчество. Формулировка и содержание этих обвинений вполне могли быть соотнесены советским читателем и с такими историческими фактами, как дело Бейлиса 1911–1913 годов, и со сфабрикованным «делом врачей».
О двойной культуре и космополитизме речь идет и в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха (Маркиш перевел практически две трети этого текста), равно как и в книге «Слава далеких веков», которой Маркиш придал форму романа-жизнеописания самого Плутарха[25]. В книге о Плутархе Маркишем сохранен дух культурного единства, который проявился в характерном для античного автора приеме сравнения. Но главное в этом «посыле» проявляется между строк: в описании обучения молодого Плутарха угадываются детские воспоминания самого Маркиша, обстановка квартиры его отца Переца Маркиша, где собирались советские интеллектуалы[26]. Особое внимание при этом обращается на жестокость правителя Домициана, при котором было осуществлено множество депортаций, царила атмосфера заговоров и гонений на врагов правителя, философов и писателей. Вступление, которое Маркиш делает к своей книге, не трудно соотнести с историей правления Сталина:
«Да, память человечества не слишком справедлива. Жестокий, безжалостный, бессердечный правитель угнетает народ, отнимает у него хлеб, свободу и саму жизнь, гонит на войну, душит налогами, гноит на подневольных работах. Народ ненавидит своего мучителя. Наконец, восстание, рука заговорщика или просто неисцелимая болезнь избавляет подданных от власти тирана. Все ликуют. Счастью нет конца. Но минут годы, умрут обиженные, умрет их гнев, их ненависть, и историк напишет: “При государе таком-то земля наша была сильна и могущественна, враги трепетали, заслышав боевой клич наших воинов, и ни один город не мог сравниться с нашим красотою храмов и крепостью стен”. Так он напишет и будет по-своему прав. Умом мы готовы его понять и согласиться с ним, но наше сердце и чувства кричат: нет, нет и нет! Слишком дорогой ценой – кровью и муками невинных – заплачено за это могущество!»
Далее параллель становится еще более очевидной:
«Он [Домициан] карал изгнанием и смертью за всякое непочтительное или насмешливое слово о себе – это называлось “оскорблением величества римского народа”. Он щедро награждал доносчиков, и доносы сыпались градом. Его опорой были солдаты, которым он увеличил жалованье вчетверо, и чиновники. Его врагами были все, кто хоть как-то мыслил и сохранял хоть каплю собственного достоинства, и он с особенным удовольствием и особенной беспощадностью казнил и ссылал философов, писателей, ученых»[27].
Нерасторжимая связь настоящего и прошлого ощущается и в переводе рассказа Тита Ливия «Война с Ганнибалом», который – как уточняет Маркиш в своих комментариях – при императоре Калигуле был изъят из библиотек, как и все произведения римского историка. Явный и очевидный намек на изъятие «крамольных» книг из библиотек при советском режиме. От повествования Ливия о войне с Ганнибалом и о битвах Сципиона Африканского Маркиш переходит к размышлениям о добре и зле, справедливости государства и даже причинах поражения римских легионов, почти открыто указывая на первые дни немецкого вторжения в июне 1941 года на территорию СССР и ответственность за поражения первых лет войны:
«Но тут мы обязаны задуматься над вопросом, гораздо более общим и гораздо более важным, – быть может, самым важным и для самого Ливия, и для нашего к нему отношения: что было в глазах римского летописца добром и что злом? То же, что в наших глазах, или что-нибудь иное?
И Сципион, и все прочие любимые Ливием герои его истории часто, во всех своих рассуждениях ссылаются на “общее благо”, на “благо государства”. Ливий – очень искренний и очень горячий патриот. Процветание и могущество Рима – вот высшее для него благо. Что же, ведь и каждый из нас желает счастья и силы своей стране. Но посмотрим подробнее, как это надо понимать и толковать – “благо государства”.
Все, что приносит пользу Риму, прекрасно и справедливо, все без исключения. Все, что Риму во вред, безобразно и несправедливо. Вряд ли нужно доказывать, что такая точка зрения бесчеловечна и подла. Она идет от глубокой и мрачной древности, от дикарства, для которого существовало лишь одно деление на “хорошо” и “плохо”: “хорошо” – это если я ограбил соседа, “плохо” – это если сосед ограбил меня»[28].
От Возрождения к возрождению
Будучи специалистом по античной литературе, Симон Маркиш посвятил немало исследований и эпохе Возрождения, в частности творчеству Рабле, Ульриху фон Гуттену и в особенности Эразму Роттердамскому. Его интерес к этим двум эпохам был обусловлен попыткой заново открыть для современников глубину европейской гуманистической мысли[29]. В эпоху Возрождения гуманисты обратились к текстам на греческом языке и иврите, стремясь познать первоосновы христианства и духовные заповеди Иисуса. В 1470 году были напечатаны произведения Виргилия, в 1488-м – Гомера, в 1512-м – Платона. Обращение к первоисточникам было направлено не столько на сохранение светлого образа Христа, сколько на утверждение незыблемости человеческого существования, на то, чтобы подвергнуть критике извращенное представление об истинной вере, которую официальная церковь превратила в набор ритуалов. Если мыслители Возрождения стремились заново открыть мир и очистить его от средневекового мракобесия, то Симон Маркиш хотел освободить человека от идеологической власти советской доктрины.
Между советским гражданином эпохи оттепели и европейским человеком, жившим на рубеже средних веков и Возрождения, было много общего. Именно в это время происходило существенное преобразование мира: закрытый мир все больше открывался новому, даже тому, что шло вразрез с догматами церкви и государства. Открытие Нового света Христофором Колумбом и Америго Веспуччи, экспедиции Васко де Гама, творчество Леонардо да Винчи, покорение космоса, развитие теле- и радиовещания, полеты на другие планеты – все это изменило представление о масштабах мира, об отношениях между человеком и миром, между властью и гражданами.
В своих работах о Рабле и Эразме Маркиш не раз проводит едва скрытую параллель между средневековьем и сталинизмом, Возрождением и «оттепелью». Сравнение сначала завуалировано историческим контекстом: римский папа описан как военный главнокомандующий, отправляющий своих «кардиналов» для установления порядка[30]. Затем оно переходит к конкретным личностям, таким, как Лютер и Эразм, которые являются в его описании образцовыми пацифистами, полиглотами, космополитами, стоящими над идеологическими условностями. Это противопоставление проявляется довольно четко в главной статье Маркиша об Эразме, опубликованной в одном из номеров «Вопросов литературы», где также было помещено эссе бывшего военкора Николая Атарова о рассказах Василия Гроссмана[31]. И текст об Эразме, и текст о Гроссмане дополняют друг друга, их содержание словно предвосхищает обвинения тоталитаризму – тоталитаризму нацистской Германии и советского режима, – которые прозвучат в романе Гроссмана «Жизнь и судьба». В системе противопоставлений Лютер – Эразм, средневековье – Возрождение, Церковь – тоталитарное государство Маркиш определяет свое место, отождествляя своего отца с Эразмом, философом из Роттердама, и посвящая ему («Перецу Маркишу всегда и везде») свое исследование «Никому не уступлю». Это устанавливаемое Симоном Маркишем культурное родство Переца Маркиша с Эразмом подтверждается самой характеристикой гуманистов Возрождения и их учеников, которые затем будут обвинены Церковью в язычестве и иудаизме за неустанные занятия греческим языком, который тогда воспринимался как нечто еретическое и языческое, а также ивритом – языком гонимых евреев.
Наконец, работы Маркиша, посвященные Ульриху фон Гуттену, вставшему в «Письмах темных людей» на защиту гуманиста Иоганна Рейхлина, обвиненного кёльнской инквизицией в защите евреев и поддержке идей Эразма в его борьбе с антисемитизмом[32], позволяют включить взгляды самого Маркиша в систему европейских ценностей, унаследованную от эпохи Возрождения и античности. Евреи, считавшие себя греками в эпоху Просвещения, в советскую эпоху могли назвать себя эразмовцами или раблезианцами. Обращение к интеллектуальной культуре Возрождения «естественным образом» привело к духовному становлению Маркиша, к осознанию им собственной еврейской идентичности и стремлению утвердить ее во что бы то ни стало. Заголовок книги об Эразме указывает как раз на это желание Маркиша.
С одного языка на другой: перевод
Перевод иностранной литературы был одним из способов избежать идеологического давления на литературу и открыть окно в другой мир. По мнению Маркиша, если в 1920–1930-х годах перевод позволял зарабатывать на жизнь «старым дамам», хорошо образованным и говорящим на нескольких языках, то начиная с 1950-х эта деятельность стала уделом молодого поколения интеллектуалов, у которых не было других средств к существованию, но было желание сохранить хотя бы независимость от государства[33]. В статье, написанной через много лет после своего отъезда из СССР, Симон Маркиш уточняет, что эта независимость была довольно относительной. Произведения, подлежащие переводу, определялись по плану, создаваемому каждый год редакторами издательств. Были и те, кто занимались переводом просто из любви к литературе и к писательской деятельности. Работая в журнале «Мастерство перевода», редактором которого был Корней Чуковский, Маркиш настаивал на необходимости поиска точного слова, к которому, по его мнению, всегда должен стремиться хороший переводчик. Он считал, что переводчик – это не «французский парфюмер или парикмахер», он должен не приукрашивать текст, как это сделал Жуковский с «Илиадой», а помещать читателя в ту ситуацию, в которой находился афинянин, читающий поэму Гомера в оригинале. Именно поэтому он предпочитает перевод «Илиады», выполненный не Василием Жуковским, а Николаем Гнедичем. Хороший переводчик создает текст, сохраняя первозданную свежесть оригинала, и этот поиск превращает перевод в революционный акт, противопоставляя его лозунгам и громким речам о классике. Так, по мнению Маркиша, перевод Гнедича возвещал романтический подъем декабристов, который воспринимался российской интеллигенцией 1960-х как мятежный порыв и неподчинение тоталитарному режиму[34].
В контексте 1960–1970-х годов содержание произведений, переведенных Маркишем, приобретает особый смысл. Но из всех переведенных авторов наибольшее влияние на Маркиша и молодых евреев его поколения[35] оказал Лион Фейхтвангер. Судьба немецкого писателя-еврея, попутчика партии, который был вынужден бежать из Германии после прихода Гитлера к власти, не могла оставить равнодушной советскую еврейскую интеллигенцию. В частности, ее внимание привлекал роман Фейхтвангера «Еврей Зюсс» (1920–1922); рассказ о собственном путешествии в Москву «Москва 1937», в котором писатель сравнивает Ленина с Цезарем, а Сталина с Августом, и особенно трилогия «Иудейская война», «Сыновья» и «Настанет день» (1931–1942). В этих трех романах Фейхтвангер рассказывает об историке Иосифе Флавии, возглавившем восстание в Галилее в сложный период после разрушения Иерусалимского храма в I веке нашей эры. Если исторический контекст изображен здесь очень реалистично, то нарочитое использование анахронизмов, например, военных званий, напоминает о том, что в центре повествования – сама фигура Флавия, еврея и римлянина, разрывающаяся, как и сам Фейхтвангер, между двумя культурами. Если в первом томе Флавий решает служить Риму, став историком, то в «Сыновьях» появление его первой жены-еврейки и их сына Симеона заставляет Флавия сделать выбор между желанием слиться с чужой культурой и сохранить родную. Наконец, в романе «Настанет день», переведенном на русский Маркишем, Флавий предстает уже как писатель. Он пишет книгу «Против Апиона», в которой защищает евреев и иудейство от обвинений. Флавий подчеркивает, что евреи – древний израильский народ, и цитирует с большим знанием дела многих греческих авторов, которые, по его мнению, писали о нем. Он обращает внимание читателей на то, что еврейская религия и философия появились раньше недавно сформировавшейся греческой традиции.
«За тысячу лет до Гомера и Троянской войны у него уже был свой великий законодатель. Ни один народ не чтит божество чище, чем еврейский народ, ни один народ не питает столь глубокой любви к нравственности, ни один не владеет столь богатою литературой. Из десятков тысяч наших книг мы составили канон, только двадцать две отобрали мы из этих тысяч, тысяч и тысяч, и эти двадцать две книги мы соединили в одну. Но зато в какую книгу! В Книгу книг! И мы – народ этой Книги. О, как мы любим ее, как читаем, как толкуем! Эта Книга – все содержание нашей жизни, это наша душа и наше государство. Наш Бог являет себя не в зримом обличии – он открывается в духе, в этой Книге»[36].
Встреча с пастухом Акавием, ставшим ученым-самоучкой и защитником еврейского народа, изменила ход жизни Флавия. Акавий приглашает его на празднование еврейской Пасхи. Этот эпизод имеет огромное символическое значение. Флавий совершает «переход», или «возвращение», и снова становится «евреем». Когда он отправляется домой, его убивают римские солдаты, но Флавий умирает, уже осознав себя евреем.
Этот рассказ отражает жизнь самого Фейхтвангера, который с 1940 года боролся за создание израильского государства. Для Маркиша и советских евреев трилогия немецкого писателя была источником вдохновения и образцом, которого нужно придерживаться, чтобы – благодаря литературе, благодаря изучению текстов античности и Возрождения и адаптации их к советскому контексту – вновь обрести свою национальную, еврейскую, идентичность.
С тех пор, как Маркиш покинул СССР, он больше никогда не обращался к изучению текстов греческих мыслителей и философов. К переводу он вернулся лишь спустя много лет, чтобы ознакомить российского читателя с произведениями венгерского писателя Имре Кертеса. Вернулся, уже вполне переосмыслив свою еврейскую идентичность. Все остальное, все побочное теперь стало необязательным, лишним. Осталось только самое главное, – и как для переводчика, и как для сына своего отца – неизменная любовь к точному слову.
[1] Для изучения еврейской литературы на русском языке см.: Nakhimovsky A.Jabotinsky, Babel, Grossman, Galich, Roziner, Markish. Baltimore: John Hopkins University Press, 1992; Shrayer M.D. (Ed.). An Anthology of Jewish-Russian Literature: Two Centuries of Dual Identity in Prose and Poetry. 1801–2001. Armonk, New York: M.E. Sharpe, 2007; Zsuzsa H. In a Maelstrom: The History of Russian-Jewish Prose (1860–1940). Budapest: Central European University Press, 2008.
[2] См. также: Маркиш С. К вопросу об истории и методологии изучения русско-еврейской литературы // Cahiers du monde russe et soviétique. 1985. № 26. С. 139–152.
[3] Markish S. Erasme et les Juifs. Lausanne: l’Âge d’Homme, 1979. Р. 22.
[4] Ibid. P. 13.
[5] В начале статьи о Жаботинском Маркиш объясняет название текста следующим образом: «Подзаголовок этого небольшого текста дает право его автору говорить не только о предмете своей любви, но и о самом себе, в чем он, автор, заранее просит извинения у читателя» (Маркиш С. Жаботинский: 50 лет после кончины. Объяснение в любви // Еврейский журнал. 1991. С. 64).
[6] Он же. Советская античность. Из опыта участника // Знамя. 2001. № 4 (http://magazines.russ.ru/znamia/2001/4/itogi.html).
[7] Он же. Гомер и его поэмы. М., 1962; или надпись «Памяти моего отца всегда и везде» на титульной странице книги «Никому не уступлю. Рассказы из Роттердама» (М., 1966).
[8] Markish S. My Father Peretz Markish // Jewish Currents. 1986. July–August. Р. 28.
[9] См.: Markish E. The Long Return. New York: Ballantine Books, 1978.
[10] Markish S. My Father Peretz Markish. Р. 28–31; Маркиш – сын Маркиша // «Радио Свобода». 2003. 10 марта (www.svobodanews.ru/content/transcript/24200059.html).
[11] Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000. С. 237.
[12] Маркиш Ш. «Иудей и Еллин»? «Ни Иудей, ни Еллин»? О религиозности Иосифа Бродского // Иосиф Бродский: «Труды и дни» / Сост. Л. Лосев. М., 1998. С. 207–215.
[13] Он же. Советская античность. Из опыта участника // Знамя. 2001. № 4 (http://magazines.russ.ru/znamia/2001/4/itogi-pr.html).
[14] Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996; Кнабе Г.С. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. М., 2000; Nivat G. Du retour auxmythes grecs dans la Russie de l’Âge d’Argent // Le Temps philosophique. 2000. № 7 («Présences grecques dans la pensée russe»). Р. 99–110.
[15] Фролов Э. Русская наука об античности. СПб., 2006. С. 443.
[16] Лурье С. Антисемитизм в древнем мире. М.; Берлин; Прага, 1923.
[17] В начале 1950-х годов в советских школьных и университетских библиотеках имелись учебники по латинскому языку с посвящением товарищу Сталину.
[18] Фролов Э. Указ. соч. С. 335.
[19] Маркиш С. Античность и современность // Новый мир. 1968. № 4. С. 230.
[20] Бузескул В. Исторические этюды. СПб., 1911. С. 25.
[21] Лурье С. История античной общественной мысли. М.; Л., 1929.
[22] Апулей. Апология, Метаморфозы, Флориды. М., 1956. Послесловие, составленное Марией Грабарь-Пассек, цит. по: Апулей. Апология, Метаморфозы, Флориды. М.: Наука, 1993. С. 357–372.
[23] Там же. С. 357.
[24] Там же. Гл. 24.
[25] Слава далеких веков. М.: Детская литература, 1964.
[26] Там же. С. 18.
[27] Там же. С. 6–7, 20.
[28] Тит Ливий. Война с Ганнибалом. М.: Детская литература, 1968. С. 390.
[29] В СССР в 1950–1960-е годы стал возникать активный интерес к Возрождению и европейскому гуманизму: Пуришев Б. Очерки немецкой литературы XV–XVIIIвв. М., 1955; История немецкой литературы: В 5 т. / Под ред. Н. Балашова, В. Жирмунского, Б. Пуришева, Р. Самарина, С. Тураева. М., 1962–1976; Алексеев М.П. Эразм Роттердамский в русском переводе XVII в. // Славянская филология. М., 1958. Т. 1; Эразм Роттердамский. Похвала глупости. М., 1960; Он же. Разговоры запросто. М., 1969; От Эразма до Бертрана Рассела. М., 1969; Маркиш С. Знакомство с Эразмом из Роттердама. М., 1971; Гуттен У. фон.Диалоги – публицистика – письма. М., 1959; Вахман С. Художественный метод Рабле. Сталинабад, 1960; Пинский Л. Реализм эпохи Возрождения. M., 1961, Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1961; Бахтин М. Творчество Ф. Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.
[30] Маркиш С. Никому не уступлю. С. 63.
[31] Атаров Н. «Добро вам, люди!» (заметки о последних рассказах Василия Гроссмана) // Вопросы литературы. 1966. № 11. С. 75–87; Маркиш С. Эразм из Роттердама (к 500-летию со дня рождения) // Там же. С. 139–156.
[32] «Быть хорошим христианином – значит ли это ненавидеть евреев?» – таким вопросом задается Эразм в романе Маркиша «Никому не уступлю». С. 177.
[33] Маркиш С. О переводе // Иерусалимский журнал. 2004. № 18. С. 193–206.
[34] Он же. Ученым и переводчикам // Мастерство перевода. 1964. № 12. С. 227–237; Он же. Вопросы и ответы (диалог с Михаилом Зандом) // Мастерство перевода. 1969. № 6. С. 284–289.
[35] Симон Маркиш говорит о влиянии Лиона Фейхтвангера на советских евреев его поколения в статье «The Role of Officially Published Russian Literature in the Reevalution of Jewish National Consciousness (1953–1970)» в сборнике: Ro’I Y., Beker A. (Eds.). Jewish Culture and Identity in the Soviet Union. New York; London: New York University Press, 1991. Р. 208–231.
[36] Фейхтвангер Л. Настанет день // Он же. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1966 (www.gramotey.com/books/401213960283.9.htm).