Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2014
В СССР, по правилам (думаю, писаным) регистрации гражданского состояния, национальность человека при выдаче ему паспорта указывалась та, какую имели его родители. Мои имели разную. Паспортистка спросила: «Какую писать?».
Передо мной стоял, как я теперь вижу, нешуточный выбор. Начать с того, что, по правилам (неписаным?), в СССР национальность в общем считалась по отцовской линии. По этим правилам мне надо было записываться русским. Такова была запись в паспорте моего отца. А он был так записан потому, что его отец, мой дед, чья идентичность удостоверялась еще до революции, хоть и звался Ильей Левинсоном, но был из лютеран[1]. С учетом этого обстоятельства, а также германо-башкирского происхождения его матери, моей бабки, Георгий Ильич Левинсон, мой отец, был записан русским. В младенчестве он был, кажется, даже тайно крещен в православном храме нянькой Иванной. Я знал, что в годы борьбы с космополитизмом Георгий Левинсон, как говорили тогда, «русский по паспорту», не мог найти работу, подрабатывал рецензиями на фильмы, подписывая их Юматов – по девичьей башкирской фамилии своей матери, моей бабки.
Мать моя была чистокровной еврейкой, комсомолкой и атеисткой. Девочкой она жила через дорогу от православной церкви и с другими ребятами со двора регулярно бегала туда глазеть на венчания. В разговоре о готическом храме она могла сказать: «А у нас в церкви не так».
В трехпоколенной семье, в которой я рос, вопросы религиозной и национальной принадлежности не обсуждались. Прабабушка с отцовской стороны с девичьей фамилией Бамберг крестила меня перед сном и вешала образок со Спасом мне на кровать. Бабушка с материнской стороны – дочь кантора из местечка Городок на Украине – в юности, вопреки воле родителей, уехала в Америку. Сперва она звалась там, как и прочие прибывшие с ней еврейские молодые люди, «русской», но вскоре, судя по ее рассказам, сменила бы идентичность, став американкой. Однако, приехав в 1914 году на короткую побывку к родным, оказалась навсегда отрезана Первой мировой, а потом Гражданской войной от новой родины. Она стала приемной матерью для двух сыновей и дочки. В ходе одного из погромов 1919 года в Каменец-Подольске, когда гайдамаки резали отроков иудейских на живописном берегу реки Смотрич, ей удалось спрятать сыновей. Но потом она им сказала: «Уходите». Младший отправился в Палестину, старший ушел к Котовскому. «Лихой рубака Соломон Рапопорт», «Сёмка», как звал его Котовский, дослужился до должности комполка и погиб под Житомиром в первый месяц Отечественной войны. О судьбе младшего и его семьи в Израиле я узнал, уже став взрослым.
Стоя возле паспортного стола в ЗАГСе, я не ведал, что по Галахе я – еврей. В семейном кругу, повторяю, эти вопросы не обсуждались. Я принял решение из соображений стилистических. Человеку с фамилией Левинсон больше подойдет еврейская национальность, решил я, и ответил паспортистке: «Пишите “еврей”».
Скажу сразу, с того дня и до сегодняшнего я ни разу не пожалел об этом решении. Не знаю, какова была бы моя идентичность, скажи я тогда паспортистке иное. Но принятое решение заставило меня не раз думать о том, что означает эта запись.
Первые мысли были нечеткими. Я чувствовал, что словом «еврей» в моем паспорте обозначена не национальность, а нечто другое. Я уже знал определение нации, которое называли сталинским, – «устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». Понимал, что по всем этим признакам отношусь не к евреям, а какой-то другой «устойчивой общности». Называть себя «русским», как делали многие в среде московского еврейства в годы моего детства, мне казалось неприличным. Меня не приглашали – зачем навязываться? Я – благо жил в тех краях – пробовал называть себя «арбатским». (Позволю себе заметить, что это было еще до того, как Арбат и «арбатство» были прославлены Окуджавой, задолго до превращения Арбата в масскультурный топос и туристическую зону.) Потом пробовал именовать себя «москвичом». В таком определении был признак «общность территории», а также что-то вроде «общности психического склада». Я и вправду москвич, отец и дед родились в Москве, но потом я понял, что хвалюсь этим, хотя ничьей заслуги тут нет, и я оставил эти попытки.
Я слышал хлесткую фразу «не нация, а профессия», знал, что она предназначена, чтобы оскорбить. Но мне казалось, что в ней есть доля смысла, состоящая в том, что для известного мне еврейства надо искать обозначение не на тех основаниях, на которых определяют нацию, а скорее на функциональных, на которых определяют иные типы общностей, в том числе профессиональные.
В ходе размышлений на эти темы я заметил, что российскому еврейству второй половины XX века не подходит и определение «народ», хотя многие именно так и именовали евреев. В том числе те, кто симпатии к ним явно не испытывал. В позднесоветские годы интеллигенцию будоражил спор одного хорошего и известного писателя с одним хорошим и известным историком. Им бы жить да дружить, но писатель ощутил свою русскую идентичность и завел разговор о том, что его народ («большой народ») терпит от некоего «малого народа». Историк тогда тоже ощутил свою – другую – идентичность и вступился за свой «малый народ». Потом история повторилась уже с очень знаменитым писателем. Он тоже укорял евреев и говорил о них как о народе, навредившем другому народу – русскому.
Вышла, много позже, книга Юрия Слезкина «Век Меркурия» (2007). Интереснейшее произведение, очень многое разъясняет об отношении оседлых земледельческих народов к евреям и подобным им торговым народам. Много верного, но что-то ускользает в определении евреев как народа.
И вот мне пришлось встретиться с «Книгой погромов»[2]. Документальные свидетельства, собиравшиеся по горячим следам, объединенные в общую картину, заставляют сделать следующий вывод. Целью погромщиков времен гражданской войны – а таковые принадлежали буквально ко всем без исключения политическим силам на Украине, в Белоруссии и европейской части России, осознавали они это или нет – было уничтожение евреев как народа. Повторю: не уничтожение евреев, хотя их тогда было уничтожено, по подсчетам составителей книги, не менее 150 000, а уничтожение евреев как народа. Потому в некоторых случаях погромщики не убивали (всех) жителей еврейских местечек, но местечки как места проживания уничтожали тщательным образом. Не ограничивались сжиганием домов дотла, но перепахивали землю на пепелище. Через двадцать лет на эти земли пришли гитлеровские войска и продолжили это же дело (в Прибалтике и Польше их иногда опережали местные силы).
Нацисты ставили цель «окончательного решения еврейского вопроса». Если прочитать эту формулу таким образом: окончить начатое погромами времен гражданской войны, то на территории Европы им удалось это сделать. Если же считать, что они хотели уничтожить и ассимилированное еврейское меньшинство, каковым было еврейство городов Германии и Австрии к началу Второй мировой войны, и живущее как особый народ еврейство местечек Восточной Европы, то удалось это только в отношении последних. Ассимилированные евреи были в значительной степени уничтожены, но как тип сохранились. Еврейский народ как тип был уничтожен, отдельные евреи выжили.
В самом деле, в конце XIX – начале XX века на территории Европы существовали анклавы, в которых жил еврейский народ. Для его определения годились пресловутые сталинские признаки нации. Вдобавок имелось то, что в них не схвачено: понимание окружающими народами оной общности как народа же. После погромов и Шоа осталось некоторое количество евреев. Но народа больше нет. Когда в конце 1960-х польское руководство вдруг решило осуществить совсем уж окончательное решение названного вопроса и вынудило всех евреев покинуть страну, оно исторгало евреев, но не народ. Такового там уже не существовало.
Сегодня нет сомнений в существовании еврейского народа, если посмотреть, как живет население Израиля. Но между европейским еврейством конца XIX – начала XX века и израильским народом очень мало общего. В Израиле предпринимались специальные усилия, чтобы не воссоздавалось общество «галута», рассеяния. Возможно, в еврейских общинах в США или Аргентины можно найти какие-то черты «штетлов». Но в Европе от них не осталось ничего, кроме декораций «еврейских кварталов» в иных странах. В этих декорациях видны группы туристов – евреи оттуда, евреи отсюда. Но все они представители не «еврейского народа», утверждаю теперь я, а другой по типу общности.
Внутри стран пребывания их объединяет некоторое число общих черт, отличающих их от «основного» населения. Но больше черт, которые их с этим народом объединяют. Признают их частью этого народа или нет, дискриминируют их или нет – они его часть. Часть особая. Есть и иные группы ассимилятов, фрагментов иных этносов, проживающие среди «большого» народа на правах меньшинств, рассеянных или компактных. У еврейства, естественно, есть некоторые сходства с другими меньшинствами. Есть черты сходства у еврейства разных стран, в особенности, если это страны, находящиеся на схожих уровнях социально-экономического развития.
Именно к этой категории принадлежу я и ни разу не пожалел, что записался в нее. Оставив попытки найти для этой категории определение, держусь теперь за другую формулу. Это моя идентичность самопровозглашенного российского еврея. Идентичность того, кто лишен «своего народа». Она по необходимости смешанная, неполная. Но, что важно, не навязанная, произвольная, по выбору. Это значит – нет ответственности, налагаемой родом, есть ответственность, которую берешь на себя сам. Нет безоглядной принадлежности, нет автоматической включенности, есть, пусть крошечная, но дистанция, чтобы взглянуть на себя и «своих» со стороны, рассудить умом то, что у других идет «само».
Вот главное. Включение разума в те движения, которые, как считается, должны совершаться лишь сердцем, не означает – в отличие от того, что об этом думают, – холодной расчетливости. Напротив, дело ума, например, ремесло, наука, профессия, становится чем-то горячим, сердечным. В этом, не в генетической одаренности, причина пресловутой «талантливости» еврейских музыкантов или ученых. Возникающий так «еврейский темперамент», плюс вынужденный поиск незанятой ниши в обществах, где все остальные «свои», заставляют их бежать вперед. А это превращает ассимилированных евреев в социальную группу, которая для «большого» общества исполняет функцию первого переносчика и первого испытателя на себе технических, бытовых, политических инноваций. Со всеми преимуществами и рисками этой позиции. Субъективно это выражается в том, что твое дело и твое место тебе интересно. Жить интересно.
[1] В Российской империи категорией учета было «вероисповедание», а не «национальность». Статистикой считались не «евреи», а «иудеи». Деда я помню очень хорошо, к лютеранству, как и к иудейской вере, он никакого отношения не имел. Выкрестом из иудаизма в лютеранство был его отец, мой прадед, Максим Левинсон. Крестился же он по соображениям не религиозным, но серьезным – ради того, чтобы заключить брак с эстонской девушкой, лютеранкой.
[2] Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны 1918–1922 гг. Сборник документов // Под ред. Л. Миляковой. М.: РОССПЭН, 2007. О выходе этой книги я писал на этих страницах: Левинсон А. Книга уроков // Неприкосновенный запас. 2007. № 5(55). С. 60–63.