Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2013
Дэн Хили – профессор современной русской истории в Оксфордском университете. Автор книги «Гомосексуальное влечение в революционной России: регулирование сексуально-гендерного диссидентства» (2008).
Из Вашего письма я понял, что Ваш сын – гомосексуал. Меня поразило то, что, рассказывая о своем сыне, сами Вы не используете этот термин. Позвольте задать Вам вопрос: почему Вы избегаете его? Безусловно, гомосексуальность не является преимуществом, но она не является и чем-то, чего надо было бы стыдиться. Это не порок и не деградация; гомосексуальность также не может быть причислена к болезням. Мы рассматриваем ее как разновидность сексуальной функции, являющуюся результатом некоей задержки в сексуальном развитии. Многие выдающиеся личности древности и современности были гомосексуалами, и в их числе несколько гениев (Платон, Микеланджело, Леонардо да Винчи и другие). Преследовать за гомосексуализм, как если бы он был преступлением, в высшей степени несправедливо и к тому же жестоко. Если Вы не верите мне, обратитесь к книгам Хэвлока Эллиса.
Зигмунд Фрейд. «Письмо американской матери» (1935)
Так основатель психоанализа ответил на жалобы одной американки, которую тревожила гомосексуальность сына. Общей теории однополой любви Фрейд не создал, и на это письмо, опубликованное в 1951 году, часто ссылаются как на неопровержимое свидетельство его подхода к конкретным пациентам. Терпимое, спокойное отношение к этому вопросу было со стороны Фрейда проявлением смелости, поскольку совершенно не соответствовало общепринятым нормам, и он, конечно же, должен был понимать весь радикализм своего подхода. В 1930-е годы большинство государств, вне зависимости от своих идеологических основ, пришли к политике притеснения сексуальных меньшинств и насаждению «традиционных» норм гетеросексуальности с помощью современных практик управления. Советская Россия при Сталине не была в этом смысле исключением.
Могла ли советская мать в 1935 году обратиться к Фрейду за помощью, обнаружив у своего сына гомосексуальные наклонности? Александр Эткинд в книге «Эрос невозможного» приводит достаточно свидетельств того, что в этот период в СССР было много образованных людей, интересовавшихся Фрейдом и его теориями, однако ясно, что к середине 1930-х возможностей заниматься развитием психоанализа и его практикой почти не осталось. Модернизация сексуальной сферы, как ее понимали в сталинском государстве, предполагала избавление от «фрейдизма» как от чуждой буржуазной идеологии. В то же время она несла с собой громогласную пропаганду многодетных семей и крепких браков, а также криминализацию мужской гомосексуальности и абортов. Так что в 1935 году в СССР вряд ли нашелся бы человек, который стал бы писать Фрейду о гомосексуальности своего сына.
Двадцатилетие выхода «Эроса невозможного» совпало с двумя другими годовщинами, имеющими большое значение для современного понимания «возможных форм эроса». Я имею в виду восьмидесятилетие с момента криминализации мужской гомосексуальности при Сталине (процесс начался в 1933 году, всесоюзный декрет вступил в силу 7 марта 1934 года) и двадцатую годовщину аннулирования этого пережитка сталинизма. Борис Ельцин отменил уголовное преследование за гомосексуальные связи 27 мая 1993 года. В этом году российские лесбиянки, геи, бисексуалы и трансгендеры (ЛГБТ) должны были бы воспользоваться свободой, чтобы проанализировать наследие, оставленное 60 годами сталинистского террора и гомофобии, и отпраздновать двадцатилетие гражданского равноправия, пусть пока и неполного. О празднованиях, однако, пришлось забыть: знаменательную годовщину затмила агрессивная политическая кампания против публичной «пропаганды» гомосексуализма. После единогласного одобрения в Думе закон о защите детей «от информации, пропагандирующей нетрадиционные сексуальные отношения» был подписан президентом и вступил в силу в июне 2013 года. Теперь распространение нейтральной или позитивной информации о гомосексуальности в любом месте, которое государственные органы считают доступным для детей и подростков, является правонарушением и предполагает наказание в виде существенного штрафа для организаций и частных лиц. Особые штрафы и краткосрочное заключение за нарушение этого закона предусмотрены для иностранцев. Первыми жертвами закона стали граждане Нидерландов: в июле 2013 года их задержали в Мурманске, после чего депортировали и запретили въезд в Россию на три года. Потомок Зигмунда Фрейда, решившийся ответить нашей гипотетической встревоженной матери, рискует быть обвиненным в пропаганде, отвергающей «традиционные семейные ценности». Надеюсь, «НЗ» предварил эту статью пометкой «18+».
Фрейду понятие «традиционных сексуальных отношений» показалось бы, конечно, безграмотным и совершенно бессмысленным. Поэтому имеет смысл спросить, как в современной России вообще возникло понятие «традиционный секс». Исторически процесс модернизации сексуальной сферы в России XX века исходил из прочно утвердившегося мифа об изначальной сексуальной невинности. Кстати, именно благодаря этому мифу психоанализ мог утвердиться лишь в отдельных привилегированных слоях российского и затем советского общества. Сталинские идеологи преобразовали троп национальной невинности в классовую теорию «естественной» гетеросексуальности. Именно этот, возникший еще при Сталине миф о естественной гетеросексуальности, и лежит в основе нынешней одержимости «традицией». В последние годы сексологи и политики, стремящиеся приспособиться к нынешней ситуации, начали эксплуатировать старые течения с целью создания новой идеологии семьи. И уже совсем недавно растущая клерикализация российского государства позволила скрепить и усилить миф о характерной национальной чистоте религиозным элементом.
Невинная Россия
Идея о том, что Россия не подвержена сексуальным порокам, имеет богатую родословную. В XIX – начале XX века сексуальные расстройства считались в российских образованных кругах плодами цивилизации. Поэтому пороки, порожденные городской жизнью и вездесущей страстью к наживе, никогда не считались важной российской проблемой. У народа, подавляющее большинство которого составляли крестьяне, никаких сексуальных отклонений быть не могло. Эта буколическая сексуальная простота прекрасно вписывалась в общую тенденцию романтизации крестьянства; после 1905 года российские ученые постепенно начали отходить от подобных взглядов, в том числе и от убежденности в сексуальной невинности крестьянства. Между 1905-м и 1930 годами все большее распространение в России стали получать либеральный и чисто медицинский дискурсы[1].
Но, даже если на селе и существовали сексуальные пороки, их было принято считать «примитивными». Как разъяснял в 1909 году социал-демократ Григорий Новополин, по сравнению с царящим в Париже и Берлине распутством характерные для России сексуальные отклонения были «грубыми и простодушными»[2]. Распространение образования, экономическое развитие и успехи медицины должны были в конце концов преодолеть сексуальную безграмотность на селе. В то же время, особенно в 1920-е годы, предметом настоящей борьбы была сексуальность рабочих. С одной стороны, сексуальное поведение пролетария считалось естественным, свободным от мелкобуржуазного ханжества и в основе своей добродетельным, в отличие от буржуазной сексуальности. С другой стороны, рабочие были дезориентированы революцией, гражданской войной и политической неопределенностью периода НЭПа – об утрате ориентиров свидетельствовали грубые насильственные преступления вроде группового изнасилования в Чубаровом переулке, случившегося в Ленинграде в 1926 году. Сексуальность рабочих требовала заботы и времени: коммунистического и медицинского воспитания, сексуального просвещения, поднятия пролетарской сознательности в вопросе о женской эмансипации, санитарно-гигиенической работы, – но также и времени, которое требуется для подъема социалистической экономики и создания условий, благоприятных для естественного выражения целомудренной по сути своей сексуальности[3]. В целом громадный исторический скачок, совершенный благодаря революции, позволял надеяться, что сексуальные пороки Берлина и Парижа так и не укоренятся в русской почве и что этих проблем удастся избежать, а подъем социалистической промышленности не будет сопровождаться буржуазной коммерциализацией сексуальности, и заметные в жизни советских городов сексуальная распущенность, невоздержанность и отклонения отомрут вместе с другими формами «старого уклада».
Гомосексуальность российские радикалы и эксперты тоже рассматривали под этим углом зрения. Соответственно, однополая любовь считалась редкостью среди российского крестьянства, и, если даже либеральный уклон в науку после 1905 года обнаруживал все больше свидетельств в пользу существования гомосексуальности как биологической и психиатрической аномалии, ее все равно считали относительно редким и исключительно городским феноменом. В научном и литературном дискурсе звучали и сочувственные, и враждебные голоса. Тем не менее, если верить Евгению Берштейну, медицинский язык, в рамках которого гомосексуальность рассматривалась как психопатология, в последние предреволюционные годы переживал быстрое превращение в политизированный дискурс: радикальные левые обвиняли правых вырожденцев в том, что те навязывают народу в том числе и эту перверсию[4]. Сегодняшняя культурная война между либералами и консерваторами по поводу прав ЛГБТ имеет, таким образом, столетние корни. После революции 1917 года большевики не выработали никакой четкой и ясной политики по вопросу о гомосексуальности. В 1922 году содомия была декриминализована, отношение к гомосексуалам в интеллигентной среде чаще всего было довольно гуманным; того же взгляда придерживалась и верхушка медицинского сообщества. Международное левое движение приветствовало такой подход, рассматривая его как знак свершившейся в СССР сексуальной революции. Тем не менее московская сексология по-прежнему подходила к предмету с некоторой осторожностью. Советские психиатры редко ссылались на классовые различия, но тем не менее склонялись к тому, чтобы считать гомосексуальность преимущественно буржуазной или аристократической аномалией; подразумевалось, что она отомрет вместе с этими классами[5].
Об отношении советского психоанализа к гомосексуальности известно очень мало, однако очевидно, что и в этой области были сильны мифы о «невинной» и «примитивной» России. В «Эросе невозможного» Эткинд рассказывает, как преподносил в своем анализе насильственные гомосексуальные импульсы Сергей Панкеев, знаменитый пациент Фрейда из Одессы, и как сам Фрейд, работая над монографией о Панкееве, «человеке-волке», обнаружил в русской сексуальной экзотике полезный инструмент для объяснения бессознательного. «Русский элемент» привлекал Фрейда своей убедительностью: у «примитивных» русских «универсальные механизмы бессознательного» располагались, как он полагал, ближе к поверхности. С точки зрения Фрейда, неправдоподобная история о том, как Панкеев будучи ребенком наблюдал за совокуплением родителей, можно списать либо на распутство, присущее экзотизированному Другому (то есть России, если история действительно имела место), либо счесть фабрикацией бессознательного, которое у русского человека «доступнее» и «примитивнее», чем у «цивилизованных» обитателей Западной Европы. Как сухо отмечает Эткинд, «экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило выйти за пределы правдоподобия»[6]. То есть в ключевой точке эволюции фрейдовских идей о сексуальности мы обнаруживаем миф о русском примитивизме – этот миф разделяли не только российские элиты, с ним заигрывал и создатель европейского психоанализа. Но как эта «примитивная» Россия осуществила переход к «традиционному сексу», характерному для современного российского дискурса?
Изобретая «традиционный секс»
Похоже, что термин «традиционный секс» является постсоветским изобретением. Мне не приходилось сталкиваться со случаями использования этого понятия в отношении какого-либо рода сексуальности или типа сексуального поведения до 1991 года. В самом деле, если под советским периодом мы понимаем время, когда открытый публичный разговор о сексе был практически невозможен, то чрезвычайно трудно понять, что конкретно имеют в виду современные политики и общественные деятели, когда пользуются понятием «традиционный секс». Не думаю, что это простое заимствование лозунгов американских правых о «традиционных семейных ценностях». Мне представляется, этот термин вырос на российской почве: он укоренен в ностальгии по советскому прошлому – только вспоминается это прошлое в искаженном виде.
Я предложил бы несколько игривую модель «традиционного секса», опирающуюся на конвенции сталинского и советского гендерного и (когда такое случалось) сексуального дискурсов, – имея в виду, что распространенные в сегодняшней России ностальгические понятия о «нормальной» сексуальности многим обязаны именно этим конвенциям. К трем ключевым характеристикам «традиционного секса» относятся замалчивание сексуальности, а также утверждение бесконфликтности гендерных отношений и физиологической жизнерадостности. Сочетание этих трех элементов и породило сексуальную ортодоксию, которая натурализовала гетеросексуальные отношения в рамках советских ценностей. Места для фрейдовской модели гетеросексуальности с присущими ей конфликтностью и динамизмом просто не осталось.
Дискурсивная немота партии и правительства по поводу нормальной, непатологизированной сексуальности хорошо описана в исторической и социологической литературе[7]. Считалось, что рассказывать молодежи о нормальной сексуальности не нужно, как и не следует обсуждать обыкновенные, не связанные с какими-либо проблемами сексуальные вопросы; такие обсуждения воспринимались как признак излишней сексуальной озабоченности, как искусственная стимуляция сексуального желания[8]. Такого рода желание могло вылиться в «распущенность». Пусть лучше природа возьмет свое в пределах установленной партией образовательной, воспитательной и семейной догмы. На случай избыточной сексуальной энергии, не укладывающейся в эти пределы, основной рекомендацией социальных инженеров оставалась сублимация.
В рамках этого мировоззрения отношения между полами характеризовались бесконфликтностью, что было особенно характерно для послевоенного периода: гендерные отношения, расстроенные лишениями 1930-х и страшными потерями 1940-х годов, оставались проблемой, которую партия решала посредством нескончаемых призывов к материнской любви и ответственной семейной жизни. «Бесконфликтность» в соцреализме позднесталинских лет была характеристикой культурного застоя, но в гендерном измерении ее вполне можно считать патриархальной терапевтической стратегией, направленной на восстановление травмированной в военное время психики. Мужчинам хотелось приходить домой, где их будут успокаивать «традиционные» жены, а женщинам – если они рассчитывали найти супруга в новых условиях жесткой нехватки мужчин – приходилось соответствовать этим ожиданиям[9]. Естественно, у патриархальной бесконфликтности были не только советские корни, но предвоенный сталинизм, возобновивший пропаганду гетеросексуальной семейной жизни, заново установил в советской культуре жесткие гендерные иерархии. Прекрасным примером идеализированной бесконфликтности в гендерных отношениях может служить музыкальная комедия «Кубанские казаки» (1949), в которой рассказывается о любви председателей двух соревнующихся между собой колхозов: казака Гордея Ворона – «передового» хозяйственника и деловой, но при этом веселой и женственной Галины Пересветовой – «образцовой» руководительницы. От признания в любви Ворона удерживает мужская гордость и суровый, сдержанный нрав. Пересветова решает уважить его гордость и проигрывает ему в скачках, после чего тот находит в себе мужество открыть ей свое чувство. Влюбленные обретают друг друга, разрешая таким образом соцреалистический конфликт между хорошим и лучшим.
Механизмы жизнерадостности можно объяснить, опираясь на тех же «Кубанских казаков». В фильме, естественно, не представлена физическая сторона воссоединения двух любящих сердец – это нарушило бы канонические нормы дискурсивной немоты. Ее субститут тем не менее демонстрируется в финальной сцене: двое влюбленных председателей колхозов идут по пшеничному полю, по которому продвигаются ряды тракторов и комбайнов. Сидящие за их баранками жизнерадостные колхозники собирают для родины урожай. Солнце заливает светом плодородную землю, богатства которой находятся во власти человека. Сексуальное желание и потребность в производительном труде тонко переплетаются в несколько нарочитой, исполненной бодрости и жизнелюбия амальгаме, иллюстрирующей непроговариваемую советскую сексуальную норму – жизнерадостность. Именно в соответствии с ней (и, разумеется, в определенных партией экономических, политических и социальных рамках) энергия природного изобилия наилучшим образом устремляется к достижению производственных целей. Как только восстановится нормальная жизнь, воспроизводство поредевшего советского народа произойдет спонтанно, потому что человеческая гетеросексуальная энергия сродни солнцу на небе, плодоносности почвы и колосящейся каждую осень ржи. Репродуктивная сексуальность описывалась не как результат эдипальной борьбы и торжества суперэго над капризным инстинктом – это была ничем не осложненная естественная потребность советского человека. Коммунистический человек был способен обуздать ее без всякого фрейдизма и присущих ему внутренних психологических драм.
Немота, бесконфликтность и жизнерадостность в гетеросексуальных отношениях вполне исчерпывали советские сексуальные устремления – конфликты и неопределенность стали подрывать устойчивость этой модели лишь в 1970-е годы. Говоря о «традиционном сексе», современные комментаторы с ностальгией вспоминают именно этот воображаемый мир сексуальной немоты, гендерной гармонии и полных радости и нежности «естественных» отношений. Однако в последние десять лет произошел отказ от официальной стратегии, рассчитанной на возврат «традиционного секса» посредством речей и уговоров, и была разработана куда более интервенционалистская политика, направленная на проникновение в частную жизнь и насаждение государственной идеологии «традиционного секса» и семейных отношений.
Подавление возвращенного
Закон о запрете «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений» кажется новым, хотя консервативные националисты требовали его принятия больше 10 лет. Тем не менее до недавнего времени на них никто не обращал внимания. За эти годы их риторика стала решительней. Споры о семейной политике и регуляции сексуальных вопросов начались в 2002–2003 годах в связи с поднятием возраста сексуального согласия и в результате вызвали интерес со стороны политиков и экспертов. Несколько медицинских экспертов, выступавших перед думским комитетом по законодательству, говорили об опасностях, связанных с положительным образом гомосексуальных отношений. Противникам гомофобии и членам ЛГБТ-сообщества слово не предоставлялось. Одновременно в Думе предпринимались неловкие попытки вернуть уголовную ответственность за гомосексуальные связи среди мужчин и женщин, однако они были отвергнуты как противоречащие требованиям Совета Европы.
Начались поиски новой консервативной риторики, которая помогла бы защитить воображаемую русскую «невинность». Сексолог-графоман Диля Еникеева написала 400-страничный текст в поддержку запрета гей-пропаганды; сторонник религиозного и морального возрождения, депутат Александр Чуев, внес в Думу законопроект против ЛГБТ-активизма[10]. Однако, похоже, в тот момент время для подобного закона еще не пришло. Воинственные заявления мэра Москвы Юрия Лужкова, а затем и Сергея Собянина о гей-прайдах и ЛГБТ-кампаниях, связанных с проведением в Москве конкурса «Евровидение» в 2009 году, показали, что проблема гражданских прав ЛГБТ будет подаваться как западная, европейская и антироссийская. Отвлекающие споры на болезненные темы могут пригодиться в период кризиса. Когда кризис наступил, риторика уже была готова.
За последние два года гомофобная политическая риторика в России претерпела два изменения: в качества ценностного основания закона была добавлена религия, а неуклюжая формулировка с перечислением всех отклонений от гетеросексуальности была заменена на простое разделение между «традиционными» и «нетрадиционными» сексуальными отношениями. Власть сделала акцент на идеологическом партнерстве с Русской православной церковью, что существенным образом изменило аргументацию, которой могут пользоваться гомофобно настроенные политики. Медицинское обоснование гомофобии в духе Еникеевой показалось слишком техническим из-за обилия психиатрической и неопсихоаналитической терминологии, касающейся психосексуального развития детей и подростков, которым якобы угрожает «гомосексуальная пропаганда». Десять лет назад начинающие гомофобы из числа консерваторов оперировали главным образом научными, светскими аргументами, а если и прибегали к религиозной риторике, то без санкции сверху.
Теперь же, когда первые лица заговорили о религиозной морали и «семейных ценностях», широкой публике стало гораздо проще принять гомофобные законы. Когда священнослужитель поясняет, почему религия запрещает однополые браки, понять его гораздо проще, чем сексопатолога, описывающего стадии полового созревания подростков. Кроме того, связь с русским православием «национализирует» гомофобную политику государства гораздо сильнее, чем медицинские или психологические доказательства с их претензиями на универсальность. Теперь защита молодежи от опасной информации о «нетрадиционных сексуальных отношениях» приобретает национальное измерение, то есть отличает Россию от соседей – и особенно от стран Евросоюза, где права человека и представителей ЛГБТ защищены законом. Небольшой конфликт с Евросоюзом по поводу малозначительных социальных вопросов едва ли повредит экономическому сотрудничеству, однако покажет всем, что Россия – независимая страна.
Вторым нововведением стало использование депутатом Госдумы Еленой Мизулиной самого разделения «традиционные/нетрадиционные сексуальные отношения» в тексте закона против гей-пропаганды. Это внезапное изменение в формулировке произошло в июне 2013 года между вторым и третьим чтениями. Понятие «традиционных сексуальных отношений» никогда прежде не фигурировало в российской юридической практике и, очевидно, потребует серьезного изучения. В предыдущих редакциях закона говорилось о необходимости ограничения информации о таких формах сексуальности, как мужеложство, лесбиянство, бисексуальность, трансгендерность. Но законодатели, вероятно, кулуарно решили, что подобный список слишком явно нацелен на конкретные группы граждан. Реакция Запада на закон, прямо нарушающий права человека, также вынудила законодателей отказаться от списка сексуальных идентификаций. Их место занял неопределенный термин «нетрадиционные сексуальные отношения», под которыми в законе понимается все новое, чужое и, следовательно, нерусское. Миф о русской невинности оказался закреплен в законе в виде юридического термина «традиционные сексуальные отношения».
Если у этой печальной истории и есть положительная сторона, то она заключается в том, что все больше российских либералов (но ни в коем случае не все) стали лучше понимать проблемы ЛГБТ-сограждан. Культурный интерес к среднему полу и гендерным вопросам, который подстегнула книга Эткинда, всегда находил поддержку у определенной части интеллигенции. Однако до недавнего времени «дилеммы индивидуального Я», с которыми представители ЛГБТ сталкиваются каждый день, были мало знакомы российским либералам и не вызывали их особого сочувствия. Сейчас эти проблемы обсуждаются в блогосфере и либеральной прессе. ЛГБТ-активисты являются лишь частью (пусть и самой несговорчивой) более широкого движения правозащитников, экологов, феминисток и других борцов с несправедливостью в современной России. По крайней мере в «альтернативной России» можно представить будущее, в котором ЛГБТ-граждане защищены от насилия и наделены основными гражданскими правами.
Перевод с английского Ольги Серебряной
[1] Энгельштейн Л. Ключи счастья: секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX–XX вв. М., 1996.
[2] Новополин Г.С. Порнографический элемент в русской литературе. СПб., 1909. С. 169; см. также: Хили Д. Гомосексуальное влечение в революционной России: регулирование сексуально-гендерного диссидентства. М., 2008. C. 132–133.
[3] Naiman E. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, 1997; Bernstein F.L. The Dictatorship of Sex: Lifestyle Advice for the Soviet Masses. DeKalb, 2007; Carleton G. Sexual Revolution in Bolshevik Russia. Pittsburgh, 2005.
[4] Берштейн Е. «Psychopathia sexualis» в России начала века: политика и жанр //Эрос и порнография в русской культуре / Под ред. Т. Левитта, А. Топоркова. М., 1999.
[5] Хили Д. Указ. соч. C. 155–185.
[6] Эткинд А. Эрос невозможного: история психоанализа в России. М., 1994. С. 99.
[7] В книге Бернштейна (Bernstein F.L. Op. cit.) обсуждаются истоки этой дискурсивной немоты; как пример полностью проработанной идеологии немоты можно взять статью Давида Горфина «Половая жизнь» в Большой советской энциклопедии (М., 1940. Т. 46. C. 163–169).
[8] Кон И.С. Сексуальная культура в России: клубничка на березке. М., 2005. С. 224–241.
[9] Яркий пример господства этого императива в послевоенных гендерных отношениях – тревога, которую часто высказывали советские женщины-фронтовички, что боевой опыт значительно снизит их шансы удачно выйти замуж (см.: Алексиевич С. У войны – не женское лицо. М., 1988).
[10] См.: Еникеева Д. Геи и лесбиянки. М., 2003; о политических баталиях в Думе и развитии гомофобной риторики Еникеевой см.: Healey D. «Untraditional Sex» and the «Simple Russian»: Nostalgia for Soviet Innocence in the Polemics of Dilia Enikeeva // Lahusen T., Solomon P. Jr. (Eds.). What Is Soviet Now? Identities, Legacies, Memories. Berlin, 2008. P. 173–191; об инициативах Чуева см.: Шкель T.Дума начала новый поход за нравственность // Российская газета. 2004. 27 февраля. № 39(3416). C. 3.