Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2013
Мария Владимировна Ноженко – доцент факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, директор Центра европейских исследований – Центра ЕС.
Националистический дискурс, утвердившийся в качестве доминирующего в Европе к началу ХХ века, сделал почти аксиомой представление о том, что национальные государства – это своеобразный «стандарт последнего поколения» для государственных образований. Национальные государства, обладающие «централизованными рынками, администрацией, системой налогообложения и образования», пришли на смену замкнутым политическим системам, основанным на «общности религии, диалекта, обычаев или клановой близости»[1]. Национализм, набиравший силу под знаменами «права народов на самоопределение», бросил вызов устаревшим континентальным империям и в результате в 1918 году существенно перекроил карту Старого Света. Однако уже к середине прошлого столетия его репутация существенно пострадала. Смешавшись с «темными силами фашизма, расизма и антисемитизма», апеллируя «к понятию “расы” – к форме черепа, крови и генам»[2], – национализм на некоторое время поставил под сомнение прогрессивность национального строительства. Тем не менее многим из уже оформившихся национальных государств удалось постепенно вернуть прежнее представление о национализме как прогрессивной идее. Поэтому в конце прошлого столетия, когда на пространстве бывшего Восточного блока шла активная реализация «возрожденных» национальных проектов, голоса критиков оказались почти не услышанными. Напротив, все большую роль стал играть принцип двойных стандартов, согласно которому одни общности наделялись правом на «прогресс» (то есть на создание собственных национальных государств), а другим было отказано в такой привилегии.
Одним из следствий представления о национальном государстве как прогрессивной форме политико-территориального устройства стало усвоение многими европейскими языками синонимичности понятий «национальный» и «государственный». Так, зачастую при обозначении государственной экономики используют термин «национальная экономика», мы говорим о «национальных интересах», «национальных стратегиях», «национальных лидерах» и так далее, подразумевая, что речь идет о государстве. Самая крупная международная организация называется Организацией Объединенных Наций, а одним из неотъемлемых атрибутов глобализационного дискурса выступает критика транснациональных корпораций. Таким образом, кажется, что любое устойчивое государственное образование современного типа является национальным государством. Однако это не совсем так.
Какими бывают национальные государства?
В междисциплинарных исследованиях наций и национализма сложился весьма устойчивый консенсус по поводу того, что, помимо традиционных черт (четко закрепленная контролируемая территория и охватывающий всю эту территорию разветвленный бюрократический аппарат), национальные государства обладают еще одним признаком – нацией как особым политическим и одновременно культурным сообществом. Поэтому далеко не все современные государства можно назвать национальными. Мало того, существуют несколько типов национальных государств, разница между которыми обусловлена различными идеями нации.
Впервые слово «нация» приобрело политическое значение в конце XVIII века, во время Великой французской революции и в результате обретения тринадцатью североамериканскими колониями независимости от Британской империи. Политический проект формирования «горизонтального братства» посредством предоставления равных гражданских прав и наделения равными гражданскими обязанностями жителей определенной страны предполагал понимание нации каксогражданства. На первых этапах данный проект был далек от идеи культурной гомогенизации и конструирования «общей памяти», однако, «чем энергичнее настаивала нация на своем единстве и неделимости, тем больше проблем порождала ее внутренняя неоднородность». Поэтому одним из средств гомогенизации в постреволюционную эпоху стала языковая унификация. Так, во Франции усвоение французского языка начали рассматривать как одно из условий «полноправного гражданства»[3]. И именно Франция, где в 1793 году Национальный конвент принял решение «отказаться от древнего христианского календаря и начать новую мировую эпоху с Первого Года, приняв за точку отсчета свержение старого режима и провозглашение […] Республики»[4], через два десятилетия стала одним из пионеров в деле изобретения национальных историй.
Таким образом, в Европе идея революционной нации постепенно привела к формированию жестко централизованного государства якобинского типа, настаивающего на культурной унификации и не допускающего возможности регионального разнообразия. В стране, где наличие нескольких сотен сортов сыра воспринималось Шарлем де Голлем как препятствие для эффективного управления, до сих пор не признается наличие национальных меньшинств, а децентрализация носит весьма ограниченный характер. Однако в Старом Свете национальных государств подобного типа не так много, поскольку на смену идее революционной нации достаточно быстро пришли две другие идеи: понимание нации как крупного исторического сообщества и представление о нации как о политизированной этничности.
В период с 1830-го по 1880 год в Европе под нацией понималась крупная «историческая» общность, имеющая политическое оформление в виде национального государства. Такое восприятие на первый взгляд не противоречило предыдущему, поскольку так же подразумевало знак равенства между нацией и сообществом граждан. Однако если до этого нация представляла собой производную от гражданства, то теперь государства стали формироваться как нации посредством реализации ирредентистских проектов[5]. Возвращение в «золотой век» прошлой великой государственности и восстановление былого величия страны и ее народа привели к появлению на политической карте Европы XIX столетия объединенных Германии и Италии.
В результате «собирания земель» сформировались национальные государства, население которых, с точки зрения идеологов национального строительства, связывали воедино «узы прошлого». Однако на деле граждане новых национальных государств весьма сильно отличались друг от друга в культурном плане. Хорошо известно высказывание одного из лидеров итальянского Рисорджименто: «Мы создали Италию, теперь осталось создать итальянцев». Одним из основных способов «производства» новых наций, как и в случае с революционным национализмом, стала культурная унификация, хотя здесь ее масштабы были несколько скромнее. Связано это было с той дополнительной легитимацией национального строительства, которую предоставляет обращение к идее возвращения в «золотой век». Так, если для определения принадлежности к нации как согражданству центральным является jus soli (принцип почвы), то для членства в нации как исторической общности главенствующим остается jussanguinis (принцип крови). «Общее» происхождение позволяет оставить за скобками возможные культурные различия, поскольку именно оно в первую очередь формирует границы между «своими» и «чужими». Поэтому, например, в современной Италии существенные региональные различия сохраняются не только в кухне, культуре и языке, но, как показал Роберт Патнэм, и в деятельности политических институтов[6]. В Германии, несмотря на существенную перекройку административно-территориального деления в послевоенный период, продолжают существовать устойчивые локальные идентичности и баварский регионализм.
В последние два десятилетия XIX века в Старом Свете появилась новая идея нации, которая во многом оказалась следствием ограничений, обозначившихся при реализации двух предыдущих проектов: революционной нации и нации как исторической общности. Во-первых, во многих европейских странах состоялась трансформация монархий посредством введения институтов представительства интересов все более и более растущего числа социальных групп. Во-вторых, значительная часть территории европейского континента находилась под властью трех континентальных империй: Российской империи, империи Габсбургов и Османской империи. Население этих государств было весьма разнородным в культурном, языковом, конфессиональном планах. Политические элиты «инородцев» имели разные интересы и были в различной степени инкорпорированы в имперские институты. Поэтому в этих частях Европы фактически невозможным представлялся сценарий революционного национализма с целью построения «горизонтального братства» свергнувших монархию граждан. Наконец, в-третьих, идея нации как исторической общности в целом была актуальна только для весьма ограниченного числа сообществ, прежде всего – германского, итальянского, польского и венгерского. В двух первых случаях ирредентистские проекты были успешно завершены, оба польских восстания XIX века были подавлены, а Венгрия получила политическую автономию в империи Габсбургов.
Новая идея нации предоставляла возможность небольшим культурно-языковым общностям претендовать на политическую автономию, в идеале – в форме собственного национального государства. Идея нации в рамках политического национализма «малых» групп отличалась от своей предшественницы по меньшей мере в двух отношениях. Во-первых, ушли в прошлое принцип «историчности» (то есть наличие в прошлом своих государственных образований) и «порог численности» населения (создаваемые нации должны были быть численно крупными), казавшиеся необходимыми условиями национального строительства в эпоху ирредентистских проектов. Теперь каждая этническая и культурно-языковая общность, считавшая себя нацией, «могла добиваться права на самоопределение», которое по сути означало «право образовывать на своей территории отдельное государство»[7]. Во-вторых, центральными идеями политического национализма «малых» групп становятся обособление и культивирование особенностей «общности» посредством реализации сепаратистских программ. Начиная с конца XIX века в истории Европы можно обнаружить многочисленные примеры политического национализма «малых» групп, заметно изменившего карту континента по меньшей мере дважды: после Первой мировой войны и после распада Восточного блока.
Идея нации, базирующаяся на культивировании «отличия от других», имела один существенный недостаток: зачастую реализация сепаратистских проектов оборачивалась возникновением новых очагов политической напряженности, поскольку, по словам Эрнеста Геллнера, «всякие политические границы шли вразрез с чьими-то интересами и были несправедливы в самом очевидном смысле этого слова». В отношении же Восточной Европы «бесспорная и справедливая политическая карта была просто невозможна»[8]. В этой части континента даже разрушение континентальных империй как «тюрем народов» неизбежно приводило к образованию новых «острогов» для этнических меньшинств.
На первый взгляд может показаться странным, что новые национальные государства очень часто были нечувствительны к требованиям тех, в чьем положении создавшие их общности находились прежде. Во многом данный парадокс объясняется тем, что реализация собственной националистической повестки позволила оценить обе стороны процесса сепарации: не только сформулировать правила успеха для тех, кто требует политической автономии, но и учесть ошибки государственных образований, которые не смогли избежать нарушения своей территориальной целостности. В связи с этим большинство европейских национальных государств, возникших под эгидой права на самоопределение, избрали модель унитарного территориального устройства и отказывались полностью или частично признавать права меньшинств.
Несомненно, представленные модели национальных государств не описывают всего многообразия таких государственных образований в современной Европе. Они позволяют лишь оценить общую логику выбора той или иной модели территориального устройства в случае реализации на практике определенной идеи нации. Однако фактически бесспорным является то, что в подавляющем большинстве случаев для национальных государств характерны, во-первых, культурная унификация, во-вторых, централизованная модель управления и, наконец, в-третьих, настороженное отношение к требованиям даже весьма ограниченной политической автономии со стороны тех или иных сообществ, в том числе и региональных.
О регионе и региональной идентичности
В научной литературе существует большое количество определений термина «регион». Нередко под регионом понимается составная часть того или иного государственного образования, обладающая определенными административными полномочиями. Также зачастую регионом именуют территорию, имеющую некие отличительные признаки; таковыми могут служить природно-климатические условия, культурные маркеры, политические особенности или их комбинации. Например, понятие «Северная Европа» может служить отсылкой к климатической зоне, скандинавской культуре и/или особой модели социальной политики. Возможен и такой подход:
«[Регионы рассматриваются] не столько как территории или административно-управленческие единицы, сколько как “живые”, социально и интеллектуально конструируемые пространства, [границы которых] определяются не географическими категориями, а общей идентичностью (“чувством” принадлежности, набором добровольно разделяемых норм и ценностей, приверженностью определенным процедурам)»[9].
В целом же, какое бы из определений региона ни использовалось авторами, в политической науке вопрос об общей идентичности остается одним из центральных. Например, исследователи фиксируют региональные отличия в электоральных предпочтениях и в эффективности действия политических институтов, нередко объясняя их определенными культурными особенностями или сложившимися традициями. Другими словами, даже понимание региона как административно-территориальной единицы не исключает полностью обращения к региональному сообществу. Напротив, вопрос о формировании региональной идентичности зачастую оказывается центральным при оценке перспектив национального строительства и/или сохранения страной статуса «национального государства».
Наличие устойчивой региональной идентичности как идентификации жителей определенной территории с сообществом наднационального или субнационального уровней оценивается двояко. С одной стороны, имеется достаточно обоснованное убеждение в том, что формирование региональных сообществ представляет если не угрозу, то вызов для национальной государственности. С другой стороны, далеко не беспочвенной является и позиция тех, кто не усматривает в региональной идентичности проблемы для национальных государств.
Первая из указанных точек зрения не только активно обсуждается исследователями, но зачастую служит идеологической платформой для различных политических сил. Например, в объединенной Европе многие националистические партии активно критикуют Европейский союз, в том числе и за «навязывание» общих стандартов и норм «вопреки» существующим национальным традициям. К тому же наличие осознаваемых жителями определенной территории собственных отличий от окружающего большинства может привести к формированию требований политической автономии вплоть до сепарации. Сторонники второй точки зрения, напротив, указывают на то, что формирование региональных идентичностей не обязательно приводит к эрозии идентичности национальной и во многих случаях не угрожает территориальной целостности государства. Согласно данному подходу, каждый человек обладает целым набором идентичностей, являясь одновременно членом различных сообществ. Региональная идентичность выступает одним из элементов данного набора и не обязательно приводит к конфликту между идентичностями разного уровня – региональной и национальной. Однако даже сторонники данной точки зрения не исключают полностью такого рода конфронтацию. В каком же случае региональная идентичность из одного элемента, входящего в целый набор принадлежностей к различным сообществам, превращается в угрозу национальному государству?
Региональная идентичность угрожает национальному государству только в том случае, если одним из центральных ее элементов оказывается восприятие центральных органов управления и нации в целом в качестве «чужих». Тогда формирование региональных сообществ может привести в перспективе либо к эрозии уже существующей национальной государственности, либо к провалу национального строительства в той или иной стране. Одним из примеров несостоявшегося национального государства является Бельгия, в которой на данный момент можно обнаружить по меньшей мере две сложившиеся нации – валлонскую и фламандскую. Однако в границах Европы бельгийский случай представляет собой, скорее исключение, чем общее правило. Несмотря на наличие в Старом Свете достаточно большого числа регионализмов разного толка – от тех, что ставят своей целью получение внутригосударственной автономии в решении региональных вопросов, до интеграционного проекта в рамках ЕС, – национальные государства здесь все еще обладают существенным весом. Связано это с тем, что формирование региональной идентичности, конкурирующей с национальной идентичностью, является очень сложным и долгим процессом, который требует существенных ресурсов и возможен лишь в ограниченном ряде случаев.
Первым таким случаем является успешная политизация реально существующих региональных особенностей. В исследованиях регионализма нередко используется схема такой политизации, разработанная Мирославом Хрохом с целью объяснения успешности или, напротив, неудачи национальных движений[10]. Хрох выделил трехступенчатый процесс формирования движений, целью которых является получение широкой политической автономии (в идеале – в форме независимого государства). На первом этапе («фаза А») происходит осознание существования неких отличительных черт той или иной общности. Наличие этих особенностей, как правило, фиксируется людьми, далекими от политики, и носит исключительно познавательный характер: например, этим могут заниматься исследователи-филологи, культурологи или антропологи. На следующем этапе («фаза В») появляются акторы, заинтересованные в увеличении собственного политического капитала и осознающие при этом невозможность реализации данного интереса в условиях наличной политической системы. Они используют зафиксированные культурные особенности в требовании особых политических привилегий для «своей» общности. Наконец, на заключительном этапе («фаза С») происходит массовая мобилизация с целью обретения общностью широкой политической автономии, желательно в виде собственного государства.
Успех движения – то есть реализация намеченных целей – зависит от прохождения всех трех этапов. Однако далеко не все движения являются успешными. Многие из них «замирают» на той или иной фазе или же в процессе перехода от одного этапа к другому. Например, возможно появление акторов, которые заинтересованы в изменении существующей политической системы, но неспособны политизировать имеющиеся особенности сообщества. Зачастую даже привнесенные в политическую повестку требования автономии не находят массовой поддержки, что нередко демонстрирует слабая электоральная база партий автономистов. Таким образом, успешная политизация реально существующих региональных особенностей является достаточно долгим процессом и требует наличия политических акторов, готовых на решительные политические действия и способных мобилизовать широкие слои населения.
Вторым случаем является неспособность центральных органов управления оперативно реагировать на новые вызовы и адаптировать существующую национальную идею к возможным контрпроектам региональных сообществ. Как показывает политическая практика, в равной степени проигрышными для центральных властей являются как изоляционистская, так и репрессивная стратегии. Первая делает фактически непроницаемыми границы между нацией и создаваемым региональным сообществом, а вторая способна в лучшем случае лишь временно приглушить возникающую конфронтацию. В случае изоляционизма возникает так называемое «параллельное общество», развивающееся по собственному пути, отличному от национального сценария. Репрессии могут привести к формированию подпольных организаций, ставящих своей целью борьбу с национальными властями и пользующихся поддержкой представителей своей группы. В обеих ситуациях формирующаяся солидарность членов регионального сообщества становится «миной замедленного действия», приведение в действие которой угрожает национальной государственности. Напротив, если центральным органам управления удается создать инклюзивную модель национального «мы-сообщества», не исключающую культурного разнообразия, перспективы развития мощных регионализмов оказываются достаточно слабыми.
Наконец, третьим случаем может стать кардинальное изменение политической системы на национальном уровне. Такой сценарий фактически исключен в устойчивых политических режимах, но он возможен, например, в условиях демократического транзита. Новые институты, как правило, нуждаются в дополнительной легитимации со стороны населения и поэтому либо обращаются за поддержкой к существующим региональным элитам, либо запускают процесс регионализации прежде унитарного государства. Во втором варианте платой за лояльность со стороны региональных элит становится неконтролируемая передача все большего объема полномочий на региональный уровень, что может привести не только к увеличению политического веса регионов, но и к формированию в их границах устойчивых сообществ. Однако даже полная реализация данного сценария не обязательно влечет за собой угрозу национальной государственности. Во-первых, период транзита ограничен во времени, и зачастую нескольких лет недостаточно для возникновения устойчивых региональных идентичностей. Во-вторых, возникающие региональные сообщества не всегда будут обладать идентичностью, конкурирующей с идентичностью национальной. Такая конфронтация возможна лишь в период «торга» центра с региональными элитами, которые нередко используют «козырную карту» самоопределения для получения все большего объема полномочий. Но, как показывает политическая практика, такие элиты существуют только в тех регионах, где либо уже была устойчивая идентичность, либо произошла политизация существующих региональных отличий. В-третьих, обычно в государстве имеется лишь небольшая доля регионов, способных вести «торг» с центральными органами управления. Остальные регионы оказываются в ситуации tertiusgaudens[11], получая дополнительный объем полномочий без каких-либо усилий. Поэтому ни элиты, ни население таких регионов, как правило, особо не ценят полученной автономии и не настаивают на ее дальнейшем расширении[12]. В связи с этим здесь невозможно появление региональной идентичности, конфликтующей с идентичностью национальной. В результате при реализации самого пессимистического для национального государства сценария может произойти либо отторжение части его территории, либо формирование в нескольких регионах других наций, обладающих существенной политической автономией от центральных органов управления.
* * *
Несмотря на то, что подавляющее большинство национальных государств опасается усиления собственных регионов и стремится к унификации своего культурного и политического пространства, в реальности регионализация не является «смертным приговором» для национального строительства. Появление региональных сообществ, базирующихся на идее конфронтации с «основной» нацией, возможно лишь в весьма ограниченном ряде случаев и требует большого объема ресурсов. Мало того, у каждого национального государства всегда есть в запасе возможность скорректировать прежнюю национальную идею, сделав ее инклюзивной. Однако на практике многие из сложившихся национальных государств продолжают использовать либо изоляционистскую, либо репрессивную стратегии, пусть и в более мягких, чем прежде, формах.
[1] Смит Э.Д. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М.: Праксис, 2004. С. 20.
[2] Там же. С. 21.
[3] Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб.: Алетейя, 1998. С. 36–37.
[4] Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2001. С. 209–210.
[5] Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 38.
[6] См.: Патнэм Р. Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современной Италии. М.: Ad Marginem, 1996.
[7] Хобсбаум Э. Указ соч. С. 163.
[8] Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002. С. 168–169.
[9] Макарычев А. Глобальное и локальное: меняющаяся роль государства в управлении пространственным развитием // Политическая наука. 2003. № 3. С. 14.
[10] См.: Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе // Нации и национализм. С. 121–145.
[11] Tertius gaudens (лат.) – «третий радующийся», третья сторона, извлекающая пользу из борьбы двух противников.
[12] Подробнее об этом на примере российского случая см: Ноженко М., Стародубцев А. Одна научная загадка, или почему губернаторы согласились с Президентом // Федерализм и российские регионы. М.: ИНИОН, 2006. С. 55–77.