Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2013
Александр Александрович Кондаков (р. 1983) – социолог, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).
Новые
конфигурации политики после квир-философии Джудит Батлер:
протестные движения в России и проблемы их осмысления[1]
Периоды масштабной политической мобилизации российского «скрытого» гражданского общества наступают зачастую неожиданно – прежде всего для самого гражданского общества. Протесты, всколыхнувшие страну зимой 2011–2012 годов, многих удивили: именно тогда привычные фальсификации на выборах[2] послужили вдруг катализатором активных действий десятков тысяч людей. Анализируя эти политические процессы в традиционных аналитических рамках, использующих концепты «солидарности» и «политической идентичности», исследователи, на мой взгляд, не могут адекватно ответить на возникающие затруднения. Эти затруднения я связываю с тремя проблематичными концепциями: (1) идентичность и проблема идентификации участников протестного движения; (2) политическое действие и проблема использования новых способов политического участия; (3) целеполагание и проблема институционализации протестного движения.
Логика научного осмысления протестных действий диктует собственные структурные условия: категоризацию протестующих, конкретные формы протеста (митинги, демонстрации, координационные советы) и четкие цели протестующих (смена политической элиты). Однако насколько столь ясное представление соответствует наблюдаемой картине? Я предлагаю другие ответы на эти затруднения. Во-первых, следует указать на ограничения используемых модернистских методов анализа. Во-вторых, кажется продуктивным обратить внимание на концепцию «новых конфигураций политики», которую предлагает Джудит Батлер в своих работах[3].
Подход, используемый Батлер, не называется ею самой «квир-философией». Следуя своим теориям, она избегает любого фиксирования в дискурсе идентичности. И все же он широко используется последователями квир-теорий, в особенности, при анализе процессов, связанных с эмансипацией ЛГБТ. И, тем не менее, «квир» и «ЛГБТ» не только не являются синонимами, но и в некоторых случаях находятся в оппозиции друг к другу. Квир-теория предлагает методы для анализа практик сопротивления нормативности. Безусловно, анализ гомосексуальности представляется важным атрибутом критики гетеронормативности, то есть императивной социальной системы, основанной на превосходстве гетеросексуальных правил над любыми другими. Однако в качестве культурной возможности гомосексуальность также предлагает свою форму нормативного порядка: гомонормативность, систему исключения из числа «гомосексуалов» тех, кто не следует конвенциональным формам поведения и не интернализирует специфических норм сообщества (то есть не культивирует эссенциальную идентичность, соответствующую одной из букв аббревиатуры ЛГБТ). В этом отношении квир-теория позволяет критически переосмыслять гомосексуальность, а политическим базисом для этого переосмысления становится борьба с любыми формами воспроизводства неравенства. Таким образом, ключевым объектом «квир»-критики становятся механизмы и пространства, в которых проявляется неравенство, угнетение и формы нелегитимной власти. Моя гипотеза состоит в том, что анализ протестного движения в России может выиграть от представляемой здесь попытки осмыслить его с позиций «квир». В этом смысле актуализация этой характерной аналитической перспективы вне контекста ЛГБТ может являться важной научной работой по актуализации потенциала данного подхода для анализа иных тем и сюжетов.
Хронология протеста
Катализатором протестных настроений граждан послужили парламентские выборы 2011 года. Еще с советских времен выборы являлись скорее ритуальным событием, чем демократическим институтом осуществления народной власти. В определенном смысле в любой демократической системе выборы лишь легитимируют какую-то определенную политическую силу, выбираемую из ограниченного, зачастую (квази)дихотомичного ассортимента: «демократы» или «республиканцы», «левые» или «правые». Ритуал по определению, неповседневное событие, поэтому советско-российские выборы всегда сопровождаются атрибутами праздника. Знаком окончания ритуала служит само голосование, так что результат «волеизъявления» не имеет особого значения. Однако в 2011 году прогнозируемый ритуал был сорван. Оглашение ожидаемых и закономерных предварительных результатов вызвало гнев части избирателей, которые вышли на улицу для конфронтации с властью. Государство отреагировало на протест репрессивно, не только осуществляя на практике полицейское насилие, но и попытавшись установить контроль над осмыслением происходящего. Поломка нормативного и конвенционального хода событий выборного процесса подорвала существующие представления о выборах в стране, основанные на презумпции естественности «фасадной демократии». Следовательно, для восстановления существовавшего порядка государственной власти необходимо было означить протестующих в своей иерархической логике, на которую откликнулись как сами протестующие, так и аналитики, осмыслявшие протест.
Политика идентичности
Основной вопрос, интересовавший социологические службы, журналистов и государственных чиновников, – кто эти люди, которые вышли на улицы. Властные институты, к которым относятся как ученые и политики, так и представители медиа, спешили детерминировать идентичность протестного движения в привычных категориях классовой борьбы. В итоге, люди, которые оказались на улицах Москвы зимой 2011/12 года, чтобы выразить несогласие с проводимым политическим курсом, были названы «креативным классом». К концу 2012 года эта категория использовалась в СМИ как естественная и самоочевидная. В отчетном репортаже о протестных событиях журналист Первого канала полным уверенности голосом заявлял: «Разрозненные группы, которых называли буржуа, либеральной интеллигенцией, сетевыми хомячками и даже офисным планктоном, обрели общее название – креативный класс»[4]. Упоминание «креативного класса», в целом не имеющего негативных коннотаций, в одном ряду с уничижительными терминами (типа «буржуа» и «планктон») были призваны добавить отрицательных коннотаций в конструирование новой для России социальной категории.
Эта идентификационная категория зиждилась на нескольких постулатах, представленных исследователями и журналистами в качестве фактов: высокий уровень образования протестующих[5], их современный и ухоженный внешний вид[6], использование запоминающихся политических лозунгов и плакатов[7]. «Креативный класс» оказался субкатегорией обеспеченного среднего класса в целом. Потому неудивительно, что протестное движение, в конце концов, было объявлено «новой буржуазной революцией», для которой характерен протест и против государственной элиты, и против «темной» народной массы:
«Эти “революции” можно было бы назвать новым поколением “буржуазных” революций, направленных на этот раз не против старого господствующего слоя, а против бюрократий демократического общества и “пассивного плебса”»[8].
При этом государственная власть, согласно этой логике, солидаризируется с «пассивным плебсом», оставаясь его представительным органом и находясь в оппозиции к «креативному классу». В этом смысле показателен пример Путина. Его вербальная реакция по поводу оппозиции в духе излюбленного «сортирного юмора» была использована для высмеивания акций протестующих и одновременно для позиционирования себя в качестве «народного» лидера, то есть простого человека, который за словом в карман не полезет. Во время разговора в прямом эфире он прокомментировал использование протестующими петелек из белых ленточек так:
«Честно говоря, когда я увидел эти ленточки, я подумал, что это какая-то акция борьбы со СПИДом. Стыдно, но мне показалось, что это они на себя контрацептивы повесили»[9].
Пренебрегая политкорректностью по отношению к людям с положительным ВИЧ-статусом, Путин связал политическое движение с болезнью и эпидемией, что является достаточно распространенным способом стигматизации оппонента в политической риторике[10].
Мобилизация разного рода идентичностей широко используется в политической деятельности, когда лидеры и властные институты убеждают окружающих, что солидарные действия необходимы для достижения конкретных целей. «Делается это, чтобы организовать и оправдать коллективные действия в определенном направлении»[11]. Так, Мишель Фуко полагал, что подобная практика неразрывно связана с развитием научного дискурса модерна, имеющим тенденцию к категоризации окружающего мира и означению своих категорий[12]. Под давлением тех или иных дискурсивных сил субъект может якобы сам определять себя, «своевольно» принимая предлагаемую идентичность, которая политически будет осознаваться как свобода, но на самом деле лишь создавать ее иллюзию[13]. Идентичность для Фуко – это наложение институциональных ограничений на свободу тела, осуществление власти по дисциплинированию этого тела. Предпринятые попытки идентификации оказались в определенной мере успешными: вскоре и сами «протестанты» принялись именовать себя «креативным классом»[14].
Понимание российских протестов в классовых социальных терминах предлагает нам понятную картину происходящего, описывая ее как классовый конфликт. Современные теоретики подтверждают эту «истину» – с той лишь оговоркой, что угнетаемым классом может являться не только пролетариат, но и средний класс[15]. «Офисный планктон» – это те «новые бедные», обладатели красивой одежды, купленной на последние деньги, и высшего образования, не востребованного на рынке труда, которые почувствовали, что они чего-то лишены. Эта логика актуализирует особые смыслы протестов, объединяющих гетерогенные слои населения, – в их основе не фактические условия существования, а страдание как некая универсальная категория, она и описывается как основа для солидарности и производства угнетенной классовой идентичности. Протест, в классовой логике, основывается на коллективном единении страдающих групп и коллективном политическом действии, призванном остановить это страдание[16]. При этом классовая (или любая иная) идентичность признается сущностной характеристикой человека, фундаментальной социальной реальностью, удовлетворение запросов которой необходимо вменить в обязанность государству или иному властному институту. В рамках такого понимания и конструируется миноритарная идентичность, заведомо поставленная в положение ищущей признания у иерархически более высоко расположенной инстанции власти, тем самым стабилизируя существующие властные отношения[17].
Методы классовой борьбы
Инсинуации классовой борьбы задают свою логику протестного действия и обладают своим политическим словарем. Баррикады, бунты, революция – это термины, в которых российские социологи[18] и СМИ описывали московские протесты:
«…“Пойти навстречу” оппозиции? Ведь им дай палец – руку отхватят (потом, может, и сами пожалеют, да поздно!). Перезагрузка Системы легко может обернуться катастрофой, когда не лица власти, а сама страна может рухнуть…
Это не только ТВ-страшилка,
которую власть внушает народу: “После нас – потоп”. Нет, власть имущие, скорее всего, искренно так считают. Сказывается
“родовая травма”
Лояльные медиа убеждали, что протестное движение готовится к революции (то ли оплаченной «Западом», то ли по собственной глупости), против которой активно выступает большинство. Это «большинство» призвали организовать собственные контрмитинги («путинги») и объяснить свои страхи на центральных телеканалах. Словарь «путингов» пестрит советизмами («мир над головой») и аргументами стабильности:
«Мы боимся революции и хотим мира над головой, – говорит еще один участник акции. – Хотим, чтобы наша жизнь продолжалась в том же русле, чтобы все было хорошо. С 2000 года в моей жизни и в жизни моих родителей очень многое произошло в лучшую сторону. Да, не все шикарно сейчас. Но мы ждем, и мы надеемся, верим, что все будет хорошо, и мы будем самой сильной державой»[20].
В противовес приписываемым «протестантам» революционным настроениям ставилась «стабильность», гарантируемая существующей властью, – сохранение status quo и «нормальная» (привычная) система отношений гражданина и государства. Политическая элита поспешила разыграть карту классового противостояния и также запугивала население революционными страшилками[21]. В ответе Медведева студенту МГУ, например, даже проявилось слово из характерного классового словаря («пролетарская прямота»), на первый взгляд не совсем уместное:
«Володя, вы, наверное, задали самый смелый вопрос в своей жизни. Я вас с этим поздравляю. Значит, вы долго готовились и задали его с пролетарской прямотой. Я вам отвечу предельно откровенно. Я ничего не боюсь. Иначе бы я не смог работать президентом. Но я в любом случае уверен, что никакая революция нашей стране не нужна, потому что свой лимит на революции Россия выбрала в XX веке. Поэтому я очень не хотел бы, чтобы события в нашей стране развивались по какому-либо революционному или иному экстремальному сценарию»[22].
Между тем, морозные площади столицы страны набивались массами мирных протестующих, рисовавших барашков и кондомы на белых простынях транспарантов. Их методы протестной агитации, в логике комментаторов, проистекали из самой категории креативности, которой наделили движение СМИ и социологи. «Вы нас даже не представляете», – бросали бунтовщики в адрес представительной власти. Самодельные плакаты, броские фразы и медиа-знаменитости на оппозиционной сцене усиливали аргументы в пользу креативности подхода митингующих и, следовательно, их отнесения к особому классу людей.
Одновременно с этим протестные транспаранты ломали классовую логику, ведь участники оппозиционных митингов вместо привычных требований «Даешь хлеба!» предлагали широкий набор критики политики правительства, используя обширный спектр литературных тропов и играя современным словарем (включая элементы компьютерной морфологии, например, символ, используемый в социальной сети «Twitter» для обозначения отдельных тем – #). Вот некоторые примеры: «Мы не немы», «Чурова – в урну», «Нам не нужна #жалкая власть» (о президенте Медведеве), «Они позорят наш род» (транспарант держал плюшевый мишка, опозоренный медвежьей символикой партии «Единая Россия»), «Мы за честные амфоры» (о том, как Путин «случайно» обнаружил древний клад), «Ничего не вижу, ничего не слышу» (об освещении митингов оппозиции на лояльных Кремлю телеканалах), «Не понравился один гондон? Выбери другой – у тебя есть выбор!» и «Нам не нужен использованный ПРЕЗИдент», «Мой голос украли, но я могу показать и на пальцах свое отношение к власти», «Честные выборы – лучшее лекарство от революции», «Вован-де-морт и урна волшебника: возвращение властелина».
Другой критерий креативности и одновременно новое политическое действие – это Интернет-активность протестного движения. Лидерство на протестных митингах получили не только популярные писатели и журналисты или оппозиционные политики, но и блогеры, обличавшие произвол государственных чиновников в Интернете. Истоки их лидерства, между тем, кроются в активности огромного количества пользователей сети, которые находятся территориально далеко друг от друга и вряд ли способны на классическое солидарное действие в виде политического протеста на улице. Обобщенные в категорию «сетевые хомячки», они указывают на виртуальный характер формирования нового политического дискурса, смысловые конструкты которого распространяются не привычным иерархическим способом посредством газет и телепрограмм, а сетевыми связями миллионов пользователей всемирной паутины. Возможность выразить протест одним кликом или короткой записью в «твиттере» демонстрирует еще не до конца понятый потенциал сетевого обмена информацией.
Репрезентация протестного движения уличными акциями в газетах и на телевидении не учитывает огромного количества реальных участников протестного движения, оказавшихся представленными не физическим телом, а, например, профилем «фейсбука». Это те самые люди, которые тысячи раз нажали «лайк» и «поделиться», прокомментировали запись в «Живом журнале» или создали собственные Интернет-суждения и комментарии по поводу политической ситуации в стране. Традиционные медиа представили свою картину происходящего в попытке воспроизводства нормативной модели политики в то самое время, когда господствующие смыслы уже растворялись под воздействием новой сетевой власти – власти, распределенной по миллионам горизонтальных связей между пользователями, миллионам «друзей» в «фейсбуке» и подписчиков в блогах. Эта сетевая власть с большим успехом способна бросить вызов гегемонии, основываясь на неиерархичных способах переопределения значений[23].
Цели и традиционная демократия
К осени 2012 года, когда протестные действия поутихли после принятия ряда репрессивных законов и политической демобилизации в связи с отсутствием выборных поводов, оппозиционные лидеры принялись активизировать работу по институционализации протестного движения. Медиа-знаменитости выдвинули свои кандидатуры в Координационный совет оппозиции, который, по задумке создателей, должен представлять протестное движение и вырабатывать решения от его имени. Эти решения должны касаться дальнейшей стратегии движения и целей его политической деятельности. Предполагалось, что голосование вызовет отклик в сердцах «протестантов», включая и тех, что выражали свой протест за компьютером. Однако финальная цифра в 81 тысячу проголосовавших и дальнейшие действия Совета многих разочаровали[24].
Желание создать представительный орган прекрасно вписывается в традиционную политическую логику. Создание институтов, аккумулирующих власть и отчуждающих голоса, чтобы воспроизводить собственную институциональную логику и выполнять властные полномочия, является не только базовым принципом современной либеральной демократии, но и одновременно той самой логикой, против которой поднялись протесты по всему миру[25]. Представительства угнетенных в парламентах и иных менее формальных институциях не позволяют каждому высказываться в равной степени, но лишь воспроизводят иерархичную модель подчинения и существующую систему распределения власти. Однако в отсутствие возможности формальной институционализации в рамках существующей системы представительства протестное движение должно было бы нуждаться в иной форме политического органа власти. Координационный совет оппозиции выбрал традиционный путь представительства, тем самым ограничив возможность политического участия людей, которых он взялся представлять.
Квир-протест
Политическая власть в классической парадигме – это власть институционализированная, то есть заключающаяся в государственных институтах и организациях гражданского общества: партиях, некоммерческих организациях, правительстве. Смысл создания таких институтов – достижение целей признанными способами. Смысл обращения к этим институтам за помощью – вновь целеполагание. Тем самым и институционализация протестного движения, и обращение к государственным чиновникам являются логичным шагом. В модернистской логике, любое политическое движение может рассчитывать лишь на относительные уступки со стороны государства, к которому обращает свои требования, и на производство все новых форм угнетения, воспроизводящих новые солидарные идентичности угнетенных[26]. Базисом солидарности является идентичность, имеющая онтологический статус, то есть сконструированная в качестве сущностной характеристики личности. Западная наука предоставила достаточно оснований для политизации базисных для общества идентичностей, к которым наряду с классовой и этнической принадлежностью относятся гендер/пол и сексуальность. В России же – за исключением классовых – другие социальные категории пока так и не были теоретизированы в качестве категорий угнетения[27]. Следовательно, возникновение классовой риторики представляется едва ли не единственной возможностью для осмысления протестного движения.
«Квир» предлагает критику таких оснований политического. Власть заключается в той системе, которая воспроизводит любой политический субъект и солидарность с существующими политическими силами. Эта власть предопределяет набор нормативных установок по организации политической деятельности, распределению властных полномочий и социальным формам протестов. В данном случае нормативная система предполагает выражение протеста в форме солидарных уличных митингов, выдвигающих конкретные требования государственным чиновникам от имени определенной группы людей. Организация митинга «креативного класса», санкционированного муниципалитетом и требующего представительства в Государственной Думе, является логичным и системным шагом. Научное понимание всего протестного движения в логике такого подхода воспроизводит нормативное представление о формах политического участия граждан, но не позволяет увидеть другие, новые, конфигурации политики, что и предлагает сделать Джудит Батлер[28].
Батлер основывает свое видение политики на теории перформативных речевых актов. Категории (научные, политические, социальные) воспроизводятся через серию повторяемых действий, предписывая самим действиям некий естественный характер. Для той или иной категории становится естественно действовать так, а не иначе, противостоять антагонистической категории, а не какому-либо иному феномену, обеспечивающему угнетение той или иной категории людей. Следовательно, сам процесс категоризации предполагает серию эффектов: лимитирует осмысление действий и поступки таким образом, который оказался нормализованным в конкретный исторический промежуток времени.
Особое место в этом процессе отводится властным институтам (государству, школе, церкви, науке), которые транслируют привычные смыслы и воспроизводят устоявшиеся категории. В этом процессе и конструируются политические субъекты, которые признают существующий нормативный порядок и тем самым воспроизводят его: для собственного воспроизводства задаваемая властными институтами идеологическая рамка нуждается в подчиняющихся ей субъектах, которые признают ее правомерность[29]. Джудит Батлер находит возможности для сопротивления такому положению вещей: властные отношения в идеологической системе смещаются в том случае, если субъект способен сбить привычную логику повторения и произвести неожидаемое действие. Если «обращение» системы к субъекту сталкивается с неожиданным ответом субъекта, происходит подрыв (субверсия) системы значений.
Возможности подрыва нормативной властной системы составляют новую конфигурацию политики. Подрыв выражается как в невыполнении общепринятых норм, так и в неправильном их выполнении. Государственные структуры власти нуждаются в субъектах, признающих их власть и воспроизводящих их нормы. Поэтому важным аспектом в политике сопротивления неравенству и несправедливости является практика неподчинения, нарушение социальных ожиданий. В качестве конкретных примеров политического использования данной стратегии можно привести распространившиеся на Западе альтернативные формы политического протеста. Эффективность этих акций обусловлена тем, что они «выпадают» из общепринятых нормативных рамок и тем самым ставят исполнительную власть в тупик. Такие практики классифицируются в качестве квир-акционизма[30]. Так, в Праге в 2000 году на саммите Международного валютного фонда единственной группой протестующих, проникнувшей в зал конгресса, оказалась квир-группа «Pink-Silver Bloсk». Ряженые, карнавальным шествием и в танце, они прошли через полицейские кордоны, которые не знали, как реагировать на группу разодетых танцоров. Другие примеры карнавального протеста – это «Tactical Frivolity», «Radical Chealiding» или «Samba-Protest». Существуют и другие примеры, такие, как феминистские группы в США «Stitch’n Bitch», «girlicrafty» или «mushycat», которые регулярно встречаются в кружках по шитью и вязанию для обсуждения политических вопросов.
Задачами этих действий является постоянный подрыв нормативного порядка через производство новых значений в системе привычных властных отношений. Подрывные практики придают новое значение категориям, кажущимся естественными, что является политическим действием, переопределяющим существующий несправедливый порядок, вместо того, чтобы играть в политику по его правилам. Эта новая конфигурация политики не предполагает производства политических идентичностей – она базируется на субъектном политическом действии, противопоставляющем нормативности субверсию.
Креативный некласс
Идеи Джудит Батлер позволяют отказаться от бинарной логики в понимании политических процессов как борьбы принципиальных оппонентов. Если существует угнетенная категория, то существует и благополучатель, становящийся политическим врагом. Однако «…попытка определить врага в единой форме является реверсивным дискурсом, который просто отражает стратегию угнетателя вместо того, чтобы предложить решение»[31]. В случае с зимними протестами 2011/12 года производство «креативного класса» предлагает попутно и производство антагонистического противника: пролетариата, народа, «обычных людей». Актуализация классовой компоненты идентичности воспроизводит логику критериев, которые должны являться основаниями существования разных классов людей. «Креативный класс» предположительно имеет высшее образование, занят в сфере услуг и производит культурный продукт. Тем самым он противопоставляется рабочему классу, занятому в тяжелой индустрии, работающему физически и производящему материальные ценности. Российские социологи спешат провести демаркационную линию между двумя этими группами людей[32].
Воспроизводство идеи классовой борьбы приводит к такой ситуации, при которой все протестное движение воспринимается как оппозиционное рабочему классу, ассоциирующемуся с большинством, с народом. Конструирование этого противостояния таким образом предполагает приуменьшение значения протестного движения и воспроизводство исключения некоторых участников протестов из числа участников движения. Экспертные комментарии и статьи в СМИ воссоздают картину протеста так, будто волнения происходят только в столице, будто на митинги приходят только обеспеченные москвичи, будто собравшиеся на одной из площадей города тысячи людей исчерпывают потенциал протестного движения. Эта логика предлагает также и наблюдателю классовые категории для идентификации: провинциал, малообеспеченный конформист, который ни в коем случае не станет противиться существующей политической власти, окружающей его заботой и сохраняющей безопасность[33]. Повторяемые в СМИ классовые конструкты воспроизводят эту дихотомию, одновременно осуществляя работу по производству социального неравенства в дискурсе. Однако новое означивание протестов уже осуществлялось в менее иерархичных структурах Интернета.
Практика нового означивания политических субъектов, подрывная (субверсивная) практика, бросает вызов гегемонному порядку вещей, конструирующему политические идентичности и заставляющему их вести себя определенным образом. Она разрушает значения категорий, кажущихся естественными. Методы политического участия, предпринятые российскими «протестантами», – это новая политика, заключающаяся в переозначивании властных позиций в стране. Публикации в Интернет, манифестации в форме «обычных» гуляний по Москве, внимание к слову на транспаранте можно понимать как реальную попытку произвести перекодировку политического порядка. Государственная власть в речевых актах и карнавальных представлениях протестующих была объявлена нелегитимной, сброшена с иерархической властной позиции и объективирована, поставлена в подчиненную позицию. Благодаря тому, что протестующие постоянно использовали неожиданные, неконвенциональные, ненормативные методы борьбы, чиновники и правоохранительные органы, судьи и политики, журналисты и исследователи не имели возможности адекватно реагировать на политические акции оппозиционеров.
Начальная точка протестов – срыв выборного ритуала путем несогласия с результатами, дотоле не подвергавшимися оценкам, – оказалась подрывной практикой, на которую система не смогла найти адекватного ответа. Нормативные ожидания государственных чиновников почти никогда не оправдывались: отсутствие санкций на проведение уличных мероприятий не останавливало протестующих, применение полицейского насилия встречало сопротивление, акты неподчинения ломали логику привычного политического протеста.
От государственной власти ожидалась реакция на субъектные действия протестующих, и власть осуществила такую реакцию: репрессивную и дающую послабление одновременно. С одной стороны, были ужесточены санкции за проведение неразрешенных митингов, некоторые участники событий зимы 2011/12 года испытали на себе полицейский произвол, была введена цензура в СМИ и новых медиа. С другой стороны, совершены попытки либерализации выборного права, главным образом, воспроизводящие логику «фасадной демократии». Тем самым государственная власть вступила в переговоры о дальнейшем развитии формального политического процесса в стране, пытаясь вновь вернуть себе отобранные властные компетенции. И, тем не менее, новые попытки легитимации оказываются все более репрессивными, что в итоге должно привести лишь к уменьшению сторонников существующей власти.
Но на этом этапе ведомая классической идеей политики российская оппозиция принялась институционализировать протестное движение в привычной логике властных иерархических отношений: создавать особый орган для контроля и выработки целей движения. Однако в новой конфигурации политики существование политических партий или политических движений становится бессмысленным, поскольку они строятся вокруг идентичностей и иллюзии единства, производимой апелляцией к идентичности[34]. Такие политические объединения, по определению, должны иметь общие и четко сформулированные цели. Если «креативный класс» – неработающая, спорная и «старая» политическая категория, то создание политического института, представляющего группу, относимую к этой категории, имеет относительные шансы на успех. Создание Координационного совета для той части протестного движения, которая решила его поддержать, становится отступлением в рамки системной борьбы. Производство значения в языке не является автоматическим результатом работы самого языка, но обусловлено позицией, с которой говорит субъект речи[35]. Институционализация протестного движения кардинально меняет позицию со свободной и объектифицирующей государственную власть на позицию, подчиненную этой власти через встраивание в приготовленную и защищаемую властью нормативную систему. Поэтому Координационный совет представляет собой не только старую политику, но и совершенно иное движение, не относящееся больше к хаотичному, но свободному протестному движению зимы 2011/12 года.
Заключение
Окрашивая протестное движение одной краской, мы перестаем учитывать разнообразие субъектов этого явления: тех, кто не оказался на улице по разным причинам; тех, кто высказался в иной форме; тех, кто не зарабатывает много денег и не имеет высшего образования, но горячо поддерживает движение; тех, кто представляет какой-нибудь «некреативный» класс или не представляет никакого класса. Появление «креативного класса» в качестве категории анализа и производства суждений о протестах в России обусловило эффект существования такого класса при некоторых обстоятельствах и в некоторых контекстах. На мой взгляд, своим рождением данная категория обязана затруднению, связанному с пониманием новой конфигурации политики, в рамках которой развивалось протестное движение в России зимой 2011/12 года. Как понимать протестные плакаты и лозунги, удачно высмеивающие существующую власть, но не артикулирующие выполнимых требований? Какие возможности политического участия несет в себе Интернет? На эти вопросы были даны классовые ответы в то время, когда сама адекватность вопросов не ставилась под сомнение. Классовая идентичность стала объектом дискуссий, проблематизировалась, чтобы появиться в дискурсе и воспроизвести классовое неравенство, символически и риторически «расколоть общество», чтобы им было легче управлять.
Критикуя политику идентичности, Батлер предлагает новую конфигурацию политики, через призму которой я и предложил проанализировать протестное движение в России.
«Если идентичности не были бы установленными раз и навсегда политическими силлогизмами, а политика не понималась бы как серия практик, основанных на постулируемых интересах, которые производят уже готовые субъекты, тогда новая конфигурация политики возникла бы на руинах старой»[36].
Эта новая конфигурация политики обладает мощным потенциалом переозначения смыслов привычных нормативных систем. Отказываясь от воспроизводства старых структур, каждый совершает вклад в общее дело борьбы с неравенством. При этом не имеет существенного значения, почему данные конкретные люди оказываются объединенными в группы и воодушевлены коллективным политическим действием, не имеет значения, каковы их цели и стратегии борьбы. В едином порыве наши тела собираются вместе на городских площадях и перед зданиями правительства, а наши высказывания – в общей френд-ленте «фейсбука» и на политических плакатах, чтобы совершить акт изменения значений, навязываемых властью, и разрушить вертикаль властных отношений. Тем самым протестующие низвергают суверена с его пьедестала, отказываясь соблюдать нормы, воспроизводящие неравенство. Задачей такого протеста действительно является постоянная креативность: непрекращающийся процесс переосмысления существующего порядка для генерации все новых и новых форм сопротивления.
[1] Статья подготовлена в рамках проекта по гранту Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) 13-03-00554(а). Автор выражает благодарность Ирине Градинари (Университет Триера) за продуктивную дискуссию и работу над текстом.
[2] Myagkov
M., Ordeshook P., Shakin D.
The Forensics of Election Fraud:
[3] См. подробнее: Кондаков А. Дерадикализация российского феминизма, или Как Джудит Батлер, наконец, встретила Александру Коллонтай // Неприкосновенный запас. 2013. № 2(88). С. 67–81.
[4] Пчелкин П. Феноменом 2012 года стало возвращение острого интереса к политике // Первый канал. 2012. 30 декабря (www.1tv.ru/news/social/223232).
[5] Опрос на проспекте Сахарова 24 декабря // Левада-центр. 2011. 26 декабря (www.levada.ru/26-12-2011/opros-na-prospekte-sakharova-24-dekabrya). Альтернативные источники подтверждают эти данные, одновременно пытаясь расширить узкие рамки «образовательного» критерия и включить в протестное движение иные группы людей, см.: Бикбов А. Методология исследования «внезапного» уличного активизма (российские митинги и уличные лагеря, декабрь 2011 – июнь 2012) // Laboratorium. 2012. № 2. С. 130, 159.
[6] Горяшко С., Прокофьев А. Хипстер, кто ты? Молодые люди, причисляющие себя к креативному классу, сами не знают ответа на этот вопрос // Российская газета. 2012. 6 июня (www.rg.ru/2012/06/06/hipsters.html); Павлов А. Хипстеры и политика // Известия. 2012. 9 августа (http://izvestia.ru/news/532553).
[7] Плакаты Болотной площади: «Эй, волшебник, верни Гаусса!» // Слон.ру. 2011. 10 декабря (http://slon.ru/russia/photo/plakaty_bolotnoi_ploshadi-175.xhtml).
[8] Кустарев А. Толчки и движения // Неприкосновенный запас. 2012. № 4(84). С. 8.
[9] Путин принял белые ленточки оппозиции за
презервативы // Лента.ру.
2011. 15 декабря.
[10] См., например: Haraway D.J. Simians, Cyborgs
and Women. The Reinvention of Nature. London: Routledge, 1991.
[11] Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами идентичности // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 69.
[12] Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994.
[13] Foucault M. On the Genealogy of
Ethics // Idem. Beyond Structuralism and Hermeneutics.
[14] Бикбов А. Указ. соч. С. 155.
[15] Спивак Г.Ч. Всеобщая
забастовка // Неприкосновенный запас. 2013. № 2(88). С.
10–12.
[16] Brown W. Suffering the Paradoxes
of Rights // Brown W., Halley J. (Eds.). Left Legalism
/ Left Critique.
[17] Батлер Дж. Психика власти: теории субъективации. СПб., 2002. С. 87.
[18] Революцию считают недопустимой 78% россиян и 86% «несистемщиков» // ВЦИОМ. 2012. 8 ноября (http://wciom.ru/index.php?id=269&uid=113333).
[19] Радзиховский Л. Самовоспроизводство // Российская газета. 2011. 5 декабря (www.rg.ru/2011/12/05/radzihovsky.html). Среди других примеров описания этой риторики см.: Революций не будет. Политологи обсудили итоги прошедших парламентских выборов // Российская газета. 2011. 15 декабря (www.rg.ru/2011/12/15/itogi.html); Собравшиеся на Воробьевых горах выступили против «оранжевых» революций // Вести.ру. 2011. 24 декабря (www.vesti.ru/doc.html?id=670175).
[20] Митинг на Манежной прошел под лозунгом «Слава России!» // Вести.ру. 2011. 12 декабря (www.vesti.ru/doc.html?id=658695).
[21] «Разговор с Владимиром Путиным». Полный текст // Вести.ру. 2011. 15 ноября (www.vesti.ru/doc.html?id=661862).
[22] Татьянин день Медведев провел в кругу
студентов журфака // Вести.ру. 2012. 25 января
(www.vesti.ru/doc.html?id=695684).
[23] Castells M. A Network Theory of Power // International Journal of Communication. 2011. № 5. P. 778–779.
[24] Провал КС // Политонлайн.ру. 2012. 18 декабря (www.politonline.ru/groups/4534.html).
[25] Halberstam
J.J. Gaga Feminism: Sex, Gender, and the End of
[26] Brown W. Wounded Attachments // Political Theory. 1993. Vol. 21. № 3. Р. 390–410.
[27] Гапова Е. Дело
«Pussy Riot»: феминистский
протест в контексте классовой борьбы // Неприкосновенный запас. 2012. № 5(85). С. 17.
[28]
[29] Альтюссер Л. Идеология
и идеологические аппараты государства (заметки для исследования) //
Неприкосновенный запас. 2011.
№ 3(77). С. 50.
[30] Müller
G. Queer Possen des Performativen
// Bergmann F., Eder A., Gradinari I. (Hg.). Geschlechterszene. Repräsentation
von Gender in Literatur, Film, Performance und
Theater. Freiburg: FWPF, 2010. S. 163–175.
[31]
[32] Чего хочет «улица»? // ВЦИОМ. 2011. 28 декабря (http://wciom.ru/index.php?id=266&uid=112275).
[33] Despentes
V. King Kong Théorie.
[34]
[35] Idem. Excitable Speech: A
Politics of the Performative.
[36] Idem. Gender Trouble… P. 149.