Попытка ностальгической культурной революции в Чехословакии в 1938–1939 годах
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2013
Александр Евгеньевич Бобраков-Тимошкин (р. 1978) – филолог-богемист, историк, переводчик, автор исследования «Проект Чехословакия» (2007).
1
Так называемая Вторая Чехословацкая республика, существовавшая со дня принятия условий Мюнхенского соглашения 30 сентября 1938 года до провозглашения независимости Словакии и германской оккупации чешских земель 15 марта 1939-го[1], в историографии коммунистической Чехословакии (да и в широком общественном сознании до сих пор) представляется исключительно порождением внешнеполитической катастрофы и капитуляции, кратким периодом перехода от независимой демократической Первой республики к оккупированному нацистской Германией Протекторату Богемии и Моравии. При этом фактически ставится знак равенства между чешским коллаборационизмом периода оккупации и политикой руководства Второй республики, отмечается искусственная (если не сказать – противоестественная) сущность всего, что с ней связано, начиная от границ и заканчивая общественной жизнью. Долгие годы в качестве «канонической» принималась оценка, данная Второй республике в 1945 году Марией Пуймановой:
«Никогда в Чехии не было так плохо, как при Второй республике. Люди едва не начинали
есть друг друга от отчаяния, что нас все бросили…»[2]
Вторая республика существовала очень недолго – всего 167 дней – и действительно вряд ли возникла бы, если бы не диктат внешних сил, который привел к отторжению от Чехословакии значительных территорий (вопроса о возможности удержать эти территории и о судетских немцах вообще я здесь касаться не буду). Конечно, режиму, возникновению которого предшествовала катастрофа, трудно заслужить благодарную память – однако в объективных оценках он нуждается. Режим Второй республики не был надиктован Праге извне, он – хотя и парадоксальным образом – опирался на чешские национальные мифы и традиции.
2
Создание Второй республики было не просто реакцией на Мюнхен и связанную с ним новую внешне- и внутриполитическую ситуацию в Чехословакии, а его эволюция – не только историей деградации государственных и общественных институтов. Это была и отчаянная попытка нащупать для нового государства точку опоры в виде новой идеологии – основанной, в свою очередь, на альтернативной национальной традиции. Альтернативной не только идеологии Первой республики, «демократическому гуманизму» и «чехословакизму» ее основателя Томаша Масарика, – но во многом и идеям самого чешского Национального возрождения. Речь при этом шла не о сведении счетов с лидерами рухнувшей Первой республики (многие из них вошли и в руководство Второй республики, политических репрессий в стране вплоть до самой оккупации не было) и не о конъюнктурно-лицемерном характере новой государственной идеологии, а о попытке радикально-консервативной культурной революции, стремлении обосновать новый режим на каком-то идейном фундаменте, представить его как закономерное завершение и триумф определенной традиции.
После падения коммунистического режима в Чехии вышел ряд ярких работ, посвященных Второй республике, – наиболее существенны монографии Яна Ратая, Яна Гебхарта и Яна Куклика[3], весьма критически настроенные по отношению к этому периоду, а также подробная биография политического лидера Второй республики Рудольфа Берана[4] и посвященная литературной и культурной жизни этого периода книга Ярослава Меда[5]. Из перечисленных последние два исследования значительно менее критичны. Тема же этой статьи – не устройство и политическая жизнь Второй республики, а именно «духовный уровень», «проект», в соответствии с которым предполагалось перестроить демократическую Чехословакию в «авторитарное национальное государство» клерикального толка. Вопрос заключается только в том, можно ли называть такого рода тяготение к (изобретенной заново) традиции «ностальгическим»?
3
«Мюнхен» означал для Чехословакии не просто утрату территорий. Можно говорить именно о крушении идеалов – ни сама демократия, ни руководство страны, ни зарубежные гаранты в сентябре 1938 года не выдержали испытания.
Первым шагом к разрешению кризиса стала отставка президента Бенеша, после которой власть перешла в руки политических элит, действовавших сугубо прагматически. Представительная демократия была фактически свернута (парламент на два года передал свои полномочия правительству Рудольфа Берана). Кабинет составили беспартийные чиновники. Партии были распущены, а на их месте сформированы новые две – правящая Партия национального единства (ПНЕ), созданная на основе Республиканской (Аграрной) партии, и лояльно-оппозиционная Национальная партия труда. По сути, речь шла об установлении диктатуры – однако правящую «хунту» составили не военные и не политические радикалы, а функционеры прежнего режима.
Рухнули, однако, не только политические институты Первой республики. Поскольку она была «проектом», государством, основанным на определенных идеях, с ее крушением на чешском «рынке идей», «покупателями» на котором стали новые власти, резко возросли акции тех, кто критиковал прежний режим еще в те годы, когда он казался незыблемым. Так на первый план вышли так называемые «интегральные католики» – публицисты, писатели и прочие публичные интеллектуалы радикально-антисекулярной и антилиберальной ориентации. Основная же идейная борьба развернулась вокруг понятия традиции и его трактовки.
4
Само по себе обращение к традиции, неизбежно замешанное на ностальгии, традиционно для чешской культуры. Выставив себя защитниками и восстановителями традиции, «интегральные католики» тем самым эту традицию продолжили. Дух чешского Национального возрождения был пропитан ностальгией по мифическим временам, когда «на Граде сидели чешские короли». Сформулированная в середине XIX века Франтишеком Палацким программа борьбы за «государственное право» (то есть восстановление полноценной государственности Чешского королевства – в составе Габсбургской империи) тоже апеллировала к традиции. Идеолог Первой республики Масарик вписал «чешский вопрос» в европейский и мировой контекст, придав в своих построениях чешской истории единый смысл и усмотрев главную ее традицию в демократизме. На следовании этой традиции основывалась и идея демократии как наиболее естественной для чехов формы правления и государственного устройства.
Католические интеллектуалы в Первой республике выступали как идейные оппоненты ее идеологической конструкции, однако их влияние на общество было ограниченным. «Культура в целом тяготела к левым намного сильнее, чем политическое представительство, – это бесспорный факт»[6]. Мюнхенская катастрофа, однако, сделала невозможным сколько-нибудь активное участие радикальных левых в общественной жизни (Коммунистическая партия была запрещена). Альтернативы режиму Первой республики искались справа – и наиболее ясно их формулировали именно католики.
Мне уже приходилось писать об отношениях Первой республики и католической церкви[7]. Провозглашая преемственность национальным традициям, Масарик и его сторонники фактически исключали из их числа чешскую католическую традицию, в том числе и «мифологию» святого Вацлава. Недовольство в кругах католической интеллигенции стало прорываться наружу с наступлением экономического кризиса 1930-х и усилением авторитарных тенденций в Европе – что трактовалось современниками как кризис демократии. Именно в это время бурную активность развивают католические литературно-политические журналы «Řád», «Tak», «Akord», «Obnova» («Národní obnova»), возрастает влияние «интегральных католиков» в прессе крупнейшей Республиканской (Аграрной) партии (газета «Venkov», журнал «Brázda»). Круг их авторов выдвигает идеи построения «авторитарной демократии», а в экономике – преодоления как либерализма, так и социализма на основе программ корпоративизма и патернализма[8]. Поскольку истинная чешская традиция в Первой республике, по мнению католиков, подменялась чужой традицией, которая и выдавалась за государствообразующую, то в их мироощущении были сильны черты ностальгии, причем не только по эпохе торжества католицизма в чешских землях, но и по единству католического мира, ядро которого составляли романские нации. Идею о принадлежности Чехии романскому, а вовсе не германскому и не славянскому, историческому контексту разделяли многие католики. Именно среди романских наций – а не среди германских протестантов, обратившихся в нацистских неоязычников, и тем более не среди русских большевиков, очаровавших молодое поколение чехов, – видели они естественных союзников Чехословакии в Европе. На таком фоне фашизм воспринимался как высший этап итальянского национального возрождения, а сама Италия (а впоследствии и Испания Франко) – как «старший брат», на которого стоит равняться и союза с которым следует искать. Речь при этом не шла о прямом переносе практик итальянского фашистского режима на чешскую почву; как замечал литературный критик Арне Новак: «Это, к сожалению, не экспортный товар, этому идеалистическому восторгу мы можем только учиться»[9].
«Авторитарность католицизма, его недемократический характер – все это объединяет фашизм с католицизмом более, чем мы думаем», – писал один из идеологов «интегральных католиков» Ян Шайност[10]. Наиболее проработаны идеи чешского клирофашизма у постоянного автора католических журналов Р.И. Малого. Малый выступает как горячий сторонник идеи о Чехии как части романского мира: «Историческое послание чешских земель – быть северным бастионом латинской цивизизации против германской мощи и культуры»[11]. Фашизм же Малый именует «истинной духовной революцией», основанной на «новом фанатизме веры, порядка, восторга, действия и воли», усматривая его духовные корни в торжествующем католицизме Крестовых походов и испанской Реконкисты.
Чешские католики ориентировались не только на итальянский фашизм, но и на деятельность «Action fransaise», а также на испанский фалангизм – и вообще те силы, лидером которых стал Франсиско Франко. Общие черты этих не во всем похожих течений – национализм и католицизм фундаменталистского толка. Сам консерватизм этих сил революционен: речь идет не об обороне каких-то позиций, но о подобии Реконкисты, «возвращении утраченного». Вступая в бой с идеологией Первой республики, католики, с одной стороны, следуют традициям Национального возрождения, апеллирующего к ностальгии по (полумифической) эпохе «чешских королей», и идеям Масарика о духовной связи Первой республики со временами гусизма и чешских братьев, с другой же, – радикально отрицают сами эти традиции, переосмысляя и реабилитируя «побелогорский»[12] период чешской истории.
5
Спасение страны, ее выход из духовного и экономического кризиса, считали «интегральные католики», невозможны без изменения ценностного фундамента нации, без возвращения к ситуации не просто до 1918 года, а скорее, к XVII веку – тому историческому периоду, который и в мифологии Национального возрождения, и в идеологии Масарика был заклеймен как «эпоха тьмы». Требование реабилитации побелогорского периода – еретическое для классического чешского национализма – для «интегральных католиков» 1930-х годов становится очевидным. Речь при этом не идет об отрицании идеи независимости или о ностальгии по Австрии – сама по себе битва на Белой Горе и последующее братоубийство воспринимается в том числе и католиками как крупнейшая национальная катастрофа, которая, однако, помогла избегнуть катастрофы еще большей, – а о ностальгии по духу Контрреформации.
Наиболее успешным в 1930-е годы стал «проект» чешских католиков по реабилитации национального искусства эпохи барокко[13]. Эта кампания не ограничивалась историческими и литературоведческими изысканиями – речь шла об актуализации «барочного дискурса» в общественной жизни и в журнальных полемиках, где католики постоянно подчеркивали важность для современной чешской нации таких добродетелей, как красота, жертвенность, героизм и вера: «Мы живем в эпохе барокко» (Ян Заградничек, 1938). Особенно часто барочные реминисценции – как и указание на «романское братство» – звучали в полемиках, посвященных гражданской войне в Испании, которую большинство радикальных католиков восприняло как событие всемирно-исторического масштаба: прямое противостояние Традиции и Модерна, крайнее воплощение чаемой Реконкисты. Центральной фигурой полемик стал писатель Ярослав Дурих, вступивший в прямой конфликт со ставшим на сторону испанских республиканцев идеологом Первой республики Карелом Чапеком.
Итак, до 1938 года интегральные католики представляли собой явно оппозиционную силу, противостоящую самой сути государственной идеологии и практики. В своем противостоянии они имели прочную точку опоры – сформулированную ими же собственную традицию, всего лишь «придавленную» господствующей идеологией.
6
В дни перед Мюнхеном чешское общество на короткое время сумело сплотиться вокруг идеи защиты страны от внешней угрозы. Принятие властями республики мюнхенских условий означало конец этого единства и начало периода рефлексии и поисков виновных.
Вторая республика первоначально создавалась как технократический проект, основанный на единственной идее – обеспечить национальное выживание и по возможности суверенитет, и в этой связи все – и правые, и левые – подчеркивали, что единстенной основой национального бытия может стать национальная культура и традиции[14]. Однако уже сама эта идея отрицала идеалы Первой республики, означала отказ от гуманизма и встроенности в «движение человечества»; все это – ради национального эгоизма[15]. В любом случае, гуманитарные общечеловеческие идеалы, которые – несмотря на всю специфику – лежали в основе Первой республики, перестали быть основой государства. Выдвинутый лозунг национального единства не мог заполнить возникшего ценностного вакуума – в конце концов, как отмечает Мед, сама идея единства стала поляризующей[16], поскольку стало очевидным, что сплотить нацию предполагается вокруг идей, еще каких-то несколько недель назад бывших прерогативой явного меньшинства.
В первые же дни католики представили свое видение событий, приведших к Мюнхенской катастрофе, и свои пожелания к реконструкции государства на новых началах. Мюнхен сразу же начал сравниваться со «второй Белой Горой» – однако католики пошли дальше, трактуя его не просто как катастрофу, но как наказание чешской нации за ее грехи. Именно в этот период католики доводят до массового сознания свой – противоречащий господствовавший традиции – взгляд на Белую Гору и последующий период, актуализированный свежим переживанием Мюнхена. Наступление «нового барокко», пусть и ценой больших жертв, Ярослав Дурих, Ян Чеп, Вацлав Ренч, Якуб Демл, Карел Шварценберг и прочие приветствуют. Раймунд Габржина выразил это настроение наиболее энергично: «Спасибо за удар!».
Таким образом, Мюнхен, как и Белая Гора, для католиков одновременно и трагедия, и скрытый в ней грядущий триумф. Виновником трагедии оказываются ложные идеалы, приведшие нацию к разгрому, залогом триумфа – смена этих идеалов.
Острие критики при этом обрушилось непосредственно на Масарика. Именно сведению счетов с ним посвящены наиболее яркие идеологические тексты осени 1938-го: «Плач святовацлавской короны» Яна Заградничека, «Дни, через которые мы прошли» Зденека Калисты и «Очищение душ» Дуриха. Еще одной мишенью стал Карел Чапек, который после отъезда Бенеша в эмиграцию оставался «единственным видимым символом и воплощением» Первой республики[17], что понимал и он сам, когда сказал в первые дни после Мюнхена: «Мой мир погиб». После смерти Чапека в декабре 1938-го Вацлав Ренч констатировал: «Умер враг номер три чешской нации и ее христианско-католического сознания»[18].
Осуждению так или иначе подвергался весь образованный класс, помогавший строить Первую республику, прямо названную Дурихом «противоествественным состоянием». Выдвигались требования покаяния, люстраций, цензурирования «вредоносных» текстов. Поэт Ян Заградничек клеймил тех, кто насаждал «ненависть к церкви, традиции и правде»[19]. Писатель Ян Чеп гневно обвинял интеллектуалов в том, что они «предали наследие святого Вацлава, Карла IV и подменили чешский дух ублюдком международного мышления, слепленного из протестантизма, идей французской революции и немецкого национализма»[20]. Карел Шульц требовал наказания для тех, кто «вел страну к тому, чтобы она потеряла все духовные основы своего бытия» (статья «Безнаказанно?» в «Národní obnova» 12 ноября 1938 года): «преступники должны сидеть в тюрьмах и концентрационных лагерях». Звучали и призывы к сожжению неблагонадежных книг: «Пусть горят костры!» (Ян Заградничек в «Národní obnova»5 ноября 1938 года).
«Интегральные католики» в своей критике почувствовали официальную поддержку церкви, во времена Первой республики открыто практически не вмешивавшейся в политику. 16 октября 1938 года во всех пражских храмах было зачитано пастырское послание чешского примаса, кардинала Карела Кашпара, открывшего вдруг, что времена Первой республики «наслали на народ множество несчастий… народ заставляли молиться идолам, имя истинного живого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа деятели государства даже не отваживались произнести публично». Послание Кашпара содержало и прямое отрицание масариковской философии истории, представленной как «антитрадиция»: «гусизм подготовил нации Липаны, протестантизм – Белую Гору, а безбожие наших дней – нынешнее поражение»[21].
7
«Положительная» программа построения Второй республики, представленная католиками и их политическими союзниками справа («Акция национального возрождения» и радикальное молодежное крыло ПНЕ – «Молодое национальное единство»), начиналась с культурной сферы. Наиболее проработанным манифестом строительства новой культуры стала опубликованная в декабре 1938-го программа созданного месяцем ранее под председательством писателей Ярослава Дуриха и Рудольфа Медека Национального культурного совета. «Основой новой творческой жизни пусть будут высокие идеалы – родина, земля, нация, Бог», – говорится в манифесте. Запрещены должны быть книги, отрицающие эти ценности, а также «дисциплину и духовно-моральный восторг» (так в тексте). В соответствующем духе должна была быть перестроена и система образования.
В пожеланиях к этой программе католические и крайне правые публицисты писали о необходимости «очистить наши театры» от постановок, разлагающих молодежь (и действительно – распоряжением властей был закрыт «Освобожденный театр» Восковца и Вериха, из репертуаров практически исчезли иностранные пьесы), о борьбе с засильем зарубежных культурных образцов и даже иноязычных вывесок пражских кафе и баров. Настроение вполне отражало название статьи Вацлава Ренча «Культуру мы способны делать сами», содержавшей призыв к тому, чтобы новая «чистая жизнь» чешской культуры была «исполнена духа и морали, дисциплины и трудолюбия», а также пронизана «национальным сознанием и христианским консерватизмом».
Главной традицией, которая должна была определять духовный облик Второй республики, была объявлена так называемая святовацлавская традиция. Сам по себе культ покровителя Чешских земель, святого Вацлава, как указывает Мед, имел несколько интерпретационных моделей, был частью националистического дискурса Национального возрождения и мог быть актуализирован даже идейными противниками радикальных правых в дни предмюнхенского кризиса как символ национального духа и единства. Для интегральных католиков Вацлав, однако, прежде всего не первый чешский мученик и гуманист, а первый католический властитель, воплощение традиции и иерархии – в противовес демократии. Иными словами, святой Вацлав, по мысли «реконструкторов» традиции, завещал Чехии быть христианским национальным государством, управляемым иерархично. Наиболее прямо выразил пожелания интегральных католиков Ян Заградничек, призвав «вернуться к короне святого Вацлава, краеугольному камню, который отвергли строители в 1918 году»[22].
Важным измерением данной традиции был святой Вацлав как символ отношений Чехии с христианской Европой в целом и Германией в частности – известно, что князь вступил в вассальные отношения с германским императором Оттоном I. «Сомнительность» подобного выбора геополитического вектора все же отбрасывала некоторую тень на фигуру князя. Для официальных кругов Второй республики возрождение святовацлавской традиции пришлось впору – поскольку главной внешнеполитической целью государства стало получение гарантий суверенитета от Германии, – то есть обеспечение того, чего 1000 лет назад собственно и добился святой Вацлав. Таким парадоксальным образом чешский святой во времена Второй республики для одной части общества мог служить символом патриотизма и даже национального сопротивления, для другой – католической Реконкисты, а для прагматиков из политического руководства – удобным символом умиротворения Германии (что открыло путь к использованию этой традиции коллаборационистами в годы оккупации).
8
Каким образом идеи сторонников «католической Реконкисты» отразились в официальной идеологии и политике Второй республики?
В первые недели существования нового режима в проправительственной прессе и официальных выступлениях подчеркивалась необходимость внеидеологического единства всей нации. Однако довольно скоро стало очевидным, что декларируемое единство предполагается строить на идеях, гораздо более правых, чем традиционный «аграризм», представителями которого были и премьер Беран, и большинство других высших руководителей ПНЕ. Уже в первой, обнародованной в ноябре 1938 года, программе Партия национального единства обещала, что будет обеспечен «братский порядок, национальное государство, авторитарная демократия», экономическая и общественная жизнь будут строиться на принципах корпоративизма под девизом «Ограничить права капитала, развеять иллюзии социализма». Наконец, было провозглашено: «Школа будет национальной и верующей. Воспитание и образование будут проникнуты духом традиции св. Вацлава»[23].
Идеи Национального культурного совета легли в основу работы Культурной комиссии ПНЕ под руководством крайне правого католического прелата Богумила Сташека и Яна Шайноста – одного из первых пропагандистов фашизма в Чехословакии. Разработанный ими к февралю 1939-го проект новой программы ПНЕ предусматривал уже полное отрицание идеалов демократии и культурно-политической практики Первой республики[24]. Проект предусматривал и культурную революцию: от культуры ультимативно требовалась «реалистическая народность», а положительным героем литературы должен был стать «энергичный и трудолюбивый человек завтра». Эта же программа – в отличие от туманных намеков и недомолвок предыдущих месяцев – уже содержит явно антисемитские пассажи, в частности, евреи обвиняются в том, что являются сторонниками большевизма, а также «пансексуального психоанализа», вследствие чего «разлагают всю культуру»[25].
Были произведены некоторые символические изменения в сфере образования и культуры: из школьных классов убрали портреты Масарика, вместо них повесили кресты и изображения национального герба. Была сохранена временно введенная в дни сентябрьской мобилизации предварительная цензура, и за все время Второй республики закрыты около 1900 периодических изданий. Наконец, была запрещена деятельность Коммунистической партии и связанных с ней организаций.
Нельзя, впрочем, говорить о тоталитарном характере государства, о чрезмерном вмешательстве в частную жизнь или полном подавлении инакомыслия. Большинство левых интеллектуалов имели возможность печататься и по мере возможности оппонировать идеям крайне правых (хотя, как правило, полемика ограничивалась пассивной обороной).
Любопытно, что в то время, как католики, дискурс которых был переполнен отсылками к традиции и иерархии, выступили во Второй республике как революционеры, ломающие предыдущую традицию, их левые оппоненты, напротив, ушли из современности в глубь времен, обратились к фольклору, а главный печатный орган левых«Národní práce» провозгласил идеологию «возвращения к национальным историческим корням», основанную, впрочем, на данной Масариком трактовке «смысла чешской истории». Таким образом, католики, ломая одну традицию ради традиции иной, пытались воспользоваться политической конъюнктурой для совершения культурной революции, левые же – в прошлом авангардисты и революционеры, – напротив, в защитном жесте обратились к традиции как таковой («когда все рухнуло, осталось одно нетронутое – наша национальная культура» – Йозеф Гора). Все это привело к тому, что «при Второй республике традиция стала одним из самых важных, даже основополагающих, элементов общественного и литературного дискурса»[26], и тем самым была заложена основа и послевоенного культа традиции при строительстве очередного нового политического режима – национально-социалистической Третьей республики (1945–1948), а затем и коммунистической Чехословакии, идеологом которой стал Зденек Неедлы с его тезисом «Коммунисты как наследники прогрессивных традиций».
9
К концу существования Второй республики на фоне нарастающего давления Германии и обострения противоречий между Прагой и Словакией стал все сильнее обнажаться паралич власти. На этом фоне все большую активность проявляли чешские фашисты из окружения генерала Радолы Гайды и протонацисты-антисемиты из подпольной организации «Влайка». Для этих сил идеология интегральных католиков была слишком сложной и морально обязывающей – их больше интересовали уличные погромы. Германская оккупация, последовавшая 15 марта, в некоторым смысле разрубила гордиев узел проблем, разобраться с которыми политическая элита Второй республики оказалась явно не в состоянии.
У чешских интегральных католиков не нашлось достаточных сил, чтобы окончательно подчинить вялые политические элиты Второй республики своей воле. По сути, конструкция «авторитарного национального государства» была создана, и все необходимые для начала «проекта Реконкисты» слова произнесены. Однако ни в элитах, ни в сколько-нибудь широких массах не нашлось заметного числа тех, кто воспринял бы этот вариант ностальгии по заново изобретенной традиции как свой и всерьез начал бы работать над его реализацией. Большинство встретило риторику католиков если не враждебно, то без всякого энтузиазма. После германской же оккупации – а в особенности, после начала Второй мировой войны – какие-либо проекты национального строительства, кроме связанных с восстановлением суверенитета при поддержке союзников, стали совершенно не актуальными.
Исследователи Второй республики Куклик и Гебхарт дают как самому периоду, так и действиям католических интеллектуалов суровую оценку: следствием попыток «изменить общестенный, духовный и культурный климат» в стране стал «подрыв основных моральных и общечеловеческих ценностей, которые формировались в современном чешском обществе длительное время и превышали временной горизонт демократического режима республики Масарика»[27]. Причины постигшего чешскую нацию морального кризиса, ставшего и одной из причин установления коммунистической диктатуры в 1948 году, исследователи видят в «отходе от традиционных ценностей национальной истории и культуры, гонениях на сами принципы гуманизма, толерантности и демократии»[28], приводя при этом жесткие слова из дневника Йозефа Чапека времен Второй республики:
«Откуда, во имя Христа, столько жестокости и
кровожадости среди наших католических писателей?..
Никакой враг не допустил бы такого зла, как вы, паразитирующие на несчастьях,
которые таким страшным образом испоганили и обезобразили нашу нацию»[29].
Важно, однако, отметить, что католические литераторы и интеллектуалы вели свою деятельность бескорыстно – именно поэтому можно говорить как раз о «ностальгии», а не о хладнокровно разработанном культурно-политическом проекте – и уж тем более не об идеологической конъюнктуре. Они вполне искренне переживали позор национальной катастрофы, надеялись на «очищение душ» и реализацию в новых исторических условиях тех идей, которые казались им спасительными для страны и нации. Еще в январе 1939 года Ярослав Дурих делился своими мечтаниями о грядущем союзе Чехословакии с новой Испанией Франко:
«Необходимо отправить туда
учиться наших солдат, священников, монахов, поэтов, художников… Как и в XVI
веке, Испания опять становится нашей надеждой»[30].
Эти мечты были, конечно же, обречены. Едва начертанный католиками, скорее угадываемый, а не разработанный проект построения национальной культуры и идеологии – а через это и государственных институтов – хотя и был благосклонно воспринят частью политического руководства страны, в силу разных причин не мог быть осуществлен даже в виде попытки. Костры антимодернистской революции, которые они мечтали зажечь, так и не взвились.
[1] О периодизации можно спорить – иногда Вторую республику отсчитывают со дня отставки президента Эдварда Бенеша 5 октября 1938 года; в любом случае, никакого юридического акта, который «отменял» бы Первую республику и учреждал Вторую, принято не было. Разница между двумя режимами не только политическая и юридическая, но и психологическая – и как раз психологически именно день Мюнхена стал последним днем Первой республики.
[2] Цит. по: MedJ. Literární život
ve stínu Mnichova. 1938–1939. Praha, 2011.
S. 250.
[3] Rataj J. O autoritativní národní
stat. Praha, 1997; Gebhart
J., Kuklík J. Druhá
republika 1938–1939. Praha; Litomyšl,
2004.
[4] Rokoský J. Rudolf Beran a jeho doba. Vzestup a pád agrární strany. Praha, 2011.
[5] Med J. Op. cit.
[6] Ibid. S. 12.
[7] Бобраков—Тимошкин А. «Расстаться с Римомдуховно и всерьез». Путь Чешской католической церкви в «гетто»: от гусизма к коммунизму и гуманизму // Неприкосновенный запас. 2007. № 51. С. 216–230.
[8]
«Капиталист и коммунист – две стороны одной и той же фальшивой монеты» – это
высказывание Ярослава Дуриха 1937 года, цит. по: MedJ. Op. cit. S. 228; «Правительство должно быть как отец» (Durych J.Umění
vladnout // Obnova. 1937. 24 dubna).
[9] Med J. Op. cit. S. 155.
[10] Ibid. S. 75.
[11] Malý R.I. Kříž nad Evropou, Duchovní revoluce XX století. Praha, 1935. S. 245.
[12] То есть период после битвы на Белой Горе (1620) в ходе Тридцатилетней войны XVII века, когда – в результате поражения чехов-протестантов – австрийские императоры жесточайшими методами установили в стране режим Контрреформации.
[13] Rak J., Vlnas V. Slávabarokní Čechie. Praha, 2001.
[14] См.: Med J. Op. cit. S. 87.
[15] Что с беспощадной откровенностью выразил публицист Ян Странский: «Мы хотели умереть за светлое завтра, и, может быть, лучше бы было, если бы мы умерли. Но раз уж не вышло – будем ради светлого завтра жить в темном сегодня. Если мы не смогли петь с ангелами, будем выть с волками».
[16] См.: MedJ. Op. cit.S.
189.
[17] Ibid. S. 195.
[18] Ibid. S. 203.
[19] Ibid. S. 267.
[20] Ibid. S. 256.
[21] Ibid. S. 185.
[22] Ibid. S. 255.
[23] Rataj J. Op. cit. S. 33.
[24] Ibid. S. 192.
[25] Gebhart J., Kuklík J. Op. cit. S.
188.
[26] Med J. Op. cit. S. 113.
[27] Gebhart J., Kuklík J. Op. cit. S.
208.
[28] Ibid. S. 252.
[29] Цит. по: Med J. Op. cit. S. 197.
[30] Ibid. S. 78.