Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2013
Было две мифологии[1] советского образа жизни: официальная государственная мифология и подпольная критическая, даже гиперкритическая, мифология.
В условиях гласности критический канон вышел из подполья, оккупировал почти без остатка формальное информационное пространство и даже был присвоен официозом. Но к концу «нулевых» он оказался сильно оттеснен на периферию. Произошла смена власти, и надобность в критике старой власти если не отпала вовсе, то ослабла. На месте антисоветского канона появилась критическая мифология новой власти. И рядом с ней возник ретроспективный апологетический канон уже прошлого советского опыта.
Все это совершенно обычно. Так бывает всегда в эпоху глубоких и быстрых перемен, именуемых согласно уже 200-летней традиции «революциями». Но относительное влияние таких постреволюционных мифологий может быть разным.
Впечатление таково, что сейчас ностальгически-апологетический канон советского прошлого гипертрофирован. Если так, то это вполне многозначительно. Каковы могут быть последствия этого «перекоса», уже сейчас можно догадываться, но здесь я не будут заниматься спекуляциями на этот счет, а только сделаю кое-какие предварительные сопоставления старой критической и новой ностальгической мифологии советского опыта. Так или иначе, для последующей интерпретации «мифологического поля» постсоветского общества необходима некоторая систематизация мифов.
* * *
Миф № 1 старого канона муссирует репрессивный характер советского общества. Сумма этого мифа – грандиозный эпос Александра Солженицына «Ахипелаг ГУЛАГ». Это, разумеется, был самый могущественный миф, поскольку он был основан на колоссальной и шокирующей фактуре, на долгое время заслонившей всю остальную фактуру советской эпохи. Его влияние еще более усиливалось из-за угрюмого и тупого замалчивания репрессий в официальной мифологии, что только подтверждало его релевантность.
Гипостазирование этой фактуры породило претенциозный интеллектуальный продукт в виде теории «тоталитаризма», говорящей об абсолютно не легитимном господстве «преступной клики» над недовольным множеством.
Контрмиф № 1 кажется невозможным. Отрицать факт репрессий казалось бы так же вздорно, как и отрицать факт Холокоста. Но, как и в случае Холокоста, о репрессиях можно просто забыть. Так забываются войны и пандемии. Даже память о Холокосте, несмотря на все усилия официального израильского нарратива, заметно стерилизуется. У советских репрессий, особенно у «мягкой» репрессивности позднесоветской эпохи, иммунитет против забвения еще слабее.
Но профанному ностальгирующему сознанию простого забвения мало. Списав репрессии на кровожадных «комиссаров революции», апологет 1970-х муссирует «добросердечность» позднесоветской системы в лице «славного парня» Брежнева:
«В годы “застоя” 90%, если не 99% населения страны поддерживало существующую власть. По крайней мере, с оружием в руках никто выступать против Брежнева не собирался. Да если честно – ведь и причин для этого не было. Режим был каким угодно, только не жестоким и никакой опасности не нес»[2].
Отсюда уже рукой подать до представления о советском обществе как о царстве благожелательного патернализма и благодарной паствы. Представления, которое, собственно, всегда культивировал в народе официоз даже в разгар репрессий: «За детство счастливое наше, спасибо, родная страна».
Миф № 2 был безжалостен к партийно-бюрократической верхушке. Начальники в антисоветском каноне выглядели как бездушные, ленивые, малообразованные и, прежде всего, бездарные, а к концу советской власти еще и насквозь коррумпированные персонажи. В этом мифе сублимировалась огромная энергия рессентимента «теневого начальства» – советской «интеллигенции». Его инвариант воспроизведен в книге Михаила Восленского «Номенклатура» – массивной коллекции «компромата» на «советскую элиту», паразитический, эксплуататорский «новый класс»[3].
Контрмиф № 2 еще не внедрился в широкое общественное сознание, но его набросок уже готов. Агиография бывших высших советских руководителей растет как на дрожжах. Она не ограничивается попытками восстановить репутацию Сталина. Тот же апологет 1970-х пишет:
«Номенклатура в основном состояла из очень работоспособных людей, не обделенных личными достоинствами… Номенклатура была более “убежденной” и “идейной”, чем большинство советских людей. И поэтому номенклатура была честнее большинства жителей СССР: она больше верила в то, что говорила и делала… Образованность, любопытство, социальный оптимизм номенклатуры – самое сильное и самое симпатичное ее качество»[4].
Миф № 3 старого антисоветского канона сложился на фактуре «дефицита» в большой мере как полемика с официальным мифом о «неуклонном росте благосостояния советских людей». Само слово «дефицит» было брендом, устойчивым коннотатом социализма. Этот миф был зафиксирован в необозримом и эмоционально напряженном фольклоре. Он не ограничивался констатацией нехватки в сфере бытового потребления, а подкреплялся концептуализацией (если не разработанной теорией) дефицита как необходимого и неизбежного свойства особой советской «госплановской» экономики. Политическое влияние этого мифа было огромно. Он был парадигмой нарратива перестройки.
Контрмиф № 3 трудно артикулировать в зеркальной форме, поскольку факт дефицита, как и факт репрессий, остается несомненным. Но профанное мифотворческое сознание, не утверждая, что дефицита, дескать, не было, исподволь подрывает авторитет мифа о дефиците параллельными мифами. Например, мифом о низких ценах. Или напоминаниями о роскошных застольях, набитых холодильниках и неформальных сетях распределения, отводивших якобы значительную товарную массу с формального рынка на неформальный и таким образом создающих иллюзию дефицита. Более радикальные из ностальгирующих идут дальше, объясняя дефицит завышенными потребительскими ожиданиями, внушенными враждебной пропагандой западного образа жизни, или даже объявляя дефицит выдумкой злобно-завистливой интеллигенции, не допущенной к «спецраспределителям».
Миф № 4 разоблачал неэффективность советской «социалки». Притчей во языцех было ее низкое качество. Именно тогда вошла в обиход шутка «кто даром лечится, лечится даром». Быстро падала и репутация советской школы. Все, кто мог, переводили детей из обычной советской школы в «специальную».
Господствовал миф об эффективности частных больниц и школ. Вплоть до конца советской системы советские люди, обработанные этой пропагандой, просто не знали, что в так называемом «буржуазном» обществе (в Европе уж точно, но с оговорками даже в Америке) тоже уже довольно давно существуют всеобщее социальное обеспечение и всеобщая бесплатная школа, и были убеждены, что медицина в СССР такая плохая, потому что всеобщая и бесплатная, а на Западе такая хорошая, потому что частная.
Самое занятное, однако, то, что советские начальники тоже этого не знали и тоже были жертвами колоссальной аберрации. В результате была утрачена вера в то, что централизованное и уравнительное социальное обеспечение в принципе есть общественное благо.
Теперь эта вера восстанавливается, а вместе с ней сам собой возникает ностальгический контрмиф № 4. В отличие от контрмифа № 3 (о дефиците), он зеркален и артикулируется без труда. Он почти совпадает с официальным мифом советской власти, для которой социальная сфера была всегда главным предметом гордости и самопропаганды.
Миф № 5 обличал советскую культурную жизнь как убогую и нетворческую, задушенную или стерилизованную рутинной идеологией и игнорирующую реальные возвышенные вкусы интеллигенции, то есть «малого народа», или простые естественные предпочтения простых людей, или и то и другое. Круг, где этот миф муссировался, был весьма узким, но зато очень активным; в основном он был нужен тем, кто утверждал свой статус интенсивным потреблением культтоваров, и тем, для кого была не доступна роль активных производителей культуры.
Этому мифу зеркально соответствует контрмиф № 5, приписывающий особо высокое качество культурной жизни того времени. Его легко поддерживать хотя бы потому, что он не нуждается в доказательствах. Качество культуры – дело вкуса. Но, если угодно, у него есть фактурные корни. Советская власть в самом деле обеспечила всему народу доступ к освященному временем и канонизированному всемирному культурному наследию («классике»), снабжала народ благообразной продукцией в духе викторианского мейнстрима и пыталась оградить народ от того, что она (и не только она) считала псевдокультурным мусором, поощрявшим дурные привычки и нравы. Она вела себя совершенно так же, как некогда вела себя в Европе церковь, исторически оказавшаяся главным (с некоторых пор в союзе с государством) воспитателем добропорядочного обывателя. Другое дело, что таким образом она воспитала нацию имитаторов-исполнителей готовой и анахроничной культуры, а не производителей живой культуры, из-за чего после отмены государственно-профессиональной монополии на культурное производство пострадал элементарный профессионализм индустрии культтоваров.
* * *
Дальше будут сопоставляться мифы в обратном порядке, начиная с ностальгических «контрмифов».
Контрмиф № 6 напоминает о тогдашней атмосфере равенства и о полноценных («теплых») человеческих отношениях. Необозримы сентиментальные воспоминания о том, как в старое доброе время советские люди были преисполнены взаимного понимания, как они делились друг с другом, помогали друг другу, наконец, просто любовно общались друг с другом на вечеринках, пикниках, в турпоходах.
Миф № 6, противоположный этому, мог быть о том, что в советском обществе человек человеку – волк. Такого мифа не было, в антисоветском мифологическом каноне он отсутствовал. Качество человеческих отношений тогда не было, пожалуй, заметным образом отрефлексировано, потому что эта фактура, может быть, вообще, поддается оценке только задним числом. Она крайне пестра и неустойчива, а живущие совместно люди больше думают «чисто конкретно» друг о друге и оценивают друг друга как «врагов» или «друзей», а не выходят на более высокий уровень абстракции, необходимый для понимания социальных отношений между людьми.
Этот сюжет только сейчас начинает фиксироваться в общественном разговоре, и пока его разработка чревата рождением разных мифов. Миф о советском обществе как об обществе «верных друзей» питается воспоминаниями стареющих поколений о стилистике их частной неформально-коллективной жизни. Их одурманенное ностальгией сознание переносит эту стилистику на все советское общество, с части – на целое.
Между тем, сугубо конкурентный (карьерно-конкурсный) характер советского «меритократического» («псевдомеритократического» согласно антисоветскому канону) общества получает тоже все больше документальных подтверждений. В будущем, когда соответствующая возрастная когорта вымрет, он может вытеснить миф о рае солидарности.
Но не исключено, что представление о советском обществе как о «банке с пауками» тоже не устоится. Не исключено, что его вытеснит еще более новый апологетический миф о советской власти, пытавшейся якобы (как ей полагалось бы, скажем, по Гоббсу) загнать в бутылку джина конкуренции, овладевшего сознанием обывателя, только что вырванного из общинного «идиотизма деревенской жизни» (Ленин). Сейчас в этом духе уже по существу пересмотрен миф об инквизиции. Раньше ее считали агентурой репрессий и мракобесия. Теперь она кажется скорее агентурой сдерживания круговой ненависти и обоюдного страха в позднем средневековом обществе.
Контрмиф № 7 радостно напоминает о том, что у советских людей было много досуга и они «культурно» его использовали. Подсознательно это теперь, может быть, переживается обывателем как выполненное обещание, что при «коммунизме» не будет разницы между работой и досугом.
Миф № 7 тоже констатировал весьма релаксированный трудовой режим советских учреждений. Никто не осуждал слабую рабочую дисциплину и неэффективность формальной занятости, но и усматривать в этой стороне советского образа жизни осмысленное достижение социализма тоже никому не приходило в голову. Миф был стилизован в благодушно-юмористическом стиле; чтобы культивировать противоположный контрмиф, нужно быть начисто лишенным чувства юмора.
Контрмиф № 8 тесно ассоциируется с контрмифом № 7. Он напоминает, что советские люди сами себя обслуживали, сохраняя здоровую бытовую автономность, ремесленные навыки и умения.
Миф № 8 ему зеркально противоположен: самообслуживание воспринималось как дополнительная неоплаченная работа, обусловленная отсутствием развитой квалифицированной сферы услуг (еще одна сторона «дефицита»).
* * *
Рассмотренные до сих пор мифы обоих канонов опираются на очевидную фактуру и только оценивают ее противоположным образом. Теперь же обратимся к мифам, которые должны искать себе фактурное обоснование.
Контрмиф № 9 настаивает, что 1970-е годы были эпохой стабильности. Этот миф становится все более популярен, и такое впечатление, что официоз ему потакает. Он артикулируется как прямое полемическое опровержение мифа о «застое». Упрекая протагонистов мифа о «застое» в том, что они по глупости или по злобе называли «застоем» то, что на самом деле было «стабильностью», агентура этого мифа должна ловить одновременно двух «синих птиц». Нужно найти фактуру, подтверждающую как достохвальную стабильность позднесоветского порядка, так и его «витальность» («пассионарность», как предпочитает теперь выражаться субъект ностальгирующего профанного сознания позднесоветского общества). Отсюда – два мифа.
15-летняя длительность «брежневского плато» не делает стабильность данного порядка самоочевидной. Сам по себе этот срок в наше время можно считать достаточно длительным: редко какое исторически значительное государство в XIX–ХХ веках может похвастаться такими длительными периодами спокойствия. Но живописный крах этого порядка в конце 1980-х годов заставляет подозревать, что его стабильность была иллюзорной, а режим не грохнулся раньше только потому, что в советском обществе не было социальных сил, способных взять на себя ответственность за необходимые радикальные реформы. Стабильность была, таким образом, стабильностью лежачего больного. Уместно вспомнить, как в одном из самых ранних образцов самиздата (середины 1960-х) пионер полулегального диссидентства Григорий Померанц назвал прогресс советского общества «прогрессивным параличом» и попал в самую точку.
Тем не менее, противоположного мифа № 9 о «нестабильности» советского общества не было заметно вплоть до конца 1980-х годов. Было беспокойное ощущение, что «так бесконечно продолжаться не может», но никто не мог себе вообразить конкретные формы краха. Господствовало пессимистическое убеждение, что тоталитарное общество не может рухнуть, поскольку нет такой репрессивной меры, на которую власть не пойдет ради самосохранения. Главные мифы тогдашнего антисоветского канона сами застили своей агентуре глаза. Предрекать крах СССР решались только те, кто очень сильно (истерически) хотел этого краха, – классический пример того, что по-английски называется wishfulthinking. Это не были прогнозисты. Это были кликуши. Задним числом их аргументация не выглядит убедительной.
Поэтому и происшедшее тогда оказалось для всех такой неожиданностью. Не только для обывателя, но и для сообщества профессиональных наблюдателей. Конечно, случилось то, что некоторые предсказывали, а точнее, заклинательным образом призывали, но произошло это так, как никто из них не мог себе представить.
Таким образом, относительно «стабильности» позднесоветского общества старый антисоветский канон и новый ностальгический, пожалуй, вполне согласны, хотя объясняют ее по-разному. Агентура старого канона явно сожалела об этой стабильности, а агентура нового канона сожалеет о развале такой стабильной системы, произведенном руками «глупцов» и «проходимцев».
Но относительно динамизма позднесоветского порядка два мифологических канона резко расходятся. Новый канон отрицает то, что оказалось к концу 1980-х годов в центре старого канона, объединив официоз и оппозицию. Фактуру, подтверждающую, что никакого застоя дескать не было, обнаружить очень трудно.
Тем не менее, профанное ностальгирующее сознание ищет и находит: контрмиф № 10 подчеркивает, что Москва осуществляла грандиозные проекты и проводила активную внешнюю политику, достойную великой державы, – «мы жили в великой стране», «у нас была великая эпоха».
Миф (критический) № 10 в советскую эпоху также был. Грандиозные проекты и внешнеполитическая активность СССР, о которой теперь так любят вздыхать имперцы-патриоты, считались зловредной растратой ресурсов, а стало быть, причиной всех дефицитов в потребительской сфере. Повседневно повторялось в разговорах (кажется, с легкой руки Высоцкого), что «зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей», и для всех это означало: мыла нет, колбасы нет. А попытка включить в свою зону влияния «третий мир» воспринималась также и как опасная геополитическая мегаломания.
* * *
Каждый миф культивирует заинтересованная в нем агентура.
Мифы старого антисоветского канона культивировали недовольные системой вертикальной мобильности в советском обществе.
Мифы нового апологетического канона культивируют ностальгирующие стареющие возрастные когорты, те, кто утратил благосостояние или статус либо просто оказался эмоционально дестабилизирован в результате исчезновения привычной обстановки, и, наконец, те, чьи идеологические ожидания и личные расчеты не оправдались в новых условиях.
Мифы выборочно тематизируют ту или иную фактуру советского общества, дают ей оценку, выражают настроения своей агентуры (меланхолию, возмущение, энтузиазм). Они ее не осмысляют, а гипостазируют.
Чтобы ее осмыслить, нужно не забывать, что фактура советского опыта, как и любая другая социальная фактура, фундаментально парадоксальна. Советский опыт не однозначен. Ни качественно, ни содержательно.
По-разному мотивированные агентуры находят в нем материал, пригодный для любых мифов, удобных для их самооценки (через оценку фактуры), выражения настроений и обоснования своих действий – эскапистских, адаптивных, протестных, разрушительных, созидательных, реформаторских.
Поэтому мифы односторонни, и осмысление советского прошлого возможно только через преодоление мифологии.
Исследователь при этом должен избежать одной очевидной опасности. Задача вовсе не в том, чтобы выбрать из антологии мифов «истинные», забраковать «неистинные», отредактировать «не вполне истинные».
Задача в том, чтобы по-иному тематизировать наблюдаемую действительность или, если угодно, обнаружить иную фактуру, скрытую от профанного мифологизирующего сознания, которое не располагает аппаратом для артикуляции этой тематики. Задача, стало быть, в том, чтобы найти адекватный для этого язык – или языки.
[1] Надеюсь, излишне предупреждать, что понятие «миф» здесь употребляется не как синоним «неправды». Желающие могут видеть на его месте понятия «тема», «сюжет», «топика».
[2] Буровский А. Да здравствует застой. Золотой век России. М., 2010. С. 138. Эта книга чрезвычайно интересна для исследователя, поскольку представляет собой попурри ностальгической мифологии позднесоветского общества. Автор – аутентичный носитель фольклора. А его текст имеет все характерные свойства профанного сознания, оркестрованного самодельной «научностью»: мегаломания, сенсационализация трюизмов, не снятые или наивно снятые когнитивные диссонансы, рессентиментная риторика, полное отсутствие полноценной референции, очень слабая эмпирическая база, наконец, стилистика школьного сочинения. Бесценный документ для собирателя и комментатора «городского фольклора».
[3] Свою старую заметку об этом образце антисоветского фольклора я поместил в блоге: aldonkustbunker.blogspot.co.uk.
[4] Буровский А. Указ. соч. С. 56.