Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2013
Андрей Владимирович Тихомиров (р.
1977) – историк и культуролог, докторант Института истории науки Польской
академии наук.
Андрей Тихомиров
Украинские дискуссии об истории: между политикой,
памятью и самоидентификацией
1. Упражнения
с историей по-украински
Андрей Портнов
М.: ОГИ;
Полит.ру; Мемориал, 2010. – 224 с.
2. МЁж
«Центральною ╙вропою» та «Русским миром». Сучасна Україна у просторЁ
мЁжнародних Ёнтелектуальних дискусЁй
АндрЁй Портнов
Київ:
НацЁональний Ёнститут стратегЁчних дослЁджень, 2009. – 160 с.
3. «Велика
ВЁтчизняна вЁйна» в полЁтиках пам’ятЁ БЁлорусЁ, Молдови та України: кЁлька
порЁвняльних спостережень
АндрЁй Портнов
Україна
модерна. 2009. № 4(15). С. 206–218.
Осмысление современности проходит не только на уровне политических дебатов,
новостей экономики, социологических или политологических исследований.
Практически каждая страна сталкивается с историческим прошлым и попытками его
осмысления как на уровне коллективного опыта, так и в политической сфере.
Постсоветские страны не исключение из этого процесса, а скорее очень
показательный пример «проникновения» исторического прошлого в современность и
попыток адаптации его к нам и нашей современности. История стала тем
фундаментом, на котором строится новая идентичность каждой из стран бывшего Советского
Союза и «восточного блока», но одновременно она становится и источником новых
внутренних конфликтов (или по крайней мере может ею быть).
Пример Украины очень интересный и разносторонний и, по-моему, требует
осмысления в контексте опыта других стран, в том числе Беларуси и России.
Показать читателю основные моменты украинских исторических дискуссий в одной
небольшой статье сложно, учитывая довольно большое число авторов и тематический
объем. Я остановился на трех работах украинского историка Андрея Портнова,
которые показывают основные тематические блоки современных дискуссий об истории
в Украине и позволяют провести определенные параллели с белорусской ситуацией.
Первые две работы – это сборники статей. Книга «Упражнения с историей по-украински» рассчитана
прежде всего на российского читателя и написана для его ознакомления с
современными дебатами вокруг истории и политики в Украине. Часть опубликованных
здесь текстов тематически сильно перекликается со сборником «Между “Центральной
Европой” и “Русским миром”», изданным на украинском и на сегодняшний день
практически недоступном в печатной версии[1].
Третья работа – статья об интерпретации Великой Отечественной войны –
фактически дополняет часть сюжетов сборника и добавляет взгляд на эту проблему
со стороны Беларуси и Молдовы, что, безусловно, интересно в сравнительной
перспективе.
Почему именно Украина и ее «проблемы с историей»
для нас интересны? Конечно, можно говорить про многочисленные культурные,
политические и другие связи между Беларусью и Украиной, про общие этнические
корни или взаимные интеллектуальные влияния (как кажется, про них стоит
говорить в контексте влияния украинских дебатов на белорусских ученых и
значительно более слабые импульсы в обратном направлении). Однако ценность
украинских дискуссий, как мне кажется, в их публичном характере и в участии в
них не только профессиональных историков, но также политиков и журналистов.
Публичность и относительно свободный характер обсуждения исторических тем
выделяют Украину на фоне белорусской ситуации, характерным элементом которой
является довольно ограниченная открытость обсуждения многих тем. Популярность
социологических исследований в Украине также позволяет показать влияние
околоисторических дискуссий на коллективное сознание значительной части
общества – и в этом так же яркое отличие от белорусской ситуации.
Андрей Портнов характеризует свои тексты как
«наблюдения» или «записки», но при этом довольно точно определяет важные
моменты, показывающие «диалог» истории и политической ситуации (что само по
себе не ново).
Первым важным моментом являются проблемы
коллективной идентичности для новой независимой Украины, определяемые
следующими элементами: «историческими войнами», выступающими в качестве
санкционированных обществом форм конфронтации; отходом от империи как способа
построения идентичности и «исторической политикой» (отходом от «национализации»
истории как способа преодоления конфронтации) (1. С. 6–7)[2].
Вторая проблема – анализ научного сообщества,
академической культуры Украины и западных влияний на академические
исследования, прежде всего на язык науки (1. С. 104–127; 2. С. 126–153).
С проблематикой языка науки и политических
последствий исторических интерпретаций связан третий важный момент – осмысление
термина «геноцид» в украинской истории (1. С. 162–216; 2. С. 64–125). Меньше
внимания уделено проблемам интерпретации истории в школьных учебниках (как
части «исторической политики») и проблеме концепта «Великая Отечественная
война» (он фактически присутствует в каждой из обсуждаемых проблем).
Автора интересует прежде всего «историческая
политика» независимой Украины последних 20 лет как способ построения новой
идентичности ее граждан. Анализ сосредоточен на политике трех президентов:
Леонида Кравчука, Леонида Кучмы и Виктора Ющенко – и касается трех основных
сюжетов: проблематики истории как фактора символической легитимации и
юридической интерпретации; феномена регионализации исторической памяти и
государственных символических практик; вопроса о роли профессиональной
историографии в формировании государственной политики и общественных
представлений о прошлом. Выводы автора следующие: отсутствие последовательной
государственной политики памяти в Украине поддерживает стабильность общества,
регионализация поддерживает сохранение плюрализма публичного пространства,
приводя к взаимодействию разных образов прошлого, каждый из которых при этом
монологичен (1. С. 13).
Описание политики времен Леонида Кравчука
начинается с тезиса о том, что Украина в своих современных границах и по своей
социальной структуре – «продукт» советской политики, а юридически и фактически
она является преемницей Украинской ССР (1. С. 14–15). Это достаточно смелый
тезис автора – главным образом в связи с тем, что большинство украинских
интеллектуалов последовательно уходит от легитимации новой государственности через
советский период и ищет свою идентичность в тотальном игнорировании
«советского». Украина как государство в 1991 году утвердилась без героической
освободительной борьбы, без всеобщего энтузиазма вокруг идеи независимости и –
что еще более важно – не претерпела выраженной смены политических элит. Эти два
момента объединяют украинскую ситуацию с белорусской. Апелляция к историческому
опыту и открытие «белых пятен» сыграли весьма важную мобилизационную роль в
общественном движении с конца 1980-х годов, при этом политическая независимость
понималась как способ решения экономических проблем. Фактически с 1990 года
началось символическое упорядочение пространства нового украинского
государства, когда 1 августа в Червонограде (бывшем Кристинополе Львовской
области) был демонтирован памятник Ленину, что фактически привело к массовой
десоветизации публичного пространства, главным образом в западных областях
Украины. К демонтажу советских памятников добавилось переименование улиц и
площадей, особенно последовательно проведенное во Львове. Совсем иная ситуация
была в большинстве центральных и восточных областей Украины, где особенным
примером плюрализма публичного пространства стал Киев, в котором наравне со
старыми названиями существуют новые, а некоторые улицы даже имеют два
официально утвержденных именования. Десоветизация слабо затронула города
восточной и южной части страны, единственным исключением стала Одесса, где эта
политика была проведена довольно последовательно (1. С. 20–24). Отдельным
сюжетом была политика дерусификации, имевшая ограниченный региональный аспект и
главным образом осуществлявшаяся через расширение сферы употребления
украинского языка. Однако большинство русскоязычных (или «русофонов») восприняли
расширение прав украинского языка как дискриминацию. «Украинофонная»
интерпретация прошлого имеет очень четкие исторические аргументы, а властный
дискурс подчеркивает важность и преемственность с несоветскими формами власти
(что, кстати, очень сильно контрастирует с белорусской реальностью).
Дополнительным вопросом стала также проблема
Второй мировой войны и концепции восприятия Великой Отечественной войны,
пережившей после 1991 года сильные изменения (1. С. 25–30). В сущности, вызовом
памяти о войне стал вопрос объяснения и оценки деятельности Организации
украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА), особенно
в контексте неофициальной памяти (по крайней мере носившей такие черты до
признания ее на официальном уровне частью региональных властей) об этих
организациях на Волыни и в Галичине. Память об УПА формировалась вокруг четырех
главных тезисов: противостояния с немцами, значимости походов на восток
Украины, «демократической эволюции» националистического движения после 1943
года и умалчивании об «антипольской акции» УПА на Волыни (фактической
этнической чистке) и соучастии в геноциде еврейского населения. При этом
попытка признания УПА на государственном уровне закончилась неудачно (1. С 31–32).
Кроме «проблемы УПА», в начале 1990-х годов
Украина пережила также острый кризис в церковной сфере, являющийся до сих пор
значимым фактором политики. Восстановление и легализация греко-католической
церкви произошло практически на фоне кризиса украинского православия, в результате
чего образовались три отдельные и официально признанные властями православные
церкви (фактически после целого ряда расколов позднее образовались еще
несколько более мелких православных юрисдикций). Согласно автору, такая
ситуация тем не менее способствует сохранению плюрализма в обществе
(белорусские официальные «идеологи» обычно указывают на такое разделение как на
крайне негативный пример и признак «нестабильности»).
Ситуативность государственной политики при
Кравчуке была усилена во время двух президентских сроков Леонида Кучмы, который
«изобрел» несколько весьма оригинальных способов лавирования в сложной
историко-символической ситуации. Политика Кучмы оценивается Портновым как
«вариации центризма» (1. С. 40–68), основанные на амбивалентности большинства
символических актов во время его правления. От второго президента страны ждали
русификации и чуть ли не восстановления СССР, однако, чувствуя
конфликтогенность истории, он по сути «узурпировал» «многовекторность»
предыдущего политического периода. Центральными элементами его правления стали
восстановление советских праздников (как способ снятия конфликта между
советской идентичностью и новой украинской лояльностью) и регионализация
символических исторических мероприятий. Последнее заключалось в том, что
примерно в одно и то же время в разных городах страны проходили разные в
символическом смысле мероприятия, признанные на государственном уровне, но
важные только для конкретного региона (зачастую эти мероприятия были
антагонистичны друг другу по своей символике и значению).
«Регионализация памяти» фактически создала новую
«идеологическую память»: если в восточных областях открывали памятники
«нестрашному советскому прошлому» (к примеру, литературным героям книг Ильфа и
Петрова), то западе страны это были памятники Тарасу Шевченко, Степану Бандере,
Леопольду Захер-Мазоху и солдату Швейку (1. С. 45–48).
Вызовами для «исторической политики» Кучмы стали
вопросы реабилитации воинов УПА и оценка Второй мировой войны, а также роли в
ней Украины и оценки Волынских событий 1943–1944 годов. Первый вопрос решался
довольно оригинальным образом: были созданы два варианта книги «Память» для
условных «двух регионов» Украины, в которых по-разному оценивалась проблема
УПА. Кроме того, была сформирована специальная комиссия под руководством историка
Станислава Кульчицкого по исследованию деятельности ОУН-УПА (эта комиссия в
итоге определила радикальный националистический характер идеологии организации
и отрицала однозначную героизацию этих структур). Вторая проблема была более
сложной, поскольку была связана с польско-украинскими отношениями и имела
отчетливо выраженный конфликтный потенциал. Главным образом вопрос заключался в
квалификации событий на Волыни: называть ли это «трагедией», «этнической
чисткой» или «геноцидом» и как трактовать массовое участие украинцев в
убийствах поляков. Украинские дискуссии вокруг «Волыни» проходили согласно
схеме взаимного прощения и отрицания признания коллективной вины украинцев в
этих убийствах. При этом сама полемика была весьма ограниченной и не проникала
в массовое публичное пространство: большинство населения Украины, в том числе и
интеллектуалов, вообще ничего не знали о событиях на Волыни (в отличие от
Польши, где эта тема развивалась практически на всех уровнях)[3].
Наиболее острые дискуссии и отрицание (или уменьшение) ответственности
украинцев в массовых убийствах поляков прошли в самой Волыни и на Галичине.
Противостояние вокруг этого вопроса повлияло также на судьбу восстановленного
мемориала «Львовским Орлятам» на Лычаковском кладбище Львова (польским защитникам
Львова во время польско-украинской войны 1918–1919 годов): он был открыт только
в 2005 году, после длительных переговоров, утверждений и скандалов. Дискуссия
вокруг волынских событий стала первым публичным обсуждением в Украине, в
котором украинцы были представлены не как жертвы или, по крайней мере, не
только как жертвы. Одновременно Портнов подчеркивает, что дебаты вокруг
Холокоста не прошли в Украине даже на уровне элит (1. С. 49–58).
Во время правления Леонида Кучмы также усилились
различия в общем фоне «исторической памяти» в разных регионах: Галичина
переживала возвращение «австрийского мифа», восточные области также меняли свое
отношение к прошлому. При этом, как подчеркивает автор, русскоязычность и
принятие отдельных элементов советской культуры не было тождественно в этих
регионах политической ориентации на Россию (1. С. 61).
События «оранжевой революции» были неожиданностью
для большинства интеллектуалов, особенно западных, для которых тезис о «двух
Украинах» стал универсальным объяснением практически всех методологических
построений (это замечание касается не только Украины, но и некоторых других
стран Центральной и Восточной Европы). Тезис о «дуализме» носит
дискриминационный потенциал и заменяет собой серьезную дискуссию о
регионализации (1. С. 69–76). Миф о «расколотой Украине» активно использовался
фактически сразу в начале президентского срока Ющенко. Правовая коллизия
возникла уже во время придания русскому языку статуса регионального в ряде
областей при риторической апелляции к правам человека и европейским стандартам,
идущим со стороны групп, болезненно воспринимающих сам факт украинской
государственности (1. С. 78). Ющенко сделал ставку на примирение нации через
проблематизацию Второй мировой войны. При декларировании единства нации
отмечалось, что такое единство в период военных событий отсутствовало. Новацией
во время публичных речей и символических актов во время президентского срока
Ющенко была актуализации памяти о Холокосте (при отрицании участия в нем
украинцев) и депортации крымских татар. Однако основной темой «исторической
политики» третьего президента стала мемориализация и официальное признание на
международном уровне Голодомора в качестве геноцида[4]. В
2008 году состоялось открытие двух больших мемориалов памяти жертв Голодомора в
Киеве и под Харьковом. Элементом такой политики стало также создание Института
национальной памяти (здесь важен был пример наличия соответствующих институций
в Польше, Чехии и Словакии), который должен был усиливать этнизацию и
виктимизацию украинской истории, но фактически превратился в декоративную
структуру.
Практически с 2006 года в стране разворачивается
«война памятников»: когда «в ответ» на установку того или иного памятника на западе,
на востоке страны возводится иной по тематическому и символическому значению монумент.
Следует отметить, что такое «противостояние» имеет место и сегодня, но оно приобрело
совсем иное измерение, а его итогом стали также и проявления насилия. Портнов
показывает такие события в качестве примера гражданского плюрализма, но сложно
принять такой плюрализм в условиях реальной, а не символической конфронтации.
Консенсус в большинстве случаев складывается вокруг памятников деятелям
украинской истории, имеющим выраженную «советскую санкцию»: Богдана
Хмельницкого, Леси Украинки, Тараса Шевченко, Ивана Франко. Протесты проходят
вокруг памятников руководителям УПА и ОУН, Екатерине II; а вот император
Франц-Иосиф уже не вызывает таких эмоций. Из несоветского прошлого признанной
личностью стал Михаил Грушевский, памятники которому стоят также и в восточных
областях.
Основной тезис Портнова по поводу «регионализации»
памяти таков: неопределенность позиции украинского общества вокруг главных
исторических фигур отличает его от большинства обществ Центральной Европы, но
при этом именно неопределенность помогает сохранять политическую стабильность
(1. С. 102).
Обобщение опыта исследования современного
академического сообщества Украины и «академических культур» вызвали довольно
большую дискуссию (1. С. 104–127). Тезисы Портнова указывают на важные проблемы
вокруг самого понятия «научности» и, на мой взгляд, касаются большинства
постсоветских стран. Первый анализ посвящен советскому наследию в науке и
способам его трактовки. Автор показывает, что советское наследие преодолевается
в советском же стиле: через конформизм, унификацию научного стиля, политическую
легитимацию своих научных исследований (1. С. 114). Эти тезисы также можно
развернуть и на белорусском материале – советское наследие в нем очень выражено
и четко просматривается. Украинский контекст дает больше материала для
наблюдений: особенно хорошо можно проследить как аметодологичность влияла на
быструю «смену флагов» после распада советской системы, но при этом
одновременно повлияла на распад самих принципов научной деятельности и
академической культуры. Провозглашение «советскости» в качестве чего-то чужого
для украинской науки стало основной тенденцией, не разделяемой только
некоторыми исследованиями (здесь автор приводит в качестве примера книгу Сергея
Екельчика «Империя памяти»[5] –
в ней показано соавторство украинской интеллигенции в советском идеологическом
проекте).
Далее Портнов перечисляет основные элементы
современной ситуации в академической сфере Украины, а именно: региональный
принцип формирования научных сообществ[6],
позднесоветский опыт (стилистический, методологический и поведенческий), ситуацию,
когда хранителем академических стандартов становится отдельная личность, а не
институция (гуманитарий испытывает одиночество в границах своей специализации)
(1. С. 115–120). Результатом этого стали тотальная общественная девальвация
научных степеней и многочисленные примеры плагиата, размывание принципов
профессионализма, формализация научной работы. Средствами для улучшения
ситуации могли бы стать изменения в управлении наукой (автор много пишет про
Высшую аттестационную комиссию, формально ликвидированную в Украине, но
воспроизведенную в других государственных структурах) и реальная автономия
университетов (пока она весьма проблематична при том количестве университетов,
которое существует теперь в стране) (1. С. 121–126).
С проблемой академического сообщества связан также
вопрос о вхождении и интерпретации понятий и концепций западного гуманитарного
знания в украинском контексте (2. С. 126–153). Появление новой терминологии в
конце 1980-х – в начале 1990-х годов было фактической сменой парадигмальных
основ советской гуманитарной науки. Однако отказ от марксизма-ленинизма и
«встреча» с мировой наукой привели не только к «открытию» национальной истории,
но и к многочисленным инфраструктурным проблемам. Вхождение новых понятийных
аппаратов и, соответственно, новой методологии происходило через перевод, и
именно проблема перевода стала важной инфраструктурной трудностью в условиях
отсутствия традиции перевода научной литературы на украинский язык и на фоне
существующей традиции изучения иностранных языков. Современные переводы сильно
зависят от финансирования (главным образом иностранными фондами), имеют проблемы
с качеством и региональную асимметрию публикации (большинство из них издаются в
Киеве, Львове и Харькове).
Среди важных новых терминов, на которые вырос
«спрос», автор выделяет следующие: ментальность (особенно используемая в
политическом контексте), национализм/модернизация/миф (причем наибольшие
трудности восприятия были именно с мифом), постмодернизм (трудно
вообще определить, что под этим словом понимает большинство украинских
интеллектуалов), тоталитаризм/геноцид/память (первый из этой триады
терминов был воспринят некритично, в результате чего возникли трудности в
обсуждении Голодомора) (2. С. 134–146). При этом автор замечает существование
интеллектуальной моды на исследование исторической политики и политики
памяти (надо сказать, что именно исследования Андрея Портнова
способствовали развитию дискуссии по этим сюжетам), очень быстрое и
некритическое усвоение западной терминологии большинством украинских историков
(что вызвало удивление иностранных украинистов, советовавших не отказываться
так легко от марксизма, – на это указывал, например, Орест Субтельный) (2. С.
150–153).
С проблематикой языка исследования связаны сюжеты
с украинской интерпретацией истории России в школьных учебниках (1. С. 128–161)
– и, наоборот, со становлением современной российской украинистики в качестве
отдельной дисциплины (2. С. 27–63). Школьные учебники являются средством
массового распространения легитимизированного образа национального прошлого.
Автор отмечает разницу в описаниях России в учебниках украинской истории и в учебниках
всемирной истории (похожая ситуация характерна также для белорусских школьных
учебников), показывает запутанное объяснение национальной принадлежности
Киевского государства, описание развития Московского государства в
советско-патриотическом духе, а соответственно, эпохи Х╡Х века – в колониальной
интерпретации. Россия практически всегда выступает как архетипическая внешняя
сила, наступавшая на «украинские вольности», но не трактуется как «абсолютный
враг» (в отличие, к примеру, от Османской империи и татар). В учебнике по
всемирной истории Россия и СССР последовательно трактуются как империи, враждебные
к украинцам. В очень редких случаях Московское государство выступает как
союзник (фактически лишь в период 1654–1659 годов), в большинстве же случаев – исключительно
как внешняя военная сила.
Становление российской украинистики
рассматривается автором в довольно широком идейном контексте. Вначале речь идет
о развитии концепта «Центральной Европы» и его значении (или фактически о его
отсутствии) для украинских историографических и политических дебатов. Автор
отмечает, что сам концепт «центральноевропейскости» по сути чужд украинским
историкам, в большинстве своем сконцентрированным на «козацком мифе».
«Центральноевропейский концепт» сильно связан с традицией многонациональной
Речи Посполитой, которая также не востребована в современной украинской
историографии (в случае Галичины с ним явно конкурирует «австрийский», или
«габсбургский», миф). Отмечая работы известного белорусского историка Геннадия
Сагановича, Портнов пишет про невостребованность культурного и политического
наследия Речи Посполитой для украинского и белорусского контекстов (2. С. 18).
При этом концепт «Центральной Европы» (а также его вариант – идея «Центральной
и Восточной Европы», предложенная польским историком из Люблина Ежи Клочовским)
получил российский отзыв. «Польскость» этой концепции и факт исключения из нее
России критикуют российские историки Алексей Миллер и Леонид Горизонтов (ранее
это делали Владимир Максимов и Иосиф Бродский).
Портнов рассматривает ряд важных публикаций
российских историков на украинскую тематику, прежде всего Алексея Миллера[7],
Ирины Михутиной, Андрея Марчукова, Елены Борисенок[8], а
также коллективную работу «Западные окраины Российской империи» (2006). По
мнению автора, основной момент работ Миллера – выраженная критика
«национального нарратива» в историописании с фактическим отказом от аналогичной
«деконструкции» империи. Работы Михутиной[9] и
Марчукова[10] рассматриваются также
очень подробно и очень остро критикуются как фактически ненаучные и идеологические.
Для Михутиной украинское национальное движение – это опухоль на здоровом теле
«малорусского народа», а соответственно, все различия между Украиной и Россией –
результат негативного польского влияния (2. С. 38–40). Следует отметить, что
текстов аналогичного содержания касательно белорусской ситуации также довольно
много, но они, как правило, исходят от историков, работающих в самой Беларуси и
связанных с так называемым «неозападнорусизмом», особенно активным в последние
15 лет. Для текстов Марчукова характерен радикальный конструктивизм по
отношению к украинской нации (и при этом полностью телеологическая трактовка
российской), реабилитация сталинского тоталитаризма, апология концепции
«советского народа» и определение «русского мира» (в него должны входить
русские, белорусы и (только) восточные украинцы). В этих двух работах
конструктивистская методология используется не столько в целях деконструкции
исторических и политических мифов, сколько для распространения украинофобного
дискурса[11].
Третьим важным сюжетом публикаций Андрея Портнова
выступает проблема Голодомора 1932–1933 годов «как вызова для теорий геноцида»
(1. С. 162–216). Проблематика искусственного голода в Украине и на Кубани с
лета 1932 года является очень болезненным и важным вопросом для украинской
идентичности. Проблема эта довольно политизирована и вызывает различные
реакции, в том числе попытки отрицания самого факта голода (к примеру, в
работах упомянутого Марчукова) или его релятивизации. Портнов рассматривает
прежде всего проблему определения Голодомора в качестве формы геноцида и
обращает внимание на разнообразие интерпретационных возможностей этого термина.
Термин «геноцид» (1944) был введен в научный оборот исследователем
польско-еврейского происхождения Рафаэлем Лемкиным (родившимся под городом
Волковыском в западной части Беларуси) и был использован во время Нюрнбергского
процесса. Для выводов Лемкина важно было не только физическое уничтожение
определенной группы людей, но и их социальное уничтожение. Значительным
фактором для интерпретации понятия «геноцид» становится наличие его юридической
формулировки при разнообразии научных подходов.
Если нацизм и Холокост были осуждены, а знания о них
распространены довольно широко, то проблема советских преступлений возникла
позже. Так инициаторами изучения Голодомора – на фоне волны интереса к проблеме
Холокоста, возникшей начиная с 1960-х годов, – стали представители украинской
диаспоры в США и Канаде.
В итоге можно рассматривать две теории Голодомора:
умышленную (сознательная политика советского руководства по уничтожению
украинского крестьянства) и неумышленную (Голодомор был одним из
неожиданных для советской власти результатов ускоренной индустриализации и
коллективизации) (1. С. 192–209). Один из исследователей Голодомора – Андреа
Грациози – предложил определение этого феномена как «незапланированного итога
политики власти, сознательно ею использованный и приведший к геноциду» (1. С.
202).
При наличии нескольких объяснений Голодомор очень
слабо изучен, главным образом на микроисторическом уровне. Остается много
исследовательских вопросов, в том числе о коллективной вине и виктимизации. При
этом Голодомор уже стал частью сконструированной коллективной исторической
памяти в Украине и влияет на межгосударственные отношения с Россией – особенно
в период президентства Владимира Ющенко и Дмитрия Медведева (1. С. 210–216).
Для белорусского и российского читателя крайне
интересен анализ концепта «Великой Отечественной войны» в сравнительном
контексте Беларуси, Украины и Молдовы (3. С. 206–218). Автор подчеркивает
значимость тематики войны для политики памяти и забвения в этих трех странах,
равно как и общий поиск «национального» объяснения событий и консолидирующих
элементов в строительстве «политической нации». Анализируя белорусский сюжет,
автор подчеркивает тот факт, что отсутствие массового некоммунистического
партизанского движения в Беларуси стало условием слабости плюралистических схем
интерпретаций войны. Выделена и проблема школьных учебников: их эволюция,
введение отдельного образовательного курса «История Великой Отечественной войны
советского народа» в белорусских школах и вузах, упоминание о Холокосте в
учебниках (чего не произошло в Украине), значение войны для легитимации
политического режима в Беларуси. Отдельно оговариваются новые «места памяти»,
например, комплекс «Линия Сталина», созданный под Минском, и новый социальный
контекст использования старой идеологемы (3. С. 207–210).
Интеллектуальные дебаты вокруг истории на фоне
политических процессов в современной Украине позволяют шире посмотреть на
проблемы постсоветской идентичности. Сравнение украинской и белорусской
ситуации (равно, как и российской) заслуживает внимания в качестве взаимных
зеркал для различных постсоветских историографий, дебатов вокруг идентичности и
политики памяти в соседних странах.
[1] С недавнего времени этот сборник доступен в
Интернете:
www.historians.in.ua/docs/monografiyi/02-portnov-mizh-tsentralnoyu-yevropoyu-ta-russkim-mirom-2009.pdf.
[2] Здесь и далее в ссылке на
источник указывается номер работы Андрея Портнова из приведенного перед статьей
списка. – Примеч. ред.
[3] Дискуссии вокруг волынских событий были в Украине
скорее итогом соответствующих дискуссий в Польше, а само отсутствие дебатов по
этой проблеме до 2003 года парадоксальным образом позитивно повлияло на
характер украинско-польских межгосударственных отношений (см.: 2. С. 149).
[4] Показательно, что украинский парламент признал Голодомор в качестве
геноцида украинского народа уже после соответствующего признания парламентами
ряда других государств.
[5] Екельчик С. ╡мперЁя
пам’ятЁ. РосЁйсько-українськЁ стосунки в радянськЁй ЁсторичнЁй уявЁ. Київ,
2008.
[6] Результатом
этого становится провинционализация большинства региональных центров
исторической науки, бюрократизация, формальный характер большинства конференций,
слабый уровень языковой подготовки студентов, диспропорции в комплектовании
библиотек.
[7] Миллер А. Украинский вопрос в политике властей
и русском общественном мнении (вторая половина Х╡Х века). СПб., 2000; Он же. Империя
Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования.
М., 2006; Западные окраины Российской империи / Под ред. А. Миллера, М.
Долбилова. М.: Новое литературное обозрение, 2006.
[8] Борисенок Е. Феномен советской украинизации.
1920–1930-е годы. М., 2006.
[9] Михутина И. Украинский вопрос в России (конец XIX – начало ХХ вв.). М., 2003.
[10] Марчуков А. Украинское национальное движение.
УССР. 1920–1930-е гг. М., 2006.
[11] Похожее использование конструктивизма при
исследовании национальных движений можно найти и в Беларуси. Работы Александра
Бендина могут служить хорошим примером использования «новейшей» методологии с повторением стандартных для «западнорусского» исторического нарратива выводов, см.:
Бендин А. Проблемы веротерпимости в Северо-Западном крае Российской империи
(1863–1914 гг.). Минск, 2010.