Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2013
Тимоти Митчелл – политолог, профессор Колумбийского университета (Нью-Йорк).
Тимоти Митчелл
Машины демократии[1]
Вопрос о соотношении демократии и нефти начинается с выяснения того, как соотносятся друг с другом демократия и уголь. Современная массовая демократия стала возможной благодаря повышению жизненных стандартов, базирующемуся на принципиально новых объемах потребления энергии. Именно использование угля обеспечило ту термодинамическую силу, масса которой экспоненциально нарастала на протяжении XIX столетия. Демократию иногда считают прямым следствием этих изменений, происходивших по мере того, как быстрое распространение индустриальной жизни разрушало прежние формы власти. Но спрос на политическую демократию был не просто побочным продуктом роста добычи и потребления угля. Люди формулировали перспективные политические требования и программы, обретая способность к действию, которая проистекала из самой сути новой энергетической системы. Используя особенности ее функционирования, они группировались в политическую машину особого типа. Позже это сосредоточение политической власти было ослаблено переходом от форм коллективности, держащихся на использовании угля, к социальному существованию, все более зависящему от нефти.
Подземное солнце
Всего лишь двести лет назад энергия, необходимая для поддержания человеческой жизни, почти полностью извлекалась из возобновляемых источников, питаемых солнцем. Солнечная энергия конвертировалась в пищевые зерновые и прочие культуры, в обеспечивавшие людей тяглом, молоком и мясом пастбища, в дающие древесное топливо леса, а также в приводившую в движение разнообразные механизмы энергию ветра и воды. На большей части нашей планеты преобразование солнечного света посредством возобновляемых природных форм оставалось основным источником энергии вплоть до середины минувшего столетия. (Из-за успехов Китая и Индии в поддержании устойчивых форм сельской жизни только в 2008 году численность городского населения Земли превысила численность ее сельского населения.) Однако примерно с 1800 года все эти органические ресурсы начали постепенно вытесняться хранилищами концентрированной подземной солнечной энергии – залежами углеродов. Они формировались от 150-ти до 350 миллионов лет назад, по мере того, как торфяники и морские организмы разлагались во влажной и бедной кислородом среде, препятствовавшей нормальному процессу возвращения углерода в атмосферу в виде углекислого газа. Вместо этого разлагающаяся биомасса подвергалась компрессии, превращаясь в относительно редкие, но весьма богатые месторождения угля и нефти[2].
Люди использовали уголь с древнейших времен, хотя и в ограниченном масштабе. Пределы задавались объемами энергии, которые требовались для производства топлива; сегодня, кстати, по мере того, как нефтяные компании вычерпывают самые легкодоступные месторождения нефти, мы вновь приближаемся к такому пределу. Шахты обычно затапливались подземными водами, которые откачивали с помощью животных. Как только дело доходило до определенной глубины, затраты по осушению шахт начинали превышать объемы энергии, приобретаемой в случае продолжения угледобычи. В Британии, где стоимость угля повышалась из-за дефицита древесины, этот предел удалось преодолеть благодаря изобретению парового двигателя. Внедренное в 1712 году приспособление Томаса Ньюкомена использовало уголь из шахты для того, чтобы генерировать пар, приводивший в движение вакуумную помпу, и тем самым позволяло шахтерам уходить все глубже под землю. Посредством этой машины производилось больше энергии, чем требовалось для откачки воды из шахт[3]. Агрегат трудно было назвать эффективным, так как лишь 1% энергии перерабатываемого им угля трансформировался в полезную работу. Однако, поскольку уголь имелся в изобилии, особой потребности в совершенствовании этой помпы не было. Лишь в 1775 году Мэтью Болтон и Джеймс Уатт запатентовали более эффективное приспособление, снабженное отдельным конденсатором, которое на первых порах начали применять там, где угля было мало, – прежде всего в медных и оловянных рудниках Корнуолла. Разумеется, патент мог затормозить дальнейшие усовершенствования, но истечение срока его действия в 1800 году подтолкнуло здешних горных инженеров к разработке более совершенных двигателей высокого давления, позволивших энергии пара заменить мускульную силу животных и энергию воды, причем как в производстве, так и на транспорте[4].
Переход к энергетической системе, базирующейся на сочетании угля и пара, потребовал привлечения третьего компонента – чугуна, из которого изготавливались помпы и прочее оборудование для угледобычи. Поскольку выплавка чугуна нуждалась в высоких температурах, его производство было ограничено в территориальном плане: даже самая маленькая домна требовала больших объемов древесины. К концу XVIII столетия металлурги изобрели многоступенчатый процесс выплавки с использованием кокса и мехов, раздуваемых паром, и это позволило производству чугуна идти в ногу с набирающей обороты угледобычей. Внедрение корнуоллского парового котла, подкрепляемое расширяющимся производством чугуна и угля, породило паровую железную дорогу, которая первоначально использовалась как раз для транспортировки угля. Избыточные запасы энергии теперь можно было перебрасывать из шахт на близлежащие промышленные предприятия, и это ускорило переход от водяных двигателей к паровым машинам.
Освободившись от сдержек, налагаемых мускульной силой животных и скоростью регенерации лесных массивов, наращивание энергетического потенциала сменило линейную траекторию развития на экспоненциальный рост. Человеческие сообщества и раньше переживали подобные периоды, на протяжении которых каждый следующий год по экономическим параметрам превосходил предыдущий; всякий раз за этими рывками стоял либо внезапный технологический прорыв, либо быстрое освоение новых территорий. Однако подъем, переживаемый в XIX веке, имел иную природу. Технические революции и распространение политического контроля на все новые участки суши теперь подкреплялись еще одним новшеством – освоением подземных залежей углеводородов. В то время как прежние всполохи экономического роста длились одно или два поколения, новые навыки добычи полезных ископаемых позволили сохранять экспоненциальный рост на протяжении двухсот лет, до начала XXI века[5]. Объемы производимой энергии были невероятными. Британские угольные шахты, сегодня практически полностью опустошенные, в свое время производили количество энергии, эквивалентное совокупной нефтедобыче Саудовской Аравии. Это позволяло британской промышленности увеличивать источники двигательной энергии на 50% каждые десять лет, со 170 тысяч лошадиных сил в 1800 году, почти полностью извлекаемых за счет силы воды, до 2,2 миллиона в 1870-м и 10,5 миллиона в 1907-м. Этот рост в свою очередь подстегивался новыми технологическими прорывами: в частности, привлечением ископаемого топлива для генерирования электроэнергии. Иначе говоря, 10,5 миллиона лошадиных сил 1907 года потенциально могли произвести электрическую энергию в объемах, заменяющих 1,56 миллиона лошадиных сил. Только этот отдельно взятый сектор вырос до 22 миллионов лошадиных сил (15 тысяч мегаватт) к 1950 году и до 100 миллионов лошадиных сил (70 тысяч мегаватт) к 1977-му[6].
Неуклонно наращиваемые энергетические запасы изменили социальные взаимоотношения, создав предпосылки для возникновения новых форм массовой политики. Поскольку солнечное излучение, обеспечивавшее жизнь людей до индустриализации, было довольно слабым источником энергии, обращение его на человеческие нужды требовало обширных пространств. Потребность в энергии поощряла дисперсные формы расселения: вдоль рек, вблизи пастбищ и неподалеку от обширных лесных массивов, дающих топливо. Временные рамки энергетического производства зависели от темпов фотосинтеза, продолжительности жизни животных и периода времени, который требовался для восстановления пастбищ и древостоя[7]. Напротив, ископаемое топливо представляло собой такую форму энергии, в отношении которой большие пространственные и временные параметры сжимались. Для того, чтобы представить себе эту компрессию, достаточно вспомнить, что один литр бензина, используемого сегодня, требует для своего производства около 25 тонн древней морской жизни. Или же – что для формирования запасов органического топлива, сжигаемых нами в течение одного года, нужна органика всех растений и животных Земли, скапливавшаяся на протяжении 400 лет[8]. Уголь и нефть сделали доступными запасы энергии, эквивалентные десятилетиям органического роста и гектарам биомассы.
Описанные трансформации освободили население планеты от привязки к большим площадям, прежде необходимым для энергетического производства. Регионы, ранее полагавшиеся на древесину для приготовления пищи, обогрева и осуществления производственной деятельности, теперь сбросили с себя ограничения, налагаемые размерами и плотностью лесных массивов. В Великобритании замена древесины углем позволила произвести такие объемы энергии, которые, в случае сохранения прежнего уклада, потребовали бы многократного расширения лесных пространств: так, для поддержания экономики образца 1820 года леса должны были покрывать всю территорию страны. К 1840-м годам уголь давал такое количество энергии, которое, выраженное в древесине, нуждалось в лесных массивах, превышавших территорию Британских островов в два раза, причем в 1860-е годы эта цифра удвоилась, а к 1890-м – снова удвоилась. Благодаря новому социально-энергетическому метаболизму большинство населения теперь могло концентрироваться в городах, размеры которых более не ограничивались дефицитом энергии и которые более не нуждались в непосредственном соседстве с сельскохозяйственными угодьями[9].
Демократия и колония
Перемены, проистекавшие из перехода от древесины и прочих возобновляемых источников энергии к углю, обусловили тот «великий перепад», который после 1800 года наметился в развитии, с одной стороны, северной и центральной Европы, а с другой стороны, Китая, Индии, Османской империи и прочих регионов, ранее отличавшихся довольно высоким уровнем жизни. Другие части света также испытывали острую потребность преодолеть нехватку земли или обзавестись новыми источниками энергии, а на территории Китая имелись и богатые залежи угля. Но здешние месторождения лежали вдали от крупных населенных пунктов и пригодных для транспортировки водных артерий. В итоге в этих регионах применялись иные решения, не предполагавшие перехода к энергосистеме, способной расширяться экспоненциально[10].
И, хотя другие районы мира продолжали идти иными путями, переход к новой энергетике никогда не был событием только европейского значения. С самого начала переключение одной части мира на модели жизнедеятельности, предполагавшие увеличение потребления энергии в геометрической прогрессии, требовало трансформации образа жизни в других местах. Уголь мог генерировать гигантские объемы тепловой и механической энергии, но вся она оставалась бесполезной, если отсутствовали пути и способы ее применения. Ее использование в производстве требовало, например, наращивания запасов сырья. Но производство многих разновидностей такого сырья, например, хлопка, по-прежнему зависело от приложения дисперсной, органической (включая человеческую) энергии. Поэтому в то же самое время, когда открытие подземных кладовых сокращало площади, необходимые для поддержания энергообеспечения, еще бóльшие участки земной поверхности отводились для того, чтобы производить материал, к которому предстояло приложить вновь обретенную энергию. По мере того, как все большее количество людей втягивалось в производство промышленных товаров, оставляя при этом труд по обеспечению себя продуктами питания, все больше земель и рабочих рук за пределами индустриализирующихся регионов привлекались к обслуживанию промышленной рабочей силы – в частности, к обеспечению ее такими концентрированными формами пищевой энергии, как сахар.
Мы привыкли рассматривать индустриализацию (и последовавшую за ней демократию) как городской феномен, базирующийся на ископаемом топливе. Но важно помнить, что он зависел от аграрных – и колониальных – трансформаций, в основе которых лежали органические формы энергии. Освобождая земли, ранее резервируемые под леса, и вовлекая их в культивацию, угледобыча в северной Европе вносила вклад в создание в мире дополнительных сельскохозяйственных угодий. Вместе с тем развитие углеводородной энергетики нуждалось в инструментах, позволявших сделать эти освобождающиеся территории пригодными для обработки, основанной на солнечной энергии, а также в привлечении к этому делу масштабных трудовых ресурсов. В первую очередь сказанное касалось мира, лежащего за пределами европейского континента.
Сырьевые товары, в которых нуждалась Европа для развития своей промышленности, нельзя было получить путем обычной торговли по двум причинам. Во-первых, аграрное население обычно предпочитает использовать свою землю и свои рабочие руки для производства материалов, которые удовлетворяют местные потребности, оставляя для экспорта лишь незначительные запасы. Европе же теперь необходимо было найти методы, которые могли бы заставить иные народы посвятить львиную долю своих производственных усилий удовлетворению ее собственных запросов, проистекавших из нужд углеводородной экономики. Во-вторых, когда один из регионов мира обретал технологические преимущества, другие регионы, как правило, усваивали инновации с максимально возможной быстротой[11]. Но энергетическую систему, основанную на угле, с одной стороны, было трудно заимствовать, а с другой стороны, в случае таких заимствований она делалась весьма уязвимой. Заимствования осложнялись тем, что крупные залежи угольной и железной руды были сосредоточены в немногих местах, а экспоненциальный энергетический прирост, основанный на угле, очень быстро позволил Европе обогнать другие регионы. Что же касается уязвимости в отношении заимствований, то она была обусловлена тем, что крупные заморские владения, которые теперь требовались европейцам для производства таких продуктов, как хлопок или сахар, теоретически, став угледобывающими странами, могли бы переориентировать собственные органические энергосистемы на свои нужды, отличавшиеся от запросов европейцев.
Не имея возможности полагаться на торговые отношения, Европа нуждалась в альтернативных путях получения заморского сырья. Используемые ею методы препятствовали местным фермерам в свободном выборе возделываемых культур и тормозили усилия, нацеленные на индустриализацию. Приобретая в Новом свете земли под сахарные и хлопковые плантации, европейцы полагались на полное вытеснение местного населения и импорт рабов в качестве рабочей силы. В тех местах, где массовое устранение местного сельского населения было невозможно – например, в Индии и Египте, – европейцы и их местные союзники осваивали методику локализованного вытеснения, внедряя принципы частной собственности на землю. На смену старым практикам землепользования приходил режим, в рамках которого одно лицо, ныне именуемое «землевладельцем», определяло, всесторонне контролируя весь процесс, что и как будут выращивать на земле. Все эти колониальные установления призваны были гарантировать, что экстенсивное, основанное на потреблении солнечной энергии сельскохозяйственное производство будет поставлять аграрную продукцию в тех количествах, которые требовались для дальнейшего интенсивного, основанного на угледобыче, массового производства городов Европы.
Связь угля, индустриализации и колонизации представляет первый комплекс взаимоотношений между ископаемым топливом и демократией. В XVIII и XIX столетиях в наиболее развитых районах Европы, а также в основанных белыми поселенцами колониях появились формы представительной центральной власти. Но адвокаты представительного правления видели в нем не первый шаг к массовой демократии, а ее олигархическую альтернативу, при которой управленческие полномочия резервировались за обладателями и попечителями собственности (земли, женщин, слуг, рабов). Такая система позволяла им контролировать поступление денег, от которых зависело правительство, а также делала их ответственными за общественное развитие. В большинстве этих стран имущественный ценз и процедура регистрации ограничивали электорат не более чем 30–40% взрослого мужского населения, или одной пятой всего взрослого населения. Более того, во многих случаях подъем централизованного фискально-милитаризованного государства, в котором представительство обосновывало исполнение властных полномочий, совпал с ослаблением других, разрозненных, форм общественного участия и самоуправления, отличавшихся подотчетностью гражданам – таких, например, как выборные корпоративные органы, в Англии управлявшие университетами, городами, компаниями[12]. Начиная с 1870-х годов волна потрясений, прокатившаяся по Европе – включая объединение Италии и Германии, учреждение Третьей республики во Франции, конституционные реформы или либеральные революции от Испании и Греции до Сербии и Австро-Венгрии, либеральные преобразования в империях Романовых и Османов, – породила разнообразие форм представительного правления. Продолжая исключать большинство народа из участия в общественной жизни, эти конституционные установления во многих случаях все же создавали правовую основу для появления профсоюзов и народных партий. В индустриализирующихся регионах, в особенности на севере и западе Европы, в знак протеста против исключения большинства из публичной жизни и против имущественного неравенства, привносимого индустриализацией, начали возникать массовые политические движения и партии, а также новые формы политики[13].
Период трансформаций, продолжавшийся с 1870-х годов до Первой мировой войны, называют одновременно эпохой демократизации и эпохой империй[14]. Мобилизация новых демократизирующих политических сил, зависевшая от концентрации населения в городах и промышленном производстве, ассоциировалась с новыми формами коллективной жизни, которые стали возможными в процессе освоения беспрецедентных объемов невозобновляемых запасов угля. В то же время использование ископаемого топлива, увеличивавшееся на 50% каждое десятилетие, требовало быстрого расширения колонизируемых территорий. Колонии связывались тем же самым сочетанием энергетических потоков, основанных на силе угля и пара, но делалось это таким образом, что возникновение эффективных политических требований на этих территориях оказывалось затруднительным. Для того, чтобы разобраться, почему подъем производства угля порождал демократию в одних местах и колониальное доминирование в других, стоит рассмотреть механизмы использования ископаемой энергии для выдвижения успешных коллективных требований.
Контролируя каналы угля
Когда бόльшая часть энергии извлекалась из рассредоточенных возобновляемых источников, значительная часть населения была вовлечена в работу по ее генерированию и транспортировке. С полномасштабным переходом на ископаемое топливо и, в особенности, с приходом в 1880-е годы электричества большинство населения индустриальных стран превратилось в потребителей энергии, производимой другими людьми, а в любой работе теперь преобладала энергия, привносимая извне. Самим ее производством и распределением теперь занималась гораздо меньшая часть населения, причем генерировалась она в гигантских объемах.
Концентрация энергетических запасов на территориально ограниченных площадях повлекла за собой создание такой структуры энергетики, на основе которой потом была сформирована демократическая политика конца XIX и начала XX веков. Крупные залежи высококачественного угля были относительно редкими: в основном они располагались в центральной и северной Англии, в южном Уэльсе, вдоль пояса, идущего от северной Франции через Бельгию к Рурскому бассейну и Силезии, а также в горах Аппалачи в Северной Америке. Главные индустриальные центры мира выросли именно на этих месторождениях[15]. Появление новой энергосистемы, как мы уже убедились, обернулось не только масштабным наращиванием объемов добываемого угля, но и взаимовыгодной связкой между углем, паровыми машинами, чугуном и сталью. Внедрение стального рельса, производимого с помощью доменных печей, которые работали на угле и использовали раздуваемые паром меха, а также чугунных мостов открыло путь для быстрого развития железнодорожного сообщения. К концу XIX столетия промышленные регионы обзавелись сетями речного и железнодорожного транспорта, с помощью которых уголь, извлекаемый из подземных месторождений, шел на железнодорожные станции, в порты и города, на промышленные предприятия и электростанции.
Огромные объемы энергии теперь переправлялись по узким, специально отстроенным каналам. В их конечных пунктах и главных развязках были сосредоточены специализированные отряды рабочих, обслуживающих проходческие машины, подъемные клети, локомотивы и прочие приспособления, которые «проталкивали» уголь по этим артериям. Расположение, как и сама концентрация этих людей сформировали в определенный момент новый вид политической власти. Источниками этой власти выступали не только создаваемые организации, но сами необъятные запасы энергии каменного угля, доступ к которым отныне регулировался теми, кто ее производил.
С 1880-х годов профсоюзная активность и политическая мобилизация шахтеров стали ключевыми факторами в борьбе за улучшение условий труда и ограничение власти частных собственников. В период между 1881-м и 1905 годами угольщики в США выходили на стачки в три раза чаще, чем рабочие прочих отраслей промышленности, и в два раза чаще, чем конкурирующие с ними по забастовочной активности работники табачного производства. Шахтерские забастовки длились дольше, чем забастовки в других отраслях[16]. В Европе наблюдались аналогичные тенденции. Волны протестных акций на производстве захлестывали угледобывающие регионы в конце XIX и начале XX века, а затем после Первой мировой войны[17].
Воинственность шахтеров можно отчасти объяснить тем фактом, что перемещение угля из подземных пластов на поверхность диктовало весьма непривычные требования к рабочему месту и методикам работы. Старый аргумент, согласно которому шахтерские сообщества в сравнении с прочими промышленными рабочими находились в изоляции, превращавшей их воинственность в разновидность колониального восстания против далекой администрации, трактует эту автономию превратно[18]. В классическом исследовании «Шахтерская свобода», опубликованном в 1925 году, Картер Гудрич заявляет, что упомянутая автономия была продуктом не столько пространственного обособления угледобывающих регионов от политической власти, сколько «самой географии расположения рабочих мест в шахте»[19]. В традиционной камерно-столбовой разработке угольных месторождений пара шахтеров осваивала отдельный участок угольной жилы, оставляя между собственным и смежными отсеками столбы или стены, на которых могла держаться крыша. Обычно шахтерам самим приходилось решать, где прорубать пласты и сколько породы надо оставить в неприкосновенности, чтобы штольня не обвалилась. До того, как подземные работы были механизированы, «шахтерская свобода от внешнего надзора и присмотра очень отличалась от упорядоченной и регламентированной деятельности любого другого индустриального рабочего»[20]. Боевитость, которая выковывалась на таких рабочих местах, обычно была направлена на то, чтобы противостоять угрозам механизации, внедрению более опасных производственных практик, увеличению продолжительности рабочего дня, а также снижению зарплаты.
Становление массовой демократии часто приписывают возникновению новых форм политического сознания. Автономия, которой располагали шахтеры, способствует подобному объяснению. Нам, однако, нет нужды глубоко вдаваться в вопросы консолидирующей культуры или коллективной сознательности, чтобы понять новые формы того феномена, оформлению которого способствовали шахтеры. Такое отклонение было бы даже дезориентирующим, поскольку приводило бы к мысли о том, что в более ранние периоды или в других местах неизменно ощущалась нехватка людей, требовавших менее опасной и лучшей жизни[21].
То, чего действительно не хватало, заключалось вовсе не в определенном состоянии сознания и не в правильном наборе требований: отсутствовали эффективные способы, заставляющие власть имущих прислушиваться к трудящимся. Новые потоки и новая степень концентрации энергии позволили соединить требования шахтеров с чаяниями остальных рабочих и подкрепить их технической силой, которую нелегко было игнорировать. Забастовки стали эффективными не из-за изоляции шахтеров, но, напротив, по причине того, что потоки угля теперь прочно связывали подземные штольни с любой фабрикой, конторой, домом или транспортным средством, зависящим от энергии пара или электричества.
Шахтерские забастовки стали обычным делом и за пределами Европы и Северной Америки. Шахтеры Зонгулдака на черноморском побережье Турции регулярно организовывали стачки, а состоявшаяся в апреле 1882 года забастовка докеров Порт-Саида, крупнейшего угольного порта мира, стала первой коллективной акцией новорожденного рабочего движения Египта. Однако без тех связей, которые соединяли уголь с крупными индустриальными центрами внутри страны, подобные акции не могли парализовать местные энергосистемы и обрести ту силу, которую они имели в Европе и США[22].
Саботаж
Эффективность шахтерских забастовок оказалась беспрецедентной. В Германии волна стачек 1889 года настолько поразила нового кайзера Вильгельма II, что заставила его отказаться от жесткой социальной политики Бисмарка и поддержать реформу трудовых отношений[23]. В марте 1890 года кайзер созвал интернациональную конференцию, призвавшую к принятию международных стандартов труда в угольной промышленности, а также к ограничению в этой отрасли женского и детского труда. По «любопытному и примечательному совпадению», как отмечала «NewYorkTimes», в тот же день, когда эта конференция открылась в Берлине, угольщики Англии и Уэльса начали «самую крупную забастовку в истории организованного рабочего движения». Численность мужчин, женщин и детей, принявших участие в этой акции, достигла «впечатляющей цифры в 260 тысяч человек». По мере того, как перед крупными промышленными предприятиями северной Англии все более ощутимо вставала перспектива угольного голода, корреспондент американской газеты сообщал о «нависшей над нами опасности гигантских и разрушительных трудовых конфликтов»[24].
Забастовки были не единственным методом, прерывавшим энергетические потоки и реализацию поддерживаемых ими функций. В 1889 году бастующие докеры Глазго были вынуждены вернуться на рабочие места после того, как их работодатели наняли штрейкбрехеров. Но при этом докеры решили трудиться столь же медленно и неуклюже, как и нанятые им на замену необученные люди. Через три дня требования докеров по увеличению зарплаты были удовлетворены[25]. Только что учрежденный Национальный профсоюз докеров широко пропагандировал этот метод борьбы за права трудящихся, и его переняли французские железнодорожники, шахтеры и рабочие других отраслей. В 1909 году Эмиль Пуже опубликовал книгу «Саботаж», рекламировавшую именно этот способ борьбы за улучшение условий труда[26]. В течение года новый термин был усвоен и в Англии: первоначально так именовались акции французских железнодорожников, но потом этим словом стали обозначать любые формы замедленной или избыточно упорядоченной работы, направленной на дестабилизацию нормального функционирования производства[27].
В сознательных проволочках и подобных им формах рабочего протеста не было ничего нового. Но само введение в оборот термина «саботаж» запечатлело открытие того, что даже относительно малое торможение или прерывание процесса, произведенное в правильном месте и в нужный момент, способно вызвать масштабный эффект. «Грошовый предмет, используемый правильным образом, – объяснял лидер французского профсоюза железнодорожников в 1895 году, – способен остановить целый локомотив»[28]. В то время мощность работающего на угле паровоза составляла три мегаватта, или четыре тысячи лошадиных сил, что в тридцать раз превышало движущую силу первых паровых двигателей, появившихся столетием ранее[29]. Столь невероятная концентрация кинетической энергии в механизме, который мог остановить один-единственный оператор, придавала саботажу необычайную эффективность.
К началу XXстолетия уязвимость механизмов и обеспечивавших их концентрированных потоков энергии заметно укрепила политическое влияние рабочих. Крупные забастовки угольщиков могли послужить поводом для более масштабной мобилизации, как это произошло во время жесткой стачки 1906 года на каменноугольном руднике Курьер на северо-востоке Франции: шахтеры тогда спровоцировали всеобщую забастовку, парализовавшую Париж[30]. Более типичным, однако, было распространение шахтерских забастовок на смежные отрасли – такие, как железнодорожный транспорт, обслуживание портов, грузовые перевозки[31]. В Британии шахтеры, железнодорожники и транспортники организовали в 1911–1912 годах три общенациональных стачки, формализовав свои взаимоотношения посредством учреждения накануне Первой мировой войны так называемого «тройственного альянса»[32]. Координация забастовок и прочих форм саботажа позволяла время от времени использовать новый политический инструмент – общенациональную стачку. Уинстон Черчилль, тогда министр внутренних дел, предупреждал:
«В профсоюзном движении вызревает новая сила. Моряки, угольщики, железнодорожники, докеры теперь объединены и выступают сообща. Политика всеобщей забастовки стала фактором, с которым необходимо считаться»[33].
Поколением ранее, в 1873 году, Фридрих Энгельс отвергал идею использования всеобщей стачки в качестве политического инструмента, связывая ее с бесплодными планами проведения так называемого «святого месяца» – общенационального прекращения работы, на котором в 1840-х годах настаивало чартистское движение. В этой идее, по словам Энгельса, отразилась анархистская вера в спонтанное и локально базирующееся восстание. Но рабочие, утверждал он, лишены ресурсной и организационной базы, способной сделать всеобщую стачку эффективной. Если бы у них имелись подобные ресурсы, то они уже обладали бы мощью, достаточной для ниспровержения государства, – следовательно, всеобщая забастовка не нужна как в первом, так и во втором случае[34].
Спустя тридцать лет общенациональная стачка все еще казалась многим европейским левым проявлением анархистской тактики, не сочетавшимся с организованным политическим действием. Бельгийская всеобщая забастовка 1902 года, возглавляемая шахтерами и проводимая с требованием всеобщего избирательного права, в очередной раз оживила дебаты по поводу тактической линии европейской социал-демократии. Взрыв интереса наблюдался вопреки тому, что даже сторонники стачки – например, Роза Люксембург – полагали, что эффективность подобного метода в бельгийском случае базируется на географической концентрации индустрии и не может быть обеспечена в более крупных странах[35]. Впрочем, через три года она пересмотрела свою точку зрения. Наблюдая за тем, как забастовочная волна парализовала Россию в ходе революции 1905 года, немецкая революционерка в брошюре «Массовая забастовка, партия и профсоюзы» (1906) заявила, что рабочие способны организовать социальную революцию даже в условиях отсутствия объединенного политического движения, поскольку изолированные и разрозненные экономические битвы превращают их в монолитную политическую силу. Эта сила, писала она, «подобно океанскому валу, обрушивается на государство, разделяясь при этом на гигантскую сеть более узких потоков»[36]. Используя подобные формулировки, Люксембург пыталась описать рассредоточенное, но при этом прочное единство, обретаемое рабочим классом. Впрочем, ее «водная» метафора обходила стороной тот факт, что в новую политическую силу рабочих сплачивали не потоки и валы, а железные дороги и реки, по которым перемещались концентрированные сгустки энергии.
В годы Первой мировой войны американские и британские шахты были переведены под прямой правительственный контроль, а угольщиков и железнодорожников в некоторых случаях освобождали от призыва, мобилизуя их в тылу. Количество забастовок сократилось, но критическая роль энергетических сетей стала еще более отчетливой. В Германии в ключевых отраслях промышленности в обязательном порядке создавались трудовые советы, а во Франции правительство, запретив стачки в оборонной индустрии, возложило на себя обязанность напрямую регулировать заработную плату и условия труда рабочих[37]. Затяжной и разрушительный характер войны, которому в немалой степени способствовала энергия угля, повсеместно подорвал политическую стабильность, во многих случаях приведя к власти популистов. В Центральной и Восточной Европе эти силы сумели ниспровергнуть старый порядок; в Западной Европе, как и в США, их удалось встроить в него. Но от забастовки угольщиков Западной Виргинии 1919 года до всеобщих стачек в Германии в 1920-м и Великобритании в 1926-м координация индустриальных акций, которую обеспечивали шахтеры, докеры и железнодорожники, снова и снова подтверждала их способность блокировать узловые точки энергосистемы. Дисперсная энергетика, основанная на солнечном излучении, в свое время не могла обеспечить рабочим подобной степени политической влиятельности.
Могучий потенциал общенациональной стачки заставил крупных промышленников перейти к обороне. В 1918 году нью-йоркский Фонд Рокфеллера подготовил доклад, разъясняющий причины этой уязвимости:
«В то время, как недавнее прошлое обнажило перед нами пугающие последствия индустриальных распрей, нынешнее положение вещей, причем повсеместно, говорит о перспективах, еще худших. Синдикализм намеревается силой разрушить устоявшуюся общественную организацию и передать промышленный капитал от нынешних владельцев синдикатам или революционным профсоюзам. Добиться этого он пытается с помощью “всеобщей забастовки”. Что произойдет в Америке или Англии, если, пусть даже с уведомлением за несколько дней или несколько недель, вдруг закроются все угольные шахты и остановятся железные дороги? […] Мы имеем дело с силой, которая, будучи использованной, парализует нацию более эффективно, чем любая блокада времен войны»[38].
Семейство Рокфеллеров санкционировало подготовку этого доклада вслед за «бойней в Ладлоу», произошедшей в 1914 году. Расстрел бастующих горняков национальной гвардией штата Колорадо – вооруженных пулеметами гвардейцев призвали для того, чтобы помешать Объединенному профсоюзу работников горнодобывающей промышленности Америки распространить свое влияние на шахты, принадлежащие Рокфеллерам, – вызвал общенациональный политический кризис, непосредственно угрожавший «нынешним владельцам» индустриального капитала[39]. После этого, самого трагичного, эпизода «великой угольной войны» 1913–1914 годов Рокфеллерами был приглашен на работу Уильям Лайон Макензи Кинг, который, будучи министром труда Канады, смог разрешить более четырех десятков трудовых споров в самых разных отраслях. Ему предлагалось разработать ненасильственные методы борьбы с шахтерами. Согласно «плану Рокфеллера», широко реализуемому в межвоенный период, компания создавала собственные профсоюзы, в рамках которых рабочие могли вести переговоры касательно заработной платы и условий труда. Инициатива была направлена на пресечение их присоединения к независимым профсоюзам[40].
Крупные американские фирмы представляли новые корпоративные профсоюзы как «индустриальную демократию» и сравнивали их с «самоуправлением», на котором США настаивали в отношении Ближнего Востока и других регионов в тот же период. Компании уподобляли различия между старыми и новыми индустриальными отношениями «различию между феодальным государством, власть в котором, какой бы просвещенной она ни была, не нуждается в согласии подданных, и демократией». При этом пояснялось, что «если предоставить людям возможность участвовать в разработке норм, которые их напрямую затрагивают, то они начнут относиться к праву с бόльшим пониманием и приятием»[41]. Рабочее движение в США и других странах боролось против патерналистских установок «заботливого индустриализма» и позже добилось объявления корпоративных профсоюзов незаконными. Но промышленники продолжали практиковать корпоративное «великодушие» и заботу в качестве метода ослабления профсоюзного влияния.
Между 1880-ми годами и Второй мировой войной рабочие индустриальных стран Европы и Северной Америки использовали свою благоприобретенную власть над энергетическими потоками для того, чтобы получить или расширить право голоса, а также, и это еще важнее, для обеспечения права образовывать профсоюзы, создавать политические организации и легально проводить коллективные акции, включая забастовки. В некоторых случаях такие перемены позволяли массовым партиям впервые прийти к власти. Рабочие также добились права на восьмичасовой рабочий день, на программы социального страхования, включая страховку от несчастных случаев на производстве, болезни и безработицы, на пенсионное обеспечение[42]. Становящееся женское движение боролось против исключения женщин из общественно-политической жизни, иногда при поддержке социалистических партий, и постепенно расширяло избирательные права женской части населения. Крупные капиталисты зачастую поддерживали ограниченные версии подобных реформ, поскольку улучшение благосостояния укрепляло дух пролетариата и дисциплину в его рядах, сбивая протестные настроения. Кроме того, внедрение мер социальной защиты укрепляло иерархический уклад в рабочих семьях и возвращало женщин-работниц к домашним делам, от которых они начали отдаляться в период военных мобилизаций[43]. Рабочие объединения нередко протестовали против социального страхования, видя в нем половинчатую меру, которая могла подорвать их усилия по радикальному пересмотру отношений собственности. А там, где системе угрожали наиболее радикальные новации, как, например, в межвоенной Германии, промышленники поддерживали уничтожение парламентаризма.
Несмотря на все препятствия и откаты, рабочий люд индустриального Запада постепенно обрел власть, которая до конца XIX столетия казалась немыслимой. Подъем крупной промышленности подверг население чрезвычайным рискам социальной незащищенности, обнищания, избыточной эксплуатации. Но концентрация и перемещение угля требовали установления контроля над процессами, порождающими эту уязвимость. Рабочих все прочнее связывали друг с другом не слабые узы классовой культуры, коллективной идеологии или политической организации, но нарастающие и концентрирующиеся объемы угольной энергии, которую они извлекали, грузили, доставляли и заставляли работать. Координированные акции прерывания, замедления или остановки этих потоков порождали новую политическую механику, новую форму коллективной дееспособности, основанную на шахтах, железных дорогах, угольных и электрических станциях, а также на людских плечах, которые все это обслуживали. Будучи не просто общественным движением, этот новый социально-технический феномен был задействован в реализации демократических требований, осуществление которых радикально сократило несовершенство и неопределенность жизни в индустриальных странах.
Нефть в угольную эпоху
Если уголь сыграл столь значительную роль в формировании современной демократии, то какие же изменения повлекла его замена на нефть? Подобно углю, нефть тоже иногда помогала рабочим выступать в качестве новой социальной силы. Хотя первая общенациональная забастовка американских нефтяников состоялась только в 1945–1946 годах в Калифорнии, главном нефтедобывающем регионе страны, уже в первой трети XX столетия рабочие отрасли не раз требовали не только повышения зарплаты и улучшения условий труда, но и масштабных социальных преобразований. Они, в частности, добивались передачи нефтяной индустрии в государственную собственность; это, как предполагалось, должно было стать базисом подлинной демократии, при которой «правительство будет трудиться на благо подавляющего большинства простого народа – пренебрегая корыстными интересами горстки остальных американцев»[44]. Передать отрасль в руки общества им не удалось, но в результате этой борьбы родилась новая разновидность коренящегося в местном сообществе рабочего движения, тесно вовлеченного в муниципальную и региональную политику и – по сравнению с профсоюзами других отраслей – более приспособленного к выживанию в последовавшую вскоре эпоху политических репрессий[45].
Степень политического могущества, обретаемого нефтяниками, зависела от того, как использовалась нефть и какого рода уязвимость влекло за собой то или иное ее применение. До начала XX века нефть в основном применяли для искусственного освещения (керосин), а также для изготовления смазочных материалов для машиностроения. Эти продукты были выведены на массовый рынок и продавались в основном в малообъемной металлической таре. В XIX веке ни одна страна мира, за исключением России, не использовала нефть для извлечения механической энергии в промышленности и на транспорте. Следовательно, в отличие от угля, нефть не сосредотачивалась в жизненно важных каналах, от которых зависели иные процессы, а нефтедобывающие регионы не становились индустриальными центрами. Места нефтедобычи зачастую располагались на значительном расстоянии от больших рынков, которые тяготели к тем регионам, где в промышленных масштабах использовался уголь. Керосиновая лампа считалась предметом, предназначенным скорее для сельской местности, нежели для города, практиковавшего сначала газовое, а потом электрическое освещение. Зыбкость этих связей и ограниченная роль нефти в качестве концентрированного источника механической энергии ограничивали политические потенции тех, кто ее добывал, – за исключением, как мы убедимся ниже, России.
Все эти слабости накануне Первой мировой войны четко проявились в крупнейшем нефтедобывающем регионе, лежащем за пределами США и России, – в австрийской провинции Галиция, ныне входящей в состав Украины и Польши. Здешние нефтяные скважины располагались к востоку от Кракова трехсотмильной дугой, уходящей к румынской границе. В 1890-е годы на смену ручному бурению пришли паровые бурильные перфораторы, позволившие извлекать нефть с большей глубины и обеспечившие подъем производства в следующее десятилетие. Возросшее предложение нефти угрожало интересам крупных компаний, контролировавших европейский керосиновый рынок, – прежде всего «StandardOilCompany» и ее европейского конкурента «DeutscheBank». В Галиции, однако, не хватало водных и железнодорожных путей, по которым добываемую нефть можно было бы доставлять в Германию и на другие рынки, и большие компании использовали этот недостаток для того, чтобы ослабить и местных производителей, и рабочих. Начиная с 1904 года нефтяники Галиции организовали серию забастовок, направленных на улучшение условий труда, защиту коллективных прав и переход к восьмичасовому рабочему дню. Местные фирмы, чувствуя свою уязвимость, проявляли готовность к переговорам со стачечными комитетами, а крупные иностранные операторы отказались от диалога. Когда ожесточившиеся рабочие перешли к саботажу, выведя из строя насосы, подававшие нефть в резервуары, австрийское правительство направило для охраны вышек и нефтепроводов войска. Отказавшись от ведения переговоров и продлив тем самым забастовку, крупные корпорации смогли одним ударом подавить стачку и вывести из игры мелких производителей нефти. Кстати, ходили слухи, что именно «StandardOilCompany» и финансировала забастовку 1904 года[46].
В XX столетии, когда распространение электрического освещения начало ограничивать потребление керосина в индустриальных странах, нефтяные компании были вынуждены искать новое применение для своей продукции. Решение было найдено в превращении нефти из средства освещения в источник механической силы. Сначала ее использовали в бойлерах, приводящих в движение паровые двигатели, в качестве прямого заменителя угля. Появление двигателей внутреннего сгорания, широко распространившихся в 1900-е годы, открыло перед нефтью широчайшие возможности: нефтепродукты безальтернативно использовались как в бензиновых, так и в дизельных моторах[47].
Нефтяники российского Кавказа одними из первых воспользовались преимуществами этого поворота. Бакинские нефтяные месторождения, концентрируясь вокруг города и занимая площадь, не превышавшую двенадцать квадратных миль, в начале XX века добывали более половины всей мировой нефти. С черноморским портом Батуми этот центр нефтедобычи связывали железная дорога и нефтепровод, а с остальной Россией – железнодорожные и водные коммуникации. Во многом благодаря этому обстоятельству именно на азербайджанских нефтепромыслах зародилась протестная волна, достигшая кульминации в революции 1905 года. Начало беспорядкам на Южном Кавказе было положено в 1901–1902 годах, когда забастовки и демонстрации рабочих, обслуживавших нефтепровод, нефтеочистительный завод и грузовой порт Батуми, вылились в крупную стачку на предприятии Ротшильда, во время подавления которой были убиты 14 человек. Организаторы забастовки, включая молодого Иосифа Сталина, находились в тесном контакте со своими единомышленниками в Баку[48]. Немалый вклад в подготовку революции внесла и бакинская стачка июля 1903 года, которая по железнодорожной линии сначала перекинулась на сортировочные станции и предприятия Тифлиса, потом дошла до Батуми, а затем, «подобно лесному пожару, захлестнула всю южную Россию»[49]. Это была первая в истории страны всеобщая стачка, которая, как мы видели выше, заставила Розу Люксембург признать обретение нового могущества рабочими, объединяемыми не столько общей «политической» организацией, сколько индивидуальными «экономическими» невзгодами[50]. В декабре 1904 года нефтяники Баку объявили о второй всеобщей стачке, положившей начало революции.
По мере того, как революционное движение разрасталось, местные наблюдатели сообщали, что «в Баку недовольство рабочих ощущается гораздо острее, чем в любой другой части России»[51]. Позже Сталин заявлял о том, что блестящие организаторские способности бакинских нефтяников и глубина их конфликта с нефтепромышленниками обеспечили ему опыт, позволивший стать «подмастерьем революции»[52]. На деле, однако, лидеры бастующих нефтяников порвали с местными большевиками, договорившись с владельцами предприятий о заключении первого в российской истории коллективного соглашения. Они добились права на девятичасовой рабочий день, выплату больничных пособий, выделение бесплатного топлива для бытовых нужд и избрание фабричных комитетов из числа рабочих. Их политические требования включали созыв Учредительного собрания, избираемого на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, а также свободу слова, собраний, печати, забастовок и профсоюзов[53].
За мощью нефтяников стоял тот факт, что по своим организационным особенностям бакинская нефтяная промышленность рубежа XIX и XX веков напоминала не столько нынешнее нефтедобывающее производство, сколько угольную индустрию того времени. Более сотни предприятий добывали и обрабатывали нефть на очень незначительном пространстве, формируя густую сеть буровых вышек, площадок для машин и агрегатов, трубопроводов для перемещения нефти, воды, пара и природного газа, а также высоковольтных электрических кабелей. Неподалеку, на каспийском побережье, располагались около сотни нефтеочистительных заводов, откуда топливо пароходами и железнодорожными составами доставлялось во все уголки империи. Такая плотность вышек, предприятий, насосов, энергетических мощностей концентрировала рабочую силу, способную легко дестабилизировать поставки энергии на обширную территорию[54].
Вторым аспектом сходства, в котором бакинское производство напоминало современную ему угольную промышленность, было то, что его нефть использовалась в основном не для освещения, а для генерирования паровой энергии. Химический состав здешней нефти не способствовал производству керосина, делая ее более пригодной для переработки в паровых котлах. Кроме того, на Кавказе не хватало угля и древесины, в изобилии имевшихся в Пенсильвании и прочих нефтедобывающих регионах, и это тоже способствовало использованию нефти в двигателях внутреннего сгорания. Бакинские инженеры изобрели специальные приспособления, позволявшие максимально эффективным образом применять нефть в паровых двигателях пароходов и паровозов. Российский каспийский флот перешел с угля на мазут в 1870-е годы, а русские железные дороги осуществили аналогичный переход в следующее десятилетие. К 1890 году все российские поезда, за исключением тех, которые обслуживали угледобывающие регионы типа Донецкого бассейна или Сибири, ходили на мазуте; использование этого топлива постепенно распространялось на металлургическую промышленность и фабрики Севера. В следующее десятилетие нефтепродукты покрывали около 41% коммерческого энергопотребления в России[55]. Следовательно, стачки нефтяников, запустившие маховик русской революции 1905 года, были способны парализовать работу транспорта и промышленности по всей империи столь же эффективно, как это делали забастовки угольщиков на севере и западе Европы.
Впрочем, в отличие от государств северо-западной Европы, Россия была многонациональной империей. Присущие ей этнические разломы нашли отражение не только в самой организации нефтяной промышленности Баку, но и в последующем поражении первой русской революции. Неквалифицированные рабочие нефтяной отрасли набирались частично из местных азербайджанцев, а частично из иранских мигрантов. В то же время образованная рабочая сила была представлена в основном русскими и армянами. Собственниками и управленцами местного нефтяного бизнеса и других коммерческих предприятий также выступали в основном армяне, многие из которых неплохо нажились на нефтяном буме. Британский наблюдатель называл Баку «российским Йоханнесбургом», сравнивая регион в коммерческом и этническом отношении с выросшим на золотодобывающих шахтах британским Трансваалем[56]. Недавно закончившаяся англо-бурская война укрепила систему имперского самоуправления, основанного на расовых трудовых порядках, – именно отсюда Британия будет позже заимствовать идею «самоопределения» для нефтедобывающих регионов арабского мира.
Правительство Российской империи ответило на революционные забастовки подстрекательством «черной сотни» – ультранационалистической и контрреволюционной силы, главным оружием которой были погромы, направленные против меньшинств. Первый попытки этнического насилия в Баку в январе 1905 года оказались малоэффективными и лишь «придали новый импульс рабочему движению». Однако уже в сентябре черносотенцы подвергли город опустошению, подожгли нефтяные поля, настроили и вооружили азербайджанцев-мусульман против армян-христиан. Тысячи людей погибли, нефтяной индустрии был нанесен ощутимый удар, а революционные требования рабочих были отвергнуты[57].
Несмотря на признаки того, что нефть вполне можно превратить в инструмент завоевания политических свобод, типы рабочей мобилизации и использования энергии, отличавшие Баку в начале XX века, оказались скорее исключением, чем правилом. Спекуляция на этнических противоречиях в процессе нефтедобычи стала более распространенной тенденцией и позже использовалась на всем Ближнем Востоке[58]. Желание ослабить рабочих – раскол на обособленные национальные группы, сопровождаемый различными подходами к управленцам, квалифицированным и неквалифицированным трудящимся, – отражало неравномерное по сравнению с угольными месторождениями распределение мест нефтедобычи по миру, а также факт ее становления не до, а после современной индустрии. Зачастую нефть наиболее активно добывали в регионах, где почти не было людей, и это обстоятельство заставляло производителей завозить рабочую силу из других мест, стимулируя тем самым этнические противоречия. Вместе с тем указанное отличие было лишь одним из нескольких факторов, делавших добычу нефти не похожей на добычу угля. Нефть извлекалась особыми методами и транспортировалась более гибкими способами еще и потому, что представляет собой субстанцию иной формы. Желая более четко разобраться в том, отчего политика нефти отличалась от политики угля, мы должны более пристально взглянуть на эти факторы.
Нефтяные потоки
Поскольку нефть вырывается из-под земли за счет давления, создаваемого газом или водой, ее добыча требует меньшего числа рабочих рук, нежели добыча угля[59]. Все рабочие, извлекающие ее из недр, пребывают на поверхности, в непосредственной близости от надзирающих над ними менеджеров. Так как речь идет о жидкой разновидности углеводородов, транспортировка энергии в данном случае также требует меньших трудовых затрат. Нефтеперекачивающие станции и трубопроводы могли заменять железные дороги в качестве средства доставки энергоносителя от производителя к потребителю. Подобная транспортная схема не требовала значительного персонала ни для погрузки или разгрузки, ни для сопровождения. Фактически изобретение трубопроводов резко сократило возможности людей вмешиваться в энергетические потоки или прерывать их. Впервые новинку опробовали в Пенсильвании в 1860-е годы, пытаясь отказаться от услуг погонщиков лошадей, доставлявших бочки с нефтью на железнодорожные терминалы и постоянно требовавших повышения зарплаты[60]. По тем же причинам в следующем десятилетии инновацию заимствовали армянские нефтепромышленники из Баку. Во время революции 1905 года британский консул в Батуми докладывал своему правительству, что «многие трубопроводы продырявлены революционерами и тем самым выведены из строя». Правда, сломать трубопровод труднее, чем испортить железнодорожное полотно, и ремонту он поддается быстрее. Восстановительные работы, по словам консула, «не займут много времени, и трубопроводы вскоре вновь вступят в строй»[61].
Кроме того, дизельное топливо и бензин легче, чем уголь, а при их сгорании образуется меньше вредных веществ, чем при сжигании угля. Льюис Мэмфорд так описывал преимущества нефтепродуктов в 1934 году,
«Их можно хранить в тех местах, которые просто не годятся для угля; работающему на них двигателю не требуется кочегар. Одним из эффектов внедрения жидкого топлива и линий для механической подачи угля на паровых электростанциях и пароходах стало освобождение целого племени рабов с галер – кочегаров»[62].
Жидкая субстанция и относительная легкость нефти позволили в больших количествах перемещать ее через океаны[63]. Уголь же, напротив, через океаны почти никогда не перевозили. В 1912 году Британия экспортировала треть своего угля, и на ее долю приходились две трети общемирового угольного экспорта, доставляемого морем; но почти 90% этой торговли приходились на близлежащие регионы Европы и Средиземноморья[64]. В XX веке доля угля, экспортируемого в мире, стабилизировалась на уровне 15%. По контрасту вслед за началом использования в конце XIX столетия нефтяных танкеров появилась возможность дешевого перемещения нефти между континентами. С 1920-х годов и до нынешнего дня от 60% до 80% мировой добычи нефти предназначаются для экспорта. Через океаны транспортировалось так много нефти, что к 1970 году на ее долю приходились 60% всех морских перевозок[65].
В сопоставлении с перевозкой угля по железной дороге транспортировка нефти по морю не нуждалась в трудовых усилиях грузчиков и кочегаров. Тем самым возможности рабочих воздействовать на критические точки функционирования энергосистемы заметно сократились. Кроме того, трансокеанские перевозки осуществлялись за территориальными пределами демократических государств, в которых действовало прогрессивное трудовое законодательство, завоеванное в эпоху масштабных забастовок угольщиков и железнодорожников. При желании транспортные компании могли вообще выйти из-под юрисдикции трудового права – а также избежать уплаты налогов, зарегистрировав свои суда под панамским или каким-нибудь другим «удобным» флагом. (Когда нефтедобыча переместилась на шельф, то в местах, наподобие Мексиканского залива, буровые платформы начали рассматриваться как суда; их также регистрировали под «удобными» флагами, и в итоге эти производственные площадки уходили от местных налогов и юрисдикции трудового права.)
В отличие от железнодорожных перевозок, океанская транспортировка была избавлена от ограничений, обусловленных предварительным определением маршрута, наличием специальных вагонов и так далее. Нефтеналивные танкеры оставляли порт, зачастую не зная конечной точки своего рейса. Они могли идти к какому-то промежуточному пункту, а потом получить предписание идти к новому месту назначения, определяемому топливной конъюнктурой. Разумеется, подобная гибкость содержала в себе риск: так, в марте 1967 года она стала одной из причин первого в истории гигантского разлива нефти, когда танкер «Торри Каньон» развалился на части у берегов Корнуолла[66]. Эта авария способствовала подъему экологического движения – основного противника нынешней углеводородной индустрии. Но одновременно отмеченная гибкость еще более ослабляла местные силы, пытавшиеся контролировать средоточия энергопроизводства. Если, скажем, забастовка или национализация отрасли задевала одно место нефтедобычи, танкеры быстро переориентировывались на альтернативные места.
Иными словами, системы транспортировки угля имели «древовидную» структуры с магистральным каналом и отходящими от него ответвлениями, что предполагало наличие узких мест. Нефть же «текла» по сетям, структура которых скорее напоминала решетку, где есть множество альтернативных путей для одного и того же маршрута, а энергетические потоки легко перебрасываются во избежание их блокирования. Все эти изменения в способах, посредством которых извлекалось, транспортировалось и использовалось углеводородное сырье, делали новые энергетические системы менее уязвимыми для требований тех, кто обеспечивал их работу. В отличие от транспортировки угля, потоки нефти трудно было упорядочить в единым образом организованный механизм, который позволил бы большим массам трудящихся обрести новые формы политической власти.
Производя дефицит
Качественные отличия нефти от угля влияли на демократию и в некоторых других отношениях. Жидкая субстанция нефти и относительная легкость транспортировки ставила перед теми, кто контролировал нефтяные ресурсы и их перемещение, новую проблему. И в угольной, и в нефтяной промышленности производители всегда старались избегать конкуренции. Борьба с другими фирмами за уровень цен или рыночную долю снижала прибыль и грозила компании разорением. Что касается угольной индустрии, то там высокая стоимость транспортировки угля через океаны обеспечивала возможность соперничества производителей только в рамках собственного региона. Они всячески избегали конкуренции, создавая либо картели, как во Франции, Германии и Соединенных Штатах, либо специальные органы, регулировавшие цены и производство, как Европейское объединение угля и стали. В Британии, где остановить конкурентную борьбу не удалось, производители истребили друг друга, а угольная отрасль в 1946 году перешла к государству.
Нефтяным компаниям было тяжелее ограничивать конкуренцию. С появлением в 1890-е годы нефтеналивных танкеров контроля над производством и распределением, ограничивавшегося рамками только одного региона, уже не хватало. Поскольку нефть с легкостью путешествовала между континентами, нефтяные фирмы постоянно ощущали угрозу поступления дешевого сырья из других мест. Эта уязвимость, редко признаваемая в отчетах нефтепромышленников, накладывала дополнительные ограничения на демократизирующий потенциал нефти.
Решение, которым нефтяные компании отвечали на эту проблему, можно назвать разновидностью саботажа. В угольную эру рабочие обнаружили, что способность прерывать, ограничивать или замедлять потоки энергии обеспечивает им политическое могущество. Вызов, с которым столкнулись крупные нефтяные фирмы, был в чем-то похожим: для того, чтобы сохранить контроль, необходимо было научиться замедлять, ограничивать или временно останавливать циркуляцию нефти. Памфлет Эмиля Пуже о саботаже, написанный в 1909 году, завершался тезисом о том, что реальным саботажником, вероятно, выступает сам капиталистический класс. Через десять лет, когда в Чикаго увидел свет английский перевод его работы, американский экономист Торстейн Веблен развил эту идею[67]. Прибыли крупных корпораций, писал он, зависят от того, насколько успешно они практикуют своеобразную форму саботажа. Их цель состоит не в том, чтобы максимизировать производство, а в том, чтобы, ограничивая его, поддерживать нужный уровень цен. «Мелочная тактика “StandardOil”», например, показывает, как прибыли, значительно превышающие объемы сделанных вложений, можно извлекать из принадлежащей большому бизнесу «власти придерживать» производство и сбыт[68]. Эта «капитализация неэффективности» оказывалась особенно выгодной в работе с такими товарами, как нефть. Ее производство обходилось относительно дешево, но при этом ее важность для индустриальных обществ была столь огромна, что, ограничивая предложение этого товара, можно было извлекать хорошие прибыли. Цель нефтяных компаний состояла в том, чтобы взять под контроль те «бутылочные горлышки», через которые проходят нефтяные потоки, ограничивая развитие конкурентных каналов и зарабатывая на этом.
Ограничению поставок и циркуляции нефтепродуктов способствовали две мировые войны, но в межвоенный период и американские корпорации (в США тогда добывалась львиная доля мировой нефти), и зарубежные компании, пытавшиеся контролировать международную торговлю, все равно нуждались в механизмах, регулирующих производство и распределение энергии. Среди инструментов, придуманных с этой целью, необходимо упомянуть государственные квоты и контроль над ценами в США; картели, регулировавшие добычу и обработку нефти во всемирном масштабе; консорциумы, целенаправленно тормозившие разработку новых нефтяных месторождений на Ближнем Востоке; специальные политические органы, противодействовавшие тем, кто угрожал организованной и поддерживаемой нефтяными компаниями системе саботажа. Весь этот инструментарий влиял на становление транснациональных нефтяных корпораций, которые в перспективе стали главной силой, сдерживающей мировую нефтедобычу. В этой эволюции подчас усматривают оформление того, что получило название «технологической зоны» – набора координированных, но вместе с тем разрозненных регуляторов, установлений, инфраструктурных и технических процедур, которые делают определенные объекты или потоки управляемыми[69].
История о том, как это происходило, включает рассказ о предпринимавшихся в начале XX века усилиях по недопущению, а потом ограничению нефтедобычи на Ближнем Востоке, а также о технических и политических мерах, сопутствовавших этим усилиям. После Второй мировой войны, когда с ближневосточных территорий спустя полвека после открытия здешних месторождений начали поступать значительные объемы нефти, технологию по производству дефицита обогатили новыми приспособлениями. Наряду с тем, что производство ближневосточной нефти по-прежнему искусственно сдерживалось, возникли два оригинальных инструмента, способствовавших трансформации углеводородного изобилия в систему ограниченных ресурсов[70]. Вторая мировая война предоставила американским нефтяным компаниям возможность сократить или вовсе свернуть добычу нефти на Ближнем Востоке. В 1943 году, когда Абдул-Азиз ибн Сауд потребовал возместить ему потери от упавших нефтяных доходов, нефтяные компании убедили Вашингтон распространить на Саудовскую Аравию программу ленд-лиза. Выплаты стране за то, чтобы она не производила нефть, были представлены в качестве меры по обеспечению национальной безопасности США. Так был дан старт послевоенной политике, в которой американское сотрудничество с местными правительствами в ограничении нефтяных потоков соседствовало с враждебностью к тем, кто осмеливался игнорировать требования американцев.
Второй метод, не позволявший воцариться энергетическому изобилию, предполагал переход населения Соединенных Штатов на такой образ жизни, который основывался на потреблении баснословных объемов энергии. В январе 1948 года Джеймс Форрестол, только что назначенный министром обороны, рассуждал с Брюстером Дженнингсом, президентом компании «Socony-Vacuum» (позже переименованной в «MobilOil», а ныне называющейся «ExxonMobil»), о том, что, «если бы у нас не было доступа к ближневосточной нефти, американским автомобильным компаниям пришлось бы, по-видимому, в ближайшие пять лет разрабатывать модели с четырехцилиндровым двигателем»[71]. Но этого не потребовалось: в последующие годы американская автомобильная промышленность выручила нефтяную, заменив стандартные шестицилиндровые двигатели новыми восьмицилиндровыми, представляемыми как предмет вожделений любой семьи, принадлежащей к среднему классу. За десятилетие эта трансформация удвоила среднюю мощность американских легковых машин[72]. В тот момент, когда американский министр вел такие речи, британская «MorrisMotorCompany» готовилась бросить вызов успешному четырехцилиндровому двигателю «VolkswagenBeetle», разрабатывая свой, тоже четырехцилиндровый, «MorrisMinor», французский «Citroen» занимался совершенствованием своего двухцилиндрового двигателя 2CV, а BMW оттачивала свой первый послевоенный пассажирский автомобиль, оснащенный одноцилиндровым мотором «Isetta 250». Европейские автомобили опередили дурно сконструированные американские машины и по продажам, и по долговечности, но зато последние помогли разработать кое-что более серьезное. С их помощью внедрялась в жизнь зависимость американского среднего класса от углеводородов, которая в сочетании с новыми политическими порядками на Ближнем Востоке помогла нефтяным компаниям наращивать прибыли, поддерживая устойчивый дефицит нефти.
Способность организованного рабочего движения сформировать политический механизм из сетей и узловых пунктов энергетической системы, основанной на угле, обусловила появление в первой половине XX столетия новой разновидности массовой политики. Пришествие нефти реорганизовало энергетические сети, основанные на потреблении ископаемого топлива, причем это не могло не трансформировать механику демократии. Возможности выдвигать демократические требования сократились не только в тех странах, которые зависели от добычи нефти, но и в тех, которые зависели от ее использования.
Перевод с английского Андрея Захарова
[1] Перевод выполнен
по изданию: MitchellT. Carbon Democracy . Political
Power in the Age of Oil.
[2] Wrigley E. Two Kinds of Capitalism, Two Kinds of
Growth // Poverty, Progress, and
Population.
[3] Sieferle R. The Subterranean
[4] Nuvolari A., Verspagen B. Technical Choice,
Innovation and British Steam Engineering, 1800–1850 // Economic History
Review. 2009. № 62. P. 685–710; Nuvolari A., Verspagen B., Tunzelmann N. von. The
Early Diffusion of the Steam Engine in
[5] Sieferle R. Why Did Industrialization Start in
[6] Kanefsky J. Motive Power in British Industry and the Accuracy of the 1870 Factory Return // Economic History Review. 1979. № 32. P. 374. После 1973 года темпы роста стали замедляться, составив 85 тысяч мегаватт к 2009 году (www.decc.gov.uk). Накопленная добыча угля в Британии (сегодня осуществляемая лишь в нескольких оставшихся шахтах) составила около 29 миллиардов тонн (см.: RutledgeD. Estimating Long — Term World Coal Production with Logit and Probit Transforms// InternationalJournalofCoalGeology. 2011. Vol. 85. № 1. P. 23–33). По номинальной энергетической ценности эта цифра эквивалентна совокупной нефтедобыче Саудовской Аравии с 1936-го по 2008 год.
[7]WrigleyE. Op . cit .P. 75.
[8]DukesJ.Burning Buried Sunshine : Human Consumption of Ancient Solar Energy// ClimaticChange. 2003. Vol. 61. № 1-2. P. 33–41 (цифры 1997 года); Haberl H. The Global Socioeconomic Energetic Metabolism as a Sustainability Problem // Energy. 2006. Vol. 31. № 1. P. 87–99.
[9] Sieferle R. Subterranean
[10] Pomeranz K. Op.
cit.; Wrigley E. Op. cit.; Tvedt
T. Why
[11] Pomeranz K. Op. cit.
[12] Rancière J. Hatred of Democracy.
[13] Джеффри Эли
подчеркивает значение общеевропейской конституционной трансформации 1860-х
годов как основы для последующего включения левых сил в формирование демократии
(EleyG. Forging Democracy : The History of the Left in
[14] Hobsbawm E. The Age of Empire, 1875–1914.
[15] Pollard S. Peaceful Conquest: The
Industrialization of
[16] Число забастовок,
приходившихся на тысячу рабочих в угольной промышленности, в соотношении с
аналогичным показателем в прочих отраслях выглядело следующим образом: 134 и 72
(1881–1886), 241 и 73,3 (1887–1899), 215 и 66,4 (1894–1900), 208 и 86,9 (1901–1905)
(EdwardsP. Strikes in the
[17]См.: Podobnik B. Op. cit.
[18]См.: Kerr C., Siegel A. The
Interindustry Propensity to Strike: An International Comparison //
Kornhauser A., Dubin R., Ross A. (Eds.). Industrial
Conflict.
[19] Goodrich C. The Miner’s Freedom: A Study of the
Working Life in a Changing Industry.
[20]Ibid.P. 14; Podobnik B. Op. cit. P. 82–85. Об
относительной автономии горняков и ее утрате под влиянием механизации см.: DixK. What ’ s a Coal Miner to Do ? The Mechanization of Coal
Mining.
[21] Это убедительно
доказывается в классической работе, написанной на английском материале, cм.: ThompsonE. The Making of the English Working Class .
[22] Quataert D. Miners and the State in the
[23] Canning K. Languages of Labor and Gender: Female
Factory Work in
[24] Labor’s Cause in Europe: The Kaiser’s Conference and the English Strike // New York Times. 1890. March 16. P. 1.
[25]См.: Brown G. Sabotage: A
Study in Industrial Conflict.
[26] Pouget É. Le Sabotage.
[27] Согласно
Оксфордскому словарю английского языка, первый случай использования этого
термина по-английски имел место в 1910 году в статье, опубликованной в газете «ChurchTimes». В годы Первой
мировой войны это слово использовалось для описания военных операций,
направленных на блокирование или уничтожение вражеских ресурсов. В 1921 году
Торстейн Веблен предложил универсальную формулировку, назвав саботажем «любой
маневр, нацеленный на торможение, снижение эффективности и качества,
обструкцию» (см.: Veblen T. The Engineers
and the Price System.
[28]Цит. по: Pouget É. Op. cit.(см. также: www.raforum.apinc.org).
[29]SmilV. Op . cit .P. 228–230.
[30] В ходе одной из самых ужасающих аварий в горнорудной отрасли, вызванной взрывом газа на шахте Курьер 10 марта 1906 года, погибли 1100 человек. См.: Neville R. The Courrières Colliery Disaster, 1906 // Journal of Contemporary History. 1978. Vol. 13. № 1. P. 33–52.
[31] Беверли Сильвер
убедительно показывает, что забастовки в основном проходили именно в этих
отраслях, а не в промышленности. См.: Silver B. Forces
of Labour: Workers’ Movement and Globalization Since 1870.
[32]
[33] Churchill R.S. Winston S. Churchill: Young
Statesman 1901–1914.
[34] Engels F. The Bakunists at Work // Marx K.,
Engels F. Revolution in
[35] Mahaim E., Westergaard H. The General Strike in
[36] Luxemburg R. The Mass Strike, the Political Party,
and the Trade Unions.
[37] Corbin D. Life, Work, and Rebellion in the Coal
Fields: The
[38] King W.L.M. Industry and Humanity: A Study in the
Principles Underlying Industrial Reconstruction.
[39]См.: Andrews T. Killing for
Coal:
[40]Подробнеесм.: Rees J. Representation
and Rebellion: The Rockefeller Plan at the
[41]Цит. по: Cohen L. Making a New Deal: Industrial Workers in
[42] Несмотря на масштабный рост благосостояния на протяжении XIX столетия, показатели индивидуального уровня жизни даже в индустриальных странах не улучшались вплоть до XX века. См.: Coatsworth J. Welfare // American Historical Review. 1996. Vol. 101. № 1.
[43]См.: Pedersen S. The Failure of Feminism in the Making of the British Welfare State // Radical History Review. 1989. Vol. 43. P. 86–110.
[44]
[45] Ibid.
[46]См.: Frank A. Oil Empire:
Visions of Prosperity in Austrian
[47] Первым океанским
кораблем, оснащенным дизельным двигателем, стал нефтеналивной танкер «Vulcanus», построенный по заказу компании «RoyalDutch» и спущенный на
воду в декабре 1910 года. См.: Gerretson F. History of
the Royal Dutch. Vol. 4.
[48]См.: Suny R.G. The Making of
the Georgian Nation.
[49] Tolf R. The Russian Rockefellers: The Saga of the
Nobel Family and the Russian Oil Industry.
[50] Luxemburg R. Op. cit. P. 44.
[51]См. сообщениебританскогоконсульствавБаку: Report for the Year 1905 on the Trade and
Commerce of Batoum and District, March 26,
1906. United Kingdom Parliamentary Papers. House of Commons. Vol. CXXVII.
Command Paper 2682. № 3566. Annual Series, Diplomatic and Consular Reports,
[52]ЭтословаизвыступленияСталинапереджелезнодорожникамив 1926 году, цит. по: Suny R. A Journeyman
for the Revolution: Stalin and the Labour Movement in
[53] Schwarz S. The Russian Revolution of 1905: The
Workers’ Movement and the Formation of Bolshevism and Menshevism.
[54] Tolf R. Op. cit. P. 145–147. Предпринятыймнойанализбазируетсянаследующейработе: Weber R. Power to the Petrol: How the
[55] Tolf R. Op. cit. P. 70–71; Madureira N. Oil in the Age of Steam // Journal of Global History. 2010. Vol. 5. № 1. P. 79.
[56] Henry J. Baku: An Eventful History.
[57] Report for the Year 1905 on the Trade and Commerce of Batoum and District… P. 13; Tolf R. Op. cit. P. 156–160; Henry J. Op. cit. P. 149–218.
[58]См.: Vitalis R.
[59] По мере того, как нефть извлекается на поверхность, давление внутри нефтеносного пласта падает. Насосы используются с двоякой целью: либо для того, чтобы доставить наверх больше нефти, либо для наращивания давления, оказываемого водой или газом.
[60] Yergin D. The Prize: The Epic Quest for Oil,
Money, and Power.
[61] Report for the Year 1905 on the Trade and Commerce of Batoum and District… P. 8.
[62] Mumford L. Technics and Civilization.
[63]
Главным исключением был высококачественный уголь из Южного Уэльса, незаменимый
для военно-морского флота и быстроходных пароходов, который доставлялся на
британские угольные базы по всему миру (см.: JevonsS. The British Coal Trade.
[64] Jevons S. Op. cit. P.
676–684. Как вспоминает историк экономики Чарльз Киндлбергер, один из
архитекторов «плана Маршалла», возглавлявший в 1942–1944 годах департамент
военных поставок в Управлении стратегических служб США, с началом Второй
мировой войны «уголь воспринимался как нечто такое, что нельзя перемещать через
большие водные пространства. Да, его доставляли на британские угольные базы, но
нельзя было ожидать того, что международная трансокеанская торговля станет
обычным делом. И все же по мере того, как война разгоралась и нам потребовался
уголь в Европе, мы начали перевозить его через океан». (McKinzie R. Oral History Interview with Charles P.
Kindleberger.
[65]
В 2005 году 86% произведенного в мире угля потреблялись в той стране, где он
был добыт (InternationalEnergyAgency. Coal in World in 2005 (www.iea.org)). См. также аналогичную информацию по
нефти: PodobnikB. Op . cit .P. 79. Показатель 1970 года взят
из следующего источника: Review of Maritime Transport
2007.
[66] Нефтяной танкер
«Торри Каньон», которым владела базировавшаяся на Бермудских островах дочерняя
компания американского концерна «UnionOilCompanyofCalifornia», был
зарегистрирован в Либерии и зафрахтован «BP». Судно, построенное в 1959 году, в 1966-м подверглось реконструкции на
японской судоверфи, что позволило увеличить его грузоподъемность с 66-ти до 119
тысяч тонн. В марте 1967 года танкер пошел на дно у британских берегов. Он
вышел в рейс, не зная пункта назначения и не имея детальных навигационных карт
юго-западного побережья Англии. Экологический ущерб, причиненный аварией,
усугублялся отсутствием методов борьбы с большими разливами нефти. Британское
правительство пыталось поджечь нефть, бомбардируя пятно напалмом, но это лишь
ухудшило ситуацию. Кроме того, из-за этих мероприятий общественности стало
известно не только о наличии у страны весьма спорного оружия, но и о
непрофессионализме ее военных летчиков, поскольку четверть всех бомб упала мимо
цели. См.: Sheail J.
[67] Veblen T. An Inquiry Into the Nature of Peace and
the Terms of Its Perpetuation.
[68] Veblen T. On the Nature of Capital // Quarterly Journal of Economics. 1908. Vol. 23. № 1. P. 104–136.
[69]См.: Barry A. Technological
Zones // European Journal of Social Theory. 2006. Vol. 9. № 2. P.239–253. В отношении прочих
разновидностей сырья также возникали похожие проблемы регулирования глобального
производства, помогающего предотвратить конкуренцию. Однако ни один другой
сырьевой товар не был таким дешевым и удобным в транспортировке, как нефть, и
не использовался в таких грандиозных масштабах. Поэтому в остальных случаях
потребность в технике, поддерживающей дефицит, была менее острой. Оконструированииполитическихмашинсм. также: Barry A. Political Machines: Governing a Technological
Society.
[70] В критических
обзорах американской нефтяной политики понятие «национальной безопасности»
предстает в качестве основополагающего концепта. Проясняя его подлинное
значение, ссылаются либо на логику капиталистической экспансии, неизбежно
ведущую к дефициту ресурсов (KlareM. Resource Wars : The New Landscape of Global Conflict.
[71]См.: Diaries of James V. Forrestal, 1944–1949.James V. Forrestal Papers, 1941–1949. Vol. 9–10.
[72] McCarthy T. Auto Mania: Cars, Consumers, and the
Environment.