Молодежь после лагерей и репрессий
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2013
Мирьям Шпрау
(р. 1980) – историк, стажер-исследователь Федерального архива Германии, автор работ
по истории политических репрессий в СССР и политике десталинизации.
Мирьям
Шпрау
Жизнь после
ГУЛАГа. Молодежь после лагерей и репрессий
Внимание историков, изучающих систему ГУЛАГа, все
больше сосредоточивается на периоде, последовавшем после смерти Сталина. Предметом
исследований становятся административные преобразования, волны освобождений и реабилитаций,
а также последствия ликвидации лагерей в регионах, которые существовали исключительно
за счет принудительного труда. После смерти диктатора количество заключенных (без
учета военнопленных и ссыльных) уменьшилось примерно с 2,5 миллионов в марте 1953-го
до неполных 600 тысяч в 1960 году[1].
В этой статье речь пойдет о том, каким было «возвращение» бывших заключенных, с
какими трудностями и тяготами сталкивались люди (в особенности молодые) после того,
как отсидели в лагере, сами или их родители, и как этот опыт соотносился с амбивалентной
политикой десталинизации в СССР.
Источниковую базу исследования составляют около 300
неопубликованных ходатайств, поданных бывшими заключенными с 1953-го по 1956 год
в президиум Верховного совета СССР и Совет министров СССР[2].
Фонд включает в себя письма как неизвестных рабочих, так и представителей прежней
советской элиты, которые были арестованы в 1930–1950-х годах (сыновья бывшего члена
Политбюро Власа Чубаря, племянница Яна Рудзутака и других). В своих письмах эти
люди возвращаются в ситуацию специфического советского диалога между властью и народом
– диалога, который строился как «приватная беседа» между просителем и его покровителем[3].
В центре одних ходатайств – поиск работы и жилья, второй тип обращений посвящен
реабилитации и вытекающим из нее имущественным требованиям. Кроме того, часто в
письмах содержатся запросы о судьбе членов семьи просителя.
Безработица:
гражданин в кавычках
В 70% рассматриваемых письменных обращений в президиум
Верховного совета СССР бывшие заключенные – особенно молодые – жалуются на отсутствие
работы. Освободившиеся люди часто попадали в порочный круг, который было очень трудно
разорвать: для устройства на работу нужна была справка с места жительства, а прописаться
можно было, только имея работу. Вот как эту ситуацию описывает бывший заключенный
Н.Д. Пивоваров (30 лет):
«В ноябре месяце из-за отсутствия
жилплощади я с семьей выехал в г. Рига. Проживаю в городе Риге в квартире брата
жены без прописки, т.к. жилплощадь не позволяет, хуже всего я не могу получить нигде
работу, т.к. без прописки на работу не принимают. Я с семьей сейчас влачу полуголодное
существование, при нашей советской действительности»[4].
Поиск работы и жилья значительно усложнялся ограничениями
паспортного режима: значительной части освобожденных не разрешалось селиться в определенных
городах. К этому добавлялись такие проблемы, как социальная стигматизация и открытый
отказ работодателей принимать на работу бывших заключенных: «Но почему же я должен
быть обреченным или “гражданином” в кавычках? Да, я сидел в тюрьме, но это не значит,
что меня нельзя допустить до работы», – пишет В.И. Николаев[5].
Амнистированных легко было узнать уже по тому, что
при освобождении им вместо обычного паспорта выдавали только справку об освобождении.
Во многих случаях вместо фотографии на такой справке был отпечаток пальца[6]. 26-летний
В.А. Данильченко, который дважды был приговорен к коротким срокам заключения, писал
о «двух черных пятнах, которые ложатся на всю мою жизнь». По его словам, его уже
пообещали было взять на работу, но, когда он в автобиографии упомянул свои две судимости,
ему сказали: «Мы вас взять не можем». Данильченко задается вопросом:
«Неужели
я в прошлом был такой важный государственный преступник, что даже после снятия судимости,
после того, когда я уже почти чувствовал, что моя совесть чиста перед родиной и
народом, мне говорят мы Вас взять не можем, а полтора часа назад они говорили, что
такие специальности как у меня им очень нужны»[7].
По официальным данным, на 10 июня 1953 года только
65% бывших заключенных, освобожденных в ходе мартовской амнистии, были формально
трудоустроены, а в городах эта цифра достигала лишь 52%[8].
Государственные инстанции были вынуждены принимать меры по реинтеграции освобожденных,
чтобы обеспечить работой армию из более чем 1,1 миллиона человек[9].
Н.Г. Карасева сообщала в своем письме о специальном отделе по трудоустройству амнистированных,
который существовал в Свердловской области и определил ее на работу. Условия труда
там, однако, были, по ее словам, ужасными: ассортимент продуктов минимальный, комната
в бараке сырая, холодная и без мебели, необходимой рабочей одежды не выдали. К тому
же не было яслей, где можно было бы оставлять днем ее двухлетнего сына, так что
с этой работы Карасева вскоре ушла. Таким образом, недолгое время спустя после своего
освобождения она снова оказалась безработной, с маленьким сыном на руках и без всяких
средств к существованию[10].
Но официально она считалась трудоустроенной. Кроме того, многие освобожденные пострадали
от незаконного удержания зарплаты, заработанной ими в лагере: значительное
количество таких жалоб поступило после амнистии 27 марта 1953 года[11].
Впрочем, в одном известном случае некоторую поддержку
в поиске работы человеку оказали. Бывший министр иностранных дел Латвии Вильгельм
Мунтерс после присоединения Латвии к Советскому Союзу в 1940 году вместе с женой
и рядом других руководителей прибалтийских республик был насильно переселен в СССР.
В начале наступления Германии на СССР летом 1941 года они были арестованы. Лишь
после того, как они провели в тюрьме десять лет, им был вынесен официальный приговор:
лишение свободы на 25 лет. 27 августа 1954 года их освободили, но не разрешили вернуться
на родину[12]. Тогда
Мунтерс обратился к Молотову – тому, с кем в 1939 году подписал «Договор о взаимопомощи»,
положивший начало аннексии Латвии. Теперь он просил у него помощи для себя и своих
прибалтийских коллег, вместе с которыми жил во Владимире.
Проведя в заключении 13 лет и пребывая в немолодом
возрасте, писал Мунтерс в своем обращении, они на самом деле уже не в состоянии
работать; тем не менее, его жена нанялась билетным контролером, жена бывшего военного
министра Латвии – уборщицей. Но заработка обеих женщин – 475 рублей – семьям на
жизнь не хватало, а единовременное пособие в размере 500 рублей на человека, выплаченное
городскими властями, уже давно истрачено. Мунтерс просил в своем ходатайстве предоставить
им квартиру и ежемесячное пособие, как это было после присоединения Латвии в 1940–1941
годы. Свое обстоятельное послание он закончил словами:
«Если,
паче чаяния, Советское правительство не нашло бы возможным оказать нам хотя бы временную
материальную помощь, то мы вынуждены возбудить перед Вами вопрос о разрешении обратиться
за вспомоществованием к Международному Красному Кресту или к Шведскому правительству»[13].
В ответ на это письмо финансовой помощи предоставлено
не было, но, по крайней мере, семьям в совместное пользование были выделены две
комнаты, и все получили работу. Сам Мунтерс в связи с плохим состоянием здоровья
был помещен в больницу. В 1956 году им всем разрешили выехать на родину[14].
В этом случае сложно судить, какую роль сыграло личное знакомство Мунтерса с Молотовым,
а какую – его намерение обратиться в Красный Крест.
Реабилитация
Важнейшей задачей освободившихся людей, осужденных
по политическим мотивам, была реабилитация, то есть отмена приговора и восстановление
во всех гражданских правах. За период с 1953-го по 1956 год было реабилитировано
лишь небольшое число людей, ставших жертвами сфабрикованных обвинений. Ни в коем
случае нельзя сказать, что масштабы сталинских репрессий отразились в этом смысле
на процессе реабилитации тех лет[15].
В проанализированных прошениях о реабилитации люди,
вернувшиеся из заключения, обращались к председателю Совета министров и его заместителям,
часто ссылаясь на прежние личные связи, совместную работу, знакомство родителей
или родственников. Это объясняется тем, что рекомендации известных и влиятельных
членов партии имели большое значение. Во многих случаях достаточно бывало краткого
личного положительного отзыва, чтобы сократить процесс, тянувшийся порой годами,
и добиться реабилитации.
Посмертная реабилитация была важна не только для
восстановления доброго имени погибшего человека, но и для улучшения правового, социального
и экономического положения его родственников. На это указывала в своем письме Л.И.
Прапор, которая просила рассмотреть в ускоренном порядке прошение о посмертной реабилитации
мужа:
«Для Прапора
[имеется в виду муж. – M.Ш.], конечно,
теперь уже не имеет значения будет ли это немного раньше или позже, но ведь остались
еще мы – я и сын, которому сейчас 22 года, и у которого вся жизнь впереди. Для него
это очень важно»[16].
Как следует из ее письма, Л.И. Прапор была арестована
как жена «врага народа» и приговорена к восьми годам лагерей. На момент подачи прошения
судимость ее уже была погашена, но от этого, писала она, положение ее самой и ее
сына не улучшилось:
«[…]
Но это нам с сыном не помогло: его не приняли в морскую военную школу, в которую
он очень стремился, из-за того, что родители были репрессированы, а я никак не могу
реабилитироваться, так как не имела самостоятельного обвинения [а только в качестве
жены осужденного. – M.Ш.]. […] Реабилитация
Прапора С.В. открыла бы дорогу моему сыну в будущее, а мне к более обеспеченной
старости и душевному покою»[17].
Среди писем есть и ходатайства освободившихся молодых
людей, которые в случае реабилитации их родственников могли восстановить социальный
статус. Правовой основой для облегчения их положения было распоряжение Совета министров
СССР от 8 сентября 1955 года. Согласно ему, за реабилитированными лицами – а в случае
посмертной реабилитации за членами их семей – при определенных обстоятельствах признавалось
право на получение пенсии и выплату в размере двух месячных окладов[18].
Хотя это распоряжение не публиковалось, некоторым из освобожденных оно было известно,
по крайней мере, в общих чертах, – многие ходатайства вращаются вокруг описанных
льгот. На практике их предоставление зависело от многих факторов, главным образом
– от тех органов, которые занимались исполнением постановления.
Семье бывшего члена Политбюро СССР и наркома финансов
Власа Чубаря реабилитация принесла значительные улучшения. Чубарь был арестован
в 1938 году как член антисоветской организации и вскоре был расстрелян[19].
Жену его тоже арестовали, двоих сыновей в возрасте пяти и девяти лет выселили из
квартиры, а затем отправили в ссылку, имущество семьи было конфисковано. О смерти
родителей, их посмертной реабилитации в августе 1955 года и восстановлении в партии
сыновья, как они сообщали в своем обращении в Совет министров, узнали только в конце
1955-го[20].
На ХХ съезде КПСС Хрущев в своем закрытом докладе решительно высказался о судьбе
Чубаря, назвав его «ни в чем не повинной» жертвой[21].
Эта форма реабилитации имела значительные последствия для родных покойного: очень
быстро их пожелания были удовлетворены – семья, состоявшая к тому времени уже из
пяти человек, получила трехкомнатную квартиру в лучшем районе Москвы; обоих сыновей
приняли в технические вузы, они также получили персональную стипендию и единовременную
выплату, эквивалентную двум окладам, некогда получаемым их отцом. Кроме того, их
больную тетушку прикрепили к кремлевской поликлинике[22].
Была оказана помощь и в других случаях, например:
вдове бывшего председателя Совета народных комиссаров РСФСР E.Н. Богораз[23]
и бывшему председателю Госплана СССР А.И. Гуревичу[24].
А вот обращение Л.И. Абели – реабилитированной племянницы бывшего заместителя председателя
СНК СССР Яна Рудзутака – оказалось безрезультатным. И даже ее просьба о материальной
помощи для восстановления здоровья встретила отказ[25].
Жилищные
вопросы и возвращение конфискованного имущества
Многим бывшим заключенным было запрещено селиться
в крупных городах и их ближайших окрестностях. Некоторым даже не разрешалось покидать
регион, где находился их лагерь. Но в целом действовало следующее правило: освобожденный
из мест заключения человек мог прописаться в городе только в том случае, если был
в состоянии доказать, что у него имеется постоянное место жительство[26].
Таким образом, после долгого отсутствия бывшим заключенным первым делом надо было
найти себе жилплощадь. Поскольку это обычно оказывалось невозможным, они были вынуждены
записываться в местных жилотделах в очередь на получение жилья. В трудных социальных
условиях 1950-х годов бывшие заключенные конкурировали с большим числом других советских
граждан[27].
Если бывшие заключенные даже и получали жилплощадь
или могли поселиться у родственников, все равно зачастую их жилищные условия были
очень тяжелыми. Так, например, T.A. Языкова, вернувшаяся из лагеря, ходатайствовала
о предоставлении дополнительной жилплощади, поскольку жила с матерью и тремя другими
людьми в 15-метровой комнате:
«Я сплю
на маленьком диваньчике, и ноги должна класть в любую погоду на подоконник – иного
места нет. У нас дома настоящий ад! Личная жизнь дочери погибает, как погибла моя:
я потеряла мужа, она же не может зарегистрироваться со своим мужем, т.к. им совершенно
негде жить. В этой же комнатенке мы спим, стираем, учимся, а в целом – несказанно
мучимся! Так дальше жить невозможно, мы превращаемся в каких-то первобытных, пещерных
людей»[28].
Реабилитированные теоретически должны были пользоваться
правом на внеочередное получение жилплощади, но часто этого не происходило[29].
Некоторые из них требовали возвращения своих прежних квартир, которые у них были
отняты при вынесении приговора и теперь могли быть по решению суда возвращены. Так,
Языкова описание своих жилищных условий завершила требованием: «Я не ПРОШУ жилье
ЗАНОВО, в общем порядке: я хочу, чтобы мне ВЕРНУЛИ НЕЗАКОННО ОТОБРАННОЕ [sic]»[30].
Очень многие из реабилитированных просителей, требовавших
вернуть им их прежние квартиры, до ареста жили как руководящие работники государственных
и партийных органов в большом жилом комплексе недалеко от Кремля. В этом Доме правительства,
более известном как Дом на набережной[31],
было много прекрасно оборудованных квартир и разнообразных предприятий бытового
обслуживания. Многие жители были арестованы и высланы в 1936–1938 годы, некоторым
в 1950-х удалось туда вернуться – в том числе сыновьям Чубаря[32].
Естественно, возвращающиеся пытались получить обратно
и свои прежние ценные вещи, например мебель, а в некоторых случаях даже рояли и
автомобили, конфискованные при аресте. В особенности их возвращения требовали реабилитированные
жители Дома на набережной[33].
В ряде случаев из документов можно заключить, что соответствующие предметы в самом
деле были обнаружены и возвращены прежнему владельцу. Но часто подобные ходатайства
отклонялись, в основном из-за отсутствия документальных доказательств. По этой причине,
например, сестре расстрелянного командарма Ионы Якира было отказано в возврате ее
прежней мебели[34].
Запросы
о родственниках
После возвращения из лагеря многие бывшие заключенные
не имели никаких контактов со своими семьями, трудовыми коллективами и друзьями.
Зачастую освободившимся людям приходилось долго разыскивать своих близких, потому
что семьи были разбросаны по всей территории Советского Союза: кто-то был в ссылке,
кто-то в – лагерях, кто-то – в тюрьмах, кто-то – выслан. Так, П.И. Жиганова, вернувшись,
не могла найти своего пятилетнего сына. Когда ее арестовывали, ей пришлось в спешке
оставить мальчика у соседки, а потом, как сообщили, он попал в детский дом. Но и
после расследования, которое провела местная прокуратура по ее ходатайству, ребенок
так и не нашелся[35].
Некоторые заявители сообщали, что из-за ограничений
по паспортному режиму, из-за недостатка жилплощади и отсутствия работы им не удавалось
воссоединиться со своими родными, даже если было известно, где те проживают. Кроме
того, несогласованность между действиями различных органов власти приводила к тому,
что людей освобождали из лагерей, а некоторых даже реабилитировали, но при этом
не принималось никаких решений о судьбе их родственников, которые по принципу коллективной
ответственности были высланы как «члены семьи врага народа»[36].
Очень часто в рассматриваемых письмах содержатся
вопросы о местонахождении отцов или мужей, о которых после ареста не было никаких
известий. Так, А.И. Пучкова и ее дети сообщают о том, как Пучков, директор завода
в Донбассе, в октябре 1937 года был вызван в Москву в наркомат, ведавший металлургией,
и не вернулся. Все запросы были безрезультатны. Из неофициальных источников в какой-то
момент они узнали о его аресте. Написав письмо бывшему знакомому мужа, заместителю
председателя Совета министров Авраамию Завенягину, Пучкова и ее дети, наконец, через
19 лет после его исчезновения, узнали, что он уже давно умер, находясь в заключении[37].
С 1939 году все родственники лиц, расстрелянных в
1937–1938 годах, получали стандартный ответ, что человек, о котором они хотели получить
справку, был приговорен к «десяти годам лишения свободы без права переписки». После
смерти Сталина, и особенно после ХХ съезда партии, все больше и больше людей осмеливались
снова обращаться в государственные органы с запросами о судьбе таких осужденных[38].
Полученная раньше информация ставилась под сомнение, а кроме того, вопросы получения
наследства и пенсий невозможно было урегулировать без однозначного решения о судьбе
родственника. Однако министры внутренних дел и юстиции, председатели КГБ и Верховного
суда в совместном заявлении высказали мнение, что по-прежнему нецелесообразно рассказывать
родным правду. С августа 1955 года ближайшим родственникам могли устно сообщить
о том, что человек умер в заключении, но истинная причина и дата смерти по-прежнему
не разглашались[39], чтобы
нельзя было сделать вывод о массовых расстрелах. Эта практика была прекращена только
в 1988 году по решению Политбюро[40].
Тем самым советская власть признала не только казни 1930-х годов, но и сознательный
обман населения, который она осуществляла с тех самых пор.
Заключение
Большая группа бывших заключенных – обычных граждан,
которые были осуждены за незначительные преступления и выпущены по амнистии 1953
года, – жила преимущественно в тяжелых условиях, борясь со своим неопределенным
правовым статусом. Порочный круг «нет работы – нет жилплощади – нет работы» было
трудно разорвать, и это лишало их возможности самим добывать себе средства к существованию,
не говоря уже о том, что от этого страдал их социальный статус: они были париями
советского общества. Даже для поддержки молодых людей, освободившихся из мест заключения,
советская власть не принимала почти никаких мер. Их деклассирование она рассматривала
как побочный эффект ликвидации лагерей и мирилась с ним.
Для другой группы репрессированных молодых людей
самым важным шагом в попытке избежать социального отчуждения и тяжелых условий жизни
было получение документа о реабилитации близкого родственника. Их материальное положение
зависело в значительной степени от того, удавалось ли им восстановить прежние отношения
с партийной элитой, использовать давние знакомства и таким способом вновь обрести
доверие со стороны советской системы патронажа. Их стартовая позиция была лучше,
чем у первой группы, но и они не имели возможности потребовать по суду от государства
поддержки или возврата своей прежней собственности. Лишь очень небольшой части вернувшихся
репрессированных удалось снова влиться в эту систему, основанную не на нормах, а
на связях. С этой точки зрения можно сказать, что только они действительно «вернулись»:
вселились в свои прежние квартиры в Доме на набережной, получили персональные пенсии,
вновь обрели свои мебельные гарнитуры.
Однако в социальном плане они никогда не получали
полного признания, ведь процесс реабилитации в значительной степени проходил скрыто.
Он не был результатом стремления советского руководства загладить свою вину, а служил
самоутверждению правящего класса. Нужны были знаки перемен, а перемены были необходимы
ради сохранения власти. Хрущев в закрытом докладе на ХХ съезде КПСС впервые откровенно
рассказал о преследованиях и убийствах членов советского руководства. Ссылки на
биографии Чубаря, Якира, Рудзутака были призваны прежде всего подкрепить его нападки
на культ личности, а улучшение положения репрессированных родственников было практической
реализацией этой политики. Условия жизни массы бывших заключенных не играли никакой
роли, и законность их ареста – как в случае прибалтийских политиков – не должна
была ставиться под вопрос.
В силу всего вышесказанного «личный разговор» просителя
с его патроном имел шансы на успех в тех случаях, если в политически выгодных обстоятельствах
удавалось использовать личные отношения. На этом фоне ходатайства советских граждан
можно рассматривать не только как выражение политической коммуникации: они также
дают нам информацию о том, каким образом удавалось получить от высокого покровителя
материальный и социальный статус, какую роль в этом играли связи, а какую – произвол
и случай.
Авторизованный
перевод с немецкого Кирилла Левинсона
[1] Точные цифры см.: ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918–1960: [Документы] / Сост. А.И. Кокурин, Н.В. Петров, науч. ред. В.Н. Шостаковский. М., 2000. С. 443.
[2] В период десталинизации количество
ходатайств снова возросло: только в президиум Верховного совета СССР после 1956 года поступало почти
по 900 000 ходатайств в год. См.: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[3] См.: Fitzpatrick S. Tear off the Masks! Identity
and Imposture in Twentieth-Century Russia. Princeton, New Jersey,
2005. P.
[4] ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[5] ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[6] О правилах, действовавших после амнистии, см.: Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы: В 3 т. / Сост. А.Н. Артизов, Ю.В. Сигачев, В.Г. Хлопов, И.Н. Шевчук. М., 2000–2004. Т. 1. С. 17, 26–27.
[7] ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[8] См.: Козлов В.А. Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти. 1953–1985 гг. М., 2006. С. 96.
[9] См.: Российский
государственный архив новейшей истории (РГАНИ). Ф. 5. Оп.
30. Д.
[10] См.: ГАРФ.
Ф. Р-7523. Оп. 58. Д.
[11] См.: ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 58. Д.
[12] О приговорах и освобождениях, касавшихся этой группы лиц, см.: Реабилитация: как это было… Т. 1. С. 153–154.
[13] ГАРФ.
Ф. Р-5446. Оп. 82. Д.
[14] Там же. Л. 7.
[15] За период с 1954-го по 1960 год были реабилитированы около 732 000 человек
(включая посмертно), см.: Dobson M. POWs and Purge Victims: Attitudes Towards
Party Rehabilitation, 1956–75 // The Slavonic and East European Review. 2008. Vol. 86. P. 330.
[16] ГАРФ.
Ф. Р-5446. Оп. 69. Д.
[17] Там же. Л. 133.
[18] См.: Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации
жертв политических репрессий / Ответ. за вып. Е.А. Зайцев. М.,
[19] Краткую биографию Чубаря см. в: Реабилитация: как это было… Т. 1. С. 465 сл.;
а о его смерти:
Коршунов М.,
Терехова В. Тайна тайн московских.
Собрано и рассказано. М., 1995. С. 329.
[20] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1. Д.
[21] Хрущев Н.С. О культе личности
и его последствиях //
Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 143; см.
также пояснения по «делу В.Я. Чубаря»
в отчете Особой комиссии ЦК КПСС: Реабилитация: как это было… Т. 1. С.
329.
[22] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1.
Д.
[23] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1.
Д.
[24] См.: ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 69.
Д.
[25] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1. Д.
[26] Это правило действовало с декабря 1955 года, см.: Кокурин А.И., Петров Н.В. ГУЛАГ: структура и кадры. Статья двадцать четвертая // Свободная мысль. 2001. № 11. С. 123.
[27] Более 8000 бывших заключенных в 1955-м и столько же в 1956 году
обращались в президиум Верховного совета СССР с просьбами о прописке в том или ином
городе (см.:
ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[28] ГАРФ.
Ф. Р-5446. Оп. 59. Д.
[29] При распределении жилплощади необходимо было учитывать
множество привилегированных категорий лиц. См. отчет отдела писем президиума Верховного совета: ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[30] ГАРФ.
Ф. Р-5446. Оп. 59. Д.
[31] В сохранившихся письмах 19 человек называют этот дом в качестве своего прежнего места жительства. Об истории Дома правительства см.: Schlögel K. Im Raume lesen wir die Zeit. Über Zivilisationsgeschichte und Geopolitik. Frankfurt a. M., 2006. S. 317; Трифонов Ю. Дом на набережной. M., 2000; а также воспоминания двух бывших жильцов дома: Коршунов М., Терехова В. Указ. соч. Сегодня в этом жилом комплексе есть небольшой музей, рассказывающий о репрессиях.
[32] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1.
Д.
[33] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1.
Д.
[34] См.: ГАРФ. Ф. Р-9542. Оп. 1.
Д.
[35] См.: ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75.
Д.
[36] Сообщения о несогласованности действий органов внутренних
дел, прокуратуры и ГУЛАГа: ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[37] См.: ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 57.
Д.
[38] Отчет заведующего
отделом писем президиума Верховного совета. ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 75. Д.
[39] См.: Реабилитация: как это было… Т. 1. С. 179, 254–255.
[40] См.
предложение КГБ на сей счет, поддержанное
в сентябре 1988 года Политбюро: Реабилитация: как это было… Т.