Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2012
Петр Владиславович Резвых (р. 1968) – доцент кафедры истории философии
факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы
народов, автор статей по немецкой философии XVIII–XIX веков, в качестве автора
сотрудничал с газетой «НГ ExLibris».
Петр Резвых
Обзор
российских интеллектуальных журналов
В
последних номерах ведущих гуманитарных журналов центральное место заняло
обсуждение проблематики социального активизма в самых
разных его аспектах. В этой ориентации на постановку
теоретических и методологических вопросов в тесной связи с критическим анализом
текущей политической ситуации и перспективой конкретного политического действия
обрела свое продолжение уже наметившаяся ранее тенденция к обновлению
журнального ландшафта и расширению аудитории отечественной гуманитарной
периодики.
Особенно ясно эта
тенденция прослеживается в двух последних номерах возобновленных «Отечественных записок». Вслед за
предпринятым в первом выпуске (2012. № 1(46)) виртуальным «хождением в народ»
редакция журнала взялась за обсуждение, может быть, самой наболевшей, но вместе
с тем и самой мифологизированной проблемы российского общества – коррупции.
Именно ей посвящен второй номер за этот год (2012. № 2(47)), озаглавленный
«Коррупционный контракт».
Как и следует ожидать от
журнала, претендующего на ведущую роль в процессе формирования в России
экспертной среды (именно так определила свою главную задачу редакция в прошлом
выпуске), «ОЗ» предпринимает попытку сменить вектор дискуссии, отказавшись от
риторики праведного морально-политического гнева и обратившись
прежде всего к трезвому, эмоционально и оценочно нейтральному анализу причин и
механизмов развития коррупции. Читателю, ежедневно бомбардируемому
эмоциональными посланиями со стороны официальных СМИ и социальных сетей,
напичканному морально-политической риторикой негодования, такой подход может с
непривычки показаться даже несколько циничным. Однако по мере чтения становится
все очевиднее, что именно приостановка оценочных суждений дает возможность
наполнить донельзя идеологизированное и инструментализированное понятие коррупции определенным
содержанием, сделать его предметом систематической рефлексии.
Номер открывает рубрика,
предлагающая набор объясняющих моделей, с помощью которых можно было бы описать
феномен коррупции вообще и его специфику в российских условиях. Несмотря на то,
что заглавие раздела «Диапазон истолкований» предполагает разнообразие и даже
пестроту исследовательских установок, в большинстве составляющих его материалов
проявляется завидное единодушие в одном главном пункте: понимание коррупции возможно прежде всего посредством
социально-экономического анализа, то есть выявления тех реальных функций,
которые коррупционные отношения выполняют в экономике. Так, Николай Розов в
статье «Стратегия нового принципала» решительно оспаривает укоренившееся в
традиционных теориях коррупции убеждение, что развитие коррупционных сценариев
снижает эффективность государства и ведет к его деградации. Напротив, при
определенных условиях коррупция делает государство более стабильным, поскольку
обеспечивает дополнительные возможности контроля за
подданными и поддержания их лояльности по отношению к власти. Логика здесь
проста: организация управления на основе административной ренты, то есть
дополнительных доходов за счет ресурсов и полномочий, сопряженных с
государственной должностью, с одной стороны, заставляет чиновника держаться за
такую должность, а с другой, делает его более уязвимым, поскольку официально
подобное получение доходов считается незаконным. Таким образом,
коррумпированная бюрократия, как ни парадоксально, более стабильна, чем целерациональная, веберовского
образца. Специфику же российской ситуации Розов видит в том,
что в распределении административной ренты в той или иной форме участвует
значительная доля населения, а потому модель отношений принципала (того, кто
распределяет полномочия) и агента (того, кто, исполняя полномочия, является
получателем административной ренты) пронизывает все общество сверху донизу
(именно этим обстоятельством Розов объясняет и терпимое отношение россиян к
коррупции). Основой эффективности коррупционных методов управления Розов
считает наличие двух постоянно конфликтующих друг с другом систем правил –
формальной (законодательство) и корпоративной (нормы групповой солидарности).
Поэтому реализовать свои интересы в коррумпированной системе можно, либо
получив полномочия на установление формальных правил, либо получив привилегии
на их нарушение. Впрочем, представление об эффективности коррупции для
государства не означает, по мысли Розова, что коррупционные механизмы
оправданы: ведь стабильность приобретается за счет ущемления прав и
возможностей большей части населения. Поэтому в заключительной части статьи
Розов намечает широкую программу мер по преодолению коррупционных тенденций:
предотвращение неправового государственного насилия; формирование сетевых
объединений, заинтересованных в борьбе с коррупцией; создание на их основе
новых политических партий, обеспечение независимости судов и, наконец,
децентрализация налоговой системы. Эти преобразования изменили бы и положение
России в мировой экономике – ведь пока, как явствует из следующего за статьей
Розова «Обзора публикаций о коррупции», подготовленного Дмитрием Рогозиным, за
рубежом тенденция к восприятию России как сверхкоррумпированной
державы постепенно усиливается.
Куда более скептически
как на возможность, так и на целесообразность широкомасштабной борьбы с
коррупцией смотрит Александр Аузан, чье интервью,
озаглавленное «Заложники недоверия», начинается с указания на идеологический
характер самого термина «коррупция». Если под ним подразумевать систему
персонализированных отношений, на которых строится экономическое
взаимодействие, то надо отдавать себе отчет в том, что статистически именно
такая система отношений на сегодня преобладает: в мире существуют только 25
государств, которые «живут в условиях социального порядка открытого доступа,
когда действуют обезличенные нормы». Попытки же перенести такие нормы в реалии
остальных 175 стран не могут не привести к деструктивным последствиям:
«Предложение побороться с коррупцией в таких странах означает предложение
попилить сучья, на которых все сидят». По мысли Аузана,
в России причиной широкого распространения взяток является отсутствие такой
системы легального налогообложения и, главное, распределения получаемых
государством доходов, которая пользовалась бы доверием
населения. Именно эту неэффективную систему и призвана заменить система взяток,
которые фактически являются нелегальными налогами на определенные виды услуг.
Поэтому никакие репрессивные и организационные меры оптимизировать российскую
систему не помогут. Для того, чтобы устранить конфликт
между легальным и нелегальным налогообложением, Аузан
предлагает переместить сбор и распределение налогов на местный уровень, что
будет способствовать повышению взаимного доверия между участниками этого
процесса. Заинтересованность в подобных преобразованиях проявили бы, по его
мнению, те группы населения, которые уже владеют значительными активами и
которые не проявляют инициативы прежде всего потому,
что склонны ориентироваться скорее на краткосрочное конкурентное преимущество,
чем на долгосрочный интерес. Так что ждать особенно существенных изменений в
обозримом будущем пока не приходится: чтобы они произошли, должны смениться ценностные
установки, а на это, по мнению Аузана, могут повлиять
скорее писатели, чем политики. Примечательно, впрочем, что и конфессиональному
фактору он не отводит сколько-нибудь решающего значения, – в этом его позиция
контрастирует с мнением историков Алексея Муравьева и Александра Немировского, увязывающих в очерке «Грех перед Богом или
людьми» степень терпимости к коррупции с «вертикальной» или «горизонтальной»
религиозной установкой, преобладающей в культуре.
Симон Кордонский в интервью под названием «Норма отката»
предлагает посмотреть на проблему в еще более прагматическом ключе. В
экономической системе, где основой взаимодействия является не денежный обмен, а
распределение ресурсов (а именно такова, по его мнению, российская экономика),
плата за их распределение (откат) является единственным реальным двигателем
хозяйственного развития: «Если бы ресурсы на практике распределялись бесплатно,
то система бы просто замерла». Поэтому, по мысли Кордонского,
«борьба с коррупцией – это нонсенс, поскольку это борьба с системой». В
ресурсной экономике «все – коррупционеры, других нет». Реальная же
экономическая проблема заключается не в том, что сделки с откатом имеют место,
а в том, что, в отличие от денежной цены, «норму отката» никто не регулирует и
она начинает неконтролируемо расти. В результате система становится негибкой,
неспособной к инновациям. Таким образом, если исходить из
практической целесообразности, то надо не бороться с коррупцией, а искать
способы, с одной стороны, упростить систему, чтобы предотвратить бесконтрольный
рост нормы отката, а с другой, выделить в системе привилегированные зоны с
максимально низкой нормой отката, где будут готовиться научно-технические
инновации, необходимые для ее развития (здесь Кордонский
апеллирует к опыту советских закрытых территориальных образований).
На
системный характер причин широкого распространения коррупции в России указывают
и Элла Панеях («Горюче-смазочное средство»),
связывающая его с закрытостью государственных структур и крайней бюрократизованностью принятия решений; и Игорь Аверкиев
(«Взятка как орудие социальной борьбы»), рассматривающий коррупционный платеж
как один из немногих способов оказать влияние на власть, доступных простолюдину
в условиях слабо модернизированного общества;
и многочисленные наблюдатели и участники коррупционных
сделок, ставшие анонимными респондентами в опросах, послуживших основой
исследования Василия Жаркова и Дмитрия Рогозина
«Российская коррупция в рассказах участников». Именно связь коррупции с
базовыми структурами экономического и политического уклада делает ее столь
многоликой.
Исследованию
разнообразных форм и видов коррупционной деятельности посвящен обширный раздел
номера, озаглавленный «Избранные практики». После знакомства
с материалами этой рубрики у читателя почти не остается сомнений в тотальном
характере коррупционных механизмов, проникающих и в судебную систему («Судебная
власть и взятки» Владимира Римского), и в систему пограничной службы (работа
Сергея Голунова «Пограничная зона»), и в полицию
(«Включенность российских полицейских в теневую экономику» Анастасии Дубовой и
Леонида Косалса), и в высшее образование
(«Академический сговор» Кирилла Титаева и «“Хочешь здать
экзамен на 5?..”» Олега Лейбовича и Натальи Шушковой).
Собранные вместе сценарии и ситуации, среди которых хотя бы часть знакома
каждому читателю из личного опыта, действительно поражают одновременно
разнообразием вариаций и завидным единством принципов, которые в них
задействованы.
Безрадостная картина
повсеместного распространения коррупционных сделок актуализирует вопрос,
является ли победоносное шествие коррупции характерным только для нынешней
России, то есть подталкивает к проведению исторических параллелей и
сопоставлению с другими странами. Именно этому посвящен следующий раздел,
озаглавленный «Опыты противодействия». Представленные здесь
исторические очерки – Дмитрия Серова («“Взятков не имал,
а давали в почесть…”») о результатах репрессий против мздоимства в ходе
административной реформы Петра I,
Бориса Соколова («Был порядок, говорят…») о коррупции в Советском Союзе
сталинских времен, исследование Петра Мамрадзе («Шипы
“революции роз”») о динамике коррупционных процессов в Грузии 1990–2000-х, а
также интервью Джульетто Кьезы
(«Спрос на чистые руки») о последствиях антикоррупционных кампаний в
Италии – все, как один, убеждают в одном: насильственные и репрессивные меры не
только не помогают побороть коррупцию, но даже, напротив, способствуют расширению
ее масштабов. Более того, организованная борьба с коррупцией сплошь и рядом
сама оказывается частью коррупционной системы. Так что чаемая многими
консолидация оппозиционных сил на почве борьбы с коррупцией вовсе не
обязательно приведет к улучшению ситуации.
Третий номер
«Отечественных записок» (2012. № 3(48)) посвящен проблеме, не менее болезненной,
чем коррупция, но гораздо более специальной и гораздо менее отрефлексированной
в отечественных социальных науках. Речь идет о развитии городов. Как известно,
в последние годы в России наблюдается своеобразный бум урбанистических
исследований – не в последнюю очередь потому, что это одна из тех областей, где
теоретическая рефлексия может стать эффективным инструментом прямого участия
исследователя в решении самых что ни на есть
практических вопросов экономической и социальной политики. Поскольку еще до
финансового кризиса, временно прервавшего выход журнала, редакция «ОЗ» уже
посвятила специальный номер специфике современного города в глобальном
контексте, нынешняя дискуссия сконцентрирована главным образом именно на
российском контексте.
В противоположность
отмеченному завидным единодушием авторов «коррупционному», «урбанистический»
номер, как отмечено и в редакционном предисловии, получился пестрым, полным
противоречий и внутренних напряжений. Причиной тому и сложность материала, и
принципиальная новизна многих вопросов, и отсутствие сложившегося
концептуального аппарата для их обсуждения.
Номер открывается серией
попыток первичной инвентаризации проблем российской градостроительной политики,
настоятельно требующих решения. Так, в насыщенном статистическими данными
обзоре Лилии Карачуриной «Урбанизация по-российски»
констатируется парадоксальный характер развития городов в постсоветский период.
Поскольку образование в этот период многочисленных новых
городов происходило в основном на бумаге (путем придания городского статуса
бывшим поселкам и закрытым поселениям), то, хотя количественно степень
урбанизации вроде бы выросла, качественные параметры среды и состояния
коммуникаций в значительной части российских городов с трудом соответствуют
представлениям о стандартах современной городской жизни. Основной
дилеммой, перед которой стоит современное российское общество в отношении
городов, является, по мнению Карачуриной, выбор
правильной пропорции между поддержкой развития крупных городов-центров и
предотвращением умирания мелких.
Для решения вопросов
такого рода нужна стратегическая концепция, отдающая должное сложности процесса
и обилию в нем факторов, с трудом поддающихся не только регулированию, но даже
прогнозированию. Как верно замечает в статье «Урбанисты, неспокойные сердца»
Григорий Ревзин, следует осмыслить город как
динамическую систему, а это значит, что принимаемые решения должны исходить не
из точного прогноза, а из гибкого определения вектора возможных изменений.
Таким образом, требуется радикальное изменение самого образа мышления, самих
представлений о социальном пространстве и способах его организации. О
необходимости динамического мышления говорит в своей статье «Управление
пространственным развитием» и Александр Высоковский,
полагающий, что единственным путем к его формированию является обеспечение
максимальной открытости и широкого участия самих горожан в принятии решений,
тогда как тенденцией российской градостроительной практики является, напротив,
авторитарное и технократическое регулирование.
И Ревзин,
и Высоковский сетуют на чрезмерное вмешательство
государства в градостроительные вопросы, полагая, что создаваемые вследствие
этого препятствия для развития рыночных механизмов и являются основным
источником городских проблем. Напротив, Максим Перов,
перечисляя в своего рода манифесте под заголовком «Доктрина во спасение»
главные вызовы, с которыми сталкивается российское общество в сфере городской
политики (труднодоступность и малокомфортность жилья,
отсутствие эффективных решений по проблемам экологии и энергосбережения, низкий
уровень строительных услуг и архитектурного проектирования), настаивает на том,
что адекватный ответ на них возможен «только в рамках новой градостроительной
политики, ведущую роль в которой
будет играть государство».
Впрочем, рассмотреть за
благими пожеланиями реальность довольно трудно. Требуется проработка уже
реализованных конкретных сценариев, чему и посвящены многие материалы
как этого раздела, так и следующего, непритязательно озаглавленного «О городах
и людях». Василий Бабуров («Умные
города: история успеха») анализирует опыт Берлина, Барселоны и Куритибы; Надежда Замятина и Алексей Яшунский
(«Межрегиональные центры образования») размышляют о возможности перенесения
опыта Кремниевой долины на крупные российские города с развитой образовательной
инфраструктурой; Илья Лежава («Линейные города») пытается продумать опыт
различных европейских стран в выстраивании градостроительных стратегий с
ориентацией на транспортную инфраструктуру; Елена
Трубина («Полис и мегасобытия») подвергает критике
широко распространенную практику стимулирования развития городов с помощью
инсценировки однократных публичных событий (саммитов, спортивных чемпионатов,
олимпиад), подчеркивая, что потребность в подобном экономическом допинге свидетельствует
о нестабильности развития городов; Александр Ложкин («Пермская модель»)
рассматривает основные факторы, обеспечившие успех сотрудничеству Марата Гельмана с администрацией и населением Перми; Елена
Григорьева и Марк Меерович («“Архитектурный генофонд” Иркутска») предлагают
обоснование вполне конкретного решения задачи сохранения деревянного
архитектурного ансамбля в Иркутске; Штефан Трёбст («Заветный город») пробует оценить перспективы
развития Салоников исходя из того, какую роль он
сыграл в истории различных народов (греков, турок, сербов, македонцев, евреев,
болгар). Особое место занимают тексты покойного Вячеслава Глазычева,
посвященные Москве (статья «Московская стратагема» и беседа с Маркусом Аппенцеллером).
От рассмотрения
стратегических вопросов редакция переходит к обсуждению самых болезненных
практических проблем – жилищной и миграционной. В рубрике с
единственно возможным заглавием «Жилье» наблюдается то же характерное
напряжение, что и в открывающей номер. Если Александр
Кривов («Города, градостроительство, система расселения России»), опираясь на
демографические соображения, подчеркивает, что решить проблему строительства
жилья невозможно вне разработки национальной программы расселения (ведь только
в этом случае можно определить, где, что и в каком количестве надлежит строить),
то Елена Шомина («Трубы и квадратные метры: владеть
или арендовать?»), обосновывая необходимость развития системы социального
жилья, сдаваемого в аренду, настаивает на том, что перспектива
стремительных изменений в отношении мобильности населения требует опоры на
рыночные механизмы, включая совместную активность государства и частного
капитала на рынке найма, тогда как Татьяна Нефедова («Горожане и дачи») видит
перспективу комплексного решения проблем больших городов и деревень в развитии
связей между сельскими поселениями и населением дачных поселков.
Обсуждение миграционной
тематики в разделе «Черты оседлости» выглядит менее драматично – быть может,
потому, что роль государства здесь куда более очевидна. В
статье Ольги Вендиной («Мигранты в российских
городах»), несмотря на отмеченные отдельные позитивные тенденции,
подчеркивается, что миграционная политика в современной России далека от
плюрализма и отнюдь не использует всех имеющихся возможностей по интеграции
этнически пестрого населения мегаполисов, а в очерке Рустема Вахитова («Москвичи как сословие»), посвященном анализу
истории привилегированного статуса столичных жителей, убедительно
демонстрируется контрпродуктивность практики создания
территориальных сословий в современных условиях.
(Резким контрастом российским реалиям служит опыт Вашингтона, представленный в
работе Блэра Рубла «Творческий потенциал контактных
зон».)
Наконец, помещение
актуальных дискуссий в широкий исторический контекст домодерного
развития неизбежно приводит к разговору о взаимоотношениях города и деревни, в
котором четко прослеживается общность ситуации городов российских и
восточноевропейских. Если первым Борис Миронов («Город из деревни: четыреста
лет российской урбанизации») вменяет в обязанность «вернуть долг» пришедшим в
упадок деревням, то основным достижением вторых в последнее десятилетие Карл
Шлегель («Возвращение европейских городов») считает реурбанизацию
опустошенных, деурбанизированных территорий и
восстановление пространственных связей.
В целом «городской» номер
продемонстрировал решимость редакции «ОЗ» осваивать новые дисциплинарные и
тематические пространства, не страшась происходящего при этом смешения
методологий и столкновения часто диаметрально противоположных позиций.
Вслед за возродившимися
«ОЗ» волю к обновлению проявил и «Логос»:
первый номер за 2012 год не только отразил существенные изменения в составе
редколлегии, но и вышел в принципиально новом дизайне, с новым макетом,
шрифтами и цветной обложкой. В лаконичном, но емком
предисловии редакция заверяет читателей, что полна решимости сохранить
«установку на профессионализм, на критический анализ, на понимание философии не
как архива, а как катализатора знания и провокатора творчества», однако
предлагает тем, кто привык к строгому академическому облику «Логоса»,
приготовиться к тому, что многое в нем изменится с внедрением новых форм работы
редколлегии и с выходом журнала в социальные сети.
Влияние в особенности
последнего фактора определенно сказывается в открывающей номер статье филолога Гасана Гусейнова «Кондурация, или Как понимать дело Pussy Riot», стилистически и содержательно примыкающей к почти
необозримой уже дискурсивной продукции на вышеуказанную тему, размещенной
анонимными и не анонимными авторами на просторах российской блогосферы.
Центральную роль в рассуждениях Гусейнова играет специально оговоренное им
определение сталинизма как «практики насильственного физического действия в
ответ на действия символические». Нетрудно догадаться, что такая формулировка
дает возможность квалифицировать как сталиниста
всякого, кто по тем или иным причинам выражает согласие с судебным приговором,
вынесенным по делу «Pussy Riot»,
и строить впечатляющие ряды отождествлений и уподоблений, беря на себя роль
эксперта, диагностирующего состояние «мутного общественного бессознательного». Потребность приводить аргументы, равно как и внимать аргументам,
отпадает сама собой – то и другое заменяет риторика стигматизации оппонента,
причисленного к категории людей, которые «едва ли могут получить помощь даже от
очень хорошего психоаналитика и терапевта», которые «продажны и не доверяют
друг другу» и у которых «из-под маски добрых пастырей вырывается рык врага рода
человеческого».
Иначе выглядят материалы
двух основных теоретических блоков, составивших выпуск. Первый посвящен
культурным исследованиям («Cultural Studies») – междисциплинарной исследовательской
методологии, сформировавшейся преимущественно в Великобритании в 1960–1970-х и
только теперь начинающей отвоевывать себе место в российском гуманитарном
сообществе. Составитель блока Виталий Куренной, подробно описывая в
обстоятельной статье «Исследовательская и политическая программа культурных
исследований» историю становления этого движения и его основные
методологические принципы, подчеркивает, что распространение подобных
методологий в российском научном сообществе могло бы открыть перед
отечественными гуманитарными науками принципиально новые перспективы. Двумя
наиболее привлекательными чертами, определяющими востребованность культурных
исследований в современной России, Куренной считает, с одной стороны,
последовательную установку на политизацию и политическую ангажированность без
растворения метода в идеологии, а с другой, акцент при изучении культуры на
живом опыте и, соответственно, на применении всевозможных полевых и
эмпирических методов. Первое даст отечественному гуманитарию новую
идентичность, открывая ему возможности для прямого участия в общественной и
политической жизни в формах, отвечающих специфике его профессии; второе помогло
бы излечить российскую культурологию от сосредоточенности на текстах и
памятниках прошлого и вооружило бы ее инструментарием для исследования
современной культуры. Впрочем, институциональная реализация культурных
исследований не может осуществляться в России так же, как на Западе. Если эпоха
становления cultural
studies в англосаксонских странах отмечена стремлением выйти
за пределы официальных университетских учреждений и создать собственные
независимые и политически ангажированные исследовательские центры, то в России,
по мнению Куренного, развитие cultural studies
возможно только в рамках университета и при соблюдении принципа идеологического
нейтралитета. Таким образом, Куренной предлагает российским гуманитариям брать
на вооружение методы cultural studies,
отделяя их от того политического содержания, которое было тесно связано с
движением британских «новых левых». Это позволит им производить качественное и
эмпирически фундированное знание о российском обществе, которого так не хватает
и ученым, и политикам. Начало освоению наследия cultural studies
как раз и призвана положить опубликованная в «Логосе» подборка программных работ
отцов-основателей движения: статьи Ричарда Джонсона «Что же такое культурные
исследования?», Реймонда Уильямса «Базис и надстройка
в марксистской теории культуры», Стюарта Холла «Культурные исследования: две
парадигмы».
Во втором разделе Илья Инишев представляет читателям «Логоса» визуальные
исследования – другую относительно молодую междисциплинарную исследовательскую
традицию, впрочем, несколько более знакомую русскому читателю благодаря усилиям
Елены Петровской и ее соратников по «Синему дивану». В обзоре «“Иконический поворот” в науках о культуре и обществе» Инишев дает не столько историческое введение, сколько
типологию проблем, вокруг которых строится междисциплинарное исследование
образной сферы: связь образа и материи, телесный и медиальный характер образа,
логика взаимодействия образов. В следующих за ним статьях
Мике Баль «Визуальный эссенциализм
и объект визуальных исследований» и Джеймса Элкинса «Девять
типов междисциплинарности для визуальных
исследований» раскрыто многообразие исследовательских конфигураций, возможных в
связи с изучением образа, – от вполне традиционной истории искусства до «науки
образов» Хорста Бредекампа, редукционистских
биологических и психологических концепций образа и попыток стирания границ
между дисциплинарными подходами.
Остальные рубрики
подобраны скорее по контрасту, чем по сходству, что свидетельствует о
стремлении редакции уйти от культивировавшегося «Логосом» в последние годы
принципа монотематической компоновки номеров. В разделе «Дидактика» помещена статья Яна Левченко «Знание
дисциплинарное и/или дисциплинирующее: к проблеме преподавания семиотики», где
критическому анализу подвергнут проект семиотики как самостоятельной,
обособленной дисциплины, а в рубрике «Кейсы: публичные пространства»
представлены два очень разных текста – вполне традиционный театроведческий
обзор Ольги Рогинской «Классика и классики в российском театре 2000-х годов» и
социологическое эссе Анны Ганжи «Mobilis
in mobili: об особенностях формирования публичных пространств в городе Москве», в
котором инструментарий, почерпнутый у авторов самых различных методологических
ориентаций – от Ричарда Сеннета до Бодрийяра и Анри Лефевра, –
применяется к описанию процессов изменения московской городской среды.
Наметившаяся тенденция к
соединению тематической плотности с мозаичностью еще более явно проявляется во
втором номере «Логоса» за 2012 год. Выпуск состоит из трех больших тематических
блоков. В первом собраны статьи о культурно-политических эффектах, порожденных
возникновением социальных сетей. Инна Кушнарева в эссе «Ко всему приделать
лайки» пытается вскрыть симулятивный характер
внушаемой фейсбуком иллюзии неприкосновенности; Юлия
Меламед в статье «Перепостили – следовательно,
существую. Что такое текст в фейсбуке» размышляет над
эффектами девальвации смысла в фейсбуковских постах,
превращающих вербальное сообщение в резервуар коллективных аффектов; Кирилл
Мартынов в исследовании «От слактивизма к республике:
почему интернет-революции
становятся реальностью» стремится измерить политический потенциал сетевой
коммуникации, указывая, что формирование связей между сетевыми сообществами и
реальными локусами городского пространства делает возможным влияние социальных
сетей на формирование относительно устойчивых политических групп с высоким
уровнем солидарности.
Второй блок, наиболее
теоретически весомый, посвящен теме революции. Обращение к разговору о смысле
термина «революция», как поясняет в редакционной преамбуле Михаил Маяцкий, продиктовано потребностью создать противовес ясно
проявившемуся в ходе выступлений оппозиции негативному консенсусу в отношении
приемлемости революционного сценария, открыть в революции новый смысл,
освободив это понятие от груза негативных идеологических толкований.
Рубрику открывает статья
Виталия Куренного «Новая городская романтика. Политические и
культур-социальные аспекты новейшего российского протеста», в которой в
качестве главных отличительных особенностей протестного движения прошедшей зимы
выделяются фактическое признание им легитимности существующей политической
системы, его эстетизированный характер, опора на
институт контракта, а движение в целом охарактеризовано как «романтическая
реакция на бремя модернизации». В работе Руслана Хестанова
«Коррупция и революция как структурные основания фикции государственного
интереса (raison d’État)»
с опорой на методы Пьера Бурдьё и Мишеля Фуко
предпринимается попытка обосновать тезис, согласно которому коррупция и
революция являются неотъемлемыми аспектами процесса развития государства. По мысли Хестанова, утверждение концепта
«государственного интереса», имеющего характер фикции, невозможно, с одной
стороны, без постоянного присвоения отдельными представителями власти права
говорить от имени государства и отождествлять себя с ним (в этом и состоит
корень коррупции), а с другой стороны, без постоянного сохранения перспективы
замены одного тела суверена другим (то есть без структурной, имманентной
государству возможности революции). Неожиданно смыкаясь
таким образом с аргументацией Симона Кордонского в
«ОЗ», Хестанов лишает как коррупцию, так и революцию
приписываемого им аномального статуса и тем самым устраняет возможность их
идеологической инструментализации. В небольшом
манифесте Бориса Кагарлицкого «Неуловимая природа
революций» феномен «арабской весны» и других протестных движений
интерпретируется как логическое и закономерное следствие неолиберальной
политики, как неизбежный результат глобализации. Артемий Магун,
развивая в статье «Революция и кризис репрезентации» идеи своей давешней книги
«Негативная революция», предпринимает попытку наполнить актуальным содержанием
идею советов, опираясь на общефилософские соображение относительно кризиса
репрезентации. Магун полагает, что в ходе событий
периода перестройки именно советы стали основой учредительной власти, которая
делает возможной новую форму политической репрезентации, и находит общее между
ними и «ассамблеями» – новыми формами самоуправления и самоорганизации,
порожденными движениями последних лет. В статьях Майкла Уолцера «Интеллектуалы, социальные классы и революции» и Кодзина Каратани «Революция и
повторение» предприняты попытки расширения классических теорий революции: в
первой обосновывается возможность осуществления революции без авангарда, а во
второй с опорой на Марксово «18 брюмера Луи
Бонапарта» разрабатывается концепция циклического повторения кризисов и
революций с периодичностью в 120 лет. Особенной рефлексивной
утонченностью отличается замыкающий раздел текст Аласдера
Макинтайра «Идеология, социальная наука и революция»,
в котором с помощью многоступенчатой системы
эпистемологических аргументов обосновывается невозможность идеологического
нейтралитета для ученого-обществоведа и дискредитируется мифологичность
фигуры эксперта, служившая оправданием финансового субсидирования гуманитарных
и социальных исследований.
Наконец, третий блок
представляет собой наглядную демонстрацию арсенала тех самых междисциплинарных
методов, о которых шла речь в предыдущем номере «Логоса»: Александр Павлов,
Дмитрий Кралечкин, Эндрю Уайнсток,
Стивен Грёнинг и Мэтт Бэккер
вскрывают политические, идеологические и культурные смыслы знаменитого
американского мультсериала «Южный парк». Можно с уверенностью сказать, что
реакция читателей на эти материалы будет очень разной, но все они, безусловно,
согласятся, что ничего подобного в российской философской периодике до сих пор
не делалось. Так что «Логос» в очередной раз заслужил лавры первопроходца, да и
эффект аттракциона удался – читатель уже теперь заинтригован: что же будет в
третьем номере?
В то время как «ОЗ» и
«Логос» сосредоточились на анализе ближайшего прошлого и настоящего, «Художественный журнал» (2012. № 85),
продолжая начатое в предыдущем номере, устремился в будущее. При этом если напряженные
размышления об угрозах, рисках и опасностях занимали авторов в первой части
цикла, озаглавленного «Наше новое будущее», то центральной темой нынешнего
стала утопия – может быть, единственная форма теоретизирования, которую
художник может практиковать совершенно свободно, не рискуя подвергнуться оценке
по не предполагавшимся им самим критериям. В утопическом универсуме «ХЖ»
находят себе место и выдвигаемая Сергеем Шутовым («Творческая практика
опережающего отражения действительности») идея личного управления временем, и
живо описанные Дмитрием Булатовым («Новое состояние
живого: к вопросу о технобиологическом искусстве»)
видения новой формы человеческого (или уже постчеловеческого?)
бытия, рожденные развитием новейших биотехнологий и уже провозвещенные сайенс— и
био-артом. И провозглашаемое Маттео Пасквинелли грядущее
возрождение феодализма в виде подвижной виртуальной иерархии Интернет-вассалитета, и вдохновленные поздним Хайдеггером
туманные интуиции Теймура Даими
(«Манифест нон-актуального: отворить дверь…») о метанойе
как прорыве к неявленному, и еще множество «других возможностей», как,
отталкиваясь от размышлений Жака Деррида, обозначает
утопическую перспективу современного искусства Катрин Малабу
(«Возможность худшего»). Как бы странно и даже нелепо ни выглядели
иногда эти фантазии, в их устремленности в неведомое иное, прочь от настоящего –
о природе которой так напряженно размышляют заговорившие по-русски усилиями
Ивана Болдырева Эрнст Блох и Теодор Адорно, –
несмотря на эфемерность, все-таки больше подлинного, чем в широковещательных культуркритических диагнозах.