Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2012
Александр
Кустарев
Толчки и
движения
Всякое движение начинается с толчка, то есть с события,
имеющего харизматический статус. Толчок может быть слабым – тогда он не попадает
на первые страницы газет и обнаруживается только задним числом, в ходе, так
сказать, «раскопок».
Но часто толчки хорошо заметны. «Бунты», «возмущения»,
«протесты» начинаются по разным поводам в результате глубокой фрустрации
обширных сегментов общества. Нередко они связаны с массовыми разорениями в
результате затяжных кризисов (иногда природного происхождения) или войн. В
других случаях возмущается множество, чья вертикальная мобильность блокирована.
Хотя их участники чего-то требуют (тоже не всегда),
протесты, в принципе, не имеют стратегической цели. Не зря проницательный и
скептический поэт назвал российский бунт «бессмысленным и беспощадным». Если бы
поэт был выездным, он, наверняка, заметил бы, что не только российский бунт
таков. Бунты затухают, как только у их агентуры иссякает нервная энергия и
материальные ресурсы (патронов не хватает), и власть становится сильнее. Или
когда ликвидируется повод для возмущения – по требованию бунтовщиков или
благодаря благоразумию и ловкости власть предержащих.
Чаще всего, конечно, дело кончается абортированием
протеста, но отнюдь не всегда. В европейской истории в результате накопления
опыта наблюдается постепенное канализирование энергии
протестного бунта в стратегически-целенаправленные движения. На это обратил
внимание марксизм, считавший свою теорию революции и свой «научный коммунизм»
окончательным результатом такого канализирования.
В правоте марксизма можно сомневаться, но
представительная демократия, позволяющая постоянно реконфигурировать
(«реформировать») общество, не допуская острых вспышек гражданского
неповиновения – «беспощадных и бессмысленных», – несомненно, есть результат
долгой коллективной рефлексии.
Если же после всего этого вновь возникают лишенные
программы протестные бунты, то можно подозревать, что общество в целом – то
есть и правящий класс, и подвластное большинство – утратило ориентиры. Первые
не знают, что делать, а вторые не знают, чего хотят. Сейчас все вокруг только и
говорят, что ни у власти, ни у агентуры протеста нет настоящей «программы». В
России особенно. Но и повсюду тоже.
Новая волна протестов может захлебнуться в самой себе. Протестный
бунт легко стерилизуется, превращаясь в карнавал. У карнавала же скорее
охранительная функция, чем подрывная. Это всегда было так. На карнавале публика
отдыхает от реальности, заглушает фрустрацию и, травестируя систему, символически
(магически) ее уничтожает, после чего система может продолжать благополучно
существовать.
Эту опасность всегда инстинктивно чувствовали те, кого мы
сочли бы теоретиками терроризма. Глубокая идея радикального террора состоит
именно в том, чтобы не дать «стерилизовать» карнавал. Во время недавних мощных
демонстраций в Лондоне (2011) такие сознательные провокаторы были весьма
заметны и открыто декларировали свои мотивы и цели.
Магистральный социальный нарратив предпочитает
их понимать как социопатическую вандалистскую обочину
протестных возмущений. Но это наивная и опасная трактовка. Культивированный на
основе простой и очень сильной теории терроризм, существующий на обочине
карнавала, может постепенно превратить карнавал в институт насилия и
спровоцировать репрессии, что чревато спиралью дестабилизации общества и
«смутой», которую благонравные обличители отождествляют с «революцией».
Другая опасность в том, что протесты могут выродиться в
способ устранения конкретных персонажей, находящихся на вершине власти. Как это
и произошло уже в Тунисе, Йемене, Египте. Такая чехарда может превратиться в
способ существования неизменной агентуры господства, подставляющей публике
одного за другим козлов отпущения.
Но этих ловушек, возможно, удастся избежать, и новая историческая
волна протестных возмущений может оказаться началом новой реконфигурации
политической жизни и ревизии нормативной политической теории. Мобилизуем теперь
наше политическое воображение и попробуем себе представить, как это могло бы
происходить и выглядеть.
Агентуры общественных движений могут: 1) защищать свои
материальные интересы; 2) выдвигать общественные проекты; 3) добиваться
статусного самоутверждения. Сознательно или подсознательно все движения
комбинируют эти компоненты, либо, наоборот, пытаются избегать такого
комбинирования.
Агентура интересантских движений требует для себя привилегий
или отмены чужих привилегий и перераспределения благ в свою пользу. XIX–ХХ века были преимущественно
эпохой таких мощных и широких движений почти в «идеально чистом» виде. Чартизм в Англии (первая
половина XIX века) добился, в конце концов,
широкого избирательного права. Другие движения того же рода – суфражистское
(феминистское), против расовой и этнической дискриминации, за легализацию геев, за равные возможности трудоустройства инвалидов или
стариков.
Рабочее движение, организованное в профсоюзы и создавшее
«классовые» политические партии, стало главной силой политической жизни в
странах Европы и Северной Америки. Оно тоже достигло впечатляющих успехов в
борьбе за справедливое трудовое законодательство (в первую очередь за повышение
оплаты труда).
Как правило, агентуры интересантских
движений осторожны и даже умеряют свои требования, когда чувствуют, чем это чревато.
Их главная цель – участие в жизни общества, возможность влиять на релевантные
для них решения. И не более того. Но, осознав, что при сохранении существующего
порядка их требования не будут удовлетворены, движения иногда сознательно и
открыто радикализируются и предлагают проект нового общественного строя. Во
всяком случае почти у всех интересантских движений
есть радикальное крыло.
Проектные (социально-проектные,
конструктивистские) движения собираются либо восстановить, либо построить
заново общество, которое их агентура называет «естественным», «справедливым», «рациональным»,
«эффективным». К таким проектам тяготеют фрустрированные агентуры (смотри выше),
выдвигающие из своей среды какого-либо «пророка» – харизматического лидера с
«благой вестью».
Иногда их проект разработан в структурных деталях, но это
трудное дело, и ранние проекты такого рода (вплоть до Кампанеллы и Томаса Мора)
очень наивны, а позднее становятся прерогативой философствующих архитекторов и
планировщиков (Иеремия Бентам, Бакминстер Фуллер, Льюис Мамфорд). Поэтому социальный конструктивизм гораздо чаще проектирует абстрактные схемы в
виде особой социальной философии и этики.
Проектным движением было христианство. Многие последующие
движения этого рода – ностальгическая репродукция первоначального христианства
с его идеалом всеобщего равенства и братской любви. Этот идеал был сильно
выражен во всех милленаристских движениях, затем у радикально левого крыла
Французской революции, а после – в коммунистических движениях, где был сильно
модифицирован в марксистском духе. Почти чисто проектным было и остается
аутентичное «зеленое» движение. Сегодня авторитетная проектная идея – неолиберализм,
занявший пока (как идеология) место социализма.
Агентуры проектных движений так же, как интересантские,
хотят (хотя бы подсознательно) полноценного участия или даже господства в
системе. Только не в существующей, а в той, которую они
собираются построить.
Самоутвердительные движения, как и проектные, имеют
собственную этическую программу. Таково было поначалу само христианство,
монашеские и мистические движения, а позднее христианские церкви и секты,
возникшие в ходе Реформации. Но агентура «нового мира» думает за всех и печется
не только о своих, но и о всеобщих интересах – так во
всяком случае говорит она сама. А самоутвердительные движения, наоборот, рассчитывают
только на добровольцев, готовых принять особую систему ценностей и по
импликации – особый образ жизни. Доступ в них может быть даже ограничен. Свою
особую идентичность они трактуют как достоинство и считают себя «избранными» –
«аристократией» (в переводе на язык социальной номенклатуры традиционного
общества), «элитой» (в переводе на язык статусно озабоченного общества
модерна).
Они хотят не полноценного участия в системе, а наоборот,
автономии. Они бывают изоляционистскими, удаляясь добровольно на периферию, а
то и вовсе за географические пределы системы – Новая Англия, заволжские или
сибирские скиты. Там они сближаются с проектными движениями, поскольку вне
системы, «по ту сторону фронтира», строят собственный
модус коллективного существования.
Неизбежно – особенно если остаются в одном пространстве с
системой – они бросают вызов ее статусной иерархии, поскольку объявляют себя
«подлинной» аристократией и провоцируют борьбу между своими и чужими атрибутами
«избранности» (аристократизма, элитности). Если их статусные признаки
одерживают верх в этой конкуренции, меняется и общественное устройство –
планируют они это или нет. Как часто в самом деле
такое случалось и надолго ли – другой вопрос.
Чтобы судить о дальнейшей судьбе нынешней волны протеста,
нужно прежде всего установить, кто является агентурой
новых протестных возмущений и что довело ее до этого состояния. Далее: можно ли
ожидать, что обратно вернутся те движения, которые по разным причинам сошли на нет? Или мы стоим на пороге новых интересов и требований,
то есть новых форм участия в жизни общества новых
консолидированных агентур, новых социальных и этических проектов, а значит, и
новых вариантов статусной иерархии, новых сфер автономии?
Бунтует чаще всего крестьянский или городской плебс, находящийся
на грани физического выживания. Но такого социального слоя на глобальном Севере
просто уже нет. А на Юге он не обнаруживает никакой протестной энергии и,
вероятно, не может обнаруживать – чему есть объяснения, которые мы здесь
опустим.
Очевидно и без конца повторяется
наблюдателями уже с 1970-х годов, что теперь повсюду наиболее беспокойны
(фрустрированы) средние слои – новые и обновленные старые. Но чего они могут
требовать? Каких прав (привилегий) и какой доли в коллективном богатстве?
Какого общественного строя? Участия или автономии?
Избирательное право везде стало всеобщим. Равные для всех
права человека формально признаются везде. Их нарушение – эксцессы, хотя иногда
и массовые; борьба с ними – дело, скорее, судов и организованного международного
истеблишмента, а не политических движений.
Требовать повышения зарплаты, в отличие от
организованного массового рабочего класса, новые средние слои не могут. Как
самостоятельные предприниматели они платят себе зарплату сами. А как наемные
работники они парализованы. Их доля (именуются они рабочим классом или нет) в
доходах предприятий существенно выросла. Сейчас на повестке дня ее обратное
снижение, против чего становится все труднее возражать в условиях глобализации
и социального демпинга с Юга. Наемные работники теперь в основном заняты в сфере
общественных услуг, где забастовки крайне затруднены, поскольку они наносят
заметный ущерб широкой публике, то есть «большинству» – самой агентуре
демократии.
Можно было бы ожидать, что на Юге в ходе перемещения туда
обрабатывающей промышленности произойдет то же самое, что происходило на Севере
с середины XIX до середины XX века. Но это совсем не обязательно, хотя бы из-за той
же глобальной конкуренции государств-предприятий: промышленность перемещается
на Юг именно потому, что там дешевая рабочая сила. Всемирное общество сейчас на
распутье. Либо зарплата начнет расти на Юге, либо снижаться на Севере. Лозунг «Пролетарии
всех стран соединяйтесь!» никогда еще не был так актуален, как сейчас. Но – вот
ирония – никто о нем не вспоминает.
И вообще, проблема новых средних слоев, именуемых «креативным
классом», это не зарплата на тех местах, где они заняты. Они озабочены
прежде всего своей недостаточной самореализацией. Они хотят других рабочих
мест и позиций, адекватных их предполагаемой (реалистично или нет)
квалификации и приносящих соответствующий доход от их (человеческого) капитала.
То есть условий, более благоприятных для конвертирования человеческого капитала
в денежный.
Эти протестные возмущения могли бы канализироваться в
интересантские движения, если бы выдвинули конкретные требования: 1) в сфере
кадровой политики государственно-общественных служб и корпоративного управленческого
аппарата, или 2) в сфере регулирования условий существования малого и среднего
бизнеса.
Первый вариант вряд ли актуален
для самых модернизированных стран Севера, где кадровое комплектование аппарата
власти уже сильно формализовано, рационализировано (даже чрезмерно) и
становится похоже на китайское мандаринство, – Франция
с ее «энарками» тут образец. Поэтому там возникают движения
(реалистические или нет) за ликвидацию самого этого аппарата.
Но он очень даже актуален для юга Европы, для России, для
арабского мира, где бюрократия все еще формируется на основе патрон-клиентских отношений (кооптации), родственных
связей, коррупции и к тому же недоукомплектована, что
маскируется ее дисфункциональностью, то есть неэффективностью и грабительской
(административной) рентой, которую она взимает с предпринимателей благодаря
вымогательству.
Второй вариант актуален повсюду. Между прочим, «арабская
весна» многозначительным образом началась с демонстративного самосожжения мелкого торговца, доведенного до
отчаяния бюрократическим произволом. Программисты присоединились к ней чуть
позже.
Требования создать адекватный – количественно и
качественно – государственный аппарат, оградить бизнес от паразитирующих на нем
государственной администрации и крупных корпораций (финансовых, но не только)
могли бы консолидировать обширные интересантские движения. Если бы их агентуры
корректно артикулировали свои общие интересы.
Пока этого не видно, но даже если это удастся, то
остается неясно, насколько такие требования могут быть выполнены без участия
государства и соответствующего законодательства. Ответ на этот вопрос не так
очевиден, как принято считать. Целый ряд претензий разных агентур может быть
удовлетворен в ходе прямого улаживания отношений с другими агентурами. Но все же есть основания считать, что в целом архитектуру сферы
управления и сферы бизнеса не удастся изменить без участия политической власти,
а если она этому мешает, – то без ее замены на другую, что принято называть
«революцией».
Во всяком случае сами новые средние
слои думают именно так. И поэтому выдвигают политические требования. При этом
их политическое воображение оказывается неожиданно чрезвычайно бедным. Они
надеются, что сумеют добиться своего в условиях представительной демократии. То
есть при сохранении уже фактически существующего или нормативно признанного
ныне порядка. Поэтому они сейчас везде, где не могут победить на выборах,
обвиняют власть в том, что она так или иначе
редуцирует, стерилизует, извращает, нарушает, «крадет у народа» демократию. Конечно,
добиваться честного подсчета голосов – святое дело. Но надеяться на то, что
таким образом радикально изменится политический баланс электората, не стоит.
Чтобы победить на выборах, новые средние слои должны
стать консолидированным большинством. Или убедить пассивное большинство пойти
за собой как за харизматической группой. На это, впрочем, мало надежды,
поскольку в их политической риторике есть много неявных, но распознаваемых, и
даже вполне откровенных неустранимых признаков высокомерия по отношению к
«пассивной массе».
Для новых средних слоев гораздо удобнее была бы ленинская
стратегия захвата власти харизматическим передовым отрядом. Вовсе не исключено,
что мир находится буквально накануне такого рода «революций», инициируемых либо
партиями ленинского типа, либо фракциями того же типа внутри партий истеблишмента.
С оговорками разного рода полупрецедентами таких
революций можно считать приход к власти Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана или
переворот Пиночета. Очень похожа на такую революцию оказалась перестройка в
республиках СССР. Попыткой этого рода был, вероятно, неудавшийся в 2002 году
переворот в Венесуэле (против Чавеса). Того же рода
буксующая, а может быть, и обреченная на поражение «арабская весна». Назревает
нечто подобное в Китае.
Эти «революции» можно было бы назвать новым поколением
«буржуазных» революций, направленных на этот раз не против старого
господствующего слоя, а против бюрократий демократического
общества и «пассивного плебса» (Кристофер Лэш назвал это «восстанием
элит» – понятие, в котором, конечно, есть саркастическая аллюзия на «восстание
масс» Ортеги-и-Гассета).
Пойдут ли новые средние слои по этому пути или не пойдут,
им предстоит решать, как будет выглядеть адекватная их интересам конституция.
Если их передовой отряд захватит власть, он сможет, вероятно, ничего не менять,
манипулируя сложившейся системой представительной демократии. Он просто вытеснит
из системы старые кадры и займет их место. Как это постепенно произошло после Русской
революции.
Если же так не случится, то новые средние слои должны
будут выдвинуть серьезную конституционную альтернативу представительной
демократии. Таких конституционных проектов сейчас много, но все они находятся в
самой ранней стадии разработки и на формальный рынок политических идей пока не
поступали.
И неизвестно, поступят ли когда-нибудь вообще, а если
поступят, то скорее всего ни один из них не будет
реализован как проект, потому что многочисленные сегменты универсального класса
(«новые средние слои») будут склоняться в пользу разных вариантов демократии не
только в силу рациональных предпочтений, но и потому, что разные агентуры будут
выбирать более или менее наугад, – попросту не зная заранее, что им выгоднее и
удобнее.
В этих условиях естественно предположить, что новый
порядок будет возникать не по проекту, а спонтанно. Сами протесты могут стать
институтом и функциональным элементом процесса рационального управления,
конвертируясь не в долгоиграющие движения и партии, а в рациональный и
эффективный диалог публики и власти. Протест – это всегда сигнал, что не все
благополучно и нужны реформы. Такие сигналы могут быть получены (и восприняты) и не дожидаясь возмущений, в ходе опросов общественного
мнения, проводимых как властью, так и самой публикой.
Волна протестов может стимулировать становление такого
режима политической жизни. В любом случае этот путь ведет к прямой демократии,
основанной на принципе референдума. И признаки движения в этом направлении
сейчас хорошо заметны, хотя и не для непосредственных агентур этого дрейфа.
Нужна ли для его закрепления формальная конституция или он сумеет закрепиться
как традиция, будет видно по ходу дела. Впрочем, традиционная и легальная
легитимность (согласно Веберу) не могут обойтись друг без друга.
Но если эта тенденция не сумеет закрепиться, то новый
порядок может возникнуть как результат автономистских (сепаратистских) самоутвердительных
движений, реализующих альтернативные ценности и габитусы, наподобие
христианства или реформации в раннем модерне. Этот путь ведет к
представительной федералистской демократии, наподобие той, что основывалась на
лозунге «Вся власть Советам!».
Такой поворот пока плохо виден. Нонконформным
инициативным группам выжить сейчас труднее, чем их историческим
предшественникам. В старые времена такие меньшинства, оставаясь изолированными
друг от друга, по крайней мере не знали, сколь они
ничтожны. Теперь нонконформизм подвергается гораздо более тяжелому испытанию.
Над ним висит гигантское слепящее солнце мейнстрима,
видное со всех сторон. И все меньшинства живут в полном осознании собственного
ничтожества. Помимо этого, системная связность общества теперь так велика, а
центр системы так тяжел, что никакой альтернативный уклад не может вырваться из
орбиты его притяжения и выйти из эмбрионального состояния.
В этих условиях агентуры, бросающие
вызов существующей иерархии статусов и лежащей в ее основе иерархии ценностей,
не могут достичь критической массы, необходимой для самоуважения, и должны
буквально заставлять себя выживать в условиях «непризнания», «неизвестности» –
сиречь «небытия». Они нуждаются в каком-то очень сильном стимуле – «психологической премии»,
как это называл Макс Вебер. Они нуждаются в ней больше, чем их исторические
предшественники. Но вот ирония: по-видимому, в современном нерелигиозном
обществе такого стимула нет. Исчезновение Бога из картины мира до сих пор ничем
не компенсировано.
Впрочем, нынешняя, очень несовершенная, архитектура
информационного пространства, подавляющая коллективное социальное творчество,
также не позволяет надежно судить о его размахе, поскольку заслоняет от наблюдателя
происходящее на плохо освещенной периферии. Остается только догадываться, что
периферия уже сейчас не так пассивна, как это кажется. И что подтвердит еще раз
то, что уже неоднократно подтверждалось: новое приходит тогда и оттуда, когда и
откуда его никто не ждет.
Если же оба процесса будут блокированы, то кризис нынешнего
варианта представительной демократии (партократии) может привести к отказу от
демократии вообще по воле не только ее заведомых тайных и явных врагов, но и самого
общества, как это произошло в 1933 году в Германии.